Эта женщина состоит из монологов. Она говорит в стороны, зловеще разрастаясь колючим непролазным кустарником, перепрыгивает без всяких на то оснований с одной темы на далёкую, как Индия, другую. Потом она исчезает и возникает рядом, почти вплотную, но суетится где-то внизу, в сносках, запутанных комментариях, и пространных примечаниях, петляет, уводит, в чащу слов, от темы, которой просто нет, поток разрозненных фраз кое-как присобранных интонацией. Мысли скачут блохами, как на шерсти упитанного кота, весеннего пройдохи, вернувшегося после долгого загула домой, понять что-либо практически невозможно. Ты не собеседник, скорее проводник, по которому слова от неё идут к тебе, потом возвращается к ней же самой. Тут особый шифр и лучше отключиться, но если слушать (она умеет заставить) то из хаоса разноречивого нагромождения речевого потока, не сразу, сложно, как солнце после сезона сильных дождей, что-то всё-таки возникает. Суть пока не ясна, но когда начинает проясняться и появляется тропинка, ты, наконец, понимаешь, как долго она тебя уводила от цели, пытаясь вытянуть то ли совет, то ли оценку то ли выстроить предполагаемый свой же в будущем ход.
Я обожаю эту женщину. Она появляется внезапно, ближе к ночи, часов в одиннадцать, двенадцать. Я переговариваюсь с ней по домофону, пытаясь убедить, что для визита слишком поздно и я уже в пижаме. Бесполезно. Она проникнет. Я безропотно одеваюсь, и мы идём в ночь выгуливать друг друга. Для променада явно не подходящее время. Мы как будто крадёмся, как будто боимся, как будто независимы. Не наш час. Мы привлекаем внимание: немолодые дамы в самый разгар буйной весенней ночи, две причудливые, вытянутые в свете фонарей тени, шарахающиеся в стороны при каждом непонятном звуке.
…Она появляется часикам к восьми, сочится, как запах утреннего кофе в дверные щели. Отбиться сложно. Бросаю дела и сажусь перед ней лицом к лицу. Я – стоматолог, обречена смотреть ей в рот без всяких перспектив на скорое освобождение, она – пациент, у которого действительно всё очень запущено, но спасти ещё можно, меня уже – нет. Я ненавижу эту открытую помадно-красную не останавливающую движение рану-отверстие, в которую провалились и погибли мои светлые утренние планы. Пытаюсь покориться судьбе и расслабиться, нахально широко зеваю и жду, когда она уйдёт. Размечталась. Никто уходить не собирается. Я обречена и слушаю бред, похожий на сложное утреннее похмелье. Нет, боже упаси, она не пьёт, редко - пригубит. Зовут её тоже непросто: Та – Ма – Ра. Имя ассоциируется в моём мозгу с тяжёлыми шагами Каменного Гостя. Идёт, ближе, ближе, настаёт мой роковой час.
Нет, она не монстр, не чудовище, и не наваждение. Это неправда, шутка, художественный вымысел и гротеск. Всё намного будничней и проще. Передо мной милая улыбчивая дама в дымчатых очках на пол-лица, пепельных наивных кудряшках, усыпанная милыми веснушками-конопушками, сплошное обаяние и почти лубочный наив, в прошлом – учительница младших классов Тамарочка Иванова. Пенсионерка дежурит каждые четвёртые сутки в учебном заведении. Она ведёт сложный журнал учёта, выдаёт ключи, а по совместительству преследует свой интерес - вынюхивает квартирантов-заочников. Обычное дело – жизнь тяжёлая и свести концы с концами трудно. Иногда какие-то неведомые селевые потоки выносят её щепкой ко мне. Почему, я не знаю. Обычно она голодна, жадно и много ест всё подряд. Я озадачена, под угрозой уничтожения обед, приготовленный на семью. Потихоньку прибираю с плиты кастрюли и прячу в холодильник. Тамара понимает и слегка обижается, но тут замечает сладкое, мгновенно изворачивается, на ходу хватает из-под моей руки уплывающий кусочек, заворачивает в салфетку (дома попробует), и успокаивается. Мир между нами установлен.
– Кто это? – пугливо-сонно спрашиваю я.
– Это я.
–Кто я? – не понимаю, потому что внутри давно сплю. Моё полое тело отдельно от меня бьётся об углы квартиры. Неживая рука держит трубку домофона. Это она, её сладкий бодро-радостный голос. Я безропотно одеваюсь, и мы выходим в ночь. Держим путь на набережную. Ветер приносит запах цветущих каштанов, внизу плавно течёт река, фонари прячут головы в нежную зелёнь абажуров из лип. Она не видит, не может видеть. Тамара сосредоточена на прожитом дне, состоит из обрывков историй, в которых появятся и мгновенно исчезают незнакомые мне люди, разматывает клубок слов, ведущих в тупик, анти-Ариадна.
