ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Светлый
локон
Я в лесу вчера видел Русскую Идею –
шла с верёвкой на шее мимо спиленных сосен…
Юрий Шевчук
-Он дойдёт, он дойдёт, - уверяли
двух медведей из Малайи
морские учёные львы.
Но упрямо и зло повторяли
попугаи, попугаи:
-Ему не сносить головы!
Владимир Высоцкий
Вадим знал, как оно было на самом деле. Все остальные знали, как оно вроде бы было. Лишь Алисе ведомо было всё. Алисе, да бабке Ванде, да правнучке её Еве…
***
-Что ж, - сказал Вадим Игоревич той части одиннадцатого «а», которая собралась на факультатив. – Давайте, как договорились: кто хочет сегодня – читают стихи, которыми они хотели бы поделиться со всеми, получают свои пятёрки – вот я и журнал взял, а на следующем занятии поговорим о том, как смотрит русская литература на свободу воли. А пока – пожалуйста, кто хочет.
Хотели, понятно, многие – те ведь и собрались, которые хотели. Но всё было сперва очень, до скучного, обыкновенно – экстраординарного никто ничего не нашёл. Но не бывает так, чтобы ситуацию так никто и не взорвал. Ева прервала размеренное течение спокойного благополучного факультатива.
-Анна Ахматова, - сказала эта дьявольская правнучка дьявольской бабки Ванды. – «Алиса». – И в упор посмотрела на учителя. И – бесы в глазах. Она явно ждала реакции.
-Хорошо, - сказал Вадим с виду совершенно спокойно. – «Алиса».
-«Всё тоскует о забытом,
о своём весеннем сне…» - начала Ева, а Вадим кивал и делал вид, что ничего не происходит. И при этом листал журнал.
-…«Он приснился мне в короне,
я боюсь своих ночей!
У Алисы в медальоне
тё…» - Ева сбилась на секунду, и тут же встряхнулась, показывая всем своим видом, что сбилась нарочно – и сразу же – дальше: - …светлый «локон – знаешь, чей?!»
-Тёмный, - глядя в журнал, поправил Вадим.
-Это у Ахматовой – тёмный, - сказала Ева. – А у Алисы – светлый.
То, что увидел Вадим в списке учащихся одиннадцатого «а» класса, было странно, но могло оказаться, что это объясняется как-то просто. Или не могло.
В списке класса числился Петров Глеб. Могло объясниться?
Вадим мотал головой, пытаясь прогнать наваждение. Наваждение не прогонялось.
Вадим заглянул в конец журнала. Быстрым почерком Вацлава заполненная страница сообщила Вадиму, что некто Глеб Игоревич (?!) Петров живёт по тому же адресу, что и сам Вадим. «Отец – Петров Игорь Валентинович, мать – Петрова Елена Николаевна». И что это должно значить?! Материалистические объяснения, надо понимать, в сторону?!
-Давайте закруглимся, - попросил Вадим собравшихся. – Тут с журналом проблемы, надо срочно решить. Все свободны.
-Кроме Ушаковой, – сказала Ева.
-Кроме Ушаковой, – подтвердил Вадим, успев заметить, что Олесь смотрит на подругу с недоумением, а вот Петька Леоненко, новенький, который всё почти лето провёл с компанией бабки Ванды (которой не чуждался, конечно, и сам Вадим), похоже, всё понял (или просто – что-то) – вон как с лица сбежал…
-Ева, в чём дело?! – спросил Олесь.
-Иди домой, - распорядилась она и добавила строго: - К бабке завтра придёшь. Ей сегодня некогда. Иди матери помоги. – И, дождавшись, когда все выйдут, подошла к Вадиму.
-Вы сейчас идите домой. Алиса всё расскажет. И про локон, и про брата.
Вадим хотел что-то сказать, попытаться получить какие-то объяснения от самой Евы, и понял: не скажет она ничего. Знает, а вот не скажет. Слегка издевается – вот такая вот штучка – в бабку, но на самом деле уверена: Алиса расскажет всё лучше, и вообще это Алисы дело, а не её, не Евы.
-Идём же… - поторопила его Ева. – Мы с тобой сегодня породнились, в некотором-то роде. Так что в неофициальной обстановке теперь будем на ты, не спорь. Говорю же, Алиса всё объяснит. Пошли.
***
-Сколько лет матери втолковывал, чтобы ехала к нам или к Наде, проняло наконец, - взволнованно и радостно объяснял Игорь Валентинович жене и сыну.
-Приедут?! – обрадовалась Елена Николаевна.
-К Надиной семье в Новосиб перебирается. Продала квартиру, деньги понадобились. А Глеб приедет. Да вообще сумасшествие, пацан до шестнадцати лет, до одиннадцатого класса в Бердске сидит, это же дыра глухая, даже школы на уровне сельских… Чего она так в него вцепилась?!
-Это они звонили? – спросила мать. – Когда приедет?
-Говорю же, собирайтесь, - улыбался Игорь Валентинович. – Сейчас такси придёт. Вадик, переоделся бы. Алиса, ты можешь ехать? Нормально себя чувствуешь?
-Нормально, - кивнула Алиса. – Вадим, пошли одеваться…
…-Это мой брат, - сказала Алиса Вадиму. – А все думают, что твой. Был ведь у тебя брат?
-Был, - печально сказал Вадим. – На семь лет меня младше. Но я всё хорошо помню. Он умер, и матери всё вырезали, она больше не могла родить.
-Ну, мне немного не так говорили, но не в этом суть. Кроме тебя этого никто не помнит, только ещё мы с бабкой Вандой и Евой. Все помнят… Это ложная память, это легенда. Но мать его любит, как собственного сына. В смысле он ей и стал на самом деле сыном. Он – сын моего отца. Мордера. И земной женщины. Он умер, но… Ванда, не бабка тогда ещё, а девчонка из Полнолуния, смогла вернуть его в жизнь. Я вижу, ты не понимаешь ничего…
-Не понимаю… - мотал головой Вадим. – И – что там про медальон?
-Потом поймёшь. Просто веди себя так, словно всё в порядке вещей, а потом он сам и бабка объяснят тебе если не всё, то хотя бы то, что объяснить реально. А медальон – он вот он. – Вадим как завороженный смотрел, как на груди Алисы то ли материализовался, то ли просто визуализировался красивый серебряный медальон с тонкой работы мальчишеским портретом. Впрочем, портрет он заметил позже, когда Алиса взяла медальон в руки. Она открыла его – внутри действительно был светлый локон. – Вот. Хоть как-то храню братишку. А сейчас одевайся и пошли. – Алиса подошла, ласково обняла мужа. – А то я правда устала. – Алиса устроилась работать воспитательницей в детский сад ещё в начале лета, и расписались они почти сразу, свадьбы никакой такой особенной не устраивали, а вот ребёнка уже ждали – и она, хоть и неземная по происхождению, в земном теле беременность переносила не так чтоб слишком легко – пластом не лежала, но уставала быстро. – Что мне надеть? Там тепло? Ты в джинсах? Тогда я пока тоже ещё джинсы могу. Свитер надо?
-Да нет, тепло, футболки хватит. – Вадим поцеловал Алису. – Странно как-то. Ты мне поможешь? А то я просто в растерянности.
-Ну что ты… Он хороший… Хотя, конечно, непростой. Но ведь и я не простая. У Мордера не может быть простых детей. Так что лёгкой жизни не обещаю. Но мы справимся. Я люблю своего брата. И ты почувствуешь, что он тебе тоже брат. Не только по легенде. Сердце не может не открыться ему навстречу, если оно, конечно, есть. А у тебя – есть. Ты оделся? – Алиса натянула облегающую чёрную футболку, которую в последнее время предпочитала балахонам, в которых ходила в начале лета.
