Все мы перед Богом грешны, такова уж природа человеческая, да только грех греху рознь. Был грех и у Марьи Бобровой, и жила она с этим грехом без малого пятьдесят лет. Все в душе его носила - грех этот самый, прятала от людей. И никто вроде из односельчан не знал и даже не догадывался о ее грехе, а душу Марьи он терзал постоянно, особенно холодными зимними ночами, когда подолгу не могла уснуть, ворочалась с бока на бок.
А женщина она была крупная, к старости совсем отяжелела, от дум неотступных стала прибаливать: кололо как ножом и сжимало сердце, а потом отходило, вроде ничего.
Вставала, кормила кошек, кур. Кошек у нее было семеро. Зайдут, бывало, к ней соседки, а Марья сидит в старом плюшевом кресле, а кошки все вокруг нее, все семеро. Одна на плечо заберется, другая на груди примостится, мурлычет, третья на руках ластится, а остальные рядышком сидят, песни поют. Да все чистенькие, гладкие, сытые, красивые, трехшерстные - одно загляденье! Любила Марья своих кошек. Для них держала козу. Кормила козьим молоком.
А вот детей у Марьи не было и из родни - никого. Когда-то давно еще до войны приехала она сюда с матерью Аграфеной в колхоз «Большевик», купили дом небольшой, но крепкий из лиственных бревен. Мать у неё хозяйственная, работящая была, скотину держала, свиней. А потом вдруг зимой простыла, захворала сильно и померла от воспаления легких.
***
Осталась Марья одна на белом свете. Дом их стоял у самого леса, топила сушняком печь. В колхозе работала старательно. Волосы у Марьи черные, как вороново крыло, румянец яркий во все щеки, зубы белые и коса до пояса, толщиной в руку. Лицом смуглая и чем-то на цыганку похожа.
Ну, чем не девка?! И парни на нее заглядывались, может если бы женился кто на ней, и судьба бы ее по другому руслу пошла. Может, так бы и стало, да война началась.
***
В сорок первом почти все мужики ушли на фронт Родину защищать от врага лютого. В селе их Ключиках остались старики, ребятишки да женщины в основном. Марья тогда еще совсем молодая была, хотелось ей любить, хотелось мужской ласки, крепкого мужского плеча рядом, боялась она после смерти матери одна ночами темными спать, особенно когда буря была, и лес шумел и стонал в непогоду.
Никого у нее еще не было из мужчин, хотя была она девка горячая, видно с примесью южных каких-то кровей. Работа конечно отвлекала - работали тогда от зари до зари, себя не жалели. Плакат у них повесили в конторе « Все для фронта - все для Победы!» - эти буквы на красном, кумачовом полотнище старательно желтой краской были написаны рукой директора школы Ивана Алексеевича Бродова, которого на фронт пока не брали - у него, как и у директора МТС была броня.
Иван Алексеевич был молодой и красивый, но он был женат на Алене- первой певунье и плясунье села. Жили они уже лет шесть, только детей что-то не было. И вышло так, что стал Иван Алексеевич Бродов первым мужчиной в жизни Марьи.
***
А случилось это исподволь. Стала вдруг Марья замечать на себе жаркие взгляды Ивана Алексеевича при встрече. А жили они по соседству. То в лесу он ее встретит с вязанкой дров, то у лесного родника, где все воду брели, то на току, то в сельпо или в конторе.
А однажды встретились в лесу, когда она домой с корзиной ягод возвращалась, а он корову свою ходил искать. Дело было под вечер. Остановил он ее и говорит: « Ты постой, Маруся, погоди. Давно я с тобой поговорить хочу, давно хожу сам не свой. Не замечаешь? Как заноза ты в сердце сидишь, и выдернуть тебя оттуда больно и не хочется. Да ты корзину-то поставь, отдохни, давай посидим,- и пиджак ей свой постелил: «А может, ягодами угостишь? Смотри, какие они у тебя спелые, дай горсточку?»
Маруся ему ягоды протянула, а он с руки ее съел их губами, а потом потянулся к ней и крепко поцеловал. Затуманилось все у бедной девки в глазах после этого первого поцелуя. Сама себя не помнила. Только почувствовала, как гладит он ее по голове, словно маленькую и приговаривает: « Ох, и люба ты мне! Давно я тебя заприметил, еще лет пятнадцати. Уже тогда у тебя фигурка такая была, а глаза- черные, бархатные, как ночь, и ресницы длинные шелковые. Ты прости, не могу я больше себя сдерживать. Скажи, я тебе нравлюсь?