Сегодня Тамара снимала стружку с пуделя у богатой вздорной старухи. Стричь она не умеет, поэтому позвала приятельницу. Та тоже оказалась не в теме, что выяснилось только по ходу действия. Пуделя изуродовали, как могли, но работу сумели преподнести в лучшем свете и раскололи ветхую бабушку на аж пятьдесят гривен. Я автоматически удваиваю сумму. Знаю: Тамара всегда говорит полуправду. Потом она присматривала за ребёнком. Четыре часа в роли заботливой няни исступленно поглощающей хозяйское печенье. Утро тоже не прошло даром. Пенсионерка бодро носилась по городу, разносила в магазины пирожные, испечённые в глубоком подполье одной из её многочисленных союзниц-приятельниц.
– Тамара, сколько же ты за день зарабатываешь? Нескромный вопрос зависает в воздухе. Она вдруг дёргается и напряженно смотрит вдоль линии лавочек.
– У тебя кулечка случайно не найдётся?
– Нет, а зачем тебе сейчас кулёк? – отвечаю осторожно вопросом на вопрос.
–Бутылки, – стонет она заунывно-протяжно, как на луну, учуявшая мечту собака.
–При чём здесь бутылки?
–Вон, вон, под лавочкой – дар речи потерян, теперь она беззвучный немой фильм, тычет пальцем в невидимое пространство, но чётко по курсу. Никакими силами её уже не удержать, она срывается и несётся в темноту, роется под лавочкой и возвращается. Тамара потрясена: добыча упущена и оправданий никаких нет.
– Ты что бутылки вышла собирать?
– Нет, но посчитай. Десять бутылок – и можно пару булочек купить.
– Успокойся. Ты же учительница. Стыдно.
– Десять долларов – вдруг говорит она.
– Что десять долларов? – опять я не в состоянии уследить за спиралью её мысли.
– Ты же спрашивала, сколько я сегодня заработала.
– А-а-а. Молодец.
Мы молчим. Я любуюсь пейзажем, Тамара лихорадочно подсчитывает предполагаемые бутылочные потери: в день, декаду, месяц, год. Мы возвращаемся, выходим на безлюдную площадь. Приятельница тащит меня в пассаж, я отбиваюсь. Зачем делать лишний круг? Мы почти дома.
– Там шифер – делится она тайной.
– Какой ещё шифер?
– На сарай.
– О, господи! Где ты уже шифер высмотрела?
– Во дворе – с монашеским смирением говорит она – Если мы пойдём через пассаж, выйдем на Волошина, то там, во дворе…
– Мы сегодня ещё шифер тянуть будем?
– Ты что? Я просто посмотреть – негодует она.
–Зачем нам ночью шастать по чужим дворам? Ты что шифера никогда не видела? Это же не выставка-продажа строительных материалов, а чужой двор. – Я почти задавила её логикой, но она снова вывернулась и уже тычет в киоск, примостившегося у самого пешеходного моста.
– Смотри – и сердце моё холодеет от страха.
– Что ещё?
– Там.
– Я ничего не вижу.
– Там пакет.
– Ну, да.
– Пойдём, посмотрим.
Мы подходим ближе. Под сигаретным киоском стоит, забытый кем-то аккуратный бумажный узелок, из которого торчит кривая хилого саженца.
– Дерево. Фруктовое – она вся трепещет, как будто нашла всё золото Майи.
– Бери и пошли домой – терпение моё на грани исчезновения, но тут она вдруг теряется. На Тамару напали сомнения. Сам факт находки кажется неправдоподобным. Пакет явно появился здесь ещё засветло, когда киоск работал. За то время сотни людей прошли, и никто не заметил, никто не позарился, может, это вовсе не саженец, а законспирированная бомба, террор. Она замерла в нерешительности.
– Бери, бери, как ты домой появишься с пустыми руками? Не поймут. Аргумент наповал убивает страх перед бомбой. Тамара хватает саженец и бежит через площадь, не догнать. Вот он, материализованный инстинкт добытчика.
– Куда? – вдогонку кричу я.
– Домой – отвечает мне уже не Тамара, а эхо.
В разгар ночи под свежей молодой луной, мы прикапываем в её дворике саженец, поливаем и ощупываем деревце. Мы – воплощение алчных планов кота Базилио и лисы Алисы с компанией. Неплохо верить в существование заветного места, где может вырасти волшебное дерево.