-Оделся, – улыбнулся Вадим. – Какая же ты красивая…
***
Глеб (теперь не стоит, подумал он, называть его Фрицем, он – Глеб и именно Глебом себя ощущает) очнулся и почувствовал, что жив, на трапе самолета, прилетевшего из Новосибирска, вернее из Толмачёва. Странно, подумал он: В Толмачах-то его не было, а здесь, в Артёме – есть. Хотя не это было странно, и даже не то, что те, кто раньше были его родителями, тот Игорь Валентинович, не знают и не узнают, что он жив, и теперь незнакомые люди будут чувствовать его своим сыном и братом, и теперь он увидит свою настоящую сестру – и всё – благодаря Ванде… Странной была как раз-таки очень простая мысль: он жив! Ощущение было волнующее и захватывающее. Показалось, что ему сейчас должны очень завидовать те, кто живёт давно и привык быть живым. Хотя, собственно… С чего бы?! Ведь никто про него ничего не знает.
Он смотрел на синее глубокое небо, на золото приморской осени – и думал, что хорошо, что он не девчонка, а то бы расплакался бы от переизбытка свежих, только что вышедших в жизнь чувств…
И тут подбежали, сгребли в охапку – красивая моложавая женщина, парень молодой, на неё похожий, и худой небритый мужчина, в котором при желании можно было усмотреть сходство, случайное, конечно, с самим Глебом. И – сестра. Так вот она какая! Он наскоро совершил обряд приветствия со всеми и повис у сестры на шее, не удивив этим, пожалуй что, только Вадима…
От суеты было странно и весело. И был элемент игры в том, что он ещё многого не знал, во всяком случае, в подробностях – что-то ведь в сознание было вложено Алисой и теперь всплывало, но не в подробностях вложено, а всплывало и того фрагментарнее – и в этих условиях надо было вести себя естественно, ни в чём не выдать себя. Того не выдать, что ничего-то он не знает…
Потом было много радостных сложностей – в обычное такси четверых пассажиров садили запросто, а вот чтоб посадили пятерых, Игорю Валентиновичу пришлось долго уговаривать шофёра с материальным стимулированием, и размещаться предстояло в двухкомнатной квартире, где долгое время жили трое – а вскоре им предстояло превратиться в шестерых… Но эти хлопоты действительно были какими-то весёлыми, и Глеба ничуть не оскорбила перспектива спать на кухне – ну не Вадиму же с Алисой туда идти – в преддверии-то пополнения семейства, правильно всё, да лишь бы от компьютера не прогоняли… В мебельный магазин потом Игорь Валентинович поехал один, выслушав единственное пожелание новообретённого сына – пусть диван будет серым, остальное всё совершенно без разницы.
В момент, когда такси минуло Ростральную колонну (Вадим вспомнил мимоходом, что среди его друзей матроса называли обычно Владиком или Владиславом, но, скорее всего, не только среди них) и оказалось на территории Владивостока, Глеб понял, что он теперь действительно и окончательно – Глеб, всё остальное осталось за кадром, за скобками, теперь же его ждёт жизнь реалистическая, среди людей, по большей мере в чудеса не верящих – и о своём странном происхождении надо если не совсем забыть, то и не слишком-то вспоминать, и чудеса, которые неизбежны, принимать придётся, в некотором роде тоже вынося за скобки.
Чудеса не замедлили явиться, но были сглаженными и ненавязчивыми. Он, в частности, понял, что с сестрой может общаться без слов, и теперь она молча детализировала его легенду, которую ему предстояло запомнить намертво и поверить в неё, как в память о действительной прошлой жизни.
-Вы знакомы? – спросила Елена Николаевна, от взгляда которой – материнского, кто бы что по этому поводу ни думал, взгляда! – не укрылся молчаливый диалог.
-Конечно, - безмятежно и солнечно улыбнулась Алиса. – Я же из Городка, мы в доме Учёных вместе в компьютерном клубе занимались и много интересов общих имели.
-И она мне однажды очень помогла, – включился Глеб. – Стычка была, нехорошие люди везде встречаются. Она дерётся получше многих мужиков.
-А ты не рассказывал ничего, - вздохнула мать.
-А зачем… - пожал он плечами. – Теперь – дело прошлое, можно. Тем более это всё-таки больше про Алису, а не про меня.
Он уже почти врос в эту реальность. То, что было в Бердске (Тоже в Бердске, и случайно ли это совпадение?) на самом деле, ушло на почти недостижимую для манипуляций и прочего использования периферию сознания. Все проблемы, связанные с той жизнью… Но… Как-то это всё-таки не так… Елена Николаевна нравилась ему очень, и быть её сыном – хотелось, и тем не менее… С той, с родной, матерью было связано множество проблем, но всё же забывать о том, что она – действительно родная его мать, казалось ему даже слегка подлым. Или не совсем слегка. Да и проблемы – не все ведь пришли извне – многие были в нём самом, в заложенной в нём скрытой памяти, что он – не совсем земной. И что же теперь? Теперь он ушёл от смутных догадок о Мордере в прочное знание, но знание это почему-то пытаются вытеснить куда-то далеко, и не начнёт ли его вторая попытка повторять первую дословно?
Когда вошли в квартиру, телефон звонил так, словно тот, кто на другом конце провода, уже разозлился до последней степени и трубку сейчас бросит.
Трубку Вадим снять успел.
-Ну?.. – властно спросила Ева. – Долго ждать-то вас ещё? Надоело уже, вообще-то. Чтобы через пятнадцать минут были.
-Что? – глупо спросил Вадим. – Где?
-В рифму ответить?! – утратив всякую субординацию, сказала Ева. – У бабки Ванды. Ты, пацан, Алиса.
И трубку бросила.
-Ма, нам надо, - вздохнул Вадим.
-Куда же вы? – огорчилась она. – Только с дороги. Не успела сыну нарадоваться, почувствовать, что он рядом не два раза в год, а всё время – вы уже куда-то. Вон и Алиса устала…
-Ничего… - Алисе удалось «сохранить улыбку» и скрыть усталость. – Мы быстро. Ева мне говорила, они действительно ждут.
-Ты и с Евой знаком? – спросила мать Глеба.
-С Евой? – удивился тот. – Нет. Только с бабкой Вандой.
-Никуда от этой чертовки не денешься, - вздохнула Елена Николаевна.
Чертовки? – подумал Глеб. – Не благодаря ли этой чертовке ты теперь думаешь, что твой сын жив?..
-Мам, зачем ты?.. – поморщился Вадим. – Она и для меня, кстати, очень много сделала…
-Ладно-ладно… - вздохнула Елена Николаевна. – Идите.
Ага!.. Ещё бы они не пошли бы…
***
-Что, совсем в маразм впала?! – спросила Ева прабабку и выключила видик. – До «Rammstein»а докатилась?! «Ohne dich…», - передразнила она восточных немцев.
-«Kein Vogel singt mehr ohne dich…»*, - обморочно выдал видик и отключился.
-Что за пошлость?! – кипятилась правнучка. – Сырость тут разводишь, как девчонка глупая, влюблённая и сентиментальная.
-Когда-нибудь ты поймёшь, что невозможно всегда быть железной и гордой, истинной и умной… - вздохнула бабка. – Ты за год на стенку полезла, а у меня этих годов было… Я же чувствую, что это – сегодня, сейчас. С минуты на минуту. Как Пьеро пришёл, я всё время знала, что уже скоро. Месяц там тогда прошёл, ну пусть время по-разному идёт, но всё равно… Звонят, открой. И язык попридержи, - осадила она строптивую девчонку. Ева смотрела на прабабку, а та была уже не прабабкой, а девчонкой, от самой Евы не отличишь.
