http://www.proza.ru/2017/05/31/2083
В январе 46-го отец, наконец-то, был демобилизован, и его взяли на старое место работы, начальником лаборатории металловедения в Политехнический институт. Мама сказала, что он на днях придёт к нам жить. Я очень ждал его, и он, весёлый, пришёл с небольшим чемоданом. Но почему-то из этого возвращения ничего не получилось. Я не прислушивался, но только разговор родителей становился всё громче и резче, а потом отец, красный и взволнованный, вынул из шифоньера свои костюмы, синий и серый, наскоро поцеловал меня и ушёл. Мама тихо плакала.
Вскоре после этого у нас дома появился старый знакомый, бабушкин сундук. Тот, на котором до войны устанавливались "загоны" для очередного внука и на котором, обмороженный, я сидел, когда угорели и упали в обморок Бабушка, а затем и мама. В нём находилась моя «доля наследства»: отец, тётя Шума и тётя Наташа поделили вещи и драгоценности, оставшиеся от Бабушки и Дедушки. Насколько я понимаю, моя персона была необходима для улаживания споров реальных наследников: мне предназначалось то, что было либо не нужно никому, либо нужно сразу всем.
В сундуке обнаружилось несколько старинных нарядов Бабушки, почему-то настоящая буденновка жёлто-зелёного цвета с высоким шишаком и огромной красной звездой и кавалерийские бриджи с леями (большой-больщой кожаной заплатой, нашитой в промежности между ногами и под задницей кавалериста). Кроме того четыре аметиста, галстучная заколка из гранатов и что-то ещё. Тётя Шума потом говорила, что считает меня своим наследником, и, мол, после её смерти всё, что теперь принадлежит ей, достанется мне. Ну, достанется и пусть достанется...
Бабушкины наряды были мне интересны, я помнил, как дорожила ими Бабушка, какой красивой и весёлой она бывала, когда принаряжалась. Здорово было бы также пойти куда-нибудь в будённовке, но она была мне велика. Что же касается обещанного наследства, о нём я даже не задумывался. Помнил, правда, о дедушкиных серебряных подстаканниках; как оказалось, их унаследовали тётя Шума для дяди Аркаши и тётя Наташа для дяди Герасима.
Дома чувствовалось напряжение. Я всё спрашивал, когда же папа придёт жить к нам; мама отвечала – скоро, но я понимал, что не всё так просто. Мама стала задумчивее и серьёзнее и почти не пела песен. Отец довольно часто приходил, и меня, как правило, под каким-нибудь предлогом отправляли из комнаты то к Игорю Марасанову, то к тёте Шуме. В белом самодельном «шифоньере» из фанеры по-прежнему стопкой лежали его рубашки, его воротнички и носовые платки, только костюмы и носки он забрал в тот первый день своего появления. На «лоджии» старинного резного буфета стояла ажурная чугунная шкатулка каслинского литья, в ней лежала миниатюрная Библия на английском языке, оставшаяся от того английского капитана, рядом со шкатулкой маленький гипсовый бюст Ленина, за бюстом небольшая похожая на консервную запаянная банка. Она простояла там всю блокаду. Из простенка между окнами с портрета смотрел коричневый Сталин; с потолка свисала голая лампочка на подвесе из двух фарфоровых блоков; около большого раздвижного стола с чёрным пятном под клеёнкой, за которым до войны пели песни отец со своими товарищами, стояли те два складные стула – красный и жёлтый – и два дубовых полумягких, слева в углу американская железная полуторная кровать, на которой в то утро 22 июня спали мама и папа - всё было знакомо. И всё не то!... Отец приходил, и они о чём-то всё говорили, говорили… И всё без меня.
Временами он приходил, когда ни мамы, ни меня ещё дома не было; он ожидал нас, сидя у тёти Кати. Оказывается, они ещё до моего рождения очень хорошо знали друг друга. Тётя Катя была незамужней, немного старше мамы и характером очень отличалась от соседки Ольги Иванны. У неё когда-то был жених, он будто бы погиб во время Гражданской войны, воюя на стороне белых. Значит, она знала кого-то из белых? Это меня интриговало. Она хорошо одевалась и много работала. Мама называла её специальность непонятным словом «гид», тётя Катя сопровождала иностранные делегации по городу - иностранцы и в те годы посещали Ленинград.