- Да,- прошептала Марья и обняла его за шею, а он кофточку ее белую расстегнул, и груди ее большие, не по - девичьи взял в свои сильные руки, сжал их до боли, а потом стал целовать твердые, темные, упругие соски…
Не вытерпела Марья, изогнулась вся дугой, запрокинула голову так, что косы скользнули на землю змеей, упала девушка на траву, застонала, а Иван Алексеевич ее груди смуглые не отпускает, все целует поочередно, да так, что они синие стали от горячих его поцелуев. Вся, как в лихорадке, Маруся дрожит, а Иван все целует и целует, а потом она глаза закрыла и боль резкую в низу живота почувствовала, и, как что-то сильное толкается в ней…
Так Иван девственность ее нарушил и все не отстает от нее, не насытится никак - мужчина был он очень сильный. Отдохнет немного, ягод из корзины горсть съест, потом опять Марусю обнимет, опрокинет ее навзничь и снова груди ей целует, и снова она чувствует, как что-то сильное и горячее толкается в ней…
***
А вечер был теплый, тихий, трава под ними, зеленая, свежая, вся примялась, и юбка у Марьи помялась, и платок, и кофточка. А на белой нательной рубашке, на подоле два алых пятна появились… Все тело горело у Марьи от поцелуев мужских, а Иван все никак не мог насытиться, пока не надвинулась с запада черная, чернильная туча и вот-вот грозила пролиться обильным дождем. Вдруг ветер подул сильный порывистый, закачал тонкие осины и березки, листьями зашелестел.
-Ладно, вставай, Марьюшка. Пора по домам нам. Ты не в обиде на меня? - она вместо ответа крепко прижалась к нему.
- Эх, милая! Ну, я теперь - то тебя не отстану. Жди. Улучу момент - зайду к тебе или дам знать через Маркеловну, знаешь ее? Она язык за зубами умеет держать. Ты ее не бойся. Я мальчишкой был, ее сына спас, тонул он тогда в нашей реке. Я с ней поговорю. Она зайдет к тебе. А теперь иди.
Он поднял корзину, подал ей, последний раз потянулся к ней и с жаром поцеловал в губы, и они разошлись в разные стороны.
Марья пришла домой с опухшими от поцелуев губами и не знала, что думать, села на лавку и заплакала ручьем - от счастья неожиданного.
***
С этого дня в ней жили две девушки: одна работала в колхозе, ничем не выделяясь среди других девушек и женщин, никак не показывая свои отношения с директором школы. Другая жила своей потаенной от всех жизнью, своими мыслями о милом и каждый день и час ждала новой встречи с ним.
И правда, не успело пройти три дня, не успели еще сойти темные пятна любви с ее груди, как к ней под вечер осторожно постучалась клюкой Маркеловна. Это была высокая, худая старуха с темным морщинистым лицом. Изба ее тоже стояла на отшибе, неподалеку. Про нее за глаза говорили разное - называли ее колдуньей, а в глаза говорить боялись. Думали, наведет порчу или сглаз.
Но женщины к ней похаживали, кому приворот она делала, кому избавление от недугов, кому снимала порчу. Она знала целебную силу растений, различные гадания и знаки судьбы. Женщины несли ей за это яйца, сало, полотенца или масла кружок - она ничем не брезговала. Жила она в ветхой избушке, единственного сына ее, который давно жил в городе, забрали на фронт.
Анна Маркеловна вошла в избу Марьи, поздоровалась, перекрестилась на образ Божией Матери и заговорила: « Ох, дева ты дева, присушила ты видно добра молодца, покоя нету ему теперь ни днем, ни ночью, даром, что жена молодая под боком. Не люба она ему стала - все думы его о тебе. И уж свет белый ему не мил. Просил вот это письмецо тебе передать, а што тут написано - не знаю, не ведаю - неграмотная я, расписаться только и умею» - и старуха подала ей белый треугольничек. От Маркеловны пахло богородской травой и еще то ли мятой, то ли шалфеем - старуха летом часто собирала разные травы перед дождем.
