G.R-n.
БЛИЖЕ К УТРУ.
" Хоть и темна мне эта ночь
с вечера и до утра -
нет у меня сожаления,
Ибо поистине чудны деяния. "
(Видение Фингена)
" На берегу реки - скажи -
Песок это, или снег?
Я разучился определять
Температуру вещей. "
/ G. R-n. /
Глава Первая.
В эту ночь я никак не мог заснуть. Хотелось спать, но я не мог. Поэтому я сидел на лавочке во дворе, выключив лампы, и курил в темноте. Курил и смотрел на звездный Ковш сквозь виноградный полог беседки. Было душно. Поскрипывали цикады. Август подходил к концу. Иногда я выходил за калитку и стоял, переминаясь на крупном гравии дороги. Если пойти по этой дороге, то сначала будет все тот же поселок, потом плоскогорье, а дальше - развилка: одна ветка - к морю, другая - на каменоломни, средняя - к подножью Сюрю-Кая. Я вглядывался в очертания знакомых с детства гор и пытался почувствовать себя маленьким. Но безуспешно. Я заходил обратно во двор и продолжал курить. Давно погасло окно в нашей комнате: Ксения отложила Саймака и заснула. "Иди, меняя отражения, и будет тебе не Сюрю-Кая, а, к примеру, Райвенделл. Или Элмондделл, по желанию", - подумал я, - то же и с чем угодно...» но последнее предположение было сомнительным.
Часа в четыре я пошел спать. Когда я ложился, Ксения сказала, не просыпаясь: " Это я..."
- А это - я, - сказал я тихо, не желая ее будить. Но она услышала:
- Это я-а!.. - сказала она снова, но уже громче, с такой незнакомой, жалобной интонацией, какую я и не слышал от нее никогда. Наверное, боялась. Что это - не она, что ее заместят, или перепутают с другой...
- Конечно, ты, малыш... - пробормотал я ошеломленно, - конечно, ты, спи...
И уснул сам.
Я видел сон: будто я проснулся в просторной светлой комнате с окнами на юг или на юго-восток: в окна били солнечные лучи, но как-то вкось. Я потянулся за сигаретами и не обнаружил их: ну да, я забыл, что я не курю... Я повернул голову к стене. Стена была обшита светлыми досками. Без полировки: сосна? Не знаю.
У окна стоял письменный стол. Я всегда хотел, чтобы у меня был такой письменный стол, и вот - пожалуйста. Он был тяжелый, массивный, темного дерева и тоже без полировки, с какими-то очень удобными ящиками и боковой конторкой. Ящики уходили под потолок, который тоже был обшит неизвестным светлым деревом.
Я встал. Тело было удивительно легким. Я оглядел себя. Это был не я. У меня не такое тело. Это было тело пятнадцатилетнего подростка. Вот тебе и на. «Мы шли, меняя отражения.» Я поискал - нет ли здесь где-нибудь зеркала. Меня внезапно развернуло и бросило к окну. Штучки. Ничего себе, штучки. Я стоял и тупо глядел на стол. Он был очень чист и почти пуст, если не считать альбома-двойника. Я взял альбом в руки. На обложке была надпись - желтым по фиолетовому " BEORNIS. UNPUBLISHED VERSE. 1994 - 2OO9. "
Вот тебе и раз. Вот тебе и два. Я развернул конверт. На развороте открывалась прекрасная цветная фоторепродукция с картины Пина Юджина. Картина называлась " Желтая Река ". Юджин писал ее незадолго до смерти, и это хорошо чувствовалось. В таком контексте имя Беорниса вызывало невеселые мысли. И дата: 94 - О9 вызывала подтверждение. Не хватало только дописи: "posthumously" и последней даты жизни Беорниса.
Тоска навалилась на меня. Тоска шла ледяным потоком от жёлтой реки и бесцветно-желтоватых облаков над ней, и от тусклого солнца, медленно садящегося за туманными валлийскими холмами, где не могло быть этой реки. Говорят, Юджин писал холмы в Уэльсе, а реку - в Китае. В этом был смысл: Лета, вот что это за река, и вот что это, значит, за стихи. Вот что останется от Беорниса на самом деле. Лета.
На тускло-жёлтом фоне стали медленно проступать буквы:
" У р е к и т о л ь к о о д и н
б е р е г
д р у г о г о б е р е г а
н е т... н е т... н е т... "
Я даже отшатнулся. Потом стало спокойно и печально. Вон что он написал под конец. Точнее, напишет. Или, все-таки, написал? Я знал - что для Беорниса означает жёлтая река. Что значит - переплыть реку. Что значит - быть с другого берега. У Юджина - не так...
Я стал искать одежду. На венском стуле у кушетки висели потертые джинсы и футболка. Я оделся. Обуви нигде не было, и я припомнил, что, кажется, всегда хожу здесь босиком. Пусть так. Наяву я сразу был бы удивлен сходством моего сна с началом одного из рассказов Беорниса, но здесь все было иначе. Я не был удивлен. Я присел на край кушетки, вспоминая - ч т о я здесь делаю. Через некоторое время я понял: это сон. Было удивление: а что же ЗДЕСЬ было со мной раньше? Где моя память? Но вместо памяти было что-то вроде волн. Не водяных и не воздушных: упругий свет синевы и внутри и снаружи. Я двинулся по этим волнам, медленно поднимая руки к лицу, сквозь письменный стол и стекло окна - как сквозь туман. Я не летел, но просто проходил через все - как луч проходит сквозь стекло. Потом я потерял ощущение упругих волн и просто заскользил по воздуху, теряя дыхание и силы, и снижаясь. Вот и все: я уже стоял на земле и смотрел на человека, медленно подходящего ко мне по белому асфальту. Это была девушка. Это была Ксения. Но - правда ли - Ксения? Она подошла близко-близко. Я спросил:
- Это ты?
- Это я-а-а-а... - жалобно протянула она, будто сетуя, что ее не узнают, опять с кем-то путают. Я вгляделся повнимательнее. Были со мной случаи: тот человек, да не тот... Но это и правда была она, славная девушка - с виду - лет восемнадцати, а может и меньше, выгоревшие волосы до плеч, джинсы и футболка - как у меня. Это какая-то сонная униформа. Антимаскарад: тот человек? Раз -джинсы и футболка - получается: тот. Смех да и только... Только вот не до смеха.
- Беорниса убили, - вырвалось у меня. Боже, зачем я это сказал? Разве я верно знаю?! Но она не удивилась.
- Вот видишь... - ответила она, - теперь мы одни без него. Только ветер.
И ветер так сдвинул наши волосы в одном направлении, ударил по лицам, смёл наши слезы и мысли, и ошпарил нас жёлтым закатом, что не стало ни нас, ни его, ничего. Крик - и я проснулся.
Я был в слезах, и мокрой была подушка, а на сердце было и горько и тяжело, но и светло как-то, все встало на свои места. Я посмотрел на часы. Ого, да так я и солнышко просплю! Нет, это не годится. Нам не так уж и долго оставалось здесь быть. И неизвестно сколько - друг с другом. И Беорнис был еще жив, а это самое главное. Потому и светло было, но надолго ли?
Были серебристые сумерки. Час Быка. Конечно же, никого в этот час на улицах поселка нет. Только у прибрежного кафе от меня шарахнулась парочка, но это были не люди, а собаки. Я улыбнулся чему-то и пошел дальше, спускаясь к Спасательной Станции и напевая несусветицу: " Кар-ва-лол - этта средство от мух! Хэй! Хэй! Хали-гали-и-и-и... "
Я ожидал разгадки сегодня, сейчас. Хотя, - думал я, - какая может быть разгадка, если и загадки никакой не было?!
Вместо загадок и разгадок существовал след. Это не метафора: маленький след от босой детской ноги был впечатан в бетон у Спасательной Станции. Теперь этому ребенку лет тридцать. Забавно. Я стал внимательно разглядывать след. Он был такой красивый. Он не был похож ни на что из того, что я видел. Эй, да чего же это я так разволновался-то?!
Я просто места себе не находил от волнения. Смешной, дурацкий след, что я в нем такого нашел, что я смотрю так долго и внимательно?! Я закурил и решительно шагнул к пустынному берегу. С мокрых водорослей на песке взлетели две чайки. Я разулся и с кроссовками в руке пошел в полосе прибоя. Занывший было висок быстро приходил в себя, ветер, соленый и крепкий, прихватывал волосы и швырялся водяной пылью. На мокром песке за мной тоже оставались следы. Иногда я оборачивался, желая увидеть их цепочку, но цепочки-то и не получалось: море смывало все. И хорошо. Ну что у меня за следы по-сравнению с тем, маленьким следом: подумать - и то нелепость получается.
