Злая весёлая депрессивность ч3

Александра Алёшина
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ





Дорога в Ад под парусом

Через сорок тысяч лет скитаний
возвращался Ветер к старой маме
на последней дозе воздуха и сна…

Глеб Самойлов












***
Надька выдала как-то очень нетривиальное или просто необычное совершенно истолкование фразы «Благими порывами вымощена дорога в ад». Не в том дело, что из благих порывов часто ровным счётом ничего хорошего не получается, а получается чаще как раз самое противоположное – дорога в ад. Хотя и это верно. А в том дело, что если кто уже идёт к смерти ли, просто к обрыву большой беды, у него такие благие порывы случаются – только держись. Перед лицом кошмара все готовы стать хорошими. Вот-вот, прямо как у Летова: «Не бывает атеистов в окопах под огнём». У того самого странного Летова, который похож то на Леннона, то на Гитлера, а то вообще на Христа. Если б только потом, когда опасность минет, обещания хоть какие-то выполнялись…
***
Главное, конечно, не в том, как потом – правдоподобно или не очень, целостно или кусками, получится всё на бумаге. Точнее, на экране компьютера. Я и пишу-то эти заметки скорее ради того, чтобы самому во всём разобраться, понять, как всё сделать так, чтобы Илью с Ольгой вытащить, а не в расчёте на читателя. Хотя будут читать – пусть. В назидание. Так что за корявость сюжета, а кое-где и языка даже извиняться не стану. Не хотите – не читайте. Свои всё равно всё поймут.
Просто жизнь моя словно отгородила меня – или сама отгородилась – от жизни всех остальных, «большой земли» каким-то экраном: что там за ним – видно, но оно, даже будучи видным – всё равно чужое. И только Надька иной раз оказывалась со мной по одну сторону от этого экрана. Просто не пришлось мне реально куда-то на самом деле надолго уходить, я был там, где мне нужно было быть, где был нужен – я, но душа моя оттуда не возвращалась. Так что дома была только моя тушка, и уж писать о чём-то бытовом – это не здесь и не сейчас.
***
Камуфляж, череп бритый… Купится кто на такую скиновскую крутизну, если за всем этим у нашего Пьеро – взгляд побитого пса? И вечные обиды, что то я, то Фриц не кидаемся сразу и очертя голову желания исполнять его невысказанные. Хотя зря по его глазам на мокром месте прохаживаюсь. Дело он всё же знает. Есть в нём уверенность, которой даже нас с Фрицем он заразил, а не сама она у нас взялась, что биться можно и нужно с любым противником. Будь то даже сам Всевышний. Вот такой крутой наш Пьеро. Как говорится, «круче только гора Казбек». А точнее, «круче только яйца»…
Иногда я ему уступаю. Не из соображений, что только так от него можно отвязаться, а просто потому, что считаю, что он в данном конкретном случае прав.
Идея пойти в Полнолуние пришла именно Пьеро. Я не спорил, хотя и не очень понимал, как это сделать. Не верилось мне, что затея с вертолётом хороша именно для меня. Петька ворчал, морщился, ленился, но всё же согласился со мной на пеший поход, но не тот, который предлагал когда-то Вильгельм, а – по Дороге. Почему-то казалось мне, что никого мы там тогда не встретим, но именно общность наша там ото всех отдельная нам сейчас и нужна. Но Петьке пришла – или он просто об этой мысли до этого просто молчал – ещё одна идея: мол, пусть Надька пойдёт. Похоже, он к ней относится примерно как я к Ольге. Ладно, пусть. Да, честно говоря, и мне без неё одиноко и тоскливо бывает. А я в последнее время слишком много хожу по пространствам и неисповедимым путям сознания – один, без Надин, слишком часто одиночество накрывает меня настолько, что уже начинает казаться, что скоро накроет – навсегда. Да. Идти – так втроём. Невнятный разговор. Не помню, где. Как – тоже не помню. Помню, Фрица давно не видел. Тот в мореходку поступил, программу дописанную уже до ума доводит – опять весь в компьютере, не до меня. Но ведь и Пьеро куда-то поступил, но я в это до момента, когда всё сделано будет, даже вникать не хочу.
***
Был дивный летний день – не жаркий, а очень тёплый, солнечный, добрый, улыбчивый – и это казалось таким невозможным после того одиночества, которое каждого из нас накрыло на Дороге. Плюнув на заветы профессора Жданова, я сунул руку в карман, уверенный, что в этом мире найду там сигареты. Нашёл. Закурил, и тут же к ним потянулся Пьеро. Надька молчала. Похоже, она пока была всё ещё в одиночестве, и никакое мелкое бытовое дело его не разбило. Тогда я протянул ей пачку. Она удивилась, сигарету, конечно, не взяла, но – встряхнулась. Холод ушёл из глаз. Она первая поднялась на крыльцо Федькиной избы. В дверь стукнула.
Никто не отозвался.
Надька дверь дёрнула – и снова без толку.
Мы спустились с крыльца. И тогда распахнулась дверь студии ССЗ. Первым из неё, посмеиваясь и довольно потирая руки, вышел Вильгельм, за ним – Фёдор.
-Федька! – крикнул Пьеро. Они шагнули навстречу друг другу, обнялись без излишнего пафоса – просто давно не видевшиеся старые добрые друзья.
-Наконец-то! – радостно хлопал Фёдор Пьеро по плечу. – Ванда сейчас часто и к семейству, и к нам заходит, а тебя всё жду-жду… И всё без толку.
-Вот он я, - смущённо потупился Пьеро.
-Молодцы! – подал голос Вильгельм. – Когда дело у Вадика в руках, гитары не забывают.
А мы все трое, действительно, гитары сегодня, как ни странно, не забыли. И ведь правда – я проследил. Но, значит, здесь я тоже – Вадим? Хотя… Как же ещё?! Вон и Пьеро не удивляется. Понимает…
-Сейчас Якоб придёт, - улыбался Фёдор. – Он же у нас гуманитарий чистой воды, аппаратуру ладить – не по его части. Как пользователь – это пожалуйста. А как наладить – так Вильгельмино…
-А ругаться – совсем не обязательно, - подал голос подошедший Якоб. – Вадик, угости сигаретой. – Словно слова знакомства или даже простое здравствуй могли испортить атмосферу общности. Я протянул ему пачку и улыбнулся. Якоб улыбнулся в ответ.
-Пошли ужин готовить, – позвал Фёдор. Они с Надькой как-то так запросто, словно тоже всегда знакомы были, нырнули в какой-то чуланчик.
-Я пойду-ка за самогончиком слетаю, - с довольной улыбкой выдал Вильгельмино. И исчез.
Потом мы сидели на уютной Федькиной кухонке, Надька мясо жарила, мы с Пьеро и Якобом картошку чистили, лишь Фёдор на правах хозяина на гитаре играл.
-«Как нас дома не грей,
   не хватает всегда
   новых встреч нам и новых друзей.
   Будто с нами – беда.
   Будто с ними – теплей…»
Он отвлёкся, отложил гитару:
-Это правильно. Это всегда так. В какой-то мере в том, что Ольга с Ильёй сейчас ушли в другой мир, пусть даже и мир смерти, ничего страшного нет. Это им нужно было – в первую очередь самим. И, ребята, согласитесь, вы же сами доказывали всегда, что смерти нет. Почему тот мир – мир смерти. Надь, почему?
-Не знаю, - мотнула головой Надька. – Вадик доказывал всегда, что смерть – это просто другая жизнь, жизнь между жизнями. В чём-то страшная, но – жизнь. А он – знает. И мне ему не верить резону нет.
-Легко ты на Дорогу вышел? – спросил меня Якоб. А я и не знал, что ответить. Вроде бы – элементарно. Знал, что выйду – и вышел. Только какая подспудная работа этому предшествовала. Тому, чтоб – знать…
-Тяжело, - ответил я. – Но я видимой лёгкостью.
-А ты? – продолжал допытываться Якоб – теперь уже до Пьеро.
-И не заметил, - на полном серьёзе ответил Пьеро.
-А Надьке с Вадиком везде как дома, - закивал головой Якоб. – И Фриц может куда угодно хотя бы потому уже, что он вообще всё может. Вот и к Ольге можно.
Можно, понял я. И – пойду. И скоро.
-«Как бы ни было нам
   хорошо иногда,
   возвращаемся мы по домам.
   Где же наша звезда?
   Может здесь, может там.
   Где же наша звезда?
   Может, здесь, может там…» - снова взял гитару не участвующий в приготовлении ужина Фёдор. – Всё-таки хочется верить, что их звезда… Ну если не здесь, так в том, что вы называете «большим миром».
И тут дверь отворилась, и за спиной довольнющего Вилли с четвертью – не будет же он мелочиться! – самогона мы увидели… Мордера – почему нет?!
