Когда мне было пять или шесть лет, Николай Тафинцев подарил отцу щенка. Щенок был рыже-коричневой масти с тёмной полосой по всей спине. Он был уже почти подросток, и было видно, что выйдет из него не мелкая дворняга, а довольно рослый пёс.
Нарекли щенка Барбосом. В те времена процентов восемьдесят (а то и больше!) собачьего населения Раковки составляли дворняги. Кобелей почти всех звали Шариками и Тузиками. Редко встречались Валеты. Среди прекрасной половины преобладали Жучки и Дамки. Не могу сказать, что кличка Барбос казалась мне изящнее вышеперечисленных, но, по крайней мере, на ближайших улицах кобеля с таким именем я не знал, и это было вполне достаточным поводом для гордости.
Пока у Барбоса не было своей будки, ему было выделено временное обиталище, а именно, жил он в небольшом сарае, где у нас хранился уголь, какие-то лопаты и ещё что-то, уже не помню. Я носил ему воду и еду. В первый день щенок жался в угол, тихонько поскуливал и дрожал всем телом, но потом щенячий возраст и вкусные гостинцы (я воровал у матери из холодильника и котлеты и варёную курицу) сделали своё дело, и мы подружились.
Отец с детства владел сапожным ремеслом и был хорошим сапожником, а вот плотницких и, тем более, архитектурных дарований за ним никогда не наблюдалось. Но в сооружение будки для Барбоса он вложил всю душу и житейский опыт. Строение получилось просторным и, я бы даже сказал, монументальным. Оно делилось на два помещения. Первое было летним, а второе зимним, с утепленными двойными стенами и полом. Крыша была покрыта шифером и при необходимости без труда снималась для произведения уборки в этом собачьем дворце. Для подачи блюд Барбосу был выделен мой горшок, который я насиживал в самые первые годы своей жизни. Потом необходимость в нём отпала, и он валялся без всякого дела, а теперь вот как пригодился. Цвет горшка был тёмно-вишнёвый.
И зажил у нас Барбос как кум королю. Через полгода он совершенно вырос и окреп, превратившись в довольно высокого поджарого кобеля. Во всей его внешности было что-то напоминающее овчарку, если бы не излишняя сухость в теле и не висячие уши. Когда Николай Тафинцев отдавал его отцу, он почти клялся, что в родословной щенка дворняжной крови самая малость, а так в основном - одни овчарки, и отец очень надеялся, что когда Барбос вырастет, уши у него встанут торчком, но эти мечты так мечтами и остались. Родители в нём души не чаяли, я считал его своим другом и пёс платил нам такой же привязанностью, а хозяина (отца) просто боготворил.
Единственным существом в доме, которое отнеслось к Барбосу, мягко говоря, «прохладно», был кот Семён. А с другой стороны, как ещё мог отнестись кот к появлению собаки во дворе? Противостояние между ними началось с самых первых дней. Я, наблюдая это противостояние, почти всегда был на стороне Барбоса. И не потому, что любил его больше, а потому, что кот, на мой взгляд, играл не честно. Опрокинет, например, пёс свой горшок с едой или вытолкнет нечаянно за пределы своей территории – кот тут как тут. Подходит и начинает жрать старый хлеб, размоченный в остатках супа или куриные кости грызть. И ведь не из-за голода, а просто из вредности, чтобы кобеля позлить. Тот, разумеется, и выпрыгивает из себя от возмущения, а сделать ничего не может – цепь.
Или вот ещё. Присядет отец где-нибудь в холодке отдохнуть (только чтобы обязательно в поле зрения Барбоса) – кот уже у его ног трётся, на руки лезет, песни мурлычет, а сам на соперника поглядывает – видит ли тот? Барбос в припадке ревности с ума сходит, лает, скулит, на передние лапы припадает: «Хозяин, как ты можешь эту сволочь на руки брать?!! Он же вор и бездельник!»
Но Бог, как говорится, шельму метит. Однажды Семён чуть не поплатился за все свои выходки здоровьем, а возможно, и самой жизнью.
