Эти кутята - мелкие, незаметные существа, наводят на мысль о помеси щенка и котенка. Дикие звереныши – обиженные, страдающие от одиночества, ощущения незащищенности и брошенности, которые не осознают своей, даже не силы - мощи.
В памяти витает дымка старых, полузабытых строк:
Опять зеркало стоит в углу.
Я к нему боюсь идти;
Вдруг оно скажет мне не те слова, что жду
И мне придется проститься, и я снова уйду.
Постоянно давящий сумрак сада и внутреннего двора с хозяйственными постройками вместо заборов. Старые, уродливо-корявые яблони самых разных сортов своими раскидистыми кронами, как шатром, укрывают от света землю. На ней ковром валяются гниющие яблоки: штрифель, белый налив, семеринка, антоновка, уэлс.… На крышу дома с ветвей яблонь перетекают, возвращаясь к истокам, плети винограда с синими, всегда кислыми ягодами, укрывая зубчатыми листьями то, что не смогли скрыть купола яблонь. Плети возвращаются к корням, вонзаясь у крыльца лозой в аспидно-черную землю, жирную на ощупь от перегноя. Тут же вторая лоза взмывает от земли вверх, тесня трухлявую окантовку ступеней, и оплетает внешний двор. Нависая сплошным потолком, касаясь листьями лица, она создает душно-влажную, сумрачную атмосферу. В первый ярус над листьями винограда стволами пробиваются яблоня, слива и у забора диковатая, боязливая вишня, редко дающая урожай. От улицы двор отгородился забором и двумя воротами: громадными, до трех метров высотой и низкими, проходя сквозь которые, приходится наклоняться. Калитка чуть завалена на бок, поэтому изнутри открывается только если потянуть немного на себя и вверх. Тяжелая щеколда и врезной замок, запирающийся изнутри для надежности и снаружи, когда хозяев нет дома. Рядом на заборе пузатый, похожий на бочонок, почтовый ящик, прибитый к забору у пропиленной для писем щели. Письмам и газетам в нем одиноко и страшно от гулкого эха.
У маленьких ворот забетонированная площадка. Сбоку водопроводный колодец, укрытый настилом из досок. Труба торчит из колодца то ли коброй в стойке, то ли просто буквой «г». Сверху, на изогнутый раструб надет метровый резиновый шланг, конец которого лежит на торчащей из бетона стальной рогатине, сделанной из арматурного прута. На этой площадке летом хорошо было дружным сборищем родственников чистить грибы. Особенно долго помнятся маслята. После них пальцы черные, липкие, слизкие. И коричневая, шершавая кожа, как сполоснешь руки под водой. Никакое мыло не помогает. Но после, сковорода полная жареных грибов окупает все! И какой это праздник, когда дом полон гостей, когда он «полная чаша» и есть хозяйка – повелительница, бесспорная верховная жрица праздника, уюта и благоденствия в доме!
Дом притягивает своим теплом. Его стена, окутанная плетьми винограда, выкрашена зеленой краской. Краской, теперь изрезанной трещинами. Покоробившейся, превратившейся в чешуйки, которые подобно лодочкам без паруса, плывут по стене дома. Вдоль, от калитки до крыльца, тянется неровная, пересекаемая трещинами, лента дорожки. Трещины обнажают в зеленовато-сером цементном растворе множество разнокалиберных осколков битого красного кирпича. Дорожка так неровна - изгибается во всех плоскостях, что кажется, не дойдешь до крыльца, провернется лентой Мебиуса.
Подгнившие ступеньки крыльца уже давно не скрипят. Ступаешь по ним осторожно, надавливая ногой на каждую, проверяя на прочность, прежде чем опереться всем весом. Когда-то по ним взбирался толстозадый щенок, откармливаемый хозяйкой, словно на убой. Ему они были высоковаты. На очередную мешало подняться шарообразное пузо, а задняя часть перевешивала, когда он пытался перевалиться через ребро доски. Снова и снова стараясь оттолкнуться короткими задними лапами и вцепиться когтями передних в ступеньку, он срывался и с недоуменным и обиженным визгом опрокидывался вниз. Но раз за разом штурмовал их, пока не залезал. А затем он начинал громко визжать, чтобы его услышали и открыли дверь на веранду.
Когда-то именно здесь был первый день рождения, который действительно праздновался. Для которого специально готовился стол и были приглашенные. Взрослые и пара мальчишек с улицы. Солнечные зайчики бегали по всей веранде, играли в чехарду, когда поднимался ветерок. Стекла в рамах светились. Дед угощал взрослых самодельным яблочным вином, а мы наедались жареной картошкой с котлетами и чем-то сладким на десерт. Пили компот и яблочный сок. Пили квас, сделанный на «грибе» и выпрашивали еще и еще шоколадные конфеты у бабушки. Было уютно, чувствовалась собственная значимость и хотелось поскорей убежать на улицу.