Не помню даже, случалось ли мне прежде видеть его воочию, а не в представлениях, не в Ольгиных романах. Только казалось, что должен он быть – не таким. Круче. Этот – спокойный какой-то. Вменяемый. Впрочем, сейчас не рок-концерт, некому на нервах тут играть…
Как-то так получалось, что я опять за главного. Мордер заговорил, обращаясь в первую голову опять же ко мне:
-Ты уже понял, что к Илье и Ольге попасть можно. Вернее, так: Ты, вот лично ты – попасть к ним можешь. И понимания для осуществления идеи – достаточно. Как с дорогой. Понял – вышел.
-Стоп-стоп, - рассмеялся Вилли. – Вот ещё – с трезвых глаз серьёзные вопросы решать! Нет уж. – Он достал стаканы, налил всем, даже Надьке, - по полному. – Выпили! – Мы выпили.
-Ты программу напишешь, - уверенно сказал Фёдор. – Или сам, или вместе с Фрицем – не суть важно. Не это самое тяжёлое. Илья хочет вернуться. А вот Ольга… Она сильная, конечно, но… Она сломалась. Настолько устала и отчаялась, что не хочет уже ничего. В первую очередь не хочет начинать всё заново. Труднее всего будет не программу написать, а Ольгу уговорить ею воспользоваться.
-Нужно что-то такое, что вернуло бы ей надежду, - сказала Надежда.
-Что? – вскинулся до этого разговаривавший лишь взглядами с Фёдором Пьеро.
Мне тоже казалось, что правда где-то рядом. Вот-вот догадаемся.
Я не догадался. Надька – догадалась.
-Кольцо, - сказала Надька.
-А?.. – начал я. И – вспомнил. Ольгино и Варькино кольца с лунным камнем. Те, в которых словно аккумулируется – или пусть ей только так кажется – любовь ближних, понимание их и прощение… А может, и не столько кольцо Ольге нужно, сколько…
Варька?..
…А потом всё было как-то глупо. Был замечательный вечер, нам было так потрясающе хорошо вместе, а я словно… Не то чтобы выпал, а как будто опять отгородился своим экраном. Или колпаком, как у Мюллера. Или тем, под которым от недостатка кислорода мышки дохнут. Так и я когда-нибудь задохнусь под ним. Не без кислорода, а без друзей…
Кольцо, Варька.
Всё крутилось у меня в голове, и обнадёживало уже то, что я знал уже точно: Ольгу я уговорю.
***
-Да что такое всё-таки с Мордером?! – сказала потом, дома уже, Надька. – Такое существо было подорванное, а теперь… Вполне себе полная ваниль…
-Да просто устал, - не придавая этому особого значения, ответил я.
-Просто?! – усмехнулась Надька. – Ничего себе просто! Представь себе примерно так Чарльза Монро в таком невъебенном кухонном типа фартуке… Тихого и домашнего, реально погрузившегося в хозяйство.
-Может быть, и в фартуке, - то ли возразил, то ли наоборот согласился я. – Только фартук-то, ты верно подметила, действительно невъебенный. Самое то – эпатажный. Не для домашнего хозяйства, а для самого отвязного клипа. А под фартуком – костюм-тройка или белая фрачная пара, и никаких пошлых смокингов. Безо всяких дыр. Не знаю – не знаю… Что-то из этого можно сделать. Может быть, вместе с Мордером и сделать. Не сейчас только. А что Мордер добрый стал… Да не был он никогда злым. Ольга Игоревна – может быть, не вдумывался, а он – точно нет. Скучно? Так отдохнёт – и при всей своей доброте снова станет вполне себе подорванным существом.
***
Я сел в кресло и уставился на Ольгу. Поймал её не отошедший ото сна взгляд, уставленный на поганые мои кроссовки и рассмеялся:
-«-Наташа, это говно. Отсохнет – отвалится!» Оль, не смей! Это я про Дудочку. (Смотрит, зараза, агатовский «Ветер» и не то что всерьёз мечтает, так, помечтывает, хоть и нет такого слова, оказаться среди тех, кто «всё забыл»!) Будешь возникать – сотру клипак так, что ни один Илья не восстановит! – и уже мягче: - Ну Оль, ну ты чего?! Ну всё же получится! Мы всё делаем! И сделаем! Я «Сенсор-3 » зачем, по-твоему, пишу! И напишу!
Ольге, похоже, вдруг стало интересно:
-Что пишешь?!
-«Сенсор-3» для обучения сохранению маячка сознания, – словно неразумному ребёнку – а она и была сейчас, измятая, изломанная, неразумным ребёнком – объяснял я. - И даже безо всякого соавторства. Харон гений, но ему сейчас не до этого. Ладно, справлюсь! Оль, всё нормально. Ты выберешься. А потом я ещё и «Сенсор-4» напишу. Для продления его действия в прошлое. Или мы вместе с ним напишем. Так что научу вас, неуверенных в себе, и прошлые жизни вспоминать. Ты не переживай! Тут тоже можно жить! и где ещё и когда вы с Ильёй сможете так беспрепятственно и беззаботно быть вместе! Ну надо же не только чёрную сторону во всём видеть. Вот на Дороге люди всё могут, если хотят, вспомнить.
-Ты бываешь на Дороге? – спросила Ольга, но не удивилась почему-то. – На крапивинской?
-Она не только крапивинская, - сказал я. – Она просто есть. И всегда была. Просто из живых о ней догадываются только гении. Я где-то у критиков крапивинских прочёл словно в шутку написанное, а вернее, с издёвкой: мол, Лермонтов тоже знал о ней: «Выхожу один я на Дорогу…»! А ведь правда знал. Потому что он тоже там. Я видел его, подойти только не решился. Вам тоже надо было, наверно, туда. А вас сюда занесло. Сильно Влад любите… Хотя тоже – чем плохо?! Я много с кем говорил. Я всё сделаю. Только тебе надо не забвения искать – а наоборот. Вспоминать. Пытаться во всём разобраться. И я сюда легко могу прийти. Ну то есть не легко. То есть – ты понимаешь… Я буду приходить
Забывать всё Ольге вдруг расхотелось.  Не то, чтобы она совсем решилась уже вспоминать всё точно и подробно, но…
***
Ольгино кольцо нашёл Игорь. Как опять всё странно было у меня: я не помнил, встречались мы с ним когда раньше или нет. Только это было неважно. Мы играли в одной команде – куда там – знакомиться…
Отнести кольцо Ольге – для меня это, ясно, было нелепостью. Это был повод Игорю прийти туда – ясно же! Так или иначе, ей будет не так тошно, когда все, кого она любит и кто любит её, будут приходить к ней запросто. Ну и если не запросто, то что?! Всё равно ж будут приходить.
Только Ольгиного кольца, наверно, мало… Нужно ещё Варькино.
Пока я думал, что делать да как, Надька сказала:
-Я схожу. Я Мишкиной дверцей пройду. У меня она откроется.
И я понял, что для неё это – как для меня на Дорогу: не легко и не трудно, а когда знаешь точно, что получится – получается.
-А куда? – глупо спросил я.
-И что?! – усмехнулась Надин моей глупости. – На Терешковой, сорок восемь кто-то не подскажет, как найти Шестаковых, Сокольских, Михеевых?!
***
Я стал заходить к Ольге запросто – что называется, на огонёк захаживать. И беседы вести неспешные, немногословные: лишь иногда, но – о важном.
Как-то я спросил её:
-А в «Могиле Неизвестного матроса», во второй части, писатель – это Золотухин? Его же Высоцкий в предательстве обвинил, что тот стал Гамлета репетировать, а Золотухин потом мемуары строчил, словно Высоцкий так и умер его другом, разве что иногда – обижал его незаслуженно… Так?
-Не всё так просто, - усмехнулась Ольга. – Чаю налить? Или лучше кофе?
-Или лучше кофе, - усмехнулся и я. – Ты зря уходишь от ответа. Кто, как ни я, имеет право на правду. Истинно?
Так вот и шёл странный разговор наш – повторяли фразочки друг за другом, словно боясь сказать что-то новое, своё, переваливая ответственность друг на друга. Но ведь мы не такие! Мы смелые! Мы скажем!
И Ольга сказала:
-В какой-то мере – да, конечно, Золотухин. Но в ещё большей – Александр Измайлов. Журналист хабаровский, в прошлом свердловский, бывший алкоголик, ныне – психотерапевт, специализирующийся на избавлении от пьянства, курения и прочего добра, именуемого вредными привычками. Обжорства, как то. Бывший друг Башлака. Но к концу жизни того они друг другу руки не подавали. Башлак – за то, что Измайлов вздумал его учить, как жить, Измайлов – за то, что Башлак сделал то, после чего жить человек уже не имеет права. Только вот до сих пор считаю: не Измайлову судить. И вообще не библейский смысл я во фразу «Не судите, да не судимы будете» вкладываю. Я считаю, что судить нельзя, пока всех мотивов доподлинно не поймёшь. Вот Башлака мне не понять – просто не подняться до этого. А Измайлов – он же примитивен – чего там и понимать-то?!