-Это он? – спросила Ева.
-Не он, - ответила Ванда. – Пьеро. Иди открывай. Хотя нет. Я сама. А ты Вадиму позвони.
…-Где он? – спросил Пьеро.
-Сейчас будет, - «успокоила» его подруга, – не переживай.
-Ага, «не переживай»… - возмутился Пьеро. – Кому переживать, как ни мне. Опять мне одни объедки…
-«Никто меня не любит, все меня ненавидят, и сплю я на собачьей подстилке в коридоре…» - бросила, подходя к ним, Ева. – Будешь ныть постоянно – так и будет.
-Да ****ый карась! – возмутился Пьеро. – Тебя не спросил!
-Ти-хо! – осадила их Ванда. – Подеритесь ещё! Тихо, я сказала! Ева, идут?
-Через пятнадцать минут будут, - отрапортовала та. – Будешь
--------------------
* Ни одна птица больше не поёт без тебя. (нем.)
курить? Вот, старые запасы…
-Старые ли? – спросила Ванда.
-Старые, - кивнула Ева.
За ничего не значащими фразами, за сигаретами (и Пьеро тоже закурил, хотя баловался редко: и его напряжение готово было взорваться…) за волнением всё же прошли пятнадцать минут, и следующий звонок – это был действительно тот звонок, которого ждала она что-то около семидесяти лет – уже и счёт потеряла…
…От информации, которую вкладывала в голову Алиса, эта голова уже предательски начинала болеть, но Вадим ещё держался. Хотя сообщение, что Петька Леоненко, Пьеро, появившийся в компании бабки-ведьмы (умница, конечно, хотя взглядов политических придерживается весьма радикальных, причём чересчур уж воинственно, но это – дело такое, юношеский экстремизм, честность – хорошо, конечно, но порой в опасные дебри заводит, если доброты не хватает…) в начале лета – тоже оттуда, откуда и брат (То ли его, то ли Алисы, то ли… Он уже действительно готов был считать его своим братом – вот верилось в это – и всё…), вызвало некоторую оторопь…
…-Ну вот и свиделись… - мрачно сказал Пьеро. Впрочем, в мрачности его не было враждебности. Только горечь потери, к которой он уже готов, и всё же стремится избежать всеми силами.
-Здравствуй, Пьеро, - бывший Фриц, ныне Глеб, улыбнулся открыто – и протянул Петьке руку. Тот помедлил секунду и протянул свою. – Я понимаю, у тебя есть ко мне претензии, и серьёзные. Но пойми и меня. Жить-то хотелось… И сейчас хочется…
Пьеро кивнул и промолчал. И заговорила Ванда.
-Вы сядьте, пожалуйста. Все сядьте. Вадик, ты так или иначе втянут в эту историю, тебе всё постепенно откроется, вся информация. И тебе, пожалуй, сложнее всех придётся. Большинство проблем на тебя ляжет, большинство ситуаций тебе разруливать предстоит. Поэтому ты здесь. Хотя вообще-то мне нужно сейчас выяснить всё лишь с двоими. – Она бросила на Глеба – на своего Фрица! – вымученный взгляд: - С тобой. – Взгляд на Пьеро: - И с тобой. И пока молчите. Не перебивайте. Фриц! Вот ты видишь меня – ту же, казалось бы, которую оставил там, ту, которую, казалось бы, любил. А я не та. Просто мне, как оборотню, ничего не стоит явиться тебе в молодом теле. Но тело – это не человек, а лишь его вещь. Тело молодое. А я старая. Со всем своим опытом негативным – старая и печальная. И очень хорошо понимаю, что любил ты меня не потому, что я – это я, а потому, что больше некого было. Теперь у меня хватает мужества понять это. И с такой со мной – со всем моим опытом, со мной, которую ты старухой не видел, но про которую знаешь: старуха – быть ты не сможешь. Я права?
-Да, - виновато сказал Глеб. – Не смогу. Нет.
-Я знала, - вздохнула Ванда. – Но ты будешь общаться со мной. В это я верю.
-Конечно, - улыбнулся, всё ещё виновато, Глеб.
-А я научилась за эти годы ценить доброе и настоящее. Преданность ценить научилась и сама преданной быть, так что, Петь, ты не прав – насчёт объедков-то. Ты всегда для меня очень много значил, и появление моего Маленького Фрица на этот раз ничего между нами не меняет. Лжи не появляется, и если ты готов поверить в это, мы останемся вместе. Готов?
-Готов, - вздохнул Пьеро – похоже, он не раз уже терзал душу этим вопросом: верить или не верить – и вот решил верить – уж очень ему этого хотелось – верить.
-Глеб… - сказала она. – Фриц ты мой Маленький… Можно хоть обнять тебя?.. Столько лет ждала…
Он виновато взглянул на неё – и шагнул к ней, обнял, погладил по голове. Она осторожно коснулась губами его щеки, глаз, шеи, на миг прижала покрепче – и отступила.
-Знай: любая проблема твоя – она и моя тоже. Ни с чем не стесняйся идти. Не думай, что больно сделаешь, если обратишься с чем-то не тем. Может, и больно, но если не обратишься – сделаешь больнее. Обещаешь?
-Обещаю, - улыбнулся он.
-Вот и славненько. А теперь все идите. Все. Абсолютно. Могу я побыть наедине… с самой собой?!
***
Вся компания обступила новенького – ещё бы: брат любимого литератора.
-А ты уже первого сентября в списках был, - сказала Грета.
-Брат – учитель, подсуетился, отдал личное дело. Чего такого, он его ещё летом привёз, - с улыбкой сказал Глеб. – Не знаю, хорошо это или плохо, что он литератор – у меня в одном слове по восемнадцать ошибок. Вот и боюсь теперь, что родной брат первым и убивать будет…
-Не будет, - сказала Грета. – Он добрый.
-Ну спасибо, утешила, - усмехнулся Глеб. – Знаю, что добрый.
-И как тебе у нас? – спросил Денис.
-Город красивый. Да что я, первый раз здесь, что ли?! Девочки красивые. Учителя нормальные, раньше с этим делом хуже было.
-А прозвище у тебя было? – спросила Грета.
-Было, - улыбнулся Глеб. – Маленький Фриц. Из-за того Глеба, который Самойлов. Говорят, похож. На Фрица, ясно море, а не на Глеба.
-Похож, - согласился Олесь. – А ещё?
-А ещё – Петрушка…
-Это потому что Петров? – спросила Грета.
-Это потому что песенка такая есть, - сказала Надька – они с Игорем только что подошли.
-«-Голубчик Петрушка, гулять не ходи.
Уж поздно, уж тёмно, ты дома сиди.
-Мне бы всего часик, я бы пришёл скоро…» Поэтому?
-Поэтому, - улыбнулся Глеб Надькиной проницательности.
-Похож, - улыбнулся и Игорь. – Гитарой владеешь?
-Не без этого. Хотя больше ударными. Вот только приложения этому владению не предвидится…
-Как знать, - пожал плечами Игорь.
-Да чего вы все пристали к человеку?! – возмутился вдруг Пьеро. – Домой идёшь?
-М-м… - как-то непонятно сказал Глеб. – Не знаю… Нет, наверно. У меня ещё дела.
Дела его были такие, что не одобрил бы их в этой компании никто. Ещё на одной из первых перемен Ева проследила его взгляд и пренебрежительно сказала:
-Ты чего это на Гопотёлку пялишься?
-На кого? – не понял Глеб.
-Да на Юльку Киселёву. У неё же брат в девятом «в» – главный гопник в школе. Сопляк ещё, а туда же. Всех строить пытается. Мы же с ними воюем.