Массивная, утепленная изнутри дома ватой и обитая дерматином дверь отделяет сенцы от веранды. К ней прилагается такой же внушительно-тяжелый ключ и завалка изнутри. В сенцах, напротив входа, высится резной красновато-черного дерева платяной шкаф. Вставки зеркал в дверцах завешаны полотенцами. Возникает желание сдернуть их, но давящие, необъяснимые опасения мешают это сделать. Пара шагов вперед и по левую руку дверь в дом. Над ней слепящим желтым пятном сияет лампочка. У двери снимают грязную обувь, тут оставляя ее скучать и мерзнуть. Только нагнувшись снять ее - поворот головы в сторону и видишь еще одно зеркало, в углублении стенки столового буфета. Альков откровения, где было видно все, что хотели укрыть, завесив дверцы шкафа. Откровение, лезущее в глаза и от страха прячущееся под веками. Осыпавшийся местами слой олова черными прорехами отражается на поверхности зеркала. Они словно таят что-то в себе. Основное, неверно прячущееся, выглядывающее. Как там, за внутренним двором - дальше, в саду за рубленой стенкой коровника. Там, где угол между стеной и прогнившей заборной доской: почти черной, поросшей зеленым мхом. Там зеркало – прислоненное к срубу оббитыми краями. Неровными, остроконечными горными пиками его края тянутся вверх. Проткнув бревна в какую-то из зим и застряв в них, они сейчас держат зеркало почти на весу: тусклое, потемневшее, блестящее в солнечно-ветреный день. Оттуда выпрыгнули кутята, когда с любопытством и опаской вглядывался в него.
Рядом в консервной банке закопан воробей, убитый из рогатки. Случайно – рикошетом от земли, когда он уже взлетал. В зеркале пробегают тени. Тогда хотелось заплакать, но сухо в глазах. Их сушит злость на брата: «Трепло!».
Ближе к зеркалу и прорехи на нем растут, смыкаются в щели. Щели ширятся. Они рождаются и обретают плоть. Начинают говорить. Как трещины, скулящие под долотом, как говорливые старые петли на дверях.
Прыжок - и кутята на груди. Им страшно и одиноко. Жалко всех и одиноко. Они боятся, что их обидят или они кого-то – любого. Им тоскливо, что их не слышат, не видят, не знают. Они беспомощны и неусмиримо жизненны, безумно сильны и опасны. Но не знают этого и потому, прячась, впиваются когтями в грудь, пронзают куртку насквозь. Поднимаются. Заползают под веки. Прячутся от всего и робко жалуются, рассказывая, как им страшно.
Кажется, зрачки взорвутся от боли и вытекут из-под век, как желток из скорлупы разбитого яйца. Их когти оставляют полосы на веках, тянут их на себя, смыкают, подворачивают ресницы. Дикая боль и жалость к их беспомощному, одинокому существованию.
За лапы, за хвост пытаешься их вытянуть. До вопля больно и самому страшно. Они рвут когтями веки, режут роговицу – цепляются, хотят спрятаться, свернуться в клубок в теплом, безопасном месте. И кажется, режа по живому, кровавым скольжением удается их выдернуть из-под век и аккуратно положить на ладонь – мягких, пушистых, забавных, трогательных и безумно одиноких. Скулящих в своей неосознанной силе о своей беззащитности. И их так жалко…
Дверь за сенцами ведет в дом. Дальше узкий коридор, сжатый стеной и невысокой фанерной перегородкой, покрашенной в белый цвет. Он подталкивает зайти в зал, многие годы радушно встречавший гостей. Коридор как чистилище. С резными старинными часам с боем на стене. Их уже нет, как и зеркала, убранного со стены. На фоне выгоревших, пожелтевших от времени обоев от этих светлых пятен, оставшихся там, где они висели, передергивает и пробегает неприятный холодок. Справа остается приоткрытая дверь, из которой выглянула кухня: стол, еще одни, уже молчаливые, настенные часы с маятником, портрет Незнакомки Крамского и запахи - всевозможные на вкус, дурманящие, усыпляющие своей сытностью. Слева за перегородкой остаются рыдания мальчика, которого попросили сходить за венками для могилы своего отца.
Высокий порог из широкой брусованной доски, распахнутые створки дверей, как руки навстречу всем, ждущие в свои объятья. Вот и зал.