Ольга долго молчала, я уже собирался её поторопить, но она поняла это без слов и заговорила сама:
-Я про Башлака и узнала-то случайно – этот вот самый Измайлов заметку в «Молодой дальневосточник» написал. «По ком звонил колокольчик». И она меня, честно говорю, потрясла так, что просто всё в жизни иначе стало. Но там многое непонятно было. То «сплошная Сашина радость» - и тут же открытое окно на восьмом этаже. Счастливые люди из окон не выбрасываются. Мне нужно было найти пропущенное звено. Я поехала в Хабаровск, нашла Измайлова. И после разговора с ним мне реально хотелось умереть. Я поняла, что почти всё, что он написал про Башлака – правда, а вот об отношении измайловском к нему – почти всё – ложь. Просто в чём-то – имя себе сделал. Написал красиво и ярко. Так что в «Могиле Неизвестного матроса» я, считай, Измайлову в некотором роде отомстила.
Ольга опять замолчала. Казалось, она снова переживает это предательство – а это наверняка было именно предательство, что же ещё?! Я сделал то, что в таких случаях оказывается действеннее любых слов – подошёл, встал у неё за спиной, сжал пальцы на плечах. Я знал, что неправильно она меня не поймёт: ведь я, именно я был и должен быть для неё тем лишь другом, который всё всегда поймёт, не будучи – и не стремясь быть! – её мужчиной. Я, а не Илья. Хотя ему в понимании тоже никогда Ольга не откажет. Просто держать его на положении только друга тоже больше не будет. Как повторяемы все ситуации… Вон ведь пел же Пьеро «Пикколо бамбино»…
-Продолжай, - сказал я. – Ничего, это всё уже было. Давно было. Ты поняла и привыкла.
-Смирилась, - хмыкнула Ольга. – Да, он рассказал мне об этом пропущенном в «Колокольчике» звене. И я поняла, что тот, кого я считала для себя главным нравственным ориентиром, да-да-да, «Unser Basis, unser Fundament», предал так, что жить после этого действительно невозможно. Вернее, нельзя. Он и не стал. И я сказала Измайлову, что надо помочь этому человеку. Найти и помочь. А он рассмеялся. Саша, мол, всё равно мёртв. Короче, нужна была информация. А он не хотел мне её давать, хоть сам и владел. Наотрез отказался. Да, какое-то время я искала способы узнать всё у каких-то ещё людей. Не узнала. Сдалась. Не помогла. Так ничего и не сделала… А теперь поздно. Он теперь уже вырос и сам всё может.
-Кто? – спросил я. Хотя вообще-то догадывался. Просто надо было, чтобы Ольга продолжала говорить. Что хорошего, и смысл какой (вот я рационалист-прагматик), если будет заниматься тем, что казнить себя станет понапрасну. Только не стала Ольга на мой вопрос отвечать… Сидела, молча кофе пила. И я тоже – сидел и молча пил кофе. А потом спросил всё-таки:
-А Вадим об этом откуда узнал? 
-От меня, - пожала Ольга плечами.
-Не может быть, - не согласился я. – Он знал об этом гораздо раньше знакомства с тобой.
-Что ты из себя наивного и глупого изображаешь, - почти всерьёз рассердилась Ольга. – Сам по времени туда-обратно как с дивана за стол шастаешь, а как другие, которые тебя не слабее, такое делают – удивляешься почему-то.
-А ты не могла узнать не по человеческим каналам? – спросил я. Она тяжело вздохнула.
-Могла бы, наверно. Да только сама тогда не знала, что могла. А сейчас почему-то информация не хочет открываться. Наверно, не заслуживаю…
-Налей кофе ещё, - грубо и коряво попытался перевести я разговор. – А Илья, кстати, скоро придёт?
Она не успела ни налить кофе, ни на вопрос ответить – пришёл Илья. Как спасение – не только для Ольги, но в чём-то и для меня. Спокойно-улыбчивый, но в тоже время не было в его покое успокоенности. Ну как это объяснить?! Была устремленность к новым прекрасным высотам, про которые он точно знал, что они достижимы, хоть и нелегко достижимы, что он всё сможет и Ольга с ним – сможет. И ещё – очень живой в этом мёртвом мире. И даже весёлый – не напоказ, на самом деле. Не было в нём и у него ощущения, что что-то с ним не так. Это скорее вокруг не так – слишком уж одиноко, слишком  уж мало народу. А может, именно так и надо…
-А с программой как дела? – спросил он меня.
-Пойдём посмотрим, что получается, - предложил я. И ободряюще улыбнулся Ольге: - Оль, ты, помнится, кофе ещё обещала…
 Мы с Ильёй копались в программе, которая должна была научить пользователей проносить из жизни в жизнь такой, как у меня, маячок сознания. И наконец вдруг примирилось в моём понимании то, что раньше противоречием казалось просто антагонистическим. Зачем человеку жить, если он думает, что всё равно умрёт? Немногие согласны на ту пользу, которую принесут человечеству, если сами этого ничего не увидят. Но и если бессмертие как преемственность жизни безоговорочно, жизнь точно так же смысл теряет. Получается, как ни крути, а смысла нет – никак?! А вот и нет! Смысл есть, только если от самого человека зависит, спасётся он или нет, то есть погибнет, всё забыв, и забвение будет для него настоящей смертью. Пусть или сам учится преемственности сознания – я же научился, и, думаю, не я один, или меня ищет – то есть мою программу. Или кого другого, кто тоже этому научился и тоже поэтому может помочь – не как я, как-то иначе, да в чём проблема, я не считаю свой путь единственно возможным, хотя точно знаю, что это достойный путь. Путь, ведущий к цели!
Потому что программа заработала!!
***
Я распрощался с Ильёй и Ольгой и вышел на улицу. Пустую улицу пустого города, так похожего на наш, но – города пребывающих в сознании мертвецов, любивших его при жизни так сильно, что и по смерти не захотели уйти из него. Не так много их, к сожалению – тех, кто достаточно любил и одновременно смог сохранить сознание после смерти…
И тут на пустой улице двое набросились на меня – то ли люди, то ли кто… Качаные тела в чёрных атласных рубахах, а за спиной – словно и крылья – и словно и нет их, то ли чёрных, то ли белых, то ли просто никаких. Что за хирувимы-серафимы, архангелы недоделанные! И рогатые каски на головах, так что лиц почти не видно. Ни в одной мифологии ничего подобного не встречалось, но вполне вероятно, что это лишь в моём сознании слепился такой вот облик божьих стражей. Ибо я догадался уже, кто они и зачем. Вряд ли те дела, в которые я влез, высшие силы согласятся признать делами в моей компетенции… Вряд ли согласится Бог на то, чтобы я сам выпустил в мир мою программу. Скорее узурпирует – или попытается хотя бы – авторские права – и будет выдавать под гарантии послушания тем, кому сам решит – покорным, кротким, богобоязненным.
И я предстал – вроде и не тащили – а доставили.
То, что сделал он со мной, очень напоминало один эпизод из одного Ольгиного романа – где Анна играючи показывает Клаусу всю глубину печали, превращая в тоску всё сущее. Да, почти то же было и со мной. За парой маленьких исключений. Анна Клауса любила. Бог меня – нет. И у Анны это ведь игра была – Бог же был абсолютно серьёзен. Куда там вообще – Богу – шутить?!
-Не имеешь права! – было его резюме. Не то чтобы он сказал это, не то что я его видел, нет. Просто понимал, что он так считает. И не скажу, что он был – какой-то, просто он был. Невозможно это объяснить. Вот просто был – и всё. И гневался.
Печаль, мешками специально наваленная мне на плечи, тянула вниз – сдаться, но я понимал, что это не моя печаль, а наведённая, привнесённая, чужая и значит чуждая – и держался.
-Меня не волнует, кто и что считает по поводу моих прав. Я считаю, что имею – и буду делать так, как считаю нужным. Хочешь – наказывай. Только не думаю, что удастся. Чем ты можешь меня наказать? Болью? Физической? Да не боюсь я её! Моральной, душевной? А как? Больно сделать может лишь тот, кто дорог, кого любишь. Кому веришь. А я тебе не верю! Наваждение нашлёшь? Переживу! Видишь: уже пережил!
-Это не ты придумал! Всё гениальное диктуется свыше!
-Ты мне не диктовал. Я сам ощупью шёл почти в потёмках, это работа не меньше чем озарение. Да и не один я это делал.