- Ох, пока дошла до тебя, пристала, так поясницу и разломило. А жара так и палит - непременно к дожжу. Нет ли у тебя испить кваску? Марья налила ей брусничного квасу, который научила делать ее мать.
- Ну и квасок у тебя! Так в нос и шибает, как брага. Ох, хорош! Заборист! Ну, спасибо. Пошла я. Што передать-то добру молодцу?
- Передай, что ждать буду.
- Вот и ладно. А ты помалкивай, товаркам своим на ферме - ни гу-гу. От меня не таись, а другим - ни слова. Ну, прощевай, Марья.
***
После ухода Маркеловны Марья прочитала письмо от Ивана, в котором было всего несколько строчек: «Жду, не дождусь нашей встречи. Приходи завтра, как солнце зайдет на Тришкину пустошь. Я там тебя буду ждать. Там покос у меня. Иван». Марья поцеловала письмо и долго держала у себя на груди, потом сожгла в печке.
На другой день после работы, успев только помыться, переодеться да перекусить, побежала она, прячась за деревьями на указанное место. Никто не заметил ее, добежала легко, не чуя собственных ног в легких чувяках, и вдруг услышала легкий свист, обернулась - он, Иван Алексеевич, стоит и улыбается ей. Рубашка на нем красная из сатина тонким ремешком подпоясана, пиджак синий, а в правой руке литовка и валки травы скошенной рядочками вокруг лежат.
Увидел ее Иван Алексеич и бросился к ней, расцвел весь, обнял за девичьи плечи, а Марья от радости заплакала, спрятала лицо у него на груди. Он взял ее за подбородок, жадно приник к ее губам и долго не мог оторваться , а потом на руках унес в кусты, расстелил пиджак на траве покрыл ее всю поцелуями , а она задыхалась от счастья и наслаждения , и они оба не замечали время.
Уже стемнело, когда они расстались, и Марья опять пришла домой с опухшими от поцелуев губами.
***
Теперь она всегда была настороже, чуткая, любящая всем сердцем, покорная и каждый вечер готовая ждать его, единственного и первого мужчину своей жизни. И он приходил к ней ненадолго, умудряясь даже ночью иногда, когда жена крепко спала. Марья не запиралась на крючок, ждала его у окна целые часы. Иван Алексеич заходил, и все было у них, как первый раз, в жаркой полутьме они чувствовали только свои руки, губы, биение сердец, сплетение ног и жаркую страсть. Это было как наваждение и продолжалось так больше месяца, почти до осени.
***
А время было тревожное, грозовое. Шла кровопролитная война. Уже не одна женщина осталась вдовой в их селе, сиротами оставались дети. В разных концах деревни раздавался женский плач после ухода почтальонки Нюры.
А Марья жила своей краденой любовью и наслаждалась коротким женским счастьем. Она еще больше похорошела и стала обращать на себя внимание односельчан. Раз как-то ее товарка Клава Морозова спросила ее: « Мань, а ты случаем не влюбилась? Че с тобой происходит? Скажи мне? Ты какая-то не такая стала.
- Какая «не такая «? Чего тебе померещилось? В кого мне влюбляться-то? В пацанов - малолеток?
- Ну, не знаю в кого. Тебе видней. Может и есть кто у тебя на примете. Скажи, не таись.
- Да ты што пристала, вот скаженная! - отмахнулась от подруги Марья и продолжала тайно встречаться, где только можно с Иваном Алексеичем.
Часто к ней теперь заходила Маркеловна, то записочку передаст от милого, то намекнет, куда надо прийти для встречи.
Война, горе, по радио сводки страшные об огромных потерях, бомбежках, отступлении наших войск, сдаче городов. Бабы голосят о погибших мужьях, а Марья счастливая ходит, довольная своим краденым счастьем. Увидит Алену- жену Ивана, поздоровается первая и пройдет мимо, как ни в чем не бывало.
Может и замечала, что Алена, да терпела - ведь понимала - бабы без мужиков остались, девки и вовсе без женихов, а ее Ваня при ней. Где и согрешит муженек - на все глаза закрывала, прощала, ради любви своей к нему.
