Море

I


Море тихо ласкает пеной берег. Нежная волна лижет прибрежный песок и отступает назад. Теплая от ушедшего дня, черная вода набегает на кромку пляжа и отползает обратно, в темноту. Медленное и плавное шевеление ночного моря затормаживает бег мыслей и времени и успокаивает сердце. Соленый летний ветерок освежает голову и холодит кожу. От пальцев ног до самого горизонта через спокойную, пенящуюся морскую гладь прокладывает себе узкий путь серебристая луна. Доносящиеся издалека чужие голоса и звуки тонут и глохнут в ленивом прибое. Ночь, тишина и безлюдие. Свет незнакомых огней растворяется в лунном сиянии, и тихая звездная ночь огораживает их черной пеленой. Окрашенный красками ночи, шуршит и пенится пузырями под набегающей волной остывший за вечер песок. Светящаяся электрическими точками огней, длинным изгибом, мешая с ночью горы и небо, уходит вправо бухта, а влево темнота скрадывает и берег, и море. Большая глазастая луна пятаком зависла над морем и прочертила по воде границы света и тьмы. Последние ночные купальщики ушли с пляжа, и остались благодать и покой. Соленый, свежий воздух раскрывает скальпелем грудь и наливает легкие. Они вздымаются сильнее, и глубже вдыхают в себя ноздри и рот море и воздух, становясь неразрывной связью между гигантом-морем и сидящим на берегу человеком.

Ванечка сидел у подножия волн на деревянном, дощатом топчане и вглядывался в черную морскую гладь, туда, куда утекали последние дни и ночи теплого лета. Ванечка смотрел в ночь, а в голове шумели солнечные дни и мягкие вечера уходящего лета. Ванечка глядел в кромешную даль, а в мозгу его, под полоскание волн и шуршание песка, всплывали картины и сцены прошедших двух месяцев. Думы поутихли, убаюканные летней прохладой, умиротворенные ночным покоем моря, душа успокоилась, и воспоминания стали в ряд. 


II

И в детстве, и в молодости все его звали Ванечкой или Ванюшей.
В детстве он был тихим и каким-то отрешенным. Не то, чтобы он не любил играть со своими товарищами и бегать вместе с ними, но иногда, посередине игры, вдруг останавливался и куда-то всматривался, непонятно куда. Ему попались хорошие сверстники: они не били и не дразнили его за эти непонятные остановки, а со временем стали относиться к нему с уважением за его непохожесть. Он не был замкнутым или молчаливым, просто иногда набегало на него облачко отстраненной задумчивости, и тогда он, будто спотыкался на ходу и смотрел вдаль, словно видел там нечто, невидимое другому глазу. Его школьные друзья уже не удивлялись этим странным приступам его настроения и не трогали его в эти мгновения, но и они, и взрослые с тех пор, может быть любя, может, бережно, стали звать его Ванечкой.

В этом маленьком приморском городе жили, как в деревне: все знали друг друга. Зимой работали в порту или на единственном на весь город заводике, летом собирали урожай с курортников, сдавая им комнаты и продавая падавшие в садах на землю абрикосы.
Ванечка окончил школу, стал работать в порту и женился на своей однокласснице. Они стали жить в доме с большим двором, оставшимся ему от деда.
Маша работала на заводе и была хорошей и любящей женой. Она знала Ванечку с детства и не обижалась, когда он ей говорил:
- Машенька, пойдем сегодня вечером на берег, я на море хочу посмотреть.
Местные редко ходили на море. То ли они устали от него и воспринимали море только как пользу, дающую рыбу, то ли свыклись с ним, как привыкают к окружающей природе, будь то лес или горы. Но Ванечка любил брать под руку Машу и ходить с ней на пляж, когда вечерело и там становилось пусто. Они сидели на деревянном топчане, обнявшись, и молчали. Ванечка смотрел куда-то за море, и Маша понимала, что нельзя его перебивать в эти минуты. Она не понимала, что с ним тогда происходит, но любила его и молча сидела рядом. Иногда так продолжалось полчаса, иногда час, а потом Ванечка, будто проснувшись, целовал жену, прижимал ее ближе и говорил:
- Пойдем, Машенька, домой. Ты не замерзла? Что-то зябко стало.