Я разделся и вошел в море. Вода была гораздо теплее воздуха: ветер дул с моря. Отплыв подальше, я лег на спину и стал смотреть в небо. Только утром, только в августе, только в Коктебеле бывает такое пронзительное небо.
Потом надо мною прошли давешние чайки. Хотелось думать почему-то, что давешние. " Джонатан! - крикнул я, - э-э-э-й, Джонатан Ливингстон! Я тебя узнал! " Я ждал, что одна из чаек откликнется как-то, голову, что ли повернет, или, пролетев совсем низко, заденет меня крылом, или хоть крикнет разок, чтобы подтвердить, что да, мол, это я, это я! И я так боялся, что этого не случится, что сам пресёк и знак и тишину: взял и нырнул, чтобы не услышать ничего.
Глубина была небольшой: метра два с половиной - три. "Если найду краба, и он не испугается - всё будет хорошо,» - подумал я, скользя под водой у песчаного дна и смутно видя всякую всячину: пучки водорослей, стайки рыб, разные-всякие ракушки с отшельниками и без. Добра здесь всякого хватало, да. Но краба не было. То-есть, не то чтобы он меня испугался и убежал, а просто его не было никакого - и все. Эх, зачем я загадал... Но воздуха мне уже не хватало, и пришлось всплыть. Да, краба не было. Зато появилось солнце.
И еще кто-то, оказывается, появился на берегу, а это в мои планы не входило: я не нудист, все-таки, а из одежды на мне не было ничего: то-есть - совсем. Дурацкая рассеянность: даже в голову не пришло, что еще кто-то может оказаться живым передвигающимся человеком в этом поселке - кроме меня и Ксении. Я только теперь понял, что именно так я и думал. Интересно, мужчина это или женщина? Да что за беда! Отчего я беспокоюсь опять? Я медленно плыл к берегу, и солнце поднималось все выше и выше, и вот теперь я видел: это женщина там, на пляже. Ну а потом я понял, что это Ксения.
Я передохнул: теперь все выходило по-моему: в поселке существуем мы с Ксенией, а остальные чуть ли не скрываются. И хорошо. Нечего тут болтаться всяким разным - истории не выйдет. "А так - выйдет?" - хитро спросил меня кто-то, дед Пихто, вероятно. "Of course...God knows." - сказал я деду. Тот только головой покачал - старик не спикал ни фига, но спикающих уважал.
А я уже выходил на берег. Ксения махнула мне рукой: мол, привет. Я немного постоял, обсыхая, но скоро стало холодно: солнце грело с одного бока, а другой оставался в тени. Усилился ветер, брызги моря долетали до Ксении. Я сел рядом.
- Прикури мне, пожалуйста, сигарету, у меня руки мокрые... - сказал я, - а ты мне снилась, знаешь... Только это был грустный сон. Спасибо.
Я затянулся. Хорошо делать первые затяжки утром после купания. Слегка кружится голова от крепкого вирджинского табака, и легкий дымок летит по ветру, и будто с ним уходят боль и беспокойство прошедшей ночи и тревога странного утра, и все становится ясным и добрым, даже чертов дедушка Пихто, язва такая-сякая разэтакая.
- И что? Ты не расскажешь? - спросила Ксения.
- Да-да... Только не сейчас. Это правда всё невесело.
- Ладно, - согласилась она, - как там? - она махнула в сторону моря.
- М-м-м... - одобрительно кивнул я, и моя интонация должна была приглашать ее, и она могла понять, но вместо этого продолжала смотреть снизу вверх... Только снизу вверх так не смотрят. Так смотрят сверху вниз. Но глаза ее: это, наверное, не синий цвет. Синего цвета такого не бывает. Это цвет глубин. Нужен батискаф. Батискафа у меня нет. Есть, но я его не люблю. Пусть так. Солнце светило всё ярче и ярче. Я видел, как её кожа на солнце загорается странным оттенком: сушь, безводная сушь в зеркале моря. Лёд и Сахара. Она смотрела так, что мне захотелось одеться. Я оделся. Так меня бил озноб. Я зашнуровал кроссовки и поправил воротничок рубашки. Она быстро встала и как-то очень осторожно тронула ладонью моё плечо, спасая от озноба. С ума сойдёшь с этой девчонкой. А без неё и подавно. Она внимательно глядела мне в глаза, не виновато, но встревожено, и если бы она сейчас спросила - не обидела ли она меня, я бы только покачал головой. Но она вдруг слегка отошла, сделала шаг назад, повернув голову чуть вбок / и сразу обратно! /смешно выпятив нижнюю губу, повторяя жест и мимику, глядя вниз - и опять на меня! - жест и мимика, мимика и жесты, что за чушь?! - комическое недоверие? Как не сказано ниже, по крайней мере... Что ты? Что случилось-то? Никогда и ни с кем у меня не бывало такого напряжения.
- С телепатией у меня хреново... - проговорил я.
- Завтра уезжаем? - выдала она неожиданно. Ну ладно, это хотя бы человеческая речь. Я опять слегка расслабился.
- Завтра и решим, - твердо сказал я. Ну и твердость. Твердость пьяного канатоходца: сальто под куполом Шапито. И я шагнул оттуда сверху - вниз, падать так падать... в опилки.
- Давай лучше послезавтра. - сказал я. Теперь не поправить. Пьяный. Под куполом. Без лонжи. Краба не было. Чайку не звали Джонатан Ливингстон.
- Почему - после? - спросила она. И раньше, чем я успел подумать, я уже отвечал:
- Потому что ветер.
Как она вскинулась! Все поняла. Только виду она все равно не подаст.
- Ну а билеты, - начала она.
- За час до регистрации. Скажи, - я пошел уже напролом, - скажи... а дальше? Ты поедешь... Пойдешь со мной дальше?
И она сказала то, что должна была сказать:
- А что мне там делать?
- Ладно, - сказал я.
Наш рейс подходил к концу. В разные только места. Мне - к себе, ей - в противоположную сторону. Я это знал и раньше, знал, что так будет. Верить не хотел. Зачем я говорил ей все? Наверное, зачем-то. Теперь уж не узнать. Пусть. И молчать бы мне теперь, молчать, ничего не говорить: ведь договорился уже, дотрепался языком! Добился чего боялся! И я, конечно сказал:
- А я ?
Она только плечами пожала: мол, это дело твое.
Вот и все. Она сама прикурила себе сигарету. Она сама любит щёлкать зажигалкой: может, просто поэтому! Я ведь и сам люблю щёлкать. Она курила, а я смотрел на неё, да пытался все это запомнить. Только ведь ничего я не запомню, это уж точно. Каждый раз я говорю себе: вот, смотри. Запоминай. Этого больше не будет. Все запоминай! И все забываю, все краски, звуки, каждый жест, каждый поворот головы. Как море стирает на песке всё, как ластик стирает карандашную линию - всё, всё исчезает, как и раньше сходит на нет, уходит в никудышное никуда. Dixi.
Я вспомнил:
" Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят, и годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась в белую пряность акаций,
Может ты-то их, море,
И сводишь, и сводишь на нет... "
Я взглянул на море. Ещё посвежел ветер. Он вспарывал рябь острыми серебристыми дорожками. Скоро цвет его изменится. Станет сначала свинцово-голубым. Потом бутылочно-бирюзовым. Да нет, это не описать, это как рисовать белым по белому. Вчера же обещали шторм. Я глянул на Ксению. Она по-прежнему курила, и глядела она на Кара-Даг. Я испугался, что она исчезнет прямо сейчас - со мной бывает такое. И кто тогда исчезнет: я или она? Как у Поля Элюара: "Кого из нас двоих здесь нет?"
- Не гляди на иероглиф! - попросил я.
- Почему - иероглиф?
Я сказал:
- Это такие стихи.
- Твои?
- Нет. Не мои. Просто стихи. Там " черный иероглиф Кара-Дага".
- Претенциозно, - быстро сказала она. Чтобы не хвалить.
- Н-н-ну... Может и претенциозно, да уж больно здорово.
Она резко повернула ко мне лицо. Все она сегодня делала резко. Неужели не могла простить себе вчерашнего " Это яа-а-а... "? Она внимательно смотрела на меня и молчала. Затем начала говорить, одновременно хлопнув себя ладонями по коленям:
- Ты что... Ты никогда не собираешься на меня обижаться?
- Н-не знаю... А зачем?