Я вспомнил вдруг, что сам же считал всегда: надо придумать красивое хорошее совпадение – и всё сбудется. Надо – значит чудо случится. Ох, как же надо было мне сейчас, чтобы выстоять, чтобы Фриц, перевозчик, способный души туда-обратно, с любого на любой берег Стикса возить, Маленький Фриц Глеб, который сам сначала написал первую программу и мне со всеми остальными помогал, оказался рядом. Но как услышит он меня – за рекой? Мы сейчас по разные стороны от нашего Стикса. Он для меня – за рекой. И вдруг вспомнилась песенка с «Маленького Фрица» - «Барон и за рекой». Только было сейчас немного иначе: «Харон и за рекой».
Ну же! Ну! Ещё немного, и тот, кто может помочь – вдвоём выстоять десятикратно легче, чем одному – будет рядом…
«Я из дворян. Потомственный барон фон Фриц.
  Я есть Ofizier, а не фашист…»
Где-то здесь… Трудно вспоминать, трудно соображать, когда почти уже без сознания – вот гасит же Бог, сам намеренно гасит – мой маячок!..
Ну, вот всё правильно! Не Барон, а Харон. Харон фон Фриц. Haron von Fritz!
Другие пишут: Charon, а он – Haron…
Отвлёкся? Вспоминать, рассуждать начал? Хорошо. Я спасусь! Он поможет мне! Я знаю! Только что ж он не появляется?!
И мне показалось, что слышу я свой вопль – свой зов из пространства чужого, злого, чуждого – в наше, пусть и не доброе, но родное, привычное, любимое. Где друг (ах, какие же сантименты! – но, чёрт же побери, а постойте-ка вы сами перед лицом Бога – а я на вас посмотрю!) услышит и отзовётся.
И он услышал. И отозвался. То есть пришёл на помощь. Встал рядом, и показалось мне, что мешки с тоской падают с моего хребта, и он распрямляется. На колени меня поставили?! Вот уж выкусите!!
Что с того, что говорил он – то есть думал! – то, что однажды написала Ольга: о том, что Творец пытается показать себя всеблагим, но Творение – Богова компьютерная стрелялка – с Любовью рядом не лежали. И что нет у Бога – ибо нет у него морали! – морального права требовать от нас признания его прав на всё. Мы не просили творить нас – так!
-Что же ты, Бог, - усмехался удивительно спокойный – для такой-то ситуации! – Харон. – Отбери силой. Но мы заблокируем память – и ничего ты не прочтёшь даже при всём своём всемогуществе. Даже Бог не может нарушить законов логики, и нельзя прочесть то, чего у нас не будет, а у Ильи – сохранится. Только эта ведь попытка выставит твою жестокость на всеобщее обозрение. Что, создал людишек только для того, чтобы развлекаться ими, чтоб славу тебе пели?! Молодцом! Всегда изводил гордых и красивых! Всегда к ничтожествам тянулся! А стремление самим думать – самый страшный грех?! Ну-ну! Как говорит наша подруга Надька, «Гуманизм так и прёт!..»!  А поиграть в него ты лю-убишь!.. И в справедливость. Хотя покарал всех – вдумайся, всех! – за то, что счёл грехом одной. И наказал предельно жестоко. Вернее, беспредельно: страхом смерти. Взвалив на людей такую боль, как можно доказывать, что добрый?! Ну, казни нас за то, что мы сами докопались до того, как достичь бессмертия!
-Убирайтесь! – не выдержал Бог.
До дому Харон тащил меня почти что на горбу – настолько вымотанным был я – похоже, на него обрушить скорбь Бог то ли не успел, то ли забыл (Бог?!), то ли просто не решился (это опять же – Бог?!) – но, во всяком случае, не обрушил.
Ещё и подбадривал меня: все, мол, обошлось. То есть вообще просто грело то, что в критический момент все его интеллигентские мерехлюндии отошли на задний план, и он вёл себя как настоящий друг. 
…А вернее так это я просто позволил ему тащить меня на горбу – а вот приятна мне его забота была…
Да и меня, кстати, и подбадривать уже не надо было – я был уже сам донельзя рад, что не сломался.
Да я и не должен был ломаться! Вот ещё глупости!
***
Чем дальше продвигались мы с Хароном в отладке своих уже написанных и даже работающих (не всё нам в их работе нравилось, кое-что было чересчур жестоко, но это не для дилетантов объяснения) «Сенсоров», тем яснее я понимал: то, что мы однажды выстояли – не окончательная ещё победа.
 Что не однажды выстоять надо, а выстаивать – постоянно.
И если что и может мне помешать – так это мой экран-колпак. Я за ним и под ним начинаю сам порой забывать, что маячок сознания стоит того, чтобы ему – быть.
Мне нужна была какая-то встряска, погружение какое-то в реальность, в настоящие, стоящие человеческие дела.
Ведь что бы там ни было, каким бы монстром порой всемогущим ни был я, я всё же всё равно человек, и большой человеческий мир – он ведь родной мне и любимый мной.
***
Я продрал глаза и почувствовал себя настолько реально, как это давно уже не случалось.
Я вспомнил, что сегодня двадцать второе июня, хотя ещё вчера была середина июля. Что ж… Значит, именно такой порядок событий, такое чередование нужно мне и остальным через меня сейчас. И ещё я вспомнил, что идём мы с Надькой, и не только мы, а вся группа, даже вылезший для этого из компа «Админ-ухо-Харон», даже частенько заменяющий его на барабанах Кирюша, сегодня на концерт, а он прямо на площади будет, Петра Тодоровского и Игоря Сукачёва, который так и называется «Двадцать второго июня»…
Я думаю о Войне не как о Войне, а просто как о войне. Не о героизме, а о памяти, а об ужасе сконцентрированного во что-то донельзя вязкого и жуткого ощущения смерти и смертности. О том, что на войне смерть – настоящая. Потому что никто не думает перед смертью, что это как-то можно обойти, обмануть. На войне – нельзя. На войне – не до этого. На этой войне – особенно. Слишком много ненависти… А именно ненависть эта делает смерть настоящей. Жуткой. Безысходной.
Вот у Шевчука как-то отдельно друг от друга существуют светлые песни – и безысходные. А у Сукачёва всё вместе, всё едино. И я очень удивился, осознав впервые их с Тодоровским идею, что даже под крылом близкой смерти можно быть счастливым. Да опять же: «нужно чувствовать близость развязки»…
Сукачёв с Тодоровским – тоже, не сомневаюсь, великие люди. Я не оставил насовсем идеи показать им свои аранжировки Высоцкого, тем более что Сукачёв (даже Ольга в «Могиле неизвестного матроса» вскользь это отметила) тоже Высоцкого здорово поёт. Но сейчас, казалось, не время. Сейчас я слишком занят историей Ильи и Ольги.
Хотя…
Обнаглей я совсем, прорви охрану и прорвись к ним сейчас, не пытаясь выйти на них предварительно через Интернет, и, возможно, это бы было правильно и мудро. И хорошо для Ильи с Ольгой. Но я знал и другое: сейчас я этого делать не буду.
Ну вот просто знал. Как знал многое.
Концерт должен был стать для нас, да, как это ни нескромно, для меня – в первую очередь! – мощной подзарядкой, а не чем-то, что влияет на факты и события.
Так и оказалось.
Любая энергетика – по телевизору одно, когда же рядом совсем бьётся и колышется – совсем другое. И уж группа наша была из тех как раз, кто готов был услышать и понять то. о чём они пели.
Ведь если б не этот концерт, мы бы сегодня сами сделали что-нибудь подобное тому, что было на День Победы. Только у Тодоровского с Сукачёвым возможностей не в пример больше, нежели у нас. Хотя бы потому, что народу их слушает не зал «Чайки», а вся наша центральная площадь. Хотя я и не считаю, что сами мы бездари. Мы тоже что-то можем – ч что-то делаем и сделаем.
***
«Я вторично умру:
  если надо, мы вновь умираем.
  Удалось, боже мой:
  я не сам, вы мне пулю в живот.
  Так сложилось в миру:
  всех застреленных балуют раем.
  А оттуда – землёй.
  Бережёного бог бережёт…»
Всё же они достали меня. Выследили… Хотя им-то – выследить – что за проблема – им вообще ни в чём никогда никакой проблемы… Захотели – и я в их когтистых лапах. И даже песню вот в сознании включили. И не тот случай, когда думаешь: сам это подумал, или мысль какая извне привнесена. Да вообще не тот случай, чтобы хоть о чём-то думать. И сопротивляться – не тот случай. Просто они действительно всесильные, эти архангелы божьи, серафимы-херувимы, которые мне мнятся почему-то качками в чёрных атласных рубахах (а у меня и у самого есть такая) и рогатых чёрных касках, глубоко надвинутых на глаза.