Маша была стройной и хрупкой, многие парни заглядывались на нее, но почему-то она полюбила этого странного, добродушного увальня, своего Ванечку.
Друзья говорили ему:
- Ну, Ванечка, добрая душа, повезло тебе, такую деваху отхватил.
А ей, в шутку, говорили:
- Ты, Маша, приглядывай за ним, а то задумается и пойдет по морю, аки по суше.

Прошло несколько лет после их женитьбы, и Ванечка как-то сказал Маше:
- Машенька, не обижайся на меня, пожалуйста, я истратил наши деньги: я купил холст, мольберт и краски. Я хочу попробовать рисовать.
Если бы Маша была другой, наверно, он не любил бы ее и не жил бы с ней.
Маша ответила:
- Ванечка, как-нибудь доживем до зарплаты. А что ты будешь рисовать?
- Море.
- Как Айвазовский?
- Хуже, наверно, но мне очень хочется написать море.
- Рисуй, Ванечка, я тебе не буду мешать.

Айвазовский жил в этом городе. Его здесь до сих пор почитали и гордились им. На набережной, выстроенной этим художником, рядом с бегущей вдоль моря железной дорогой, проложенной на его деньги, до сих пор стоит дом, где он жил больше ста лет назад, а в нем знаменитая Галерея Айвазовского с собранием его картин.

Когда Ванечка рисовал, Маша не подходила близко. Он стоял на площадке лестницы, ведущей в подвал, и по его отрешенному взгляду Маша понимала, что, вместо белой стены, он видит море, а вниз по лестнице спускался, чтобы никто не помешал и не отвлек его взора, за которым распахивается стена.
Маша занималась своим домашним хозяйством и обходила стороной спуск в подвал, чтобы не потревожить Ванечку. Иногда он ей говорил:
- Машенька, иди сюда, посмотри. Это не мое, это копия с Айвазовского. Но скоро я пойму, как надо это писать, и тогда я нарисую что-то свое. Хотя это и будет то же самое море, но это будет другое море, потому что море всегда разное, это будет мое море.
Наверно, какая-нибудь другая женщина и сказала бы: «Ты бы лучше домом занялся, подвал разобрал бы, стенку бы отштукатурил». Но не Маша. Когда Ванечка закончил свою первую, написанную красками на холсте, картину, она купила рамку и повесила картину в спальню, а потом, прижавшись к нему и целуя, шептала:
- Ванечка, милый, как я тебя люблю. Ты мой самый хороший, художник мой дорогой.


Прошло несколько лет, и Ванечка стал рисовать, не подражая Айвазовскому, свои картины. Иногда он говорил жене:
- Машенька, знаешь, чего мне не хватает? Мне не хватает знаний. Если бы я учился, мне было бы легче писать картины. А я постоянно натыкаюсь на эту нехватку мастерства.
- Ванечка, если хочешь, поезжай учиться в Москву, хочешь, я с тобой поеду.
- Маша, родная, кому я там нужен? Да и поздно мне поступать в художественное училище. Ладно, буду рисовать для себя и для тебя, моя любимая.
Эти слова и те мгновения, когда он просил ее взглянуть на новую картину, были самыми счастливыми в их жизни.
Может быть, Маша чего-то не понимала в его творениях, но главное было не в этом: она любила его и переживала за него, и поэтому, чтобы он ей из нарисованного ни показывал, восхищалась им.
Почему-то детей у них не было, хотя они жили вместе уже много лет. Они оба мечтали о ребенке, но не получалось. Потом они узнали, что детей у них не будет, и смирились с этим.
Часто в гости приходили родственники и друзья, и все вместе они усаживались вечером в летнем дворе под виноградником за накрытым столом. И когда он подглядывал, как она накрывает на стол, суетится, готовит и несет к столу дымящуюся жареную рыбу: тараньку или кефаль, под салат из помидоров и огурцов, и стреляет в него черными, сияющими глазами, Ванечка понимал, что он самый счастливый человек на земле, пусть даже если он не настоящий художник. 