-А она тоже? – спросил Глеб.
-Она – не тоже. Только она же с братом общается. Да если бы мой брат был таким… Я бы или его убила, или, если бы не удалось – себя. Короче… Ну, ты понял. – Она как-то не по-доброму хмыкнула: - Антон-гондон да Юля-****юля.
Что-то в словах Евы Глебу всё же не нравилось…
Девочка с виду была немного необычная – с одной стороны – однозначно красивые черты лица – и в то же время сама – явно некрасивая, закомплексованная. Неприбранная какая-то, словно махнувшая на себя рукой. Большие глаза – красивые, хотя и коровьи слегка, смотрят загнанно, волосы кое-как покрашены и даже вымыты – тоже кое-как. Словно привыкла носить на себе антипатию одноклассников, с брата на неё саму перекинувшуюся. За ней, поди, и не ухаживал толком никто? Интересно, какой бы она была, если бы пёрышки почистила?
Так что Глеб отделался от навязчивого внимания тех, с кем сама судьба ему определила дружить, и домой с Петькой не пошёл, а пошёл искать Юлю. Внутренний голос говорил ему, что она ещё в школе.
Нашёл он её в столовой. Взял стакан компота и подсел к ней за столик.
-Вот, - сказал он. – Налаживаю контакты с одноклассниками. И с одноклассницами. Ты не против?
-Я-то не против, - вздохнула она. – Только другие против будут. Тебе уже, наверно, объяснили, чья я сестра?
-Объяснили, - кивнул Глеб. – Но только я ведь не за братом твоим поухаживать хочу, а за тобой. Так что меня больше интересует, действительно ли ты, как говорят, Гопотёлка, или это от нежелания разобраться.
-А я вне политики, - твёрдо сказала Юля. – Мы и с Антохой не очень-то ладим. А ещё не любят за то, что из богатеньких. Хотя я никогда…
-Да ладно, - перебил он её. – Чего мы тут сидим-то… Пошли, что ли? Провожу, если не возражаешь. Не возражаешь ведь, я правильно понял?
-Правильно, - улыбнулась Юля, причём уже не так скованно.
…Они шли и молчали. Вопросы политической ориентации были уже обсуждены, а о чём ещё говорить с этой незлой вовсе, но ограниченной довольно-таки барышней (и не в брате её дело, по большому счёту, все комплексы в основном – от недостатка ума, не только общечеловеческого, а обычного женского даже), Глеб не знал. Попробовал было о музыке, но для неё «Королём и шутом» ограничивались познания в роке, а про «Rammstein» она всерьёз думала, что это тяжело и круто. Так что зачах и этот разговор, и он с радостью подумал, что сейчас распрощается с ней, когда они остановились у подъезда.
-Ну ладно, до завтра, - сказал Глеб и помахал рукой.
-До завтра? – переспросила Юля. – А зайти не хочешь?
-Зайти? – удивился он. – А кто дома? Антон? Очень было бы «здорово».
-Никого дома, - сказала Юля. – Это дедушкина квартира. – Он в Находку на неделю уехал.
-Что ж, - сказал Глеб. – Это меняет дело. Зайдём.
Она суетилась, грела обед, а он с интересом ждал, что за этим последует. То есть что – это ясно. Вопрос в том, действительно ли последует. Неужели она такая прямо потаскушка, что в первый день знакомства готова тащить парня в койку?!
Потом всё было по обычному сценарию. Он даже и не заметил, как именно – она полностью взяла инициативу на себя.
Но когда он понял, что лишил её невинности, на душе у него стало нехорошо. И даже страшно. И ответственность, которой он не искал вовсе, и… Словно обманул девчонку. Хотя, если разобраться, вся инициатива от неё исходила.
Или не вся? Он же сам к ней подошёл?
-Зачем ты так-то уж? – спросил он её.
-А ты не веришь в любовь с первого взгляда? – спросила Юля.
-Я? – переспросил Глеб. – Не знаю. Не верю, наверно.
-А я верю, - горько вздохнула она. – Я как тебя увидела… Ты какой-то совсем не такой, как все остальные. Значит, ты меня не любишь?!
-С ума сошла! – искренне поразился Глеб и стал торопливо одеваться. – Только не вздумай плакать, - строго сказал он. И мягче уже добавил: - Пожалуйста…
-Не буду, - огорчённо, но спокойно сказала она. – Опять меня жизнь носом в говно ткнула. Ладно, это было, и мне было хорошо, и что для тебя это оказалось неважно – это огорчительно, но я об этом вспоминать не стану, а только о том, что это всё-таки – было… Ты сейчас уйдёшь?
-Нет, останусь, - сердито бросил он. - Нет, уйду, конечно. И вспоминать никогда ни о чём не буду.
…Он отключил мобильник, нашёл ларёк, где продавали пиво, и поскольку было тепло, начал им накачиваться прямо на улице. Начал. Потом продолжил. Только никак не останавливался.
Домой в этот вечер он так и не пришёл.
Елена Николаевна волновалась, бросила даже домашним:
-Что за семейка такая некурящая… Даже на случай нервного срыва сигарет в доме нет…
-Есть в доме сигареты, - сказал Вадим. – Вон у Глеба пачка валяется.
Елена Николаевна закурила, на какое-то время успокоилась – а потом всё опять.
Вадим звонил бабке Ванде, но она сама ничего не знала – эти его дела шли мимо неё. Он ходил и искать братца, весь Чуркин обошёл – и без результата всё. Просто Юлин дед жил на Змеинке.
Вернулась Алиса, но в этой ситуации и её чутьё ничего не сказало.
Эта ночь запомнилась им надолго. Были потом другие, и их было достаточно много, и они слились в памяти во что-то одно общее и целое, а вот эта, первая, запомнилась.
Глеб появился под утро, и вся пьяная бессонная ночь очень явственно читалась у него на лице.
-Голова не болит? – язвительно спросил Вадим, наскоро тыкая пальцами в кнопки телефона – родители уже на работу уехали, а у него уроки были только с третьего. – Мам, пришёл. Нет, ничего, почти в норме. Потом поговорим. Папе скажи. – И опять брату: - Так не болит голова-то?!
-Нет, - ответил Глеб. – Горло только маленько. Не жарко уже ночью-то.
-А тебя просили шарахаться? «Ночью-то», - передразнил Вадим.
-Вадим, зачем ты так? – вступилась Алиса.
-Зачем? А он о матери подумал? Что та извелась вся?! Ночью-то… - опять повторил Вадим.
-А обо мне кто подумал?! – взвился Глеб. – Вытащили… благодетели! Что хорошего в этом мире? Зачем тут вообще жить?! Вы можете, вот вы и живите! А я почему в ваши игры играть должен? Всё погано, и раз уж я вынужден жить, я не хочу этого видеть и думать об этом не хочу. Да не могу я! Просто не могу!
-Чего ты не можешь? – разозлился ещё больше Вадим.
-Жить, как вы живёте, в мире этом. И мириться с этим миром не могу. Проще уж спрятаться от него…
-Но ты же собирался искать выход… - Алиса присела рядом с братом, приобняла за плечи.
-Мудрые вы с папашей Мордером, - вздохнул Глеб. – Зачем он меня вообще сразу не отпустил? в мышонка запрятал? Знал же, что я нежизнеспособен?!
-Молчи, молчи, - шептала Алиса. – Приди в себя, потом разберёшься и поймёшь, что можешь.
-Зачем?! – в упор посмотрел на неё брат. – Как поёт мой тёзка, «всё пропало, мой Маленький Фриц…» Ну это же правда.
-Ты мужик или кто, вообще-то?! – Вадим не мог спокойно слушать такие вещи. – Мужики выход ищут! И находят!