Вытащили в какой-то незнакомый кусок чужого пространства, и никто меня, вернее, тело моё, здесь вовремя не найдёт, а когда это «вовремя» кончится, тело это моё само провалится в нашу реальность – мёртвое. Эти мысли мелькнули очень быстро – пока ещё ничего не успело случиться. Но и случилось тоже, не замедлив. В живот – песня же обещала – выстрелили. И исчезли. И умру вот теперь, как Пушкин, от перитонита. Потому что нет сил вернуться в нашу реальность.
Сознание оставалось ясным, но было уже вне тела. И боль была словно за скобками. Да что боль… Мало ли этой боли с восторгом было пережито – с Татьяной. Но сейчас она была чужая и ненужная, потому что без Татьяны…
И чего они добились? Ведь маячок мой горит, светится, он есть – и я тоже есть. И… «Я вернусь, сволочь, я вернусь!» Всё равно же ведь вернусь!!!
Не добились ничего?! Нет, добились всё-таки. Потому что вот отец поверит, что я вернусь, а мать – нет. Для неё это на самом деле будет значить, что я умер. И вернусь я уже тоже – не к ним. И вообще очень многое, да почти всё, придётся заново начинать. И с Надькой придётся расстаться. И программы Фрицу в одиночку дописывать придётся – хорошо, если допишет… А ведь они нужны чем скорее тем лучше…
…Боль вернулась в меня, перестала быть за скобками, а наоборот – сделалась горячей и отчаянной. Моё тело снова было живым. Впрочем, не так – оно и не умерло ещё. Но оно и перестало умирать. Дыхание, которое я никогда ни с чьим другим не спутаю, заставляло дышать мои лёгкие, немыслимый вкус поцелуя заставил меня разлепить спёкшиеся губы.
Татьяна стояла возле меня на коленях, и пули послушно выпрыгивали из моего растерзанного тела в её руки. Она поднимала их двумя пальцами, словно показывая мне, и отбрасывала в сторону. И боль утихомиривалась, и я понял, что вот уже ещё чуть-чуть – и встать смогу.
Татьяна не плакала. Когда это была игра, когда – «бинтовать и вытирать» - тогда она готова была в слезах своих не только меня – мир весь утопить. Сейчас же, когда риск оказался нешуточным, а раны – опасными, была она решительной, спокойной, деловой.
И раны, пусть опасные, зарастали на глазах, и не только наружные, надо понимать – потому что боль уходила, и даже свежие шрамы очень быстро бледнели… рассасывались.
И были со мной её губы, её дыхание, всё её тело. Вообще вся она. Кто-то думает, что недавние раны лишили меня мужской силы? Да с Татьяной я бы и мёртвый смог.
Я чувствовал, что слёзы снова по-детски катятся по моему лицу – но и то чувствовал, что не мечтала она сейчас о том, чтобы die Tr;nen мои abwischen – то есть о самом процессе, реализации которого она всегда так хотела, но чего так с нашей первой встречи и не повторилось. Просто сейчас ей хотелось, чтобы скорее они сами высохли – безо всякого нашего садо-мазо чтобы было мне хорошо. И понял я, что сейчас она на самом деле, да вот – действительно любит меня. И понял, что всё же не этого всегда хотел от неё. Единственно возможным для меня вариантом, единственно приемлемым было для меня – продолжить игру, в которую мы играли сразу, а любовь её мне не нужна. Выходило, я сам её тоже не любил, раз не правды сам хотел, а продолжения извечной нашей игры…. Я предавал её, как и Надьку предавал. И слёзы поэтому всё катились, никак не иссякая, и терзал я её этим, и сладко мне поэтому было. Плакал и смеялся…
А потом… Наверно, можно было простить теперь ей всё. А я не смог – всё думал о чём-то, умствовал, умничал. Не смог? Или не захотел? Или простил и сам не стал признаваться себе в этом? Нет, я хотел… Не хотел… Смог… Не смог… Я сам уже себя не понимал. Вот уж чего точно не смог – остаться самому с собой – честным. Сам в своих чувствах и желаниях запутался. Слишком много обид было. Слишком много случилось уже после Татьяны…
Или, может, мне тоже нравилось играть ею – как она когда-то играла мною… Вернее всего – так и было?
Ситуацию в своих руках держать.
И я встал. И знал, что теперь смогу сам вернуться домой. И я сделал – движение. От неё. И она сделал – ко мне. Я отшатнулся – немного рисуясь, немного картинно. Головой замахал:
-Нельзя!
-Как?! – не поняла она.
-А вот так! – и я оставил её в полной растерянности. Откланялся, как говорили в старину. Торопливо, суетливо даже. Потому что ещё немного – и не смог бы. И не радость от освобождения души из вечного перед этой женщиной рабства я сейчас чувствовал, как сам себя пытался заверить, а смятение. Ну вот не в радость мне было ей условия диктовать. Она это всегда делала, мне-то куда. Вот разве так – в последний раз…
В последний?! Я действительно больше никогда не буду с ней?! Зачем?! Зачем я это сделал?! Такой шанс был всё наладить…
Надька… А при чём здесь, вообще-то, Надька?!
***
Воздушная, лёгкая, как белковый крем, нежность. Сладкая, счастливая, безболезненная. Спокойная, улыбчивая.
И она – не Татьяна уже. Танечка, Танюша…
Она поставила в магнитолу какой-то диск – я смотреть даже не стал, что там. Сейчас – пусть хоть попса беспробудная – с улыбкой всё переживу. Да и не попса, конечно – так издеваться она надо мной не станет. Да и над самой собой – не станет тем более.
И улыбка у неё в глазах. И – всё спокойно. И – ничего не напрягает. И даже это спокойствие – и оно тоже не напрягает. И живот не болит. Но и это не ощущается как потеря.
Нет, конечно. Не попса. Русский рок. Но в таком настроении «Иван-Кайф» самое то, что надо.
«Рука моя плывёт по островам твоей реки…»
И память – кусками, обрывками. Уже в постели, уже лежит она у меня на плече, уже тихонечко это плечо гладит. И со счастливой улыбкой в глаза мне смотрит…
-У тебя, - говорит, - глаза светятся. Да… Чувствуя от первого лица её ощущения, подключаясь к её нервам, я сам удивляюсь, насколько я, оказывается, привлекателен в её глазах – впору самому себе понравиться…
-Вадик… - шепчет. А вот нравится мне, чёрт побери, Вадиком её быть…
Мне немыслимо хорошо – нет лжи, игры, и не надо, все недоразумения сразу ушли куда-то, и – только огромное, прекрасное, искреннее единение. Да вот – немыслимо мне хорошо. Что ж я молчу-то?
А ночь её волос разбросана по моей груди, и пахнет от них горькими травами – нет, не только полынью, всем подряд, горьким, пыльным – прекрасным. Молчу…
-Какая кожа… - Таня гладит мое плечо – мне впору смутиться. Не смущаюсь. Приятно. Вот хорошо – и всё. Хочу вот её сейчас – без извращений, без боли, без лжи, без… Без садо-мазо… Миссионерского секса, обхохочешься, хочу. И даже не очень спешно – без истерики, во всяком случае. Могу малость подождать.
-«…Ты моя любовь, ты мой пациент…»
- А вот этого не надо, - смеюсь наконец я. Любовью твоей быть согласен, пациентом – не хочу больше.
-Ты о чём?! – вскидывается Танюша.
-«…Ты моя любовь, ты мой пациент…» - повторяю я.
-Смешной, - смеётся она. – Это же не я. Это Миша Зуев и Женя Панин.
-Но ведь ты же поставила, - продолжаю улыбаться я.
-Ладно, - соглашается она. – Мне это нравится, потому я и поставила. Но раны бинтовать больше действительно не хочу.
-А слёзы вытирать, - подначиваю я, - тоже не хочешь больше?
-Хватит, - мотает она головой.
Немыслимо хорошо. Немыслимо. И всё же – спокойно.
Как вот только переживёт она то, что утром я встану, оденусь и уйду. Насовсем. Как она много раз уходила. Не потому, что она не нужна мне. Просто такая женщина может быть только мечтой, пусть – иногда осуществляющейся мечтой, но – не ежедневной реальностью. И я останусь с Надькой. И любовь моя к ней не будет ложью…
***
Иной раз, да ведь не так уж и редко, я ловлю себя на мысли крамольной: Ольга Игоревна в пору поиска нулевого варианта была не так чтоб очень уж не права… Вся наша жизнь – вечная дорога в ад. Или точнее – в Ад. Или даже ещё хуже – просто сущий Ад. Что от страха смерти, от мук предсмертных, для которых не важно, абсолютна смерть или пусть даже относительна и за чертой что-то есть, средство только одно – сама смерть. Больше спрятаться некуда, как только в полное абсолютное небытие.
И что же?! Соглашаюсь я с ней?