III

В это лето, как и всегда, они сдавали комнаты приезжим. Приехал москвич, снял комнату и остался у них жить на две недели. Он был старше Маши и Ванечки лет на десять, и звали его Петр Петрович. Он представился, как художник, приехавший на отдых. Имя Петра Петровича Волобуева было Ванечке известно по книгам и иллюстрациям.
Он поселился в отдельном домике во дворе, утром ходил на пляж и, просыпаясь от послеобеденного отдыха, брал мольберт и шел рисовать на море.
Маша готовила завтраки и ужины для Петра Петровича, обедал он обычно на море, а ужинать любил во дворе, и знаменитый художник снисходительно принимал, как должное, эти бесплатные знаки внимания.

Ванечка взял на работе несколько дней за свой счет и бегал повсюду за Волобуевым, радостный, как собачонка. А ночью в постели он рассказывал Маше:
- Представляешь, Машенька, сегодня Петр Петрович разрешил мне дорисовать на его эскизе небольшой кусочек моря.
Ванечка, как хвостик, ходил за ним на пляж и носил за ним мольберт и сумку.
Поначалу Волобуеву нравились Ванечкина восторженность в глазах и восхищение ученика, с которым тот следил за крупными мазками мэтра на холсте. Потом Ванечкино назойливое присутствие и провинциальная радость от общения со столичной знаменитостью ему надоели. Картина не получалась, Петр Петрович сам понимал, что не хватает в ней души или таланта, и про себя стал обвинять в этом Ванечку: мешает, смотрит, не отходит ни на шаг, не дает сосредоточиться. Петр Петрович был интеллигентным человеком и всегда гордился своей изысканностью в манерах и одежде, и не мог, в силу своего воспитания и образа жизни, грубо оттолкнуть Ванечку от себя. Но в глубине души уже поднималась и закипала злобненькая волна отвращения к этому провинциалу.

Работа не шла. Когда Петр Петрович Волобуев приехал сюда, на море, впервые – в город, где творил Айвазовский, его не оставляли счастливые надежды, что он напишет серию картин о море, и представит их на очередную выставку, и они будут иметь успех. Ничего не получалось, как мастер, Петр Петрович это хорошо понимал. Между ним и лежащей у его ног водой будто вырос невидимый барьер, и теперь Волобуев винил в этом робкого, доверчивого, очарованного Ванечку. И даже когда закончились Ванечкины отгульные дни, и он снова вышел на работу и избавил Волобуева от своего присутствия, прилипшего, как тень, ничего не изменилось: картина не удавалась, море ускользало от восприятия, краски ложились не те и не так. Глухая озлобленность на себя, на море, на неудавшуюся картину и, больше всего, на Ванечку наполнила до краев чашу его сердца, и тогда Петр Петрович забросил свой мольберт и краски в угол и стал ходить на море, как все: купаться и загорать.
Однажды в субботу утром, после поданного Машей завтрака, уже собираясь на пляж, Петр Петрович увидел Ванечку внизу, на площадке лестницы, ведущей в подвал, с кистью в руке. Мстительная нотка за неудавшуюся работу звякнула внутри. Уже сладко предвкушая, как сейчас он разнесет в пух и прах мазню этого местного подмастерья, он спустился на три ступеньки вниз и заглянул Ванечке через плечо. Он уже открыл рот, чтобы выплеснуть в Ванечку заранее приготовленную, ядовитую фразу, но вдруг замер, не отводя глаз от почти законченной картины.  То, что он увидел на холсте, поразило и ранило его в самое сердце. Там было изображено то, что он сам хотел написать когда-то, но даже здесь, на родине Айвазовского, не пытался начать, боялся подступиться к такому полотну. Было одно лишь море, огромное и спокойное, как зазеркалье, и первый, робкий луч выплывающего из-за горизонта раскаленного, краснеющего солнца, и белый парус вдалеке, плывущий навстречу рассвету. Больше ничего: ни берега, ни пляжа, ни гор, ни людей, только раскинувшееся на всю картину море, парус и восходящее солнце. Все другое было бы здесь лишним, неуместным и ненужным. Морская гладь пульсировала, как лишенное покрова кожи сердце, и оживала на картине, и было в ней столько достоинства, красоты, благородства, спокойствия и внутренней силы, что Петр Петрович невольно подумал про себя: «Я бы так никогда не смог написать». Как на проявляющейся на глазах фотографии, светлело небо, но солнце еще не встало, оно только посылало вдаль, в глаза, свой первый луч, бороздя яичным желтком легкую зыбь, пронзая, как стрела, от горизонта до самой кромки, море. А навстречу первому солнечному лучу плыл одинокий белый парус.
Волобуев смотрел на картину молча, и как мастер, как художник, как профессионал, понимал: то, что написано на этом холсте, то, что он один сейчас видит и понимает, - это гениально. Даже не талантливо, а гениально. «Господи, это же новый Айвазовский, но другой, совершенно другой», - подумал он. «Как это возможно, - размышлял он про себя, не отрывая глаз от картины, - не учась ничему и нигде, написать такое. Как ему удалось, этому деревенскому самородку и слабоумку, так смешать краски, так сродниться с этим морем и передать и его, и свою душу в этой картине? Не понимаю, как он это увидел и выразил, не понимаю. Это невозможно и это гениально. А ведь ни он даже, ни его жена, тем более, не ведают, что он написал, как он написал. Только я могу понять, что за творение он создал, он – этот неуч, ничтожество, провинциал. Не я, а он смог выразить на полотне вот это: море, парус, рассвет. Как просто, но у меня бы не получилось, а он смог, не зная, что творит».