-Да нет его! – с сожалением посмотрел на него брат. – И пойду-ка я лучше спать. В школе мне нынче в таком виде делать точно нечего.
-Вот-вот, иди проспись, - сердито бросил Вадим, и Глеб пошёл – и действительно рухнул спать.
-Не думала, что ты такой жестокий, - сказала Алиса мужу. – Раньше ты вроде бы всё понимал.
-Я и сейчас понимаю. До некоторого предела. Каково ему – понимаю, а вот спекуляций на этом – нет.
-Это не спекуляции, - возмутилась Алиса.
-К сожалению, спекуляции. Чистой воды, - вздохнул Вадим.
Короче, они поссорились. В первый раз за всю совместную жизнь… Да и не только за неё – разве можно считать ссорами то непонимание, которое возникало у них, когда они ещё не могли просто по-земному быть вместе.
Только сейчас казалось почему-то, что нынешняя проблема – серьёзнее даже, чем те, что были тогда, когда сама жизнь Алисы была поставлена на битую карту…
***
Вадим зашёл в комнату – брат сидел за компьютером. Отрешенно как-то сидел и печально, и ничего, похоже, не делал – изредка водил мышкой да щёлкал периодически, на экране что-то менялось, что именно – Вадим вникать не стал, просто подошёл, руку на плечо положил. Глеб накрыл её своей ладошкой и поднял на Вадима глаза – виноватые, одинокие.
-Плохо? – спросил Вадим.
-Плохо, - вздохнул Глеб.
-Ты меня прости, - попросил Вадим. – Что я так резко. Я понимаю, как тебе непросто. Только… Ты в своей боли вёл себя как последний эгоист. Вот я и разозлился. Прости.
-Это ты прости, - попросил Глеб. – Давай будем по-хорошему. Я не хотел тебя обижать. Хотя обидел, конечно…
-Ты обо мне сейчас не думай, - отмахнулся Вадим. – Я в порядке. Разговор-то о тебе… Тебе трудно…
-Не совсем ты в порядке, - заметил младший брат. – С Алисой поссорился. И вон бледный какой.
-Просто голова болит после бессонной ночи. А с Алисой я помирился, не переживай.
-Так ведь из-за меня ночь бессонная-то получилась, - сказал Глеб. – А правда помирились?
-Правда, - всё так же продолжая держать левую руку на плече этого чудика – вон как он в неё вцепился – правой Вадим взъерошил светлые его прядки. – Мир?
-Мир, - согласился Глеб и протянул брату свободную правую ладонь.
-Выключай комп, - предложил Вадим, - пошли на диван, посидим-поговорим.
Глеб выключил компьютер, сел рядом с братом на диван, долго и внимательно смотрел на него.
-Так что у тебя случилось? – спросил наконец Вадим. Глеб поморщился:
-Обидел маленького глупенького безвредного человечка… Беззащитного…
-Как обидел? – допытывался Вадим.
-Глупо, - вздохнул Глеб. – Если разобраться, когда обижают не со зла, то всегда глупо…
-А исправить?
-Не-а… Не хочу. Лучше сразу, чем история про «доброго» хозяина и собачий хвост. Только стыдно и противно, что я такая мразь. И получается, весь мир в этом виноват. Не было бы мира, или я бы в этом мире остался мёртвым – и никого бы я не мучил. Да вообще хреново, что жизнь говённая… Кто-то на это умеет забивать, а у меня не получается…
-Жизнь – она, конечно… Хреновая, не без этого. Но ты всё-таки попытайся диалектику ощутить. Она ведь ещё и очень живая, и это здорово, - пытался утешить брата Вадим. – Бывает иногда ощущение беспричинного счастья?
-Бывает, - улыбнулся Глеб. – Ломается только очень легко.
-Знаешь, бабка Ванда, ой, это для меня она бабка, а для… ладно… Так вот она долго-долго убеждала меня в том, что только боль и делает жизнь жизнью. Так долго убеждала, что убедила-таки. Научила любить боль. Знаешь, у меня этой боли тоже было предостаточно, и я её от всех прятал и сам от неё спрятаться пытался. Теперь вот не прячусь. Просто умею эту боль любить. И даже не то чтобы в смысле мазохизма. А разве тебя она этому не учила?
-Нет, наверно. Если чему и учила – это несмотря ни на что всё равно жить. Всё равно жить. А боли моей она сама, похоже, боялась. В смысле – именно моей. Мне иногда кажется, что она вообще меня боялась. Поэтому мне и тяжело с ней общаться. Дело не в негативном её опыте даже, а именно в этом ко мне отношении. Я ведь такой любви ничем не заслужил. Я обыкновенный.
-Нет. Она знает, что нет – значит, так оно и есть, - убеждал Вадим. – И лучше бы ты ей побольше верил…
-Да даже и не в этом дело, - попытался увести разговор в сторону Глеб. – И не в Ванде, и не в боли. – Жизнь-то живая, а я… Сколько всякой мертвечины…
-Ну это ты брось, - строго сказал Вадим.
-А что «брось», - вздохнул Глеб, - если правда. Знаешь ведь, просто утешить пытаешься. И про Мордера знаешь, и про то, что умер я уже однажды… Лежу на Каинском кладбище. И это страшно…
-Понимаю, что страшно, - попытался успокоить брата Вадим. – Только ведь вот и Алиса – дочь Мордера, и Алиса умирала, да не растекается теперь.
-Значит, она сильная. А я – тряпка…
-Перестань, а? – устало попросил Вадим. – Это что, судьба у меня такая – доказывать людям, что они сильные, добрые, умные – замечательные, короче? Тем более, в твоей жизни была такая любовь – ну пусть не ты любил, а тебя, но – так… Вот ты завидуешь тем, кто на твой взгляд совсем-совсем живой. И, похоже, завидуешь тем даже, кто по глупости не умеет всех твоих вопросов поднимать. Думаешь, у них жизнь живая? Может, и живая, да только убогая. А ты боишься – и готов тоже в это убожество сбежать от проблем.
-Так вот и пугает, что в бутылку лезу из-за всего, - вздохнул Глеб. – Не в смысле скандалить, хотя и это тоже, а в смысле напиться.
-Ну ты уж постарайся держаться… - Вадим с силой сжал тонкое запястье брата. – Мы ведь все с тобой. А с отцом я поговорю, не переживай, он мужик с пониманием. Рассказать ему?
-Может, не надо пока? – Всё же Глеб не готов был сейчас решать какие-то серьёзные вопросы. – Пусть это моими проблемами и останется. Ну… нашими… Вадик…
-Ладно, - согласился Вадим, - пока не буду. Потом видно будет, решим. А что это ты от компа не отходишь?
-Да хотел вот программку написать, просчитать, какие могут быть вообще варианты развития мира с разными начальными условиями, может ли вообще что-то симпатичное быть в принципе, а если может, что для этого нужно. Только мало что ещё учесть удалось. Да и лажа это всё. Фантазировать комп заместо меня не станет. Надо варианты давать, чтоб он считал, а в вариантах-то вся и проблема. Короче, эта идея для меня уже, похоже, перегорела. В компьютеры верю, в разумность их – нет. Самому надо крутиться.
-Вот и крутись, - поддержал идею Вадим.
-Ладно, - согласился Глеб. – Что-то есть охота… Есть чего-нибудь?
-Не знаю, есть, наверно, - пожал плечами Вадим. – Иди на кухне поищи.
-А ты что, не обедал? – встревожился брат. – И не хочешь?
-Не-а, - мотнул головой Вадим. – Я лучше полежу немного, посплю, может. Иди, действительно…
-Сильно голова болит? – виновато спросил Глеб.