Конечно же нет. Потому что пусть это и дорога в Ад, а – под парусом. Потому что в беспредельности кошмара – своя, причём тоже беспредельная прелесть. Любые эмоции, когда они на пределе, прекрасны, а нулевой вариант – этих самых эмоций самое что ни на есть полное отсутствие.
И не только в этом дело. В том ещё, что, как уже все мы множество раз повторяли, Надежда выше Веры. Вот нет никаких оснований, а – надеешься. Нулевой же вариант в силу своей окончательности, надеяться не позволяет. Пусть фатальна не смерть, а печаль, но такая смерть – смерть нулевого варианта – тоже фатальна.
А я за свободу выбора. За свободу воли. А воля к победе у меня есть, пусть даже и подтачивают её порой досадные, но неизбежные слабости.
Поэтому и повторяю: маячок сознания стоит того, чтобы ему быть.
Быть у меня, у которого он есть уже.
И появиться у тех, у кого его нет.
Пусть я путаюсь иногда, что сделал я, а что – Харон, не в этом дело. Важно, что это есть, и делаем мы это с лучшим моим другом. Главное то, что я строю не атомную бомбу, а программы возможности помнить.
И остаюсь, и хочу остаться при этом самим собой. В чём-то подлым предателем, не желающим даже бороться с этим. Пусть я повторяю постоянно себе и другим, что женщина – это глупо и мелко, на смысл жизни категорически не тянет, я всё равно могу что-то тогда лишь, когда со мной Надька.
И когда я пусть мысленно, но изменяю ей. Потому что всё равно мы с Татьяной создали друг друга – друг для друга…
***
Ольга рассказывала когда-то давно, что, когда она впервые ушла с Игорем в Пространства, у них там была квартира – точная копия квартиры Ольгиной владивостокской.
Это был искусственный, нарочито летний мир. Именно нарочитость его и угнетала её больше всего в этом мире. А ещё – одиночество. Там кроме них с Игорем никого ведь из людей не было…
В этом мире люди были. Только – мёртвые. Умершие в каком-то другом мире. Что ж, так ведь никто и не понял до конца, в чём разница здесь между живыми и мёртвыми. Ни я не понял, ни Ольга, ни даже сам Илья. В том, что не надо питаться, чтобы поддерживать в должном состоянии физическое тело, поскольку оно здесь не такое уж и физическое?! Мелочи! Просто это не принципиально. Так в чём же всё же разница?! И – есть ли она, реальная, а не выдуманная?!
Этот мир не Игорем придуман. Да и вряд ли вообще кем придуман. Просто есть – и всё тут! Даже, наверно, это тот же самый наш, как Ольга говорит, «большой», мир, только – как-то по-другому. Как? Да не знаем мы этого! Вот в мире Игоря всегда лето было, и время шло как попало, а здесь и зима бывает, и… Да всё что угодно. И это хорошо, наверно. Во всяком случае чем-то обнадёживает.
А может, это просто труп нашего «большого» мира. Тот же, действительно, мир, только в каком-то слое сознания – умерший. Не даром же – мир смерти.
И квартира – не копия их настоящей, а она сама и есть. Настоящая.
Сначала мы сидели на балконе все втроём, пытались уговорить Ольгу, что надо вернуться. Для того «Sensor-3» и существует, чтобы навсегда таких как Ольга от страха смерти избавить. Причём избавить не в этом мире смерти, из которого в принципе можно, конечно, не возвращаться, но пусто тут как-то. Не тот мир всё же, чтобы в нём навсегда оставаться.
Глупо, наверно, но почему-то не нравится мне это название –«Sensor-3». Хотя правильное оно. Вот почему-то хочется, хотя отлично я это, конечно, знаю, не принято названия программ кириллицей писать, назвать это моё любимое детище «Ветер». Нельзя. Не назову. Но хочется, хочется всё равно, чёрт побери!
Да, конечно, и опять же Ольга раньше тоже об этом говорила, вечность оказывается порой страшнее, чем то, что можно в принципе в любой момент прервать по желанию. И Ольга просто боялась. И на логически безупречные аргументы Ильи реагировала не логикой, а эмоциями. Вот страшно вот – и всё. И не Илья её в конечном итоге убедил, а я. Тем, что вечность – это шкодно. Что здорово это – пощекотать нервы страхом. Здорово – нести этот маячок сознания, который наш с Фрицем «Sensor-3», захоти она этого, тут же ей обеспечит, нести через чёрное непонятное, нелогичное небытие, через то, что люди несведущие называют смертью, а потом – через беременность, через младенчество. И она наконец меня поняла. Точнее, поверила мне не насильно, а от души.
И мы пошли в комнату. Илья включил компьютер.
Похоже, в нашем с Ильёй общении он всему научился безо всякой программы. А если чему-то не научился – программа и для него работает. Хотя главным образом для Ольги.
Мы долго молчали. Не торопили её.
И несколько томительных часов прошло до того момента, когда она поднялась и сказала устало:
-Всё.
-Правда всё? – внимательно посмотрел на неё Илья. И понял, что – действительно.
Меня всегда удивляло, как они общаются. Им и слов-то не надо, так друг друга угадывают. А тем не менее, уже всё поняв, всё же произносят эти факультативные совершенно слова вслух. А вот нравится!
-Всё, - кивнула Ольга. – Всё умею. И ничего не боюсь. Готова. И как подтверждение догадок моих протянула показать мне руки. На безымянных пальцах обеих испускали розовые и жёлтые сполохи редкой красоты серебряные кольца с лунным камнем – одно с продолговатым и тёмным, почти фиолетовым, звало словно поверить в возможность всего – прекрасного, нереального, манящего, другое, с бледно-голубым, спокойным, округло уверенными, ласковыми какими-то очертаниями словно покой внушало.
Мы снова вышли на балкон. Просто посидеть. Отдохнуть, когда дело сделано. Я почему-то очень устал. Больше, чем, когда программу писали, уставал.
В этом мире тоже вовсю разворачивалась весна – с намёком уже на лето. Во всяком случае, на близкое лето.
-А всё же жаль любимого месяца мая… - вздохнула Ольга.
-Ты опять? – строго спросил Илья.
-Нет, - сказала она. – Только всё равно жаль. – И стала смотреть на меня. Очень внимательно. – Мы ещё встретимся. Даже если ты нас не угадаешь, то уж мы тебя вспомним обязательно. А сюда ты больше не ходи. Не надо. Ты слишком живой, и слишком важна для тебя именно эта конкретная жизнь – нынешняя. Пусть ты и Вадим, но сейчас ты – Максим, и пока тебе важно Максимом и оставаться. А здесь грани между жизнями стираются. Ладно, всё, хватит. Пошли чай пить. Или чего покрепче?
-Или чего покрепче, - кивнул я и оглянулся. Но тень профессора Жданова в мёртвый мир не проникла.
***
Похоже, Ванда на Глеба всё-таки обиделась. За то, что, будучи для него первым человеком, ну, одним из первых, к семье он привязан всё же очень сильно, всё же постоянно сталкивается с отношением к себе по остаточному принципу: «первым делом, первым делом самолёты, ну а девушки – а девушки потом». То есть не самолёты, а компьютеры. Он же – из одной крайности в другую. Такой вообще правильный стал – на спиртное без отвращения смотреть не может. То есть если я пить бросил из принципа, то он – просто вот так получилось. Здоровье, дела. Просто живёт он сейчас – этим и только этим. А Ванда это хоть и понимает, но не понимает, почему это надо считать нормальным, когда он о ней лишь от случая к случаю вспоминает.
Она уже, похоже, не понимает, вместе они ещё или нет уже.
Нет, конечно, она ни при каких обстоятельствах не станет настаивать на том, чтобы им расстаться. Но и за то, чтобы быть им вместе, бороться она, похоже, устала. Окончательно устала.
Мне жаль её, но ещё больше жаль того, кого я, несмотря ни на что, продолжаю считать своим лучшим другом. Ванда ведь – настоящая. И с ней он сам будет – настоящим. А без неё – будет размениваться на всяких Юлек-Гопотёлок. А этого я ему ну вот никак не хочу.
Но он же никого не слышит. И меня не слышит. Бесполезно доказывать ему, что снаружи компьютера тоже есть жизнь, да ещё более живая, чем та, в которой он погряз…
***
А вечером, когда все разбредутся и оставят наконец меня одного, да, все, абсолютно все, и Надька тоже, зазвонит мой мобильник.
«Эх вы девки спесивые,
  Жизнь да Смерть – дуры грязные!
  Получите красивого
  да по пьянке отвязного!»