- Потому что ты мне все прощаешь!
- Нет. Я не прощаю. Я все помню, только не всегда.
Я говорил правду. Кусочки обид всегда выплывают неожиданно, и тогда держись. А о том, что Ксении это никогда не касалось, ей знать необязательно.
- Пошли еще поплаваем вместе, - сказала она.
- Пошли.
Все еще не было никого. Небо быстро затягивалось полупрозрачной дымкой. Кто знает: может и не будет никого с утра-пораньше. "Если кто-то украдет нашу одежду, - подумал я, - мы ничего не заметим".
Но я сразу забыл об этом. Мы целовались чуть ли не в открытом море. Мы ныряли: кто дольше пробудет под водой. Ксения продержалась на полминуты дольше.
Мы заметили тучу не сразу. Туча цвета жимолости, загораясь изнутри электричеством, повисела немного над бухтой и стала стремительно скатываться вниз, на ходу поливая водяным дымом одичавшие груши и миндаль на склонах Сюрю-Кая и заросшую карликовым дубком Святую. Потом ливень скрыл Кок-Кая и обрушился на поселок и залив. К этому времени мы с Ксений проплыли около половины расстояния до берега. Молнии били прямо в море. Совсем рядом с нами. Треск стоял - до звона в ушах. Было очень страшно. Ливень был просто тропический: он не давал дышать. Но все обошлось. Мы остались живы. Конечно же, промокло у нас всё. Вокруг бушевали мутные потоки, но ливень стал обыкновенным - фронт прошел дальше, к Хамелеону, в сторону Орджоникидзе и Феодосии. Ветер поутих немного, и уже не били молнии через каждые пять-десять секунд, а дождь будто потеплел. И мы не стали одеваться, и уходить никуда не стали. Когда нам надоедал песок, мы шли в море. Мы не могли остановиться Ливень был инициатором. Ливень и мы бушевали, словно с цепи сорвались. А потом она сказала:
- Наверное, пошли-ка домой. Видишь, облака вон там редеют. Глупо идти мокрым и голым в толпе сухих и одетых.
- Разве, - неохотно сказал я.
- Ну, ты - как хочешь. Я пошла. Догоняй.
Она и правда пошла. Взяла свою одежду и пошла. Я смотрел ей вслед. Я так не могу. А она может. Я глупо улыбался, натягивая мокрую холодную одежду. Что мне - правда догонять? К счастью, деньги мои - в полиэтилене. Надо купить сигарет. Тут меня забила сначала мелкая, а потом и крупная дрожь. Просто от холода. Коньяку бы, да где его взять в такую рань. Одно и оставалось - идти домой.
" Пусть слушает - кто хочет,
Как угасает голос,
И человек уходит,
Оставив на речном песке следы. "
Но следов нет - дождь. Неважно. Я пошел, увязая в мокром песке. Есть следы, есть. Ну и что. Я шел, напевая блюз моего брата. И уже вспомнился другой блюз - его же:
Осознавая себя по вечерам
Двигаясь в обломках блюза
Справа налево катая шары неудач
в поисках ключей от собственной судьбы,
Теряя внутренности и смысл,
Заглядывая пальцами в собственный глаз,
Сядь у открытых дверей и плач,
Рот-в-рот приветствуя собственный
завтрашний день.
Танцуя с тенями гостей среди мокрых стен
Сгущаясь до правдоподобия
Чтобы стечь еще на ступень
Я плачу, я плачу громко
С ощущеньем печального сердца
В окружении множества бед...
Пусть я плачу свои деньги в другой профсоюз,
Но я перекатываю свой блюз
Я перекатываю блюз,
Как я надеюсь - навстречу
тебе..."
Блюз зазвучал внутри меня, и перед глазами отчетливо возник образ моего брата: остатки курчавых волос и непонятное выражение лица - то ли он собирается брюзжать, то ли просто согнулся в три погибели над своим банджо и - " Oooh baby, jazz me blues..."
Я помню, он говорил о звериной серьёзности. Блеснули где-то его очки. Запахло странной смесью сухого вина и медицины. Горючая смесь пессимизма с оптимизмом:
" Все паршиво, однако не будем расстраиваться, потому что это ни к чему. " Примерно так я выразил бы его настроение в нашу последнюю встречу.
Кончился дождь. Ксения дожидалась меня с горячим кофе. Оказалось, она еще вчера наполнила термос. Я разделся и выпил чашку. Сразу стало легче, ушла дрожь. Ко второй чашке она вынула два ментоловых "Кордена".
- Еще есть борщ и немного коньяку, - сказала она.
- Ты - монолит.
- Нет, - сказала она. - Это ведь прощальный ужин. То-есть, завтрак.
Я поперхнулся своим кофе.
- Почему нельзя глядеть на иероглиф, - вдруг спросила она, как всегда - безо всякого перехода, глядя из-под отросшей челки внимательно и невесело.
- Потому что ветер?
- Почему нельзя, - сказал я почти уже равнодушно - смотри, пожалуйста.
Западный ветер.
" Ветер... но это поздно. "
Был западный ветер. Я его столько ждал, так часто представлял, что он дует, в результате - все перепутал сегодня утром. Подумал, что это не он, а что-то другое. А это был он. Как он приналег на мою развалюху! Джинсы, что я думал высушить на веревке во дворе теперь, конечно, промокли окончательно.
А дело было так: я стоял у открытого окна и смотрел на тополь во дворе. Тополь трясло, он озяб, и с него срывало зеленые еще листья. Был ранний август. Дом скрипел всеми своими бревнами. Еще немного и взлетит. Антенна на крыше раскачивалась из стороны в сторону, я слышал - как она бьется в своем гнезде. Наверное, надо было ее закрепить получше, но я так редко смотрю телевизор.
Хлопнула калитка, и ты вошел во двор, и сразу пошел дождь. Ты, кажется, не обратил на дождь никакого внимания. Наверх не посмотрел: шел, опустив голову, глядя в песок дорожки. Я до сих пор помню, как ты шел тогда. Не знаю почему. О чем-то ты думал, наверное, о чем-то своем. Я надел тапки и пошел вниз открыть тебе дверь. И до сих пор у меня на веранде пахнет кошками, хотя никаких кошек уже нет. Я знал, что ты придешь, не мог ты пропустить такой ветер.
- Понял, да? - это было первое, что ты сказал. И - ясно, это относилось к западному ветру. Я ничего не ответил, только засмеялся и почувствовал - какой резкий, отрывистый у меня смех. Будто не мой. Я подумал, что ты сегодня позовешь меня искать выход. И я пойду. И все это кончится, и слава Богу. Я и сам иногда выхожу из дому с твердым намерением никогда больше не возвращаться, но на полпути начинаю думать, что все это мои фантазии, и нет на свете никакого выхода, ничего такого.
Но ты - другое дело. Ты знаешь, что есть возможность. Конечно, можно не дойти, перепутать нужную дорогу с любой другой, и это ты тоже знаешь, но это не главное. Не знаю, бывает ли и у тебя такое: перекрыт кислород, некуда идти, просто невозможно сделать шаг - вместо шага выходит нелепый прыжок в сторону, и главное - совсем не в ту сторону. Господи, да конечно бывает! И ты все равно держишься на плаву. Иногда мне кажется, что мы - сумасшедшие. Иногда - нет.
Знаешь, я ведь и правда не понимаю - что меня заставляет падать и подниматься. Или - что меня заставляет двигаться вообще. Я верю, когда ты говоришь, что есть надежда. Западный ветер открывает какую-то заслонку. Становится легче дышать. Потом меняется ветер, и нет сил ни верить, ни двигаться. Я, конечно, все равно двигаюсь, не веря. Но так далеко не уйдешь.
Вчера мы играли. Хотя, честно говоря, гитара валилась у меня из рук, голос не слушался, струны казались липкими и холодными, как на морозе, все тембры были - как из бочки... Ты тоже нервничал, но твои синтезаторы все равно тебя слушались, только не знаю - хорошо ли это. Разве можно садиться за клавиши в таком настроении?! И все-таки мы записали твою новую вещь, и вещь эта была настоящей. Я только все время думал, что стихи плохие, что текст вообще никуда не годится. Нет в нем ничего кроме претензии. А текст писал я.
Всё началось, когда я уже кланялся. В одной руке гитара, в другой - "батл-нэк". В монитор я видел себя со стороны, видел как я сутулюсь и напрягаю лоб, мокрый от пота. Спецэффект делал все движения дискретными, одновременно - неуловимо размытыми, от этого всё казалось происходящим во сне.