-Нормально… - поморщился Вадим. – Ничего, хуже бывало. Говорю же, не бери в голову. Иди лучше обедай действительно…
***
«Джиги-джиги-дзаги» - вызванивал мобильник (Она, что ли, мелодию поставила ему?) – и тот самый номер индицировался на нём, что набирал он там когда-то, в отчаянии пытаясь дозвониться до неё, ища помощи, поддержки, ласки, понимания…
Что же он за свинья… Хватался за неё, как за последнюю надежду, а теперь – боится?
Использовал?
Как там у Башлака: «два раза матрасил, да струсил и бросил»?
И всё же – как вынесет он весь груз её опыта? То, как она будет хвататься за любую возможность видеть его – а он чувствовать себя будет – обязанным?..
Всё же – очень тяжело.
Или?
Вот сейчас проведёт она рукой по его волосам – и словно боль соберёт. Он ведь любил… Не так, как она – и всё же…
Он вдруг понял, что хочет видеть её, трус несчастный, зря прятался несколько дней, хочет её заботы. Да и…
Да и надо ведь ответить на звонок…
«Джиги-джиги-дзаги»…
-Да…
-Приходи, - попросила Ванда.
-Уже иду, - сказал он. – Жди. Я сейчас. Я скоро.
Та, что открыла дверь – это Ева. Он уже научился чувствовать, кто из них, таких одинаковых, кто. Что-то не ладится у Евы в последнее время. Сердитая, взвинченная. За бабку переживает? Или что? А вот и сама Ванда. Вот она светла – словно и нет ничего, чего стоит бояться. И, не боясь уже ничего (Еве бабка в облике девчонки рукой махнула – исчезни, мол, не из-за этого ли бесится строптивая девчонка?!) он подошёл, сел на пол возле её кресла спиной к ней, голову ей на колени запрокинул:
-Рассказывай… - и ощутил её ладонь у себя на глазах.
-Не стоит. Зачем? Всего ты всё равно не поймёшь… Пусть будет по капельке, если где-то надо, а нет – так и не надо вообще… Сиди. Хорошо сейчас? – спросила она.
-Да…
-Вот и сиди. Просто сиди. А потом пройдёмся. Хорошо?
-Да…
А потом они ходили по Морскому кладбищу и молчали. Просто за руки держались, и не было никакого напряжения. Просто она не взвалит своего опыта на него, просто она не может быть с ним, потому что этот опыт всё-таки есть – и всё же они сейчас вместе – и держатся за руки.
-Знаешь, - сказала Ванда, - я давно уже здесь. И знаю местные легенды. А кое-какие и при мне творятся. Вот про улицу Минёров. Судя по карте, она ведёт на кладбище. Или с кладбища. Это уж как посмотреть. Только никто из наших просто так найти её не может. И если аборигенов спрашиваем, никто не знает, где она. Хотя на карте – пожалуйста. И только в минуты высокого душевного напряжения она открывается. Но только попавший на неё – словно и не жив уже. Не совсем жив. Но и не мёртв. Здесь, на Морском кладбище, что-то с совершенной очевидностью доказывает, что жизнь и смерть – в общем-то одно и то же. Ты боишься?
-Смерти? – спросил Глеб. – Нет. Вот тоски – боюсь.
-Да, это страшно, - согласилась Ванда. – Тем страшнее, что смерть – условность, и значит, никакая смерть не несёт избавления, во всяком случае, полного избавления, от самого себя. Твой опыт – он ничуть не менее горек, чем мой. В чём-то он глобальнее и страшнее. Ты любил меня?
-Да, но… - вздохнул Глеб. – Это было очень эгоистически.
-Пусть так. – Она дала ему руку, и из узкого прохода между могилами – что их вообще сюда занесло? – они выбрались в проход чуть более широкий, и она, презрев условности, села на землю. – Дай сигарету. – Значит, через это кладбище – именно через это, Морское, и всё же – кладбище – мы найдём дорогу туда, где мы когда-нибудь сможем и захотим быть вместе. На нашу улицу Минёров. Это ведь у каждого своё. У твоей сестры с Вадимом – бухта Фёдорова. А нас ждёт – улица Минёров. Готов посмотреть? Не боишься?
-Да мне, похоже, - вздохнул Глеб, - и бояться-то уже нечего.
-Тогда, может быть, всё будет другое. Или не будет никакого. Другие тела, другие сознания, другие, может быть, даже имена. И всё равно, где бы и какими мы ни были, даже бестелесными, даже обо всём забывшими, ты будешь для меня моим Маленьким Фрицем, и я буду любить тебя. Я могу забыть весь мир, друзей, родных, любимых, но мой Маленький Фриц… Я очень пафосно говорю. Только раз в жизни, наверно, со всеми это случается. Вот даже Вадим не согласился с тобой, когда ты сказал, что Клим Самгин всю жизнь любил Лидию. А ты ведь и не про Клима думал. Просто знал, что люди любят в своей жизни многих, но есть одна любовь, которая – главная. И знал, что именно так я тебя люблю. Я тебя совсем загрузила?
-Нет. – Глеб, сидя на корточках, затушил окурок о могильную оградку и закурил новую сигарету. – Я готов был всё это выслушать. Хотел даже. Но ты обещала показать улицу Минёров.
-Пошли, - она повела его опять к дороге, опоясывающей кладбище. – Смотри. Вот. – Она махнула рукой.
-И что? – не понял Глеб. - Чего я должен бояться? Улица как улица. Абсолютно не страшная.
-Нет? – удивилась Ванда. – А мне сперва жутко стало. На уровне ощущений. Нет?
-Нет.
-Но ведь туда нельзя попасть.
-Ну и не надо. Не время, значит, - спокойно сказал он.
-Молодец, - обрадовалась Ванда.
-И знаешь… - как-то неловко сказал Глеб. – Я трус, конечно. Я побоялся остаться с тобой насовсем. Но… - Он обнял её так, как ей этого хотелось, так, что стало понятно, что если это будет сегодня, то это будет не как попало. – Но сегодня я хочу быть с тобой. Ты ведь простишь меня, когда вечером я всё же поднимусь и уйду. Ещё одну такую ночь домашним я устраивать не хочу…
-Я ведь всё прощу, - вздохнула Ванда. – Грустно только, что размениваешься на глупых дурочек, к которым ничего не имеешь.
-Извини, но я такой. И другим быть не умею.
-Учись, - посоветовала Ванда.
-Видно будет, - отмахнулся Глеб. – Ты уже хочешь меня всех радостей жизни лишить…
-Ни за что на свете! – пафосно воскликнула она. – Только вот радости ли это?
-Не знаю, - пожал он слегка сутулыми плечами. – Удобнее думать, что радости. Мало ведь у меня радостей-то было, хотя всё поодиночке было самое то, только вот так фишка легла, что всё было одним глобальным непониманием испорчено: кто я. Так что уж что-то должно от серьёзных мыслей отвлекать.
-Только вот мне эту девочку жалко, - вздохнула Ванда. – Она и так несчастная. И получается, мы с ней товарищи по несчастью.
-Значит, любить меня – для тебя несчастье? – за шутливым тоном Глеб прятал серьёзную обиду.
-Нет, что ты… - заторопилась успокаивать его Ванда. – Это трудно, но… Я ни о чём, честное слово, не жалею, нет, что ты.
Они стояли и смотрели друг на друга, словно надеялись прочесть друг у друга в глазах потаённые все мысли, все ответы на неразрешимые свои вопросы.
-Ну что, пошли ко мне? – спросила Ванда. – Или… здесь…
-Здесь… - он дышал сейчас так, как дышит мужчина, чья женщина уже в руках у него. – Никогда не доводилось прежде узнать, что такое секс на кладбище? Действительно ли это так романтично? Что? Как на это смотрят сатанисты?