Глупо и пошло, да, знаю, действительно глупо и пошло ставить звонком серьёзную песню, когда звонят оттуда, откуда звонить уже давно не стоит. Когда звонит Татьяна. Но она звонит. И последняя месть ей – считать её, а с нею и жизнь мою и смерть загубленную, действительно – «дурой грязной».
И сегодня, и завтра, и потом – всё равно опять позвонит. А я, предатель, не нажму на «игнорировать», а нажму на «ответить». И буду слушать её голос – просто как музыку. И она будет знать, что я её слушаю. И будет плакать и ругаться, угрожать и умолять. А я буду молчать…
И от Надьки, найди она потом в телефоне звонок, который не собираюсь я – а вот не стану! – удалять, ничего не надо скрывать. Я ведь и не говорил ничего. Только слушал угрозы и сказки про непреходящую и непроходящую любовь – а вот сладко их слушать. Всё равно предатель? Всё равно предатель. И всё равно Надька поймёт.
И всё равно я не стану нажимать красную кнопочку на телефоне, а нажму на зелёную.
Всё равно ведь в жизни моей порядка никогда не было. И нет. И не будет. И наводить я его не собираюсь.
***
На сегодняшней репетиции за барабанами опять сидел Кирюша. Глебушка наш снова это дело проигнорировал. Я вообще удивляюсь, как он, «во первых строках письма», сессию сдавать умудряется, а во-вторых, как ещё ноги не протянул – ту единственную часть тела, которая из компьютера наружу торчит. Не так и сложно их протянуть, когда есть и спать забываешь. Я зашёл его попроведать. Вернее, мы с Надькой зашли, когда с репетиции возвращались. Здесь, в новой их просторной квартире, мы оказались в первый раз.
Шариком выкатился нам под ноги уже довольно бодро топающий, и не мудрено, уже второй год давно пошёл, Валька. А за ним и Глебушка вышел – надо же, оторвался от клавиатуры, вылез из Интернета, честь и хвала!
-А я сейчас там и не был, - пожал он плечами. – Я вот – с племянником нянчусь. Бабушка с тётей Надей и её семьёй на нашу старую квартиру переехали из Энска – поближе к нам. А потом бабушка с нами жить собирается. Старшие все обустраиваться помогают. А я за няньку.
-Это хорошо, - кивнула Надька. – Хоть оглядишься, заметишь, может, что внешний мир тоже существует. Ты ел?
-А? – удивился Глеб.
-Вадим же готовит хорошо? – удивилась и Надька тоже.
-Да некогда Вадиму с этим переездом, - развёл руками Глеб. – А я только и догадался, что Валентина покормить.
-Всё ясно, - закивала головой Надька и пошла к холодильнику. Осмотрелась. – Ждите, - сказала, - я сейчас. – И отправилась на кухню. Значит, в ближайшее время от голодной смерти Глебушка, хочет он того или нет, будет спасён. Хотя хочет, наверно.
Итак, Надька ушла готовить. А мы прошли в комнату, на диван серенький, тот, что на старой квартире на кухне стоял, сели. Валька залез мне на колени, стал деловито ощупывать.
-Вы как сейчас с Вандой? – спросил я. Маленький её Фриц растеряно пожал плечами:
-Я понимаю: я виноват. Но и ей бы понять не мешало: надо же работать. Пью – плохо – ну да это действительно плохо. Но и работаю – тоже ведь плохо.
-Просто ты работаешь не как человек, я как автомат, - пояснил я. – Я тоже ведь делаю – то же самое. Но ведь и жить не забываю. И успеваю. А ты…. Ладно… Она тебя не прогнала? – усмехнулся я – глупая, конечно, шутка – но он сейчас этого и заслуживал – глупых шуток – успокоившийся, нашедший своё место в жизни, своё важное дело Маленький Фриц, оставшийся на самом деле, всё-таки оставшийся Маленьким Фрицем – существом в чём-то высшим, знакомым с запредельностью – но уже и пустившим земные корни…
-Смеёшься? – хмыкнул он. – Издеваешься? – не с обидой даже, а почти с благодарностью – ну вот считает он почему-то, что я ему в чём-то помог. В чём?!
-Конечно, - кивнул я. – Смеюсь. И заодно – издеваюсь. Как же я-то – да без этого?! Понял, значит, что к ней ты всегда можешь вернуться. Вернись, и даже каяться не надо – и будешь прощён.
-Да, - закивал он, - да. Вернусь. Конечно. Да, я вернусь. «I’ll be back, сволочь, I’ll be back». Пора. Как я без этого?! И без неё – куда?!
***
Новоселье отмечали на всю катушку – странно казалось даже, что пусть большая, пусть четырёхкомнатная новая квартира Петровых вместила столько народу: хозяев, и бабушку с тётей Надей с мужем и дочерью, и в самый последний момент приехавшего откуда-то даже из-за границы Валентина Викторовича с новой женой, и всю вообще орду гостей: Вацлава с семейством (в том числе и с отцом, который, похоже – сколько, действительно, можно?! – помирился с Валентиной), Ванду – в первую, конечно, очередь, Еву с Олесем, нас с Надькой, Пьеро.
Стол готовили, конечно, Вацлав с Вадимом. И хорошо сделали, что не стали делать какого-то общего грандиозного застолья, а устроили что-то вроде шведского стола, разнесённого по всем четырём необжитым ещё комнатам и кухне. И получалось так, что собрались люди не для того, чтобы поесть и напиться – это вообще не приветствовалось, а чтобы пообщаться где-то в укромном уголке.
Что-то говорил Надьке Игорь Валентинович – он вообще очень к ней хорошо относился. Она смеялась искренне и задорно – всё было хорошо, и я мог оставить её на несколько минут, выйти в другую комнату, пообщаться с друзьями.
Вот только Глеб с Вандой опять как-то не так, показалось мне, разговаривали. То ли не очень внимательно он на какие-то слова её ответил, то ли она на это отреагировала слишком уж печально. Только разговор их угас, и Ванда ушла в другую комнату, куда поманила её Ева. А может, я всё придумал. Может, просто вот Ева позвала – она и вышла.
Я подсел к Глебу. Похоже, ни о какой ссоре у них и речи не было: этот товарищ, которого поесть обычно запросто и не заставишь, а если не заставлять, так и вообще забудет, сейчас с видимым удовольствием уписывал торт – одну из вершин кулинарного искусства Вацлава.
-Что-то ты не ешь ничего? – удивлённо посмотрел на меня Глеб. – Уж по части кулинарии брат с Вацлавом – это да. Особенно Вацлав.
-Не хочется как-то, - отмахнулся я. – Тошнит что-то. И голова болит.
Меня и действительно слегка подташнивало, и голова болела – и всё же это почему-то не портило настроения. Подумаешь, ерунда какая! И покруче случалось. И даже казалось, что есть в этом правильное что-то, логичное, спасительное.
-Что – токсикоз? – спросил Маленький Фриц. Мне подумалось на минуту, что он – в лучших моих традициях – издевается. Но – только на минуту. А Глебушка продолжал: - Я же знаю. Ванда беременна. Надька тоже, да?
До этого момента мысль о таком не приходила мне в голову. Более того: Надьке, похоже, тоже. Но я вспомнил вдруг, что последние месяца два, если не больше, наши с ней физические проявления любви были ежедневными, без недолгих пусть, но всё же перерывов на досадные физиологические недоразумения. Значит? Значит, наверно, да.
-Значит, наверно, да, - сказал я вслух. – И что ж ты, змей такой, так по-свински с Вандой в такое время обращаешься?!
На это моё заявление он никак не прореагировал. Наверно, я просто глупость сказал – всё у них хорошо было. А уж как это со стороны выглядит…
-Всё правильно, - улыбнулся Глеб. – Чтобы в этой жизни Ольга и Илья могли быть вместе, они не должны быть родственниками. Если кто-то из них приходит через Ванду и меня, то с кем ещё из наших – ну не с чужими же людьми! – придёт другой? Оставались либо вы, либо Грета с Денисом. И всё же я сразу думал, что вы – ближе к истине. Потому что вообще – ближе.
-А Олесь и Ева? – спросил я.
-А то, что Ева – правнучка Ванды? – ответил Глеб.
Я удовлетворённо закивал головой.
-Знаешь, даже когда Ванда… Я всё равно… Боялся. Боялся, что это – просто так. Что это – не они. Что – ну вот, беременна – и что? Вот Арвид – он сам по себе… Просто сын наш, и всё. Вдруг и этот – тоже?! А теперь – верю, что всё получилось. Когда с тобой – верю. Ты веришь? – Глеб смотрел на меня как-то очень испытующе. А я – что?! Я – верил. Странно как-то: я ещё сомневался, но уже знал. Словно сомнения были сами по себе, а знания принадлежали какому-то мудрому, серьёзному, хорошему мне. А Глеб смотрел на моё молчание и ничего не мог понять. И переспросил: - Веришь? Это они? Значит, получилось?
И я сказал:
-Ну… да…