Начинался тёплый августовский день, родители ушли на работу. Я чем-то занимался недалеко от собачьей будки. Семён, поджав под себя лапы, лежал под забором, который отделял общий двор от сада и огорода. Кот находился в состоянии сладчайшей дрёмы. Барбос отдыхал в летней половине своей резиденции. Что уж там ему взбрело в голову - не знаю, но только он вскоре выбрался из конуры и начал как-то странно топтаться на месте, как будто исполнял ритуальный танец. Приглядевшись, я понял, что он пытается наступить передней лапой на цепь. Наконец, ему это удалось и он, крутя головой, подался всем телом назад. И тут на моих глазах произошло чудо! Голова медленно вылезла из кольца ошейника, и тот, тихо звякнув цепью, упал на землю. Пёс был свободен!
Видимо, Барбос давно придумал, как он распорядится первыми мгновеньями свободы, если таковая ему представится. Не раздумывая ни секунды, он рванул в сторону кота. Расстояние между ними было метров десять-двенадцать. Пёс преодолел его в три прыжка. В детстве у меня была книжка «Три поросёнка». Там была картинка, где волк практически уже настиг убегающих поросят, и уже открыл зубастую пасть, чтобы проглотить последнего из них. То, что происходило передо мной, точь-в-точь совпадало с картинкой, только вместо поросёнка был наш кот. Я уже мысленно простился с бедолагой, но, видимо, в тот день фокус Барбоса с ошейником был неединственным. Когда до зубов оставались не то что сантиметры, а какие-нибудь миллиметры - кота подбросило вверх, как будто под ним сработала мощная катапульта. Я готов поклясться, что лапы кота при этом оставались поджатыми и не принимали никакого участия в этом, если можно так выразиться, вознесении. Мало того: во время полёта кот изменился внешне до неузнаваемости. Если с нашей стороны стартовал обыкновенный гладкошёрстный кот средней упитанности (причём спящий), то по ту сторону забора приземлился уже совершенный дикобраз. Вся растительность на его теле стояла дыбом.
В принципе, приземлившись по другую сторону забора, Сёма оказался уже в полной безопасности, и ему можно было, успокоившись, начинать строить Барбосу рожи и показывать язык, но в голове кота от испуга, видимо, что-то крепко переклинило. Достигнув земли, он очертя голову рванул через огород, в сторону соседского двора. Нёсся он, не разбирая никакой дороги, продираясь сквозь густые заросли помидорной ботвы и тараня лбом тугие кочаны капусты. Таким же манером, словно не видя ничего перед собой, он пересёк за какие-то секунды три соседских двора и только после Тапилинского огорода скрылся в овраге.
Своим рейдом он навёл переполох среди кур, гусей и прочей домашней птицы, которая водилась у соседей. А у Воробьёвых вообще чуть не сбил с ног старого и колченогого кобеля Шарика. Кобель был хоть и старый, но тоже для котов не подарок. Он обладал огромным черепом и мощными, как у крокодила, челюстями, а лаял таким оглушительным и хриплым басом, что коты в его двор вообще никогда не заходили.
Барбос в восторге носился по двору, наслаждаясь свободой. Он то и дело подбегал ко мне прыгал передними лапами на грудь, заглядывал в глаза и как бы спрашивал: «Ты видел, как я только что проучил этого мерзавца?»
Мерзавец явился домой на вторые сутки к вечеру. Внешность к нему вернулась прежняя, он опять стал гладкошёрстным, а вот внутренние изменения произошли поразительные. Своим состоянием он чем-то напоминал буддийского монаха, который возвратился из долгого паломничества в далёкий тибетский монастырь. Там он долго молился и раскаивался в грехах до тех пор, пока на него не снизошли истина и озарение. Но так как поблизости от нас не то что тибетского монастыря, но даже православной часовни не было, то я подозреваю, что Семён раскаивался в грехах на дне оврага, который начинался сразу за нашими огородами. Но раскаяние, судя по всему, было искренним и чистосердечным. Во всяком случае, я больше никогда не видел, чтобы кот покушался на Барбосову еду или вообще шкодил ему каким-нибудь другим образом. Между ними установились если не добрососедские, то ровные отношения. Скорее всего, они стали относиться друг к другу как к неизбежной неприятности, с которой как ни крути, надо как-то уживаться.