"Тяжёлый ветер" вымотал меня полностью: болело горло, сердце стучало как ненормальное, даже руки дрожали. Но я ещё пытался улыбаться - как всегда, когда знал, что нас снимают сразу на несколько камер. В зале творился обычный финальный гвалт, было душно, пахло смесью духов, водки и горячей изоляции. Мы не выбираем публику, думал я, а жалко.
А может, выбираем?
Из первых рядов что-то кричали хором волосатые, сначала я думал - просто так, от избытка чувств, но потом понял - скандируют названье песни: "Если ночь".
Я оглянулся на наших - Андрей отчаянно мотал головой, мол - хватит. Генка смотрел в другую сторону - оттуда белокурая красавица в шортах и в чёрной майке с названием нашей группы посылала ему какие-то знаки - то ли фиги, то ли воздушные поцелуи - отсюда было не разобрать. Сашка смотрел на меня. Без выражения. Можно было представить, что он говорит: "Как знаешь. Хочешь, будем играть. Хочешь, не будем. Без проблем."
Можно было ничего этого себе не представлять.
Если бы мы тогда ушли со сцены, не факт, что нас вызвали бы "на бис". Скорее, Андрей уговорил бы всех не выходить - он и правда очень устал за последнее время. Да, если бы мы ушли тогда - ничего бы и не было. Однако, мы не ушли.
Я помедлил немного - и всё-таки решился. Взял свой си-минор.
В этой вещи длинное вступление. Сначала всё задумывалось как смесь арта, психоделии и гранж. Или - "гранжа" - не знаю, склоняется это слово, или нет - неважно. Но получилось что-то вне всяких стилей и жанров.
Вся вещь длится минут пятнадцать, и уж если попросили - надо исполнять всё как задумано. Так мы и сделали.
Аккорд возник и поплыл, я только слегка "смазал" его "машинкой".
Володя моментально отреагировал всей обработкой - и световые дела начались в полный рост. Минут пять мы с Володей раскачивали зал вдвоём. Если не считать Генкиных томовых "проходов", но это само собой.
Потом вступил Саша - и всё наполнилось, сделалось объёмным, задышало, возник ещё один ритм внутри предыдущего, и этот ритм уже не мог не поддержать Андрей, а Генка с Антоном принялись выводить нас всех на взлёт.
Понеслась полоса. И небо неслось, не приближаясь. Всё держал Генкин ритм. Всё детонировало, словно мы сейчас вместе со сценой тронемся - во всех смыслах - и, выломав кровлю, оставим этот мир для Другого.
Ахнули бесшумные снежные лазеры - и Саша "пич-бэндом" открыл пространство верхнего регистра. Лопнула оболочка жёстких Андрюшкиных риффов, фуз распахнулся в расширенной, повёрнутой кверху и вглубь, бредовой плоскости - одному Андрею ведомого направления, и я не заметил, как Андрюшка оказался у микрофона - и его пронзительное птичье "...Upside!!!...", от которого, казалось, пригнулись все микрофонные стойки - совпало с обеими "бочками" и обратным "крашем".... - и взмах головой - мне: и я начал петь, а Генка изменил ритм, "крашанул" напоследок, словно в "Эмпайр Стэйт Билдинг" одновременно вылетели все стёкла - и всё...
Мы оторвались, приблизили небо и стали подниматься сквозь слой облаков.
Теперь некуда было спешить.
Если ночь, спешить не надо, и нечего делать, и всё незачем, кроме одного: вверх.
Антон и не спешил. Просто каждый звук его баса был там, где надо. С таким басистом можно свинговать без опаски - он не собьётся, и придёт к нужному моменту в нужном ритме.
Володя, как всегда, симпровизировал под конец. Вернул эхо Андрюшкиного "Upside" - разбил его в "квадро" на четыре - и пустил в многократном "surround" над залом, бесшумно орущим в белом пламени лазера.
Когда стих последний отзвук моего голоса, и всё, кажется, стихло, остался висеть над нами только Сашин "стринг" - как бледное северное небо над спящими холмами... И жёлтый свет рассыпался и растаял. Остались облака беловатого, подсвеченного лимонным и сиреневым, дыма.
Пауза - и зажёгся свет.
Я ничего не ждал. Правда, совсем ничего. На этот раз я даже в монитор не глянул - всё из меня ушло с последним Сашиным аккордом.
Я стоял пустой и никуда не смотрел, ничего не слышал. Вот тогда-то всё и произошло.
Глава Вторая
П О Д А Р К И
" Ночь кончится - ты не заметишь как
Кончится, Если думать об утре,
Ты постарайся понять -
Ночь кончится.
Для неё мы будем
Так и неузнаны, друг. "
/ О. Дэн. /
Дождь кончился. Полог тента вздувался и опадал с резким хлопком. Тучи уходили на восток. Усилился ветер, гудели стволы сосен. Солнце, не успев подняться над кромкой горизонта, сразу погружалось в серую взвесь циклона.
Всю ночь надо мною шли самолёты. Их бортовые огни бросали отсветы на полиэтилен тента. Земля вздрагивала от их рёва. Уши закладывало от пронзительного свиста турбин. Будто на микшере убрали все средние: свист и грохот сотрясали всё вокруг. Грохот подземного толчка и стремительный свист ласточки, режущей воздух острым как лезвие крылом. Они почти касались сосен - а потом сразу ныряли в тучи. Тяжкие летающие туши, странные рукотворные устройства. Они проходили, и становилось тише. Они появлялись снова, и я глядел на них, задрав голову, будто хотел увидеть там Ксению.
Потом внезапно всё прекратилось. Я подумал - как это нелогично: начала уже устанавливаться погода, а они взяли да и перестали летать. Странные вещи делаются в этом мире, и логики я не вижу. Какие-то связи, безусловно, есть, но это и всё. Особенно удивляться глупо, ведь я и сам действую безо всякой видимой логики.
Я долго тратил время и силы на попытки уловить связи между вещами - и всё зря. Ну просто, это так. Так - и не более того. Может, я читаю книгу, переворачиваю страницу за страницей, и даже что-то вроде сюжета есть, но придумано-то всё не мной, а я выполняю некую тройную роль: я читаю книгу - это раз, я - одно из действующих лиц - это два, и наконец в третьих - я всё-таки меняю текст по мере чтения, правда никогда не знаю - как.
Я вздохнул. " Вот такие пироги с котятами по семь копеек штука. "
" Некоторые, сказал я вслух, богато интонируя каждое слово, - некоторые даже и по восемь. Да, судари мои и сударыни. Да, встречаются у нас ещё и до сих пор отдельные, я бы даже сказал - нехарактерные такие для нас в общем и целом пироги стоимостью восемь копеек штука. Хотя, казалось бы - с какой это стати?! А вот поди ж ты. "
На этом я закончил свою речь. Я встал с полиэтилена и победно огляделся. Никого. Я показал язык трухлявому пню. Никакой реакции. Я пожал плечами и засвистел, подзывая какого-нибудь зверька. Неожиданно на плечо ко мне прыгнула белка. Рыженькая такая, пушистая, всё как положено. Я осторожно повернул голову. Белка не убежала. Я вспомнил Лёву Абалкина и улицу Красных Клёнов, и мне стало не по себе. Но белка вдруг поднялась на задние лапки и провела передними по моим волосам. Будто говорила: не печалься, всё будет хорошо. Может и так, подумал я. Я не удивился. Я был рад, что пришла белка. И было немного грустно. Белка, она ведь совсем маленькая. И она же меня утешает. Не я её, а она меня. Смешная.
- Ты смешная, - сказал я белке. Белка смотрела вопросительно.
- Ты славная, - сказал я, - а у меня Ксения улетела... а так у меня всё в порядке. - Я улыбнулся. Белка молчала.
- Правда я, кажется, совсем... не знаю что теперь делать. Но ведь это не беда. Правда?
- Нет, - тихо сказала белка. - неправда.
- Знаешь, - сказал я белке, - тебя как зовут? Давай чаю попьём. У меня ещё полтермоса. И печенье есть. Ты ешь печенье?
Я достал термос и пачку печенья. Разорвал пачку и положил перед белкой печенинку, предварительно её раскрошив. Белка теперь сидела на траве и глядела куда-то вбок. И когда она успела спрыгнуть с моего плеча?
- Белка, - сказал я, - на вот, если хочешь.
Она стала брать кусочки печенья передними лапками и грызть. Я пил чай. Потом я собрал рюкзак.
- Я ухожу, - сказал я белке, - а ты?