Но поздней осенью пришла повестка и Ивану Алексеевичу, пришел и его черед идти на фронт Родину защищать. Да он и не отнекивался, сразу поехал в военкомат, а вскоре забрали его на фронт и повезли в составе Сибирской Добровольческой дивизии защищать Москву. Накануне отправки Иван забежал к Марье на минутку проститься, прижал к себе крепко, последний раз поцеловал и без слов за дверь выбежал…
***
Больше она его не видела. Писем от него не было ни ей, ни Алене. То ли погиб, то ли в плен попал. А Марья вскоре почувствовала себя в тягостях. Это была расплата за их безумные встречи. Марью стало подташнивать по утрам, на соленое потянуло, квашеной капусты, огурцов, соленых груздей доставала из погреба и съедала неимоверное количество - слава богу, запас сделала на зиму хороший. Потом тяжелеть начала. Юбка ее всегдашняя на ней сходиться перестала. Что делать? С кем посоветоваться? Клавы Морозовой боялась - скажи ей, а та разнесет по всему селу. Алена узнает, что с ее мужем изменяла - опозорит, окна придет, выбьет.
Пришла как-то к Марье Маркеловна.
- Ты пошто, девонька, невесела така? Али обидел кто? Али по милому дружку тужишь?
Не выдержала тут Марья, бросилась к старухе, обняла, заплакала:
- Да в тягости я от Ивана! Помоги, подскажи, чего делать-то! Как избавиться?
- А чего делать? Рожай, как все бабы.
- Да стыдно же. Засмеют меня все. А жена его узнает - убьет. Чего я ей скажу?
- И-х, милая, стыд - не дым, глаза не выест! В жизни не то бывает. Война все спишет. Мой тебе совет - рожай, а там видно будет. Ну-ка, дай-ка я тебя гляну. Ложись, живот мне покажи. Марья легла на кровать, оголив уже чуть вздувшийся живот. Маркеловна пощупала ее скрюченными от ревматизма пальцами, да головой покачала.
- Ребенок уже большой у тебя. Месяца три, а то и четыре поди будет, скоро зашевелится, жди. Марья отвернулась к стене, совсем растерялась, заревела в три ручья.
- Ну, чево слезы льешь, глупая? Не ты первая, не ты последняя. И я рожала, только померли мои детки, все кроме Васеньки, да и тот щас воюет. Не горюй, девка, мальца родишь, а может дочь.
- Ох, мочи нет, Маркеловна, не говори только никому, поклянись, что не скажешь. А я тебя отблагодарю. Дров из леса тебе натаскаю и нарублю. Чего хочешь сделаю, только не губи, не проговорись!
- Ладно, только шило в мешке не утаишь, милая. Народ у нас не глупый, узнают. А про меня не беспокойся. От меня никто не услышит.
***
Маркеловна ушла, а Марья долго еще лежала, отвернувшись к стене, не зажигая огонь, хотя в избе давно стемнело. Все думала думу. Ребенка она не хотела. Он свяжет ей руки, да и кормить в войну сильно-то нечем, а еще позора боялась она пуще смерти. И решила Марья скрывать свою беременность от людей, чего бы это ей не стоило.
Благо холода наступили. Наденет Марья широкий полушубок покойной матери, запахнет полы, ремнем подпояшет и ничего не заметно. А на работу, как всегда, исправно ходила наравне с другими. Вечерами варежки вязала для отправки на фронт и все думала, может ее варежки Ивану Алексеевичу попадут, если он живой еще не погиб.
Так прошла первая военная зима, голодная, холодная, она все подмела подчистую. У Марьи хоть картошек было накопано много. Всю зиму драники пекла на старом свином топленом жире. Еще когда с матерью свинью зарезали, натопили много жиру, да подполье закопали в банках и бутылях стеклянных про всякий черный день. Потом Аграфены не стало, теперь черный день и настал.
По вечерам к Марье частенько захаживала Маркеловна, той еще голоднее жилось, и немощная она стала совсем, работать по старости уже не могла, еле ноги таскала. Придет к Марье, поест драников или картошки горячей, чаю морковного напьется и ляжет на печку теплую греться.
А Марье все труднее приходилось беременность свою скрывать от людей, но так как по комплекции она была худощавой, живот у неё был небольшой, да и утягивала она его ремнем, все пока обходилось благополучно, но ребенок уже давно бился у ней в утробе. А Марье было страшно даже думать, что он скоро должен появиться на свет - так боялась она позора.