-Положительно смотрят, - вдыхая запах табака и думая о том, что впервые слышит его дыхание, его пульс, ответила Ванда. – Только не простудись.
-Постараюсь…
Да такого можно не только что семьдесят лет – все семьсот и ещё немного – ждать…
Неужели дождалась?!
***
Это уже когда-то было. Не совсем это. Но – почти это. Почти так. Не совсем так.
В Новосибирске это – или опять же почти это – могло случиться лишь ранним майским утром, ещё свежим и радостным. Под словом «это» понималась полная и беспричинная радость бытия, счастье по той только ничтожной причине, что он существует на свете, в этом больном мире, но этот больной мир, многоликий и многогранный, поворачивается иногда к нему – вот таким вот ранним майским новосибирским утром – гранью радостной, ликом светлым и прекрасным, немного буйным и весёлым.
Во Владивостоке всё оказалось не то чтобы совсем не так, а – не совсем так. Был вечер в начале сентября, и ни ветерочка, и море тихо, и грустно немного, и рядом никого – а лишь покой и умиротворение. Словно познал он всё счастье и всю печаль мира – и полюбил их навсегда – и счастье, и печаль. И имеет право на музыку, которая звучит сейчас в наушниках – кругом люди, много людей, а он один, потому что они отдельно, ибо он и хочет, чтобы они были отдельно. Но стоит захотеть, позвать – и они все, и близкие, и незнакомые, придут на зов. Ведь он любит их счастливой любовью, пусть от этого немного грустно, но прямо до слёз хорошо.
«…Я люблю посмотреть,
как купается Луна в молоке.
А вокруг столько звёзд…
Забирай хоть все – никто не берёт…»
Все будут рядом, хотя сейчас пробегают мимо. И вот эти матросы, которые торопятся куда-то – служба! – несмотря на воскресенье, и эти бабки, которые торгуют ромашками.
А ромашки-то здесь какие! Не меньше, чем блюдце, а то и за тарелку сойдут. Ну не за тарелку, а всё равно огромные. В Новосибирске отродясь таких огромных не бывало.
«…Стирается краска на левой стороне руля,
на левых колёсах горит лохматая резина.
Но есть где-то сказка – прекрасная земля,
куда мы дотянем, лишь кончится запас бензина…»
Вадим, конечно же, не станет обижаться – не в том, конечно, дело, что не скажет об обиде, а в том, что обиды вовсе не будет, даже на самом донышке благородной его души. Хотя сам бы Глеб, наверно, обиделся, если бы кто-то пошёл в заветное его место, не спросясь. Или не обиделся бы. Но Вадим радостно делился с ним самым заветным – и Глеб купил букет ромашек и пошёл в бухту Фёдорова.
Это кто-то рассказывал недавно – Надька, кажется, как здорово здесь ранним утром, весенним, желательно, когда море ещё не проснулось, когда в воздухе висит голубоватая прохлада, когда громкие крики чаек кажутся всё же частью тишины… Она говорила, а он думал, что чувства передаются помимо слов, что он это всё, ещё не испытав, уже ощущает. Да, наверно, здесь правда хорошо весенним утром, но покой осеннего вечера – он совсем другой, он больной немного – но он тоже счастье. В Новосибирске для счастья требовалась безмятежность. Здесь этого не будет. Здесь счастье мятежное – по определению.
И сейчас ему казалось, что так оно и должно быть, что это и правильно.
Просто ему было больно сейчас.
Просто он был сейчас счастлив.
***
-Вацлав Янович! – гомонил одиннадцатый «а». – Давно приехали?! Как съездили? Интересно было?
Слегка помятый, Вацлав отвечал, причём, похоже, на несколько вопросов одновременно – дёргали со всех сторон – что приехал сегодня утром, даже выспаться толком не успел, в Находке неплохо, конечно, но и ничего особенного, конференция же – так себе – из него все силы выкачали, а сам он нового и не узнал ничего, считай.
-Начнём урок, - отбился он наконец от насевшего на него класса. – Надо ведь… и познакомиться. С Евой и Петей мы уже летом познакомились. А Глеб, значит, ты. – Вацлав улыбнулся светло и приветливо.
Он тоже знает, наверно, легенду, - подумал Глеб. – Конечно, моё имя в журнале его почерком написано. Или всё же правду?
В дверную щель Вацлава поманил Вадим. Вацлав вышел, и несколько минут Вадим что-то тихо говорил другу. Почему-то Глеб понял, что брат всё объяснил их классному руководителю. Пусть. В конце концов, Вацлав – внук их с Вандой сына Арвида. Но и не в этом даже дело. Просто Глеб, как и все в присутствии Вацлава, ощутил к тому всеобъемлющее доверие.
Вацлав вернулся, их взгляды встретились, и Глеб понял, что классный руководитель знает, оказывается, не легенду, а всё. Абсолютно всё. И про характер его непростой – тоже. И не от Вадима. Похоже, завернул утром, несмотря на недовольство отца (и про это Ванда уже рассказывала ему), к любимой прабабке. Но только, в отличие и от неё, и от Вадима с Алисой, хоть и открыт к нему всей душой, но в возможных конфликтах, если Глеб окажется виноват (а он – как ещё окажется) - не на его стороне будет. Не позволит Вацлав друга обижать, даже не желая этого, даже случайно…
Впрочем, эта решительная серьёзность не вызвала отторжения, да и сам Вацлав смотрел на мальчишку с симпатией. Что ж, конфликты, может быть, и неизбежны, но они оба будут прилагать усилия к их разрешению.
***
Напрасно боялась Ольга, что всё теперь станет сложнее. Всё сделалось проще, много-много проще. И даже семейная жизнь наладилась, стала теплее и спокойнее: теперь Игорь не стоял между ней и Иваном. И Иван не стоял между ней и Игорем. Она знала, что просто очень любит их обоих, и в любви этой много тепла и добра, потому что в любви этой, как это ни странно звучит, есть Илья.
Встречаясь с ним по сорок раз на дню, она всё же ждала этих ночных, выпавших из общего времени и потому неизмеренных (и неизмеримых) и неучтённых секунд? минут? часов? в полночь, когда все спят, и можно быть вдвоём, рука в руке.
Ольга сидела за компьютером. Что-то не получалось у неё в последнее время, она привыкла писать всегда легко и радостно, а тут… Не то, чтобы слова не приходили, нет, были слова. Но только и боль была, в этом деле для неё непривычная.
Илья сел рядом, взял её за руку. Она подняла на него глаза, улыбнулась устало.
-Знаешь, - сказала, - мне кажется, что они – это немного мы.
-Естественно, - безмятежно улыбнулся ей Илья. – Каждый раз так, и каждый раз ты удивляешься. Конечно, ты не напишешь ничего, пока не пропустишь всё через себя. Естественно, Ванда в некотором роде, хоть и существует реально, хоть и общается с тобой, это в некотором роде ты. Потому что ты представляешь мир от лица своих героев, и от её лица – тоже. Потому что ты не стала бы писать об этом, если бы сама не переболела всем. Если бы сама не пережила такую любовь.
-Но мне кажется иногда, что Глеб – это в какой-то мере – ты.
-Правильно, - кивнул Илья. – Ведь не можешь же ты действительно влезть в настоящую, а не слегка придуманную тобой, шкуру Ванды. Поэтому твой Глеб – я.
-Я не об этом, - вздохнула Ольга и при слабом свете мерцающего экрана монитора погладила руку Ильи. – Мне кажется, что ты словно пережил все его горести, словно почувствовал себя на его месте. Словно тебе так же больно.