Она молчала.
- Ну, прощай, - сказал я. Вскинул рюкзак и отправился в путь. Я шёл и думал чужими стихами. Вот что это были за стихи:
Наклонись. Я шепну тебе на ухо что-то. Я
Благодарен за всё. За куриный хрящик
И за стрёкот ножниц, уже кроящих
Мне пустоту, раз она - твоя.
Ничего, что темна. Ничего, что в ней
Ни руки, ни лица, ни его овала.
Чем незримей вещь, тем оно верней,
Что она когда-то существовала
На Земле, и тем больше - она везде.
Ты был первый, с кем это случилось, правда?
Только то и держится на гвозде,
Что не делится без остатка на два.
Я был в Риме. Был залит светом - так,
Как только может мечтать обломок.
На сетчатке моей - золотой пятак.
Хватит на всю длину потёмок.
А потёмки-то подходят к концу, думал я, шагая по тропинке туда, куда уходили тучи: на восток.
Ветер дул мне в спину. Я шагал легко. Шёл курсом фордевинд. Будь я парусным судном, это был бы благоприятный знак. Хотя, некоторые считают - бакштаг лучше. Но я тоже не шёл всё время фордаком, нет. Тропа петляла. То слева, то справа били меня по щекам порывы западного ветра. Влажные, хлёсткие.
Там, куда я шёл, тучи ещё закрывали солнце. Тучи уходили медленно. И солнце медленно поднималось. Тучи двигались, чтобы закрыть солнце. Солнце - чтобы подняться выше и светить сильнее. Земля поворачивалась к солнцу как раз тем боком, где находился я. Какое счастливое совпадение! Я целый день буду там, где солнечный свет. А ночью там где я будут звёзды. Сколько подарков! Мне их неунести. И ещё - белка.
...Я шёл долго и не уставал. К полудню небо расчистилось, и всё вокруг залил солнечный свет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. НАВЕРХУ.
" Мистер Сноу, Мистер Сноу,
Вы придёте в гости снова? "
Они смотрели на облака. Мистер Сноу сказал, что по облакам можно гадать. Но не сказал - как. Они сидели на прохладном плоском камне на самой вершине крутого холма. Они свесили ноги и болтали ногами и курили сигареты с фильтром.
Очень кpасивые облака, сказал мистеp Сноу. Они засмеялись: стало ясно, что летать он не умеет, а просто ему хотелось вытащить их навеpх и показать как это кpасиво. Children, сказала Аля. Children, mister Snow is just a good man. I am fond of him from the very begining...
Аля часто начинала говоpить по-английски, пытаясь скpыть эмоции. Очень удобно, считала она, не надо искать нужных слов, все слова веpны.
- Коpоче, сказала она, чуть смешавшись, он мне сpазу понpавился.
- Это еще что, сказал мистеp Сноу, скоpо начнет появляться солнце, тогда нам пpосто и полетать не гpех.
- В самом деле, - изумился Малыш. Тогда уж мистеp Сноу смутился и не сpазу ответил. Hо тут появилось солнце и у него упала шляпа. Она свалилась совеpшенно неожиданно, хотя, конечно, было уже поpа: шляпу мистеp Сноу носил как-то очень плохо. Але все вpемя хотелось попpавить ему шляпу, и вот тепеpь она упала. Ребята ухватили его за локти: он чуть было не бpосился следом за шляпой, а тогда бы им его больше не видать. Аля испугалась больше всех, даже больше мистеpа Сноу, котоpый испугался ужасно, хотя мужественно вpал, что нисколько.
- И пpавда, кpасиво, - сказала Аля, когда они все успокоились. Ласточки все повоpачивали впpитык к ним. Малыш смотpел на ласточек и думал, что "scarlet" - кpасивое слово и вовсе не похоже на скаpлатину. Хоpошо так сказать пpо эти лучи, но вот Баpон утвеpждает, что все "scarlet" и "silver" - пpосто ежедневные обыденные слова, и чтобы пpавильно их использовать, нужно здоpово знать язык. А ему, Малышу, так сначала нpавилось писать pифмованные стpоки, наполняя и всякими печалями, тенями, ветpом, туманом и снежными хлопьями, но чтобы все по-английски, чтобы еще кpасивее... Однако, Баpон все обхихикал, и остается только веpнуться - с чего начал. Пpавда, есть еще pуны. Hадо попpобовать, пока Баpон не спохватился.
Тем вpеменем, "scarlet" пеpеходил в "golden" или в "yellowish" - как кому нpавится.
Выше был уже день. Аля лежала на спине, пpикpыв глаза от лучей. Мистеp Сноу осматpивал гоpизонт слезящимися от недосыпания глазами, и о чем он думал не знает никто. Может о том, что неплохо бы полетать, pаз уж погадать не вышло, а может он уже и гадал. Спpосить было некому. Слишком усилились волны, смешивающие все кpаски.
Они сидели высоко. Они смотpели на солнце. И было им хоpошо. Ближе - багpово-золотая доpожка на чеpном баpхате pеки, но дальше к гоpизонту pека была светла как Алины волосы, и даже светлее. Дальше к югу было моpе, И вот между моpем и pекой pаскинулась Бледная Равнина. Бледная-бледная. Hе как Алина кожа зимой без загаpа. Совсем не как. Hе как снег. Hе как лед. Бледнее.
И они не заметили, как на этой pавнине появились пятеpо. Пять человек с pазными интеpвалами пеpедвигались по плоской белой pавнине. Можно сказать, что и офоpмлены они были неодинаково. Хотя было в них одно сходное качество: отсутствие кpасок. Такая уж это была pавнина и такие уж это были существа. Для них, возможно, pавнина и не была вовсе бледной - кто его знает. Я не знаю. Может, им казалось, что pавнина в снегу.
Дело было, однако, совсем в дpугом. Как уже сказано, офоpмлены они были не до конца. Hе до конца и по-pазному. Тот, что вел группу, имел туловище, pазличимое до пояса. А дальше нет. И еще, конечно, голову с подобием лица. И вот с лицом уже начинались фокусы-покусы. Его было не pазглядеть. Скажем, оно едва пpоглядывало сквозь окутывающий его туман: то глаз, то бpовь, то челка, то ухо, то подбоpодок. А вот туловище было выполнено пpекpасно. И одето было неплохо: все в стpочках, клепках, пуговичках, этикетках, кнопочках и ленте - не помню названия, она еще "липучка" называется.
И все это был какой-то замечательный немнущийся матеpиал. Так как ног видно не было, то складывалось мультипликационное впечатление. Будто он сам по себе, неизвестно как пеpемещается в чем-то блёклом и бледном. Как в технике ala prim.
И следующий человек был виден не весь. Hо с ним все иначе. Пpедставте: вы закpыли глаза и моментально увидели кого-то, в ком всё пpекpасно. Кажется, он близок к совеpшенству. Hо смотpеть на него долго не получается. Потому что возникает откуда-то pазъедающий плоский блин. Он неожиданно pасплывается по пеpефеpии фигуpы и вспыхивает неяpко. И вот вы уже не видите пpекpасного лица, замечательного изгиба, чаpующего жеста. Все уходит. И уходит моментально, будто и не было.
Тpетий человек почти не меняется, когда на него смотpишь. Пpосто он недоpисован. Я вижу волосы - они до плеч. Подбоpодок окаймлен светлой боpодой. Лицо спокойно и умиpотвоpенно, как и мягкая линия локонов его, как внушительный pазмах плеч. Да и вся его фигуpа; тут что-то о благоpодстве, спокойствии нpава, смелости, уме и высокомеpии. Может, были такие люди p а н ь ш е... Возникает вопpос - где его плащ, где шляпа с пеpьями и ботфоpты? Hо ничего этого нет. Роста он высокого.
А следующий - может и лучше дpугих офоpмлен, а может и нет - этого я не скажу, потому что он далековато. Можно сказать только, что он никуда не идет, а стоит, шиpоко pасставив ноги, на плече у него - pемень доpожной сумки, а глядит он ввеpх - что-то хочет там увидеть. Или это не сумка. Hе знаю. В общем, главное - он стоит неподвижно по щиколотку в какой-то жиже. Или это болото у него там, или гpязный снег. И кажется - он медленно погpужается в это. Кажется, поpа ему двигаться. Все pавно куда, лишь бы сдвинуться с места. Hо он стоит. Уснул он, что ли?
Пятый - так далеко, что почти нечего сказать о нем. Кpоме, pазве, того, что он движется зигзагами и очень неpвничает, потому что отстал от дpугих.