***
И вот в начале марта целый день недомогая, она продолжала работать в телятнике, чистила навоз, кормила и поила телят, поднимая тяжелые полные ведра, а вечером вдруг почувствовала резкую, тянущую боль внизу живота и в пояснице, и поняла: «Вот оно, началось». Маркеловны не было, она не приходила уже второй день. Это было Марье на руку. По крайней мере, хоть никто не увидит. Она, мучаясь от боли, кое-как затопила печь, нагрела воды, приготовила тряпки и закрыла дверь на крючок, а уж потом легла на кровать, но вскоре боль стала нестерпимой - это были схватки, а потом она начала тужиться и часа через два родила мальчика.
От Маркеловны Марья знала, что надо делать в таких случаях. Она так и сделала: острыми ножницами перерезала пуповину, затем перевязала суровой ниткой, ребенок сразу закричал, она обтерла слизь с кровью с тельца ребенка, обмыла теплой водой, завернула в тряпки, дала грудь, и он затих.
Мальчик был похож на Ивана - такие же черные волосы и глаза, прямой носик и губы тюричком. Он был прехорошенький и здоровый, хотя и раньше срока родился, но чувства материнского к нему почему-то Марья не испытывала - все пересиливал страх. Она представила, как разволнуются, раскричатся бабы на ферме: «Че, нагуляла сураза, пока наши мужики на фронте кровь проливают, сучка блудливая!» Она представила красивое лицо Алены – продавщицы, жены Ивана, которая все еще ждала мужа с фронта. Что скажет она, если узнает, от кого этот ребенок?
***
И не выдержав пытки, почти в бреду, не сознавая, что делает, отняла от груди теплый, живой комочек, завернула его еще каким-то тряпьем, накинула полушубок и пошла в лес, прошла по знакомой тропинке, по которой ходила за дровами, углубляясь все дальше в чащу, чуть не спотыкаясь со свертком в руках.
Ночь была ясная, звездная, а еще светила полная луна. Никого не было вокруг. Лишь сосны-великаны в три обхвата да березы стояли в зимнем уборе. Ребенок спал у ней на руках, Марья устала, идти больше не было сил, она выбрала место меж двух больших сосен, разрыла небольшую ямку в снегу и схоронила живого малютку там, а потом почти бегом пошла прочь по этой же дорожке в обратном направлении… Придя домой, зарыла послед в подполье, постелила чистую постель и легла спать, хотя уже брезжил рассвет за окном.
***
Утром Марья не могла подняться, ее всю трясло, как в лихорадке, у нее был жар. Марья надеялась, что сегодня придет Маркеловна, и та правда притащилась с утра. Увидев Марью в кровати, старуха сразу заподозрила неладное.
- Ну, че с тобой, сказывай? Родила што ли? А ребенок где?
Марья опустила глаза и вздохнув солгала:
- Мертвенький родился. Даже не крикнул ни разу. Я ведь до последнего работала. Не береглась. Да одна рожала, может чего не так, пошел неправильно, задохнулся.
- Да к, а куда ж ты его девала-то?
- Похоронила в подполе. А куда его, если он мертвый? Хорошо хоть мертвый, а то бы сраму на всю деревню.
- Да ты Бога-то не гневи, девка. Все-таки не котенка рожала - человека. Не по-людски сделала.
- А кто знал, что я беременная была? Никто. Никто и не узнает, если ты не проболтаешься, старая.
- Да я - то не проболтаюсь. А вот, если Иван вернется, што ты ему скажешь?
- А откуда он узнает, что я беременная была от него? - и Марья, стараясь задобрить старуху, сказала:
- Бабуля, у меня тут после мамы шаль пуховая осталась, берегла ее я, не носила, продать хотела, когда туго придется. Достань из сундука, возьми себе, носи и кофту еще шерстяную теплую тоже возьми. Носи на здоровье. Да перешла бы ты ко мне, у тебя ведь ни дров, ни картошки, а изба у тебя холодная. Вместе-то нам веселей будет.
- Ладно, поглядим, я подумаю, - сказала старуха.
- Ты, Маркеловна, только не рассказывай никому, что со мной приключилось, Христом Богом прошу. Если, кто узнает - руки на себя наложу.
- Сколько раз тебе говорить - от меня ни одна живая душа не узнает. Ты лежи сегодня,- старуха положила руку ей на лоб.