-И что в этом страшного?! - улыбнулся Илья. – Учит тебя бабка, учит, что боль – это правильно, это честно, а ты… А ты боишься. Всё равно боишься. Мы же договорились, что всё будет хорошо. Ведь так оно уже и есть, правда?
-Правда, - улыбнулась Ольга, хотя ей было грустно – просто она не умела спорить с Ильёй.
***
-«…Однажды он застал тебя с Петрушкой, - вроде бы и не к Еве обращаясь, но явно так, чтобы услышала именно она, пропел Олег: - …заплакал и отправился за пушкой,
бегом назад и выстрелил в обоих,
лишь только кровь осталась на обоях…»
-Чё, с дубу рухнул?! - взъярилась Ева.
Пытаясь перевести всё в шутку, Глеб хлопнул Еву по плечу:
-«…С такого расстоянья трудно не попасть.
Его размазала по стенке будто клей…»
Тогда Олег, пытаясь выровнять ситуацию и не оказаться в дураках, обратился напрямую к Олесю:
-Твоя Женечка тебе, телёнку доверчивому, сразу с двоими изменяет, а ты видеть ничего не хочешь. – Олег в последнее время пытался демонстрировать свою подчёркнутую политкорректность, но как-то это, на взгляд Олеся, который и ссориться, впрочем, не хотел, несколько неприятно выглядело.
-Это не то, что тебе кажется, - вздохнул Олесь. – Это не Ева. Это Ванда. Ну… Как бы объяснить, чтоб и понятно было, и поверить можно… Родственница её ближайшая. Но это не она.
-Ага, - усмехнулся Олег, - сестра-близняшка…
-Ну… В некотором роде…
…Хорошо, что этот разговор задержал всю компанию, и они не успели уйти после уроков домой. Открылась дверь в кабинет, появились Вацлав Янович и Игорь с Надькой – они учились на класс младше, но английский у них всё равно Вацлав вёл. Довольные, весёлые.
-Есть добровольцы? – спросил классный руководитель. – Да должны быть, я думаю, - он хитро улыбнулся. – У Игоря брат, кто не знает, в прошлом году выпустился и уехал, группа развалилась…
-Ой, да группа там, попса сплошная, - поморщился Игорь.
-Вот письмо Игорю прислал, - не обращая внимания на комментарии, продолжал Вацлав, - что всю аппаратуру вам оставляет. Если хотите играть, сходите посмотрите, что там есть, чего нет. Что ещё нужно, а что лишнее. – Он протянул Олесю ключ: - Вот за актовым залом комнатка, там всё. От зала ключ у Игоря.
-Стоит ли пытаться возродить группу, если от неё осталось два человека?! – печально вздохнул Олесь.
-Ты что?! – не поняла его Ева. – В кусты?! Не смей! Пошли!
-Ладно, пошли, - согласился Олесь.
-Раньше у вашей группы только Светка была фанаткой, а теперь ещё мы с Денисом будем, - улыбнулась Грета.
-Как? – не понял Олесь. – А играть не будете?!
-Да куда уж… - вздохнул Денис.
-Но сейчас-то пойдёте? – настаивал Олесь.
-Не успеваем, - вздохнула Грета. – Дела… На репетиции будем ходить, вдохновлять – это стопудово. Если время будет.
…-Да… - огляделся Игорь. – Нехилую аппаратуру Володька на всякую попсу разменивал… Да тут всё есть! Оп-паньки! Какие гитары! всякие! а я и не знал! ну, братец!..
-Аккордеон, - рассмеялся Глеб. Прогнувшись – тоненький, гибкий – под тяжестью довольно увесистого инструмента, он стянул его с какого-то достаточно высокого шкафа, и Еве показалось, что бабка её – её глазами! – видит сейчас его: вот песочные пряди упали на воротник тёмно-синей атласной рубашки – нарядной, но он её носит, словно футболку-балахон – поверх джинсов, вот улыбается, словно тоже видит Ванду в глазах у Евы… - Я дядя Федор! Чем минорнее песенка, - улыбнулся он снова безмятежно, - тем в более безоблачном настроении зачастую поётся… - Тонкие пальцы пробежались по кнопкам и клавишам, печальные романсовые переливы пролились на лицо Глеба улыбкой абсолютного счастья.
-«…Человек и кошка дни с трудом считают.
Вместо неба синего – серый потолок.
Человек и кошка по ночам летают.
Только сон не вещий – крыльев не даёт…
Доктор едет-едет сквозь снежную равнину.
Порошок целебный людям он везёт.
Человек и кошка порошок тот примут,
и печаль отпустит, и тоска пройдёт…»
-Нет, господа, - возмутилась Надька, - давайте всё-таки что-нибудь более мажорное, - она попыталась завладеть аккордеоном. – Тебе, Петрушка, может, и это безоблачно, а мы хотим чего поразухабистей. – Глеб пытался продолжать играть, но Надька стряхнула с его плеч ремни и отобрала инструмент.
-«Рождённый ползать получил приказ летать.
-Какой «летать» - да я и неба-то не видел!
-Что за базар? С горы видней! Не рассуждать,
ебона мать,
чтоб были завтра, змей Петров, в летящем виде…»
-Это ты про меня? – делано обиделся Глеб. – Я вообще-то небо видел. Может быть, побольше многих.
-Да ты что, - возмутилась Надька. – Это ж песенка такая шевчуковская.
-Знаю, что песенка шевчуковская, не тупой, - огрызнулся Глеб. – А всё равно ты про меня поёшь. – Уже даже немного кокетливо.
-Ладно-ладно, про тебя, - довольно склочно согласилась Надька, и Глеб оттаял, даже подпевать ей стал:
-«…Под валунами облаков
уполз куда-то змей Петров
и скрылся где-то глубоко под небесами…»
-Первый барабанщик группы «Finsternis» покинул её после первого же мордобоя, - вздохнул Олесь. – Ты будешь вторым? – спросил он Глеба. – Хочешь? Согласишься?
-А чего ж, - действительно согласился тот. – Мне мордобой – невпервой…
-Всё же что-то в этом есть неправильное, - вздохнул Олесь. – А ты брата этим не предаёшь? – спросил он Еву.
-Да что ты всякую ерунду выдумываешь, - возмутилась Ева. – Ну давай мы им теперь ещё будем запрещать играть, совсем хорошо будет. У них свои дела. И у нас на законном основании должны быть свои. Всё. Больше ни слова об этом! А то рассержусь.
-Давайте, – предложил Игорь, - просто ещё номер к названию добавим, и у Олеся совесть чиста будет.
-Не, - не согласился Олесь, - это всё увёртки искусственные. Я так не хочу. «Finsternis» так «Finsternis», нечего хитрить. Вы с Надькой на чём играете?
-Я – на всём, - рассмеялся Игорь. – А Надька – исключительно на нервах. Шутка старая, но актуальности никогда не теряет.
-А что играть будем? – спросил до сей минуты скромно и незаметно сидевший в уголке и пребывавший, похоже, в настроении весьма мрачном, Пьеро.
На него посмотрели, словно на инопланетянина.
-Black, что же ещё, - недоумённо пожал плечами Игорь.
-Месяц назад он и сам ничего другого не слушал, - недовольно пояснила Ева. – А теперь уткнулся в этот oi дурацкий. Это же вообще не музыка!
- Black я всё равно люблю, - мрачно сказал Пьеро. – А только oi музыкой быть и не должен, потому что это политика. Донесение до масс в доступной форме патриотических идей. То, что сегодня как раз и необходимо. Когда люди перестали понимать, как можно гордиться тем, что ты русский.
-Люди перестали мыслить – ну, в