Ванечка смотрел на Петра Петровича заворожено, вопросительно, не отводя глаз, затаив дыхание, как ждут приговора: жизнь или смерть.
Волобуев очнулся от своих мыслей и перевел взгляд на замершего в ожидании Ванечку:
- Что я могу сказать, молодой человек? Неплохо, даже очень неплохо. Хотя до настоящего художника вам еще очень далеко. Посмотрите на этот мазок, он явно здесь не к месту. И краски не очень естественны. Хорошо, но чего-то не хватает. Людей, что ли?
- Петр Петрович, но я не хотел рисовать людей, я хотел нарисовать море. Я так и назову эту картину – «Море».
- Ничего, ничего, не обижайтесь. Хотите, я возьму эту картину с собой в Москву и покажу ее своим друзьям – художникам?
- Петр Петрович, простите, не могу, я обещал подарить эту картину Маше на день рождения.
- Ну, смотрите, смотрите, настаивать не буду. Если передумаете, скажите.
- Петр Петрович, а давайте, я покажу вам другие мои картины.
- Хорошо, потом как-нибудь.

Петр Петрович круто развернулся, поднялся по ступенькам и пошел на пляж.


IV

Петр Петрович Волобуев не был коренным москвичом. Он вырос в маленьком провинциальном Плесе на Волге. Когда-то в этом городе жил Левитан, сохранился его дом, и река, и церкви, которые легли на его полотна. Сюда приезжали известные художники, здесь бывал Шаляпин. Как ни странно, город не тронула блочная, безликая застройка, он сохранил свои одноэтажные домики и храмы на высоком берегу, свое лицо и душу с левитановских времен. В городе жило четыре тысячи человек, и, где и кем бы они не работали, половина из них были художники. По выходным они располагались со своими мольбертами на соборной горке или на набережной и писали свои картины, пытаясь, каждый в меру своего таланта, перенести на холст и сохранить на нем эту красоту.
Узкие улочки и заросшие травой тропинки перерезали расположившийся на холмах город и круто спускались вниз, к Волге. Здесь она уже набирала силу и расстилалась широко, и бежала дальше, пока хватало глаз.

Петр Петрович любил свои родные места и, как многие в этом городе, с детства рисовал и учился рисовать. Маститые художники, часто приезжавшие в Плес, говорили ему: «У тебя талант, Петя, учись, не растеряй его». Ему повезло: закончив школу, он уехал в Москву и поступил в Суриковское училище.
Лучше всего ему удавались пейзажи. Каждое лето он приезжал домой и писал, много писал, сам понимая, что с каждым разом лучше и профессиональнее. Природа наделила его умением видеть, чувствовать и сопереживать, и он возвращал дань природе и переносил на свои полотна ее душу и красоту.