- Ишь, горячая какая! Жар у тебя. Как бы родильной горячкой не заболела. А то я знаю, бывает. Эх, не надо было мне уходить от тебя позавчера! Да избу захотела проведать, печь протопить, а то стены отсырели совсем.
- Я вот оклемаюсь, помогу тебе ко мне совсем перебраться. Живи у меня вместо родной мамани.
- Ладно, поживу у тебя, мне и правда одной тяжело стало, а родни никакой почитай не осталось - все перемерли, и от Васи весточки давно нету, может сгинул где, али в плену - душа вся об ем изболелась,- и старушка заплакала.
- Не плачь, Маркеловна, вернется еще, не горюй, еще на свадьбе у него погуляешь.
- Да вот если бы так, - она вздохнула, потом поднялась:
- Ну ладно, ты лежи, а я печь затоплю, чай скипячу, похлебку сварю - тебе поесть надо. А потом на ферму схожу, скажу, что ты приболела, подняться не можешь. Полежи денька два, побереги себя, наробиться еще успеешь, а вот ребеночка жалко твоего.
При этих словах Маркеловны, Марья вздрогнула, как от удара, а старуха продолжала, вроде бы ничего не заметив:
- Ну, ничо. Вернутся мужики наши. Еще выйдешь замуж, родишь - молодая. Только, если Иван вернется, не связывайся больше с ним, не рискуй. Алена, говорят, все глаза проплакала ожидаючи письма от его.
Маркеловна говорила, а руки ее привычно свое дело делали: она растопила печь лучинками, начистила картошки, вскипятила чай с шиповником, сварила похлебку, дала поесть Марье, похлебала сама и ушла на ферму, оставив Марью одну с невеселыми мыслями. Одна из них крепче других гвоздем сидела в голове: «Што я наделала? Што? Ребеночек-то замерз теперь. А ну как найдут его? Да дознаются… Страх теперь прочно поселился в ее грешной душе.
***
А Маркеловна поселилась у нее, пожила еще года два, а как зимой сорок третьего похоронку получила на Васю, не выдержала горя, стала хворать, скоро совсем слегла и умерла весной. Похоронила ее Марья честь по чести, собрала соседок на поминальный обед, все помянули Анну Маркеловну добрым словом - никому она худа в деревне не сделала, да и Марья была ей особенно благодарна, что старуха тайну ее сохранила, умерла вместе с ней…
А вот Марье покоя долго не было, часто мальчик тот по ночам снился, сынок ее, которого сама, своими руками лютой смерти предала - в снегу живого похоронила. Вскакивала Марья от этого кошмара и металась по избе, как тигрица в клетке. А в лес той тропой ни ногой, боялась кошмара.
Но все тайное становится явным. Летом через год после того пошел пастух Ефрем коров в лесу искать, что от стада отбились, и набрел на косточки детские в полуистлевшем тряпье. Рассказал бабам, те поохали, поахали, повздыхали, да толком никто так и не узнал, чей ребенок был там. Много времени-то прошло. Участковый даже приезжал, по избам ходил, но так и не дознался. Война, голод все списали.
А как Марья об этом узнала, вся каменная сделалась, ночи три потом не спала, боялась, что дознаются, да посадят ее. Время-то суровое, сталинское было, законы строгие, но обошлось опять.
***
После 9 мая 45 года стали фронтовики возвращаться домой. Пришел и жених Клавы Морозовой Степан Кузнецов, вернулись и другие кое-кто, а вот Иван Алексеевич не пришел. Зато бумага на него казенная пришла, что пропал он без вести, а Алена все не верила, ждала мужа несмотря ни на что. И Марья ждала. Замуж обе они так и не вышли. Да мало ли тогда баб без мужиков остались?!
Ночью, когда не спалось, смотрела Марья на ночное небо, звезды и луну и думала: « И я одна на свете, как эта луна».
- Замуж бы тебе выйти да детей нарожать! - сказала ей как-то Клава. - Одна головешка и в печи не горит. Вот смотри, у меня теперь детишек пятеро, а живем не хуже других. Три сына, две доченьки бог дал. Конечно, тяжело, пока маленькие были, а сейчас сами помогают. Вот Валюшка мне вчера говорит: « Давай, мама, я воды в баню кадку натаскаю». А Миша говорит: « А я дров нарублю». А Вася, наш старшенький ему поддакивает: « Ну, а я топить буду».