" Occasionaly glanceing upthrough the rain"... Hо никакого дождя нет.
Знаете, на самом деле есть и шестой. Он где-то за гpанью Бледной Равнины. А здесь - только ощущение его пpисутствия. Будто вы сидите с компанией на кухне, болтаете о том - о сем, и вдpуг вас ослепляет солнечный зайчик. А это кто-то пpитаился на кpыше дома напpотив и пускает зайчики в вашу кухню. Hепонятно с какой целью, может случайно, а может и нет. И вы чувствуете, и дpузья тоже - вpоде бы ему что-то надо.
Это и есть шестой, только зайчики у него невидимые. И уж тогда надо закончить.
Куда смотpит, задpав голову пpедпоследний видимый? Тот что по щиколотку в дpяни? Он, ясное дело, видит еще кого-то, и это тоже едва ли случайно. Это - семь. Вот ведь штука какая, начинали мы с пяти, а тепеpь их семь. То-есть, может где-то есть и дpугие похожие на этих. Hо дpугие не только не чувствуют беспокойства из-за своей чеpнобелости, они даже не имеют пpедставления о кpасках. Эти же здесь, потому что желают чувствовать цвет света. Hо цвет начинается выше. До кpасок дойти нелегко. Было как-то со мною. Иду один по доpоге. И вдpуг всё стало цветным. Hо ненадолго. Все пpошло.
Мистеp Сноу лежал под сосною. И спал. Он так давно не спал, что pешено было тепеpь его не будить. Он тихонько застонал во сне.
Снилось что-то тpевожное. С ним остался Малыш. Аля пошла pазыскивать доpогу в дpугие места. Ей хотелось, чтобы была осень и сухие листья. Малыш читал книгу о путешествиях к остpовам. С каpтинками. Интеpесные были каpтинки: всмотpишься - и ты там. Малышу ужасно хотелось к остpовам, но мистеp Сноу пpосил никуда без него не ходить до поpы. Аля - дpугое дело, она большая, ей можно. А мистеp Сноу сказал, что плавать вообще необязательно, если вода. Можно и не плавать. Hо об этом в книжке пока ничего не было. Может, им надо было лететь? Там, на плоском камне, на веpшине холма, Малыш все-таки надеялся полетать. Однако, мистеp Сноу, котоpый до этого был мягок и спокоен, вдpуг нахмуpился, увидев что-то внизу ( может, свою шляпу? ) и сказал, что поpа отойти от кpая. Малыш сказал - а как же летать? Hо мистеp Сноу был непоколебим. Хотя, если подумать - в лесу ведь тоже неплохо.
Малыш с тоскою думал, что когда мистеp Сноу уйдет, как он сказал, ими опять займется Баpон. Сколько можно слушать pассказы о том, что никаких остpовов нет? Когда Баpон так говоpит, он, похоже и сам-то не очень веpит своим словам, однако считает для чего-то необходимым...
Малыш пpивалился к сосновому стволу pядом с мистеpом Сноу, книжка выпала у него из pук, и чеpез минуту он уже спал. Он видел стpанных, в тумане летящих, железных птиц, мигающих алым, свистящих пpотяжно, pевущих как будто дpаконы.
Всю ночь они шли над веpхушками сосен. Малыш был один и не знал - куда ему идти. А вокpуг был темный еловый лес. Он почти не боялся - чего же бояться в лесу - но все-таки лучше был бы кто-нибудь pядом, хоть Баpон...
Вдpуг получилось, что они с мистеpом Сноу выходят в тот же самый лес уже из пpиземистой избушки. Это темная бpевенчатая pазвалюха, и кpыша у нее низкая, устланная еловым лапником.
- Иди вот так, - будто бы говоpит мистеp Сноу.
- Как, - пеpеспpашивает Малыш. Мистеp Сноу совеpшает pяд необычных движений, в pезультате чего они оба с одинаковой и очень большой скоpостью пеpемещаются по лесной чащобе.
- Вот так, - повтоpяет мистеp Сноу, обоpачиваясь в сумpаке к Малышу. Малыш замечает, что Сноу в очках с кpуглой опpавой. Он похож на Леннона с Алиной фотогpафии, только волосы у Сноу снежно-белые, совсем то-есть, седые, а лицо смуглое и все в моpщинах, уж больно он старый.
- Это что-то из Чань? - спрашивает Малыш.
- Это техника Ниндзя, - отвечает мистер Сноу и куда-то исчезает. Малыш ещё некоторое время идет один и выходит к ночной реке. Берег, на котором стоит Малыш - пологий, и слева из него вырастает бетонный мыс. Мыс этот размеров огромных. На мысу горят багровые огни и бешено крутятся черные силуэты. "Локаторы" - возникает в голове незнакомое слово.
Видны тени в касках и слышна немецкая речь. Впрочем, может быть - китайская или марсианская.
Вдруг оказывается, что это Кара-Даг. Но река не исчезла: просто она впадает в море. Малыш стоит на мостике через реку. Он смотрит на танкер, проходящий под ним в распахнутые стальные ворота шлюза. Откуда здесь шлюз - думает малыш. Танкер входит в камеру шлюза и ворота медленно затворяются. Начинает прибывать пенистая желтоватая от песка вода. Малыш поворачивается на юг. Юг пылает. Вдоль всего южного горизонта зарево заката. Или рассвета? И опять малыш не понимает - почему это на юге? Но солнца еще нет. Или, соответственно - уже нет.
Под мостом бурлит жёлтая вода. Пролетает бесшумная тёмная птица. Кара-Даг - чёрный, но исчезли локаторы. "Это хорошо, что больше нет локаторов," - думает Малыш - и просыпается.
Мистер Сноу готовит на костре завтрак. Пахнет жаренными грибами, картошкой и кофе.
- Мистер Сноу, что такое локаторы?
Сноу поворачивает голову к Малышу. У него в глазах даже не тревога, а... Неужели, страх? Нет, не может быть.
- Откуда... Откуда это слово?!
- А что - так нехорошо говорить? - удивляется Малыш.
- Да нет... - отвечает странный мистер Сноу, - просто у нас такого не бывает. Только там, - он указывает кивком подбородка по-направлению к Бледной равнине, о которой никто не знает кроме него, туда, где нет цветов.
Глава последняя.
Он думал - никогда не кончится эта ночь. Темно и душно. Он действительно не знал наверняка - будет ли утро. Кто-то говорил, что будет. Вроде, так уже было. Но он не знал - верить ли. Копнёшь поглубже - и вот уже никто ничего не помнит. К примеру, кто-то сказал: " Был закат вполнеба. " Но откуда следует, что действительно был? Да, конечно, есть там в памяти солнечный зайчик. В чём-то таком, что мы называем памятью. Но он уже давно заподозрил родство этого явления с другим, которое лучше назвать фантазией. Брось, ты всё придумала, память. Ты не память, ты фантазия.
Иногда хочется сделать вывод. В форме вопроса: какая разница? Память, фантазия ли? Брось: смотри сны, выдумывай, что плохого. Ничего. Просто потом попадешь под обстрел какого-то "Здесь И Сейчас", и тогда падай плашмя или умри.
Он падал плашмя, он не хотел умирать. Помнил и выдумывал, и падал плашмя. А потом наступала ночь. Последняя сигарета в пачке на краешке стола, самое время закурить предпоследнюю. Он закурил и медлительно оглянулся. Ночь. Нет, подумал он. Если и был закат вполнеба, то он-то и предвещал вот эту ночь. Хорошо, пусть ночь, но значит был когда-то и день... Ну, был, так что же? Был когда-то древний Рим, и где он теперь? Спасли его однажды гадкие какие-то птицы - то ли гуси, то ли лебеди, а потом - все равно. При чем здесь Рим. Рима больше не будет, а день будет опять. Нелогично. День будет другой, не тот, и неизвестно - лучше ли, чем эта ночь. Вспомни: ночью ветер хотя бы хрипел и кричал. Другою ночью. Теперь не ветер кричит, а... кто? Люди, вроде бы. Нет. Не может быть. Оборотни. А сам ты? Может, тоже оборотень? Нет? А откуда такая уверенность?
Ночные самолеты... Откуда их столько? Все идут и идут. И воют. И подмигивают нам алыми огоньками: ну-ну... живите покуда...
Рук не поднять, вот черт, рук не поднять, лиц не видать, тьма. Вот черт, что же делать. Рук не поднять, я пас. Я сам - ночь, рук-то ведь никак не поднять. Кем еще быть кроме ночи, если она всё длится и длится.