Петр Петрович только закончил Суриковское училище, когда ему повезло во второй раз: в числе других молодых художников ему удалось выставить одну из своих картин. Сам он считал ее лучшей своей картиной. С высокого берега открывался вид на Волгу. Она текла спокойно и величаво, рассекая берега, а на противоположном, пологом берегу ютилась деревенька, и, до самого горизонта, простирались бескрайние леса и поля.
В первый же день выставки картину жестоко раскритиковали.
По залу ходили люди, а его картину, казалось, обходили стороной. Петр Петрович стоял перед ней один, чуть не плача.
- Не переживайте, молодой человек, - раздался голос за спиной.
Волобуев обернулся и увидел рядом с собой седовласого мэтра – известного на всю страну художника.
- Картина хорошая, а от критики никуда не денешься. У вас есть талант, это главное, но для того, чтобы вас заметили, недостаточно одного таланта. Приходите ко мне в гости в следующие выходные, посидим спокойно, поговорим.

В следующее воскресенье, не помня себя от счастья, возбужденный и смущенный, Петр Петрович отправился на подмосковную дачу мэтра. Они сидели на открытой большой террасе, пили вино из хрустальных бокалов, и мэтр учил его жизни.
- Понимаете, Петя, ни чиновники, устраивающие выставки, ни критики ничего не понимают в живописи. Но от них зависят ваш успех и карьера. Киньте им кость, напишите, скажем, серию портретов передовиков производства или какой-нибудь литейный цех. Они успокоятся и откроют вам дорогу наверх. А когда вы станете знамениты, пишите, что душе угодно, они тогда все проглотят.

Из сада на террасу вбежала молоденькая девушка в светлом, полупрозрачном на солнце платье.
- Знакомьтесь, моя дочь Оленька. А это Петя, подающий надежды художник.
С тех пор Петр Петрович стал частым гостем в этом доме.
Он послушал совета старого мэтра: написал серию портретов передовиков производства. С тех пор его картины стали выставляться и пользоваться успехом.

Прошел год, он женился на Оленьке и стал зятем знаменитого художника.
Прошло еще несколько лет, Петра Петровича заметили, потом он стал известен, но почему-то все реже выезжал в Плес, его больше не тянуло туда, как раньше.
Самой известной его картиной, растиражированной сотнями иллюстраций в журналах, за которую он получил какую-то премию, стала картина «Лесорубы». На бревне отдыхают от работы лесорубы, а за ними, разрывая тайгу, лежит широкая полоса спиленных вповалку деревьев.
Пейзажи Петр Петрович тоже писал, но сам в душе считал, что его лучшей картиной оставалась та – первая, которую он когда-то давно показал на выставке. Теперь она висела у него в кабинете, и ее могли видеть только близкие друзья и родственники. Когда Петр Петрович оставался в кабинете один, он долго смотрел на этот пейзаж: величественная, спокойная Волга разрезает землю, а на противоположном, пологом берегу приютилась деревенька и до самого горизонта простираются леса и поля, - и на глаза его наворачивались слезы.


V

Петр Петрович Волобуев не торопился идти на море. Ему не хотелось даже пойти на пляж и искупаться. Ему уже все надоело здесь, и в первую очередь, море. До отъезда в Москву оставалось пять дней. Ванечка ушел на работу. Маша суетилась во дворе. Петр Петрович сидел в виноградной беседке и смотрел на ладную Машину фигуру. Она наклонилась над тазом с бельем, легкое платье слегка приподнялось, очерчивая ее стан и оголив ноги.
- Соблазнить ее что ли? – лениво подумал Петр Петрович.
- Маша, отдохните немного, присядьте со мной, пожалуйста.
Маша вытерла руки и присела рядом с художником.
- Вы ведь в отпуске сейчас, Маша, я правильно понимаю?
- Да, в отпуске, - улыбаясь, ответила Маша.
- Что же тогда вы все дома сидите, никуда не выходите?
- Дел по дому много, да и куда здесь ходить?
- Как куда? А Галерея Айвазовского?
- Я была там сто раз, я все картины наизусть знаю.
- Так, Маша, на море я сегодня не хочу идти, собирайтесь и пойдем вместе в Галерею Айвазовского. Я вам расскажу про каждую из его картин такое, что вы никогда не услышите от экскурсовода. Пойдемте, и вы заново откроете для себя Айвазовского.
- Как же? Мне еще надо ужин приготовить: для вас и для Ванечки. Он голодный придет с работы.
- Времени хватит, успеете ужин приготовить. Идите, переоденьтесь, я вас жду.
Голос у Петра Петровича был тихий, но твердый, не терпящий возражений. Маша подчинилась ему и пошла переодеваться. Да ей и самой уже хотелось пройтись по набережной с московским знаменитым художником, пусть подруги завидуют.
Она оделась нарядно, но скромно, и галантно взяв Машу под руку, Петр Петрович повел ее через парк на набережную к Галерее Айвазовского.