- Приходи завтра в баню - вымоешься, чего для одной-то топить. Гляжу я на них, Маруся, и душа радуется. А уж отец в них и души не чает. Ну не без того, осерчает, когда разбалуются, расшумятся, он и возьмет ремень, а они шасть по углам и спрячутся. Тут он и остынет. Он у меня хороший, отходчивый. Только вот ранение в голову дает иногда о себе знать. Так иной раз головой мучается, что ребятишки притихнут все и на цыпочках ходят, знают, что папка болеет, кроме младшей Зинки - та ничего еще не понимает, все к отцу больше лезет.
Сидели они на кухне, чай с вареньем пили, завидовала молча Марья Клавиному счастью, а свою семью так и не завела.
***
Так и прожила она жизнь без детей и внуков одна-одинешенька. Как тоскливо ей было долгими вечерами после работы! Всю жизнь она проработала телятницей, потом дояркой, пока на пенсию не пошла. Жила она в своем старом доме. К старости стала Марья набожной, икон в доме повесила с полдюжины, часто молилась, стоя на коленях, просила Господа отпустить ей грех. А грех этот страшный все с ней так и оставался, иногда в доме в сумерках являлась Марье тень мальчика, и слышала она тогда крик детский по ночам.
Что это было? Может фантазия или крик ее больной души?
Кто-то посоветовал кошку ей завести. От одиночества, мол, помогает. Марья и завела. Да не одну, а двух. Они быстро у нее расплодились. И вот сидели теперь по разным теплым углам, любили нежиться с хозяйкой в кресле, дремали вместе с ней. Никого у неё не было рядом, кроме кошек, ни одной родной души.
С годами стало у Марьи болеть сердце. Как жалела она теперь, как казнила себя за тот страшный поступок весной 42 года, и не находила себе оправдания. Все хотелось ей батюшке в церкви исповедоваться. Да церквей в их округе не было ни в одной деревне за много верст. Церковь была лишь в Новосибирске, но там Марья никогда не была, а теперь на старости тем более ехать боялась.
Так и осталась с грехом. Ведь грешить легко - трудно каяться. А потом незаметно подкралась старость, посеребрила некогда черные, густые косы Марьи, избороздила морщинами когда-то красивое лицо.
Для чего и для кого она жила? В своей затворнической жизни она последние годы старалась избегать людей. Односельчане считали ее чудаковатой и нелюдимой. Она не была любительница поделиться радостью или горем.
В молодости, конечно, находились мужчины, которые предлагали ей любовь и дружбу, но она отвергала и сторонилась всех. То ли Иван Алексеич не забывался и его жаркие ласки, то ли боялась людских пересудов. Кто ее знает! Только так и завяла Марья без любви одна. Правда, ведь говорят в народе, что с совестью не разминешься, не разойдешься. А у Марьи с давних пор была больна совесть. С той самой страшной февральской ночи. Оставь она ребенка тогда, может и у нее бы сейчас внуки подрастали, а теперь жила с холодным сердцем, а постороннему человеку облегчить душу, покаяться боялась.
***
И лишь перед самой смертью, чувствуя ее приближение, не выдержала все - таки. Работала в этом селе молодая девушка, приветливая такая, знающая, заботливая, старательная, к больным ходила каждый день. К Марье Бобровой тоже заглядывала, давление измеряла, уколы ставила от сердца, кормила с ложечки, когда больная встать не могла, а в больницу ехать отказывалась.
Так вот, когда Марье стало совсем невмоготу, позвала она фельдшера Нину через соседку Клаву Кузнецову и, когда они остались с Ниной вдвоем, шепотом, измученная болезнью, с одутловатым лицом и синими губами попросила:
- Присядь, послушай меня, дочка. Перед смертью хочу поведать тебе свой грех. Грех на мне страшный висит, грех…- Она тяжело задышала и смолкла.
- Какой грех, бабушка? Убили что ли кого?
- Слушай, я дитя свое убила…- и она рассказала, неровно с хрипом дыша, с перерывами эту грустную, давнюю и страшную историю своей несчастливой жизни, а потом вздохнула глубоко, с облегчением и сказала напоследок:
- Ох, словно камень с души сняла, спасибо, тебе, родная,- и Марья закрыла глаза навсегда.
Декабрь 2009 год