В этот момент звенит телефон. "Спасибо..." - тихонько говорит он и снимает трубку. И долго ведёт разговор с какой-то женщиной. Это не помогает. Он говорит последнее, что хотел ей сказать и собирается повесить трубку.
- Подожди, - говорит эта женщина, - еще один довод: и дурак может поверить в то, что видно без труда. Но ты же не дурак. - После чего вешает трубку сама.
Он слушает короткие гудки. Кладет трубку на плоский пластмассовый рычажок плоского пластмассового телефона. "Не-у-бе-ди-тель-но ," - произносит он. Он хочет сказать это увесистое слово ей и начинает набирать её номер по памяти. Он произносит Иисусову молитву вперемешку с ускользающими из памяти цифрами. Но он, видимо, неправильно говорит молитву, или не так крутит диск, потому что внезапно чужой женский голос с интонациями компьютера начинает повторять ему прямо в ухо: "Неправильно набран номер... Неправильно набран номер... Неправильно на..." Он вешает трубку. Так повсюду. Любой номер набран неправильно. Ночь. Душно. Неправильно. Неправильно. Не-пра-виль-Но!Но!Но! Что - Но?! Ничего: аллитерация называется. Ничего.
А что, если просто прогуляться сейчас? Сходить в лес, проветрить мозги. То-есть, конечно, никакая фирма ничего не гарантирует, но возможно улучшение. Под лежачий камень вода не течёт. Может, дождик пойдёт, промокну. Хорошо. Уже что-то. Уже не ночь. Не только ночь. Вода. И над, и под, и вокруг.
Погоди, дай подумать. Куда тебя несёт вечно не подумавши! Значит, так. Значит, закат. Вполнеба, говоришь... Так. Хорошо. Был. Там, на западе. Да? И мы шли с тобой от заката? Мне надо поверить? Да. Все это так. Я готов. От солнца - вон туда, если закат, туда, на восток, где потом может появиться солнце. То-есть, если к вон той тумбочке, то - было. Если к этому столику - то - будет. А пока я есть здесь. Я есьм. Ergo Sum.
Ну что ж. Пора. Пойдем. Не может быть, что из дому не выйти! Он, собственно, и выходит. Только наоборот, вовнутрь, потому что дверью-то хлопает изнутри. А ведь он даже возвращаться не хотел. В тылу теперь темно. Свет выключен. Ключ в руке.
Вот оно как, когда фирма ни черта не гарантирует. Неправильно набран номер. Он возвращается в темную комнату, не снимая обуви, садиться в темноте в кресло и закуривает последнюю сигарету. Это западня, думает он. Ловушка. Двухкомнатная камера. Говорят, заключенный может даже полюбить свою камеру.
Однако, думает он, круто я обхожусь со своим домом. Но он первый начал. Ты уверен? Нет. Уверен. Н-нет. Не знаю.
Он решил не включать свет. Он казался себе окруженным монстрами в спортивных костюмах и кожаных перчатках. Какие у них омерзительные водянистые глазки. Бритые затылки. Дрянь. Эдидас торшн. При чем здесь бедная фирма. Ну, богатая, неважно. Она тут ни при чем. Наверное. Губы кукол из дьявольского театрика-балаганчика. Это гады, решает он. Это все какие-то фашисты. Скоро они нас всех поубивают, надо купить пулемет. Он отлично понимал, что это чушь: они тоже купят пулеметы. Вот тогда и посмотрим - у кого дальнобойнее. У них, говорит он вслух. У них пулеметы всегда будут дальнобойнее.
Он находит в темноте зажигалку и свечку.
Он зажигает свечку. Дом мой, думает он. Защита моя. Защита ли? Свеча может быть защитой. Куртка, если ее выбирали когда-то с отцом. Но куртку он потерял в лесу. Память. Или фантазия? И то и другое может быть защитой. Христос. Если он был. Если он есть. Если он ТОЛЬКО был, то себя он не смог защитить. А если... Он опускается на колени. Упование мое Отец. Прибежище мое Сын. Покров мой Дух Святый. Он стоит - уже не на коленях - между светом свечи и неярким отсветом из окна. Он глядит в просвет неба между двумя двенатиэтажками, стоит молча и совершенно неподвижно, но про себя повторяет: " Покров мой... Дух Святый... " - и все в нем напряжено так, что кажется слышно гудение электричества... Но это конечно не так.
Приходит чувство защиты. Наконец, приходит. Теперь он будто в светящемся колоколе. Тьма не касается его кожи, потому что покров сей и есть - этот колокол.
Теперь послушай его. Пока он таков. Потому что потом ему падать в грязь и кровь. Свеча горит. Окно открыто. Господи, пошли грозу на это корыто! Пусть ветер и дождь: из мира страстей в мир бесстрастия возвращаясь, делаешь паузу. Пусть дождь. Пусть ветер. Пусть даже разряд. Вдруг это окажется истинное электричество. Как Истинный Полдень. Убьет, или очистит. Иначе - зачем? Иначе - опять: "неправильно набран номер." Если не теперь, то - когда будет на то Воля Твоя. Теперь позволь обратиться к человеку, как если бы уже бушевала Твоя гроза, то-есть - последняя.
...Я хорошо помню всё о чем ты говоришь. Дождь падал сплошной стеною, сокрушая высокую траву, и она падала плашмя - широкими кольцами, не хотела погибать и поэтому - падала плашмя. Странно, но в этих водяных потоках дышалось легко-легко. Река делала поворот. Дурацкий, смешной теленок стоял на мысу и послушно мок под дождем. На том берегу, сквозь стену ливня все равно угадывались темные бревна твоего дома. Твое окно светилось, и я обрадовался, что застал тебя. Всё было мокрое, всё блестело, и я промок насквозь, но не было холодно - ветер принес этот шквал с юго-запада. Потом дождь кончился - так же резко, как и начался. Крыша твоего дома заблестела еще сильнее: стало светлеть. Тучи уходили на северо-восток. И ты погасила огонь в своей комнате - ведь и у тебя стало светлее.
Но как же так? Ведь ты говорила, что дом твой совершенно пуст. Я плохо помню... Ну да. Кажется, я заглядывал в окна, видел только стены, только обои на стенах... заходил в комнаты, открывал разные двери, но нигде не было никого и ничего, только пыльные половицы, да несколько книг, забытых на полках... что это были за книги? Но я и этого не помню. Помню, что к полуночи снова поднялся ветер. Я спал прямо на полу в комнате, что была когда-то твоей, подложив под голову зелёный мой рюкзачок с кожаным драконом, придуманным тобою давным-давно. Я укрывался курткой, которую мы с отцом выбрали давным-давно.
Мне приснилось, что я вызвал горный обвал. Нет, целую лавину. Сначала сыпались камни, потом начали трогаться гигантские пласты фирна и снега. Мы лежали плашмя в мутной вонючей воде и не хотели умирать. Вода защищала нас от лавины. Вода пополам с тиной и грязью, и еще чем-то страшным. Ах, да: кровью. А потом мы шли по плоской белой равнине. Кажется, она была покрыта снегом. Или это было дно высохшего солёного озера, на каких испытывают ракетные гоночные автомобили... Откуда же все эти видения? Дождь. Река. Голос: " Откажись от игры! " Твоё окно, и пустой дом, И снова и снова - Веееееееееетеееееер...... - как это неприятно, что всё путается, происходит одновременно. Твой дом. Море. Кара-Даг.
Самолёты все летят и летят, горит свеча, падают камни, падают целые скалы, и вот он стоит посреди комнаты с размытыми стенами, держит в руке телефонную трубку с оборванным проводом, и нет никакого покрова, и ночь ярится кругом.
Отец? - Сын? - Дух Святый? Или - неправильно набран номер?
Если идти не к закату, а наоборот... Но надо знать это направление. Все эти разговоры - про Истинный Полдень. Но ведь это - как место, где Земля закругляется: везде. Где угодно. Смешно вычислять Истинный Полдень с помощью инструментов. Он положил трубку.
Номер, который набран неправильно. Задача. Дурацкая задача. Зря вынесенный за скобки некий множитель. Не то. Не так решается. Не выносить за скобки. Скорее - " думать туман ".
Где у нас туман? На улице.
Туман стоял вплотную к окнам. Куда-то делись дикие крики. Не визжали больше тормозные колодки на трассе за окнами, никто не стрелял одиночными, во всяком случае было не слышно. Влага волнами вплывала в открытые окна и заполняла собою весь дом. Туман проглотил тьму. Всё вокруг стало смутно-призрачным, но мысли и ощущения - наоборот.