Она сидит на стуле в большой комнате у окна. Исхудавшая, седая. Ей уже за восемьдесят. Длиннополое цветастое платье висит на ней чуть косо, сверху накинута кофта болотного цвета. Спутанные волосы падают на глаза. Вся сгорбилась и уперла руки локтями в колени. Голова склонена под тяжестью возраста, мыслей, воспоминаний. В них она где-то далеко - далеко. Ушла на много лет назад. В сороковой год. Там май, праздник. Она гуляет с подругой по городской площади. Улыбается. Фаина с мужем, а она свободна - молода, красива.
-Смотри, смотри! Видишь, военный ходит? – дергает за рукав подруга и начинает шептать на ухо, указывая на лейтенанта с раненой рукой на перевязи.
- Вижу.
Смеясь, Фаина продолжает шептать: - Знаю его. Он познакомиться с тобой хочет. После Финской подлечиться приехал, уже возвращаться в часть пора. Ты очень ему понравилась, - и многозначительно округляя глаза, продолжает: - Жениться на тебе хочет.
Тогда же и познакомились. Все завертелось, закружилось быстрым межвоенным танцем. В середине мая они уже были женаты, а сразу после этого он уехал в военный городок на запад Белоруссии, где располагался полк. Получил там жилье, перевез ее. Родилась дочь. Так пролетел год. В мае его отправили на курсы переквалификации. В Орловское бронетанковое. Нужны были танкисты. А она решила поехать домой. Взяла дочку и в начале июня уехала. Больше они не виделись. Было два письма и в сорок третьем извещение, что он пропал без вести… Страшное время оккупации и начавшиеся, по-другому страшные времена после, когда в сорок четвертом выдавали справки: «Дана … в том, что она является женой майора…. В семье полицейских и старост не было. Во время оккупации на работе нигде не состояла». Подпись: «Пред. уличкома 29 округа..., печать», понемногу сошли на нет.
Это было давно, словно в другой жизни и все же память - странная штука. То, что произошло час назад, стирается из нее, а бывшее десятки лет назад еще свежо и что-то плохое подчищено, подкрашено сострадающей памятью. Мысли о прошлом бывают так реальны. Как реальны путающиеся мысли и слова уставшей, больной, одинокой старой женщины:
- Это я, наверное, слышала, что Андрей не погиб на войне и ехал домой. Или его не пустили, убили. Но мне кажется, что он в поезде ехал домой. Он там на войне пропал без вести. Или он заблудился, зашел не ко мне, а к Ольге и она его заперла во дворе, в хатке, и держала там. Закрывала. Он ходил ко мне, стучал в окно, а я не узнала – сколько лет прошло. А Ольга заперла его, гадость такая…
Снаружи пробился голос, разрывая ткущиеся узоры льняных полотенец, аккуратно сложенных в глубокие ящики комода. А на самом комоде стебли крапивы, которыми дед хлестал себя, лечась от ревматизма. Он часто ночевал в дальней комнате.
- Потолок плохой. Трещины. Похоже, протекает крыша. Шифер давно не меняли, но в целом устраивает. Я подумаю еще, посоветуюсь, и если цена не меняется, мы купим дом.
- Хорошо. Тогда созвонимся завтра. Я еще останусь тут. Найдете выход?
- Конечно.
- Всего хорошего.
Лишь поморщившись глядя на удаляющуюся спину, взгляд прочертил трещину в стекле книжного шкафа, где нет Замка Броуди, Записок Пиквикского Клуба, опрокинул стул с едко-желтой обивкой, скомкал подушки дивана, ощутил ветерок ржаного поля Шишкина, повалил телевизор с его длинных ножек, хлебнул соленой воды Девятого вала, сломавшись о зеркало и насытившись звуком радиолы, опять натыкается на распахнутый проем дальней комнаты.
Она там лежала, когда я приехал за несколько дней до ее смерти.
Заостренный нос, окаменевшие складки глубоких морщин, изрезавших лицо. Камень, а не плоть. Мох - не румянец. Ничего не выражающие глаза. Безвольные губы. Бесплотная рука поверх одеяла и вопрос:
- Кто ты?
Видно, что пытается присмотреться, вспомнить. Дрогнувшие веки – даже не прищур – судорога:
- А-а, это ты.… Как твоя девочка? Уже разговаривает?
- У меня не девочка - мальчик.
- Прости, я все путаю. Когда мы пойдем на танцы? Площадку восстановили. Мину, что не разорвалась, вывезли. Теперь можно пойти.
-Пойдем, только не сейчас. Тебе нужно отдохнуть, поспать.
- Я в окно смотрела, там все незнакомо – где мы?
- Дома, мы все дома. Отдыхай, все дома.
07-12.09. Питкяранта – Братск - С. Б.