Забегая вперёд могу сказать, что «фокусом» с ошейником Барбос воспользовался всего три раза за всю свою жизнь. Но о них я напишу позже, а сейчас небольшое отступление.
По мере того, как я подрастал, я начал выходить в ночную Раковку. Сначала это были сидения до ночи на чьей-нибудь лавочке или брёвнах в фуфайках с полными карманами жареных семечек и обязательными рассказами про пёструю ленту, а ещё лучше про мертвецов. Потом сидения с лавочек и брёвен переместились в овраги у пруда. Там к пёстрым лентам и мертвецам прибавились костры, взрослые анекдоты и самокрутки из сухих листьев, а иногда и настоящие сигареты. Из оврагов мы постепенно перешли на Раковские улицы с целью кражи в чужих садах яблок (или что там попадётся, неважно!) или с целью совершения других действий, характеризующихся как «мелкое хулиганство». И уже в самом конце этого эволюционного процесса были танцы, гитары, портвейн и первые свидания с неумелыми поцелуями и возвращением домой под самое утро.
И всё это время, из травы, из-за кустов, ветвей деревьев и заборов, за нами наблюдали десятки, а может, и сотни любопытных глаз. Ночные улицы Раковки полны обитателей! Жуки, мотыльки, ежи, летучие мыши и, конечно же, собаки. О собаках мне хотелось бы рассказать поподробнее.
Многие сердобольные хозяева на ночь отпускают с цепи своих питомцев, а некоторые их вообще на цепь не сажают. Нормальные кобели, я их называю «ходоками», как только за хозяином закрывается дверь и в доме гаснет свет, со всех ног припускают на соседние дворы, улицы и даже на другой конец хутора. Там их поджидают повизгивающие от нетерпения подружки. Порой случается и так, что их поджидает там целая свора клыкастых конкурентов или хозяин с железным шкворнем в руках. Но это их не останавливает! Спустя годы сидит такой «ходок» на старости лет у своей будки, лениво почёсываясь от блох. Одна нога в молодости перебита, а на теле десятка полтора шрамов. Зато по хуторским дворам живёт множество его потомков как две капли воды похожих на него. Выходит, жизнь прожита не зря (и ведь как прожита!).
С «ходоками», вроде, разобрались. Другую половину составляют «сторожа». Эти ночную свободу воспринимают как дополнительную обязанность по охране не только двора, но и прилегающей ко двору части улицы. А вот сторожей в свою очередь я уже делю на «молчунов» и «пустобрёхов».
«Пустобрёхи» почти не заслуживают нашего внимания. Это, как правило, мелкие шавки, по породе не дотягивающие даже до дворняг. Они обычно бегают по двору и возле двора по улице, облаивая всё проходящее, проезжающее и пролетающее мимо них по делу и без всякого дела. Их держат не для охраны, а в качестве сигнализации или просто для забавы. Идёшь ты ночью по улице, и вот выскакивает на тебя такое недоразумение из подворотни, захлёбываясь от собственного лая и страха. Но стоит только остановиться и бросить в него окурок или плюнуть, например, - недоразумение круто разворачивается и со всех ног, с истерическим визгом, несётся обратно в подворотню, и ещё долго не даёт спать хозяевам и окружающим соседям.