Тенистый парк скрадывал лучи раскаленного солнца, а старинная набережная, протянувшаяся вдоль бывших дворцов и дач, освежалась морским прибоем и настраивала их неторопливую прогулку на серьезный и торжественный лад.
Когда они вошли в здание Галереи Айвазовского, Петра Петровича узнали и расступились, давая дорогу, и открыли перед ним двери комнат, в которые обычных посетителей не пускали. Маша чувствовала гордость за это внимание, оказанное и ей тоже.
Петр Петрович, действительно, много знал и об Айвазовском, и об истории каждой из выставленных здесь картин. Он не обманывал ее, говоря, что она заново откроет для себя этого великого мастера. Она слушала его, как маленькая девочка слушает любимого учителя, и по-другому, по-новому смотрела на знакомые ей с детства картины.

Когда они шли по набережной домой, Маша молчала и думала, что никогда в жизни она еще не получала столько впечатлений, как за сегодняшний день.
В постели ночью она рассказывала Ванечке об этой экскурсии:
- Представляешь, я никогда бы ни подумала, что совсем ничего не знаю об Айвазовском. Не обижайся, милый, но даже ты мне не рассказывал о нем и о его картинах столько, как сегодня Петр Петрович. Он такой галантный и милый, и совсем не гордится своей известностью.
Ванечка не обижался и не ревновал, наоборот, ему было приятно, что Петр Петрович, перед которым он преклонялся, как перед мастером, показал Маше то, что сам он ей никогда не смог бы показать.

На следующий вечер Петр Петрович пригласил Машу и Ванечку в ресторан. В рестораны Ванечка и Маша ходили редко: это была привилегия приезжих, а своей зарплаты на рестораны не хватало. Из большого количества приморских ресторанов Петр Петрович выбрал самый лучший и самый дорогой. До этого Маша и Ваня здесь никогда не были. Когда Маша раскрыла меню, чтобы выбрать закуску и горячее, она ужаснулась: «С ума можно сойти, это ведь больше, чем моя зарплата».
- Петр Петрович, может быть, пойдем в другой ресторан? – робко сказала она.
- Ну что вы, выбирайте все, что хотите. Я просто хочу отблагодарить вас за то гостеприимство, с которым вы меня принимали.
Ресторан завис над морем, его интимная атмосфера и плещущиеся внизу волны в эту южную ночь обволакивали Машеньку непонятным счастьем и незнакомой доселе возможностью хоть на вечер возвыситься над обыденной жизнью. Ванечка совсем не умел танцевать, и под нежную французскую музыку Маша отдавала все свои танцы Петру Петровичу. Он прижимал ее к груди ласково и бережно, она закрывала глаза, клала ему руку на плечо и ближе придвигалась к нему.

На следующий день, когда Ванечка ушел на работу, Петр Петрович пригласил Машу к себе в комнату.
- Я кое-что, Машенька, хочу вам показать: иллюстрации моих картин.
Маша смотрела на иллюстрации, когда Петр Петрович обнял ее сзади и прижал к себе. Сначала Маша вздрогнула и попыталась вырваться из его сильных объятий, потом обмякла и почувствовала невероятное возбуждение, когда он поцеловал ее в шею и в волосы и положил ладонь ей на грудь.
- Иди ко мне, Машенька, иди ко мне.
Тихим голосом гипнотизера он позвал ее в кровать, и уже сама не понимая, что делает, как во сне, как в дурмане, Маша села на кровать и почувствовала, как он раздевает ее и укладывает с собой рядом.