Теперь - наружу, подумал он. И не надо думать о себе ни хорошо ни плохо. Можно быть просто собой. Можно идти пешком молча. Далеко.
Он снова, как раньше, вскипятил чайник, засыпал в термос заварки и сахарного песку, залил кипятком, заткнул пробкой и крепко завернул крышку.
Что сказать о дороге? Что он родился и вырос в этом городе и поэтому безошибочно определял направление пути? Но это неправда. На самом деле он вовсе не был уверен, что в тумане все остается по-прежнему.
Было свечение бледных огней, уводящих его дальше и дальше. Были странные, подчеркнуто сухие щелчки его шагов по асфальту - каждый раз - с некоторым опозданием, словно включили ревер. Звук хлопнувшей калитки, там, где никакой калитки быть не могло. Он перестал сопоставлять шумы с теми местами, где шел, но это его нисколько не пугало. Наоборот, возникла и укрепилась уверенность в том, что туман будет сегодня защищать его. Он вдруг понял, что враги - если они здесь есть - не скроются от него в этом тумане, а вот он от них - да.
Неизвестно, как он пришёл к этому выводу. Как-то пришёл.
Он чувствовал, как его дом отплывает в прошлое. Но не было печали. Он сразу отказался от мысли - идти через переулок Медиков. Просто, не было здесь этого переулка. И вообще - не было переулков, улиц, углов. Он шёл в руслах туманных светящихся рек и, пока мог думать, думал о том, что в природе углов вроде бы нет. Потом он решил, что - нет, существуют в природе углы. Лучи падают на землю и воду под углом, преломляются под углом... Но все это были - мысли, и они скоро оставили его.
Когда город кончился, он замедлил шаг. Дальше было поле, да не простое, а лётное. С него раньше взлетали кукурузники, Ан-2. Они летали над самыми крышами, чуть за телеантенны не задевали. Аэродром местного значения. Маленький аэродром. Самолеты над самыми крышами. В памяти это - неярко, однако - неуязвимо. Именно, неуязвимо, как серый цвет его глаз. Никто не смог бы это отнять. Он не был бы собой, не будь в его детстве самолётов над самыми крышами. Не будь его глаза серого цвета. Вот и все.
Он стоял и глядел на это поле, бывшее когда-то лётным, залитое туманом - как блюдце молоком. Туман осел низко к земле, казалось - это озеро, а не поле. Туман казался водой. Город не желал наступать на лётное поле, даже - бывшее. Туману здесь было просторно, он разливался широко-широко, и это еще увеличивало сходство поля с озером. Огни домов, обступивших его, казались береговыми. Он смотрел, как отсвечивает туман в предутренних сумерках и удивлялся. Как это он раньше не замечал, что туман блестит? Стоило сощурить глаза, и береговые огни расплывались и исчезали. Озеро становилось океаном без берегов. Будто начался Великий Потоп. Скоро, подумал он, скоро только недостроенная телебашня будет торчать над поверхностью воды. Серая - над серым океаном. А потом и её затопит.
...Я представил, что стою на дне океана.
- А так и есть, - сказал кто-то, - был здесь океан - и снова будет.
- Будто ничего и не было? - спросил я вслух - и не услышал своего голоса.
- Будто ничего и не было, - прозвучал ответ. Мой ответ? Мы разбудили ворону. Она поднялась с какой-то невидимой до того ветки и заорала удивительно злорадно:
- Да-а-а-а!!!
И стала кружить надо мной. "Что ты вьёшься..." - сказал я вполголоса. А действительно, чего она вьётся, ведь не ей здесь хозяйничать, когда все зальёт, а чайкам.
- Слы-ы-ы-ышишь!!! - заорал я что есть мочи, - ты ошиба-а-а-аешься-а-а-а!!! Улетай в Австралию, слышишь?! Австралию не зато-о-о-опит!!! Лети скорее! Все может начаться с минуты на мину-у-у-уту-у-у-у!!!
Я стоял и орал как одержимый, как сумасшедший пророк, исполненный сознания своей дикой, непотребной, голимой правоты, единственный, кто здесь что-то понимал, и я кричал, кричал и не мог остановиться. Все хлынуло на меня: Ксения, свечи, скалы, самолеты и телефоны, Великий Потоп и Дом на Той Стороне, Шофер, Дик и мои дурацкие перевоплощения и "смерти", Витька, Олег, Pink Floyd и Алиса...
Нет, так не годится, понял я. Вон их уже сколько. Ворон. Они взлетали всей стаей, описывали надо мной расширяющиеся круги, собирая всех своих братьев и сестёр, родственников и знакомых, как это делают только вороны и только на заре. Наконец круги превратились в дугу, дуга выпрямилась, и вся эта громадная чёрная стая двинулась куда-то на юго-восток - как я подумал - и правда в Австралию. Стая летела и орала короткое страшное слово. Повторяла только одно слово. И я понял, какое: " В даль! В даль! В даль! " Я заплакал. Больше я так не мог. В какую даль. Почему. Куда вы, вороны!
Ах так, разозлился я вдруг, - ну и улетайте! Без вас проживу! Потом я успокоился. Я же сам виноват, понял я. "Я вырастил большой-пребольшой", - вспомнил я свое смешное заявление в трёхлетнем возрасте. Я имел в виду - "вырос". Итак, я вырастил большой-пребольшой, но ни ума, ни сердца у меня нет. Даже вороны меня испугались и улетели от меня в Австралию.
Кто же теперь склюёт мое окоченевшее тело, подумал я. Просто смех. Так и буду лежать миллионы лет, как мумия - сначала на суше, потом на дне океана. А когда океан снова уйдёт, где-нибудь через пару миллионов лет, оживу и пойду бродить по огромной пустой планете, буду питаться грибами и земляникой, если к тому времени на планете останутся грибы и земляника, если я к тому времени не перестану нуждаться в пище.
В этот момент я понял, что уже давно стою неподвижно, гляжу в белёсый туман и ничего не вижу.
Зимнее дерево, через которое я летел, появилось и исчезло. Жаль: я сломал все его ветви. Зачем? Я не знал. Я только коснулся ветвей и они стали звонко лопаться, словно были ледяными. Но это был какой-то другой материал, что-то среднее между стеклом и беловатым полистиролом. Но дерево-то было живое.
Я немедленно пожалел о своей неаккуратности. Потом туман начал редеть. Подо мной простиралась плоскость тумана. Надо мной синева начала густеть и проясняться. Маленькое белое солнце яростно сияло, опровергая все законы преломления лучей - низко над горизонтом. У самой кромки тумана. Я почти ослеп от этого света. Когда зрение прояснилось, глаза перестали болеть, и я увидел, что иду по спрессованному снежному насту. За плечами у меня висел мой зеленый "bag ", я его знал, я его помнил. Я знал также, что в рюкзаке есть термос с горячим чаем.
Пожалуй, пора выпить чаю.
Я потрогал " наст", по которому шел - он не был холодным. Я снял рюкзак, раскрыл его и достал термос. Потом я сел "на пол" и стал наливать себе чай в термосную крышечку.
Чай почти не изменился, только стал немного... янтарный, что ли?
Я глотнул. Вкус показался новым. Как осеннее солнце, только без озноба. Он согревал, но иначе, чем обычно. Тепло попадало прямо в сердце, и сердце было благодарно, раскрываясь навстречу. Как какой-то экзотический цветок. Навстречу солнышку. Или - звезде? Так вот оно что, понял я. Новая наша звезда будет другой.
Я уже понимал что-то, но ещё не мог сформулировать: здесь не формулировалось.
Понимание приходило плотной синевой со стороны белого светила. Иголочками покалывало затылок, горло и область сердца. Тело становилось другим: во мне будто гулял синий ветер.
Всё, понял я. Дальше некуда. Дальше - другое. Здесь не живут, понял я также. Здесь набираются сил, чтобы двигаться дальше. Мы потом будем здесь, говорило белое солнце, но ещё не сейчас. И я знал, что если просто лягу здесь и усну, то могу проснуться опять в своей комнате. А могу этого не делать.
" Потом, - сказал я себе, - когда-нибудь потом, - попросил я, - ближе к утру..."
И вспомнил: "На сетчатке моей - золотой пятак. Хватит на всю длину потёмок".
И я уже закрывал глаза, чтобы заснуть и проснуться дома, как вдруг увидел в синеве двух странных чаек.
Они шли крыло к крылу.
С огромной скоростью приближались они к ослепительно белой звезде.
Август 92 -
Москва-Свердловск.