Другое дело «молчуны». Это ребята серьёзные и по ночам представляют такую же серьёзную опасность. «Молчуны», как правило, гораздо крупнее, умнее и решительнее «пустобрёхов». Справедливости ради надо отметить, что «молчуны» нападают крайне редко, по каким-то им одним известным причинам. Идёте вы по улице, и вдруг, сзади из темноты - нарастающий топот четырёх лап, и кроме этого топота - никаких звуков. Можете быть уверены, вас атакует «молчун». И вот интересно, что же вам теперь делать? В принципе (чисто теоретически), от зубов крупной собаки хорошо помогает длиннополый овчинный тулуп. Сгодятся также и латы средневекового рыцаря, а если у вас в руках окажется ломик или, на худой конец, кусок арматуры – вообще хорошо! Но согласитесь, представить себе ночного раковского прохожего в рыцарских доспехах, да ещё и с ломом в руке – это уж слишком! Да и не понадобится нам всё это железо. Во-первых, ни в коем случае не пытайтесь бежать! Спокойно, насколько это возможно, продолжайте движение и, подпустив агрессора метров на десять, демонстративно наклонитесь и протяните к земле руку. Характер звуков позади вас тотчас изменится. Вместо приближающегося топота четырёх лап вы услышите характерное шуршание скользящего по земле собачьего тела, при этом возможно тихое поскуливание. Это нормально! Это пёс, на полном ходу резко изменив свои планы, врубил сразу все тормозные системы. Он, конечно, хотел бы остановиться мгновенно, но его пока несёт юзом по пыльной дороге (закона инерции ночью никто не отменял!), от этого и поскуливание - нервы-то не железные. Потом вы опять услышите топот лап, но этот топот будет быстро удаляться. Вот, собственно, и всё, можете спокойно идти дальше.
Видимо, на каком-то генетическом уровне в сознании собак заложена информация, что нет ничего ужаснее на свете, чем человек протянувший руку к земле. И тут уже не имеет никакого значения, «пустобрёх» ты, уважаемый «молчун» или собака Баскервилей.
То, что Барбос принадлежит к клану «молчунов», для меня было понятно давно и не требовало никаких доказательств. Но жизнь распорядилась так, что эти доказательства ему всё-таки пришлось продемонстрировать.
Шёл как-то мимо нашего дома дядька. И, судя по замысловатости траектории движения, а также по кепке, одетой набекрень и расстёгнутому нараспашку пиджаку, шёл он из гостей, где выпил никак не меньше поллитры. Солнце уже начинало садиться за огородами и наступало блаженное время вечера. Две восьмидесятилетние соседки выползли на колодочку под клёном, и, мелькая вязальными спицами, продолжали разговор, который начали лет двадцать назад, и всё никак не могли закончить:
- А надысь в спине как встало, и досе не отпускаить. И ноги отякли - прям страсть, чувяки не могу надеть…
- Ой, Андревна! Я сама вся больная наскрось. И такая у мине одышка, такая одышка!..
Мелкая детвора копошилась в куче песка, а стайка воробьёв чистила перья в золе, выброшенной кем-то прямо на середину дороги. Знакомая с детства картина воскресного летнего вечера на нашей улице. Пьяный дядька вписывался в неё идеально, можно даже сказать, он её гармонично дополнял.
Вот бы ему и идти так дальше к себе домой. Можно даже свалиться под мостик в балочке, поспать там часок другой в зарослях амброзии - это было бы только на пользу. Но дядька не хотел спать в балочке под мостиком, дядька жаждал общения. Поэтому, увидев отца во дворе, он обрадовался так, как будто встретил однополчанина, с которым прошёл всю войну до Берлина, а после победы не виделся лет тридцать.
- О-о-о! Фёдор Василич! Погоди, я щас зайду к тебе…
Зайдя во двор, он крепко обнял отца и смачно, по-генсековски, трижды расцеловал его. Барбос, видя такое фамильярное обращение с хозяином, угрожающе зарычал. Но непрошеный гость, не обратив на это никакого внимания, уже спрашивал меня, кого я больше люблю - папку или мамку - и кем я хочу стать, когда выросту. Я ответил на оба вопроса сразу что, мол, не знаю. Дядька похвалил меня за ответ и потрепал по голове. Барбос зарычал громче.
- Ого, рычит! А ну давай я на тебя как будто с ножом накинусь. Что он будет делать?
И не успели мы опомниться, как дядька, подняв какую-то щепку с земли, замахнулся ею на отца. Что случилось с Барбосом, мне страшно вспомнить даже сейчас. Я думал, что его разорвёт на куски от собственной ярости или он задушит себя ошейником. Отец, видя такой оборот дела, буквально вытолкал гостя со двора и посоветовал идти домой от греха подальше. Дядька ничуть не обиделся и сразу пошёл, куда ему сказали, и даже запел какую-то песню довольно приятным голосом. И тут боковым зрением я увидел, что Барбос странно топчется на месте… Через мгновение рыже-коричневая молния метнулась к забору. Двухметровый забор он преодолел одним махом так, как будто тренировался в этом ежедневно. Очутившись на улице, Барбос огромными прыжками помчался за человеком посмевшим поднять руку на его хозяина. Понимая, чем это может закончиться, я, заорав не своим голосом, побежал следом, отец побежал за мной. На улице начались паника и переполох. Первыми среагировали старухи. «Наскрось больных» бабок как ветром сдуло за высокие ворота, и они, грохнув тяжёлой калиткой, зазвякали с той стороны щеколдами и заухали засовами. И только потом вспорхнули вверх воробьи, и малышня с песочной кучи с рёвом бросилась врассыпную. На траве возле колодочки валялись два брошенных носка со спицами, а к середине улицы весело катились клубки, оставляя за собой нитяные следы овечьей пряжи, один белый, другой тёмно-коричневый. И только мужик, не видя, что творится за его спиной, беззаботно выписывал кренделя по дороге, горланя песню и дирижируя сам себе руками.
Барбос догнал его у самого начала спуска в балку и, пролетев в прыжке метра три, ударил всей массой своего тела в спину между лопаток. Мужик рухнул на землю плашмя, как трафарет, вырезанный из фанеры. Из поднявшегося облака пыли послышалось кровожадное урчание Барбоса, который что-то грыз. «Ну всё, сейчас он отгрызёт ему голову!» - почему то мелькнуло у меня в голове. И я живо представил, как отгрызенная голова покатится по дороге в низ балки. А Барбос будет бежать за ней и лаять. Ноги мои моментально сделались ватными. Но когда мы подбежали, то увидели, что Барбос яростно рвёт клыками воротник пиджака, а крови не было видно ни капли.
Сняв поясной ремень, отец накинул его псу на шею и поволок домой. Я остался возле лежащего тела, не зная, живое оно или уже бездыханное. Наконец дядька заворочался, поднялся на ноги и, сняв фуражку, начал отряхивать ею с себя пыль. Потом снял пиджак, внимательно оглядел клочья воротника, покрутил в разные стороны шеей и, наконец, философски изрёк:
- Ни хера себе!
Потом он надел пиджак и кепку обратно и, обращаясь уже ко мне, сказал:
- Передай отцу, чтоб не вздумал кобеля наказывать. Это я дурак, а он молодец! Как, говоришь, его зовут? Барбос? Эх, мне бы такого Барбоса!
Произнеся эту речь, мужик пошёл дальше своей дорогой, был он совершенно трезв и заметно бледен. Внизу, на мостике, он попытался, было, снова запеть, но с первых же нот дал такого петуха голосом, что сконфужено крякнул и дальше уже пошёл молча.
Геройский поступок Барбоса быстро стал известен всей округе. Я хорошо помню, как ватаги ребят, ходившие купаться на пруд, проходя мимо нашего дома, опасливо перебегали на другую сторону улицы и со страхом и уважением разглядывали через штакетник собаку, лежащую во дворе.
Беда никогда не приходит вовремя. Вот и на нас она свалилась, когда никто её не ждал. У отца случился обширный инфаркт. Положение было очень серьёзным, дни и недели проходили в постоянной тревоге и в ожидании чего-то нехорошего. Мать вставала по ночам, кипятила шприцы и делала отцу уколы, а утром звонила в Михайловку. Оттуда приезжали врачи, делали кардиограммы. Кардиограммы не показывали ничего обнадёживающего. Врачи запрещали не то что вставать с постели, а даже активно шевелиться.
Барбос не понимал, почему хозяин к нему не выходит. Наверное, по запаху исходящему от нас, знал, что он жив, но почему не выходит? Продержался он примерно месяц. Целый месяц тоски, тревоги и непонимания! А потом отказался от еды. Три дня мы не знали что делать. Сказать отцу – плохо, не сказать – тоже плохо (эмоции ему врачи запретили тоже). В конце концов мы решили, что лучше всё-таки сказать, пока не поздно. Стояла зима, и не принимающий никакой пищи пёс мог просто околеть на морозе. И мы сказали.
- Это он по мне тоскует, пустите его в дом.
Честно говоря, мать в доме и кота-то не очень жаловала.