2007 – 2009
Хабаровск


















Саунд-трек печального романа

Истерика (Э.Шклярский) – Пикник
Египтянин (Э.Шклярский) – Пикник
Фиолетово-чёрный (Э.Шклярский) – Пикник
Я остановил время (Ю.Шевчук) – DDT
Забери эту ночь (Ю.Шевчук) – DDT
Бородино (Ю.Шевчук) – DDT
Styx (Ю.Шевчук) – DDT
Венгерское танго (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Иду один (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Агидель (Ю.Шевчук) – DDT
Мёртвый город. Рождество (Ю.Шевчук) – DDT
Вертолёт (Э.Шклярский) – Пикник
Ковёр-вертолёт (А.Козлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи
Последний подвиг Евы Браун (Г.Самойлов) – Глеб Самойлов
Пулемёт Максим (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Der erste Tag (T.Wolff) – Lacrimosa
Aleine zu zweit (T.Wolff) – Lacrimosa
Далеко (Ю.Шевчук) – DDT
Свобода (Ю.Шевчук) – DDT
Кипеж хиппи (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Аисты (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Песня о конце войны (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Сыновья уходят в бой (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Песня лётчика-испытателя (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Песня о новом времени (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
La vie immediate (А.Градский – П.Элюар, М.Ваксмахер) – Александр Градский
Песенка клоуна (Ю.Ким) – Юлий Ким
Письмо на выставку (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Як-истребитель (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Чёрные бушлаты  (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Песня вольного стрелка (И.Сукачёв – П.Тодоровский) – Пётр Тодоровский и Игорь Сукачёв
Баллада о брошенном корабле (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Расстреляли рассветами (Ю.Шевчук) – DDT
Поэт (Ю.Шевчук) – DDT («Я получил эту роль»)
Viva Kalman (В.Самойлов) – Агата Кристи
Родина моя (И.Тальков) – Игорь Тальков
Ich bin der brennende Komet (T.Wolff) – Lacrimosa
Неживая вода (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Не кончается пытка (Э.Шклярский) – Пикник и Вадим Самойлов
Полная Луна (Ю.Шевчук) – DDT
Погоня (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Письмо с выставки (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Акутагава-сан (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Ветер (В.Самойлов, Г.Самойлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи
Слыша Высоцкого (А.Башлачёв) – Александр Башлачёв
Einsamkeit (T.Wolff) – Lacrimosa
Месяц (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Барон и за рекой (Г.Самойлов) – Глеб Самойлов
Райские яблоки (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий
Mechanical animals (M.Manson) – Marilyn Manson
Белокровие  (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
В интересах революции (В.Самойлов, Г.Самойлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи
Холода (В.Высоцкий) – Владимир Высоцкий

СОДЕРЖАНИЕ

Максим Чарльз Вадим…………………4
Ветер………………………………….232
Дорога в Ад под парусом……………245

Переводы текстов песен групп «Lacrimosa», «Katatonia», «Ewigheim», «Marilyn Manson» выполнены автором романа, подстрочные переводы с немецкого – автора, с английского – Надежды Алёшиной.


Автор выражает благодарность  и свидетельствует своё уважение
НИКИТЕ СТРОИТЕЛЕВУ,
АЛЕКСАНДРЕ «S&M» СМАГИНОЙ,
ЕВГЕНИЮ «ДОБЕРУ» КОЛТУНОВУ,
СЕРГЕЮ МИХАЙЛОВУ.










АЛЁШИНА АЛЕКСАНДРА АЛЕКСЕЕВНА

Контактные телефоны 8-4212-56-59-79, 8-914-1651-782
 и 8-914-2000-257
          Электронный адрес saschafinsternis@mail.ru


























ВАЛЬС

-Таня!
 Пистолет и последний наш танец –
 роковая и злая тайна,
 что связала сегодня нас.
 Последняя тайна крови, боли, смерти,
 последний наш шанс – мы друг другу верим,
 мы используем этот шанс!

-Вадик!
 Этой боли навечно хватит!
 И завязли мы в ней словно в вате.
 Кроме боли что есть у нас?!
 Последняя тайна крови, смерти, боли
 обернулась для нас любовью,
 и связал нас навек с тобою
 этот дерзкий кровавый вальс!