Когда от нечего делать я иногда ненадолго заскакивал к ней, часто видел её чем-то занимающейся за письменным столом. У неё было много журналов «Америка» на русском языке и настоящих английских и американских журналов, а в них много фотографий и объявлений.
Оказывается, в Америке трамваи очень похожи на наши американки! А вечерами в коридоре нашей квартиры можно было встретить кого-нибудь из мальчишек немного старше меня, по очереди приходивших к тёте Кате заниматься английским. Когда вечером я сидел в нашей комнате над уроками, и настольная лампа с зелёным абажуром освещала тетрадки, из-за стенки невнятно слышались голоса – мальчишки отрабатывали произношение.
Я возвращался из школы, отец забирал меня, и мы куда-нибудь шли. В самый первый раз это был кинотеатр «Новости Дня» - он находился там, где позже расположилось «Стереокино». Четыре-пять киножурналов, повторяясь, крутились без перерывов, зрители входили и выходили в темноте, наступая на ноги друг другу; в зале можно было увидеть спящих, возможно, бездомных людей.
Как-то перед Новым годом мы проехали в самое начало проспекта 25-го Октября (Невского) и поднялись на последний этаж дома номер три. В конце длинного коридора отец просунул в окошечко свою орденскую книжку и получил её обратно вместе с какой-то суммой денег: тогда кавалерам орденов платили каждый месяц.
Затем мы оказались в ресторане «Универсаль» (он находился почти прямо напротив улицы Марата, там сейчас какой-то банк). Как запросто и с шутками разговаривал он с официантом, как быстро и подобострастно нас обслужили! До этого я ни разу в жизни не бывал в ресторане.
Мы вкусно поели, тем более, что дома у нас разносолов не было - только картошка да каши. Как хорошо было чувствовать такую силу и жизненную уверенность рядом с собой!
Перед самым моим днём рождения мама спросила, что мне подарить? Я сказал: «давай пойдём в ресторан»; мама поколебалась, что-то сказала про деньги, но я её уговорил. Пошли мы, конечно же, в «Универсаль». Помню, как стыдно мне было, когда к нам долго не подходил официант, и мама безуспешно пыталась обратить на нас его внимание. Затем она долго рассматривала принесённое меню, что-то прикидывала и вычисляла, а официант с презрительной миной нетерпеливо стоял рядом и потом долго не приносил заказ. И какой невкусной оказалась вся еда! Было по-настоящему неуютно и обидно, как будто бы мы в чём-то виноваты. А когда, наконец, мы ушли из ресторана, помимо облегчения я почувствовал ещё и сожаление. День был испорчен.
Мама тоже была расстроена. На её день рождения 29 марта я написал ей на дореволюционной красивой открытке: «Желаю тебе помириться с папой» и она опять плакала. Странно, но я стал часто замечать, что она плачет; раньше она не плакала, даже когда уходила с Лазаретного с тем свёртком, с умершей Таней...
Маме приходилось много работать - на полторы, а то и на две ставки. Утром шла на работу в свою поликлинику, а вечером – на вызовы. Или наоборот. Виделись мы только рано утром или поздно вечером, общались с помощью записок. Одна из них сохранилась: «Ро! Я в поликлинике работаю с 5 до 8 ч. вечера. Купи хлеб. Если без меня придёт отец – диплом его оставила я на столе (не испачкай его). Если захочешь кушать – сжарь себе гренки на плитке на маленькой сковородке или разогрей суп (за окном). Я к вечеру что-нибудь куплю покушать, а то мы с тобою уже совсем заголодали без денег. Сегодня деньги есть. Учи уроки и готовь билеты. Мама.
6/V 46 г. Ро! Можешь вместо супа и гренок сделать бутерброд с маслом и булкой и попей чайку».
http://www.proza.ru/2017/05/31/2303