VI

Через месяц после отъезда Петра Петровича Волобуева Маша поняла, что она беременна. Она любила своего Ванечку и знала, что всю жизнь будет любить его. Петр Петрович промелькнул и ушел, как сладкий сон, как наваждение, как гипноз. Но теперь она была беременна от Петра Петровича. Она никогда до этого не изменяла своему Ванечке, и как теперь было ему об этом сказать? Сказать надо, Маша не хотела делать аборт, может быть, это была единственная в жизни возможность родить ребенка, но как об этом Ванечке сказать? «Чтобы он ни сделал, я приму от него все, - думала Маша, - лишь бы не ушел, лишь бы остался со мной и не разлюбил меня».

В один из последних вечеров уходящего лета, когда Маша с Ванечкой сидели, обнявшись под своим любимым виноградником, она призналась, что изменила ему с Петром Петровичем и беременна от него.
Ванечка поник как-то сразу, как проткнутый иголкой сдувшийся шар, и замер.
- Ванечка, прости меня. Я очень тебя люблю, прости меня.
Ванечка не кричал, он ничего не говорил и не шевелился. Почему-то в этот миг он не испытывал злости ни к изменившей ему жене, ни к Петру Петровичу. Почему-то после Машиных слов его раненое сознание откопало в памяти другое: он вспомнил то утро, когда Петр Петрович спустился на три ступеньки в подвал и, стоя у него за спиной, долго изучал его картину. «Эта картина понравилась ему, - подумал Ванечка, - а я не захотел ее ему подарить. И он мне отомстил. Картина во всем виновата».
Ванечка вдруг вскочил, схватил со стола кухонный нож и ринулся в темноту двора.
- Куда ты, Ванечка, стой, - со слезами закричала Маша.
Ванечка вернулся с картиной в руках в круг света, огораживающий виноградную беседку, и, не глядя на Машу, стал неистово пронзать ножом свою картину – «Море», которое он хотел подарить Маше на день рождения. Холст рвался, и куски восходящего солнца каплями крови капали на землю, и разорванное море опрокидывало одинокий белый парус и умирало.
Потом Ванечка бросил нож и погубленную картину и выбежал под иступленные Машины крики со двора.

Ванечка сидел один у подножия волн на деревянном, дощатом топчане и вглядывался в черную морскую гладь, туда, куда улетали последние дни и ночи теплого лета. Соленый летний ветерок освежал голову и холодил кожу. От пальцев ног до самого горизонта прокладывала себе узкий путь серебристая луна. Соленый, свежий воздух раскрывал скальпелем грудь и наливал легкие. Они вздымались сильнее, и глубже вдыхали в себя ноздри и рот море и воздух, становясь неразрывной связью между ним и гигантом-морем. Думы поутихли, убаюканные летней прохладой, умиротворенные ночным шепотом моря, и душа успокоилась.
Ванечка встал и пошел домой.

Во дворе было темно. Маша, сжавшись в комочек, все так же сидела на скамейке под виноградником. Ванечка сел с ней рядом, обнял ее и прижал к себе. Маша тихонько плакала и вздрагивала, и успокаивалась понемногу, прижавшись к Ванечкиному плечу.
- Успокойся, Машенька, ты моя самая любимая, я от тебя никуда не уйду. У нас родится сын, и это будет наш сын. Я очень этого хочу. Он вырастит, и мы отдадим его в художественное училище, а потом он поедет учиться в Москву и станет настоящим художником, не то, что я.
Машенька уткнулась Ванечке в грудь, уже совсем успокоилась и думала, какой же он хороший, как она любит его, и скоро у них родится сын.


Петра Петровича Волобуева они больше никогда в жизни не встречали и никогда не вспоминали о нем.
У них родился сын, они жили дружно и счастливо, но Ванечка больше уже никогда не писал картин.