- Шляется шут знает где, а потом по постелям лазит!
Но случай был особый. Я и сейчас помню тот день, когда вышел к Барбосу, отцепил карабин цепи от ошейника и повёл к дому. Я завёл его в холодный коридор и крикнул матери, чтобы открывала дверь. Пёс сразу всё понял. Он помчался по дому прямо в ту комнату, где лежал отец. Стуча когтями по крашеным полам, он подскальзывался на поворотах, и я видел, как кусочки снега отскакивают от его лап и разлетаются по комнатам. Когда я вбежал следом, Барбос уже стоял передними лапами на постели и вылизывал отцу грудь, лицо и руки. Отец улыбался. На щеках его, впервые за все эти недели, появился еле заметный румянец, а в глазах стояли слёзы. Мать тихо плакала в соседней комнате, и я сопел носом, изо всех сил стараясь не разреветься. Вместе с Барбосом в дом ворвался морозный воздух, здоровый запах псины и какое-то ощущение надежды.
Свидание продолжалось минут десять. Потом Барбос спокойно вышел во двор, дал себя пристегнуть к цепи и почти человеческим голосом сказал мне, что он голоден как собака. Его покормили, а потом мы сидели в доме и оживлённо обсуждали событие, которое только что произошло и которое так неожиданно принесло всем нам облегчение…
Свой вклад во всеобщее оживление внёс Семён. Про него в суматохе все забыли, а он неожиданно подал голос, причём голос был утробный и раздавался откуда-то сверху. Мы подняли головы и увидели кота, сидящего под самым потолком на оконном карнизе. Судя по выражению глаз Сёмы, он сам не понимал, как он там оказался. Не понимал он и того, как ему теперь спуститься обратно. Опять все рассмеялись. Было понятно, что ворвавшийся в дом Барбос, скорее всего, застал кота врасплох и как всегда спящим. Ну, вот Семён, спросонья и с перепугу, и взлетел по занавеске на карниз.
С тех пор отец потихоньку пошёл на поправку. К концу зимы ему разрешили вставать и он заново учился ходить, еле передвигаясь по комнатам на тонких как спички ногах. Примерно раз в неделю мы пускали Барбоса в дом, а где-то в апреле они встретились уже во дворе.
Только после этой зимы Барбос начал как-то быстро стареть. То ли он взял часть болезни хозяина на себя, а может, сказались сильные переживания... Не знаю. Он всё чаще лежал возле будки, грустно положив голову на лапы, а когда я подходил к нему, не вскакивал, как раньше, а заискивающе вилял хвостом и виновато смотрел в глаза. Его уже не отпускали на ночь побегать по степи, там он раньше находил для себя лечебные травы. Теперь я приносил ему траву сам.
И вот однажды, выйдя утром во двор, мы увидели, что возле будки лежат цепь и пустой ошейник. К вечеру он не вернулся, не вернулся и на следующий день.
- Может, лапу повредил или подранили, – пытался успокоить себя отец. Несколько дней он выходил на огород, к оврагам, и, сложив руки рупором, громко и долго звал: «Барбос! Барбос! Барбос!..»
Через неделю и он потерял всякую надежду.
- Всё, теперь он уже не вернётся! Собаки заранее свой конец чувствуют и никогда не умирают в своём дворе. Всегда уходят.
Ещё несколько дней я буквально на четвереньках и животе обследовал все окружающие овраги с целью, если не спасти Барбоса, то хотя бы похоронить. Но умный и преданный пёс, видимо, не желая и напоследок огорчать своих хозяев, ушёл умирать далеко. Далеко настолько, насколько хватило его сил.
Кот Семён пережил своего друга и соперника на год или полтора. Он тоже заметно постарел. Когда Барбоса не стало, кот долго обнюхивал его будку и, наконец, облюбовал себе место на крыше, прямо над входом. Сидеть и лежать на шифере было неудобно, и я положил ему туда обрезок широкой доски. Часами он просиживал на ней, грея косточки и щуря на солнце слезящиеся глаза. Казалось, что он тоже тоскует по Барбосу и надеется на возвращение, давным-давно простив ему все обиды.
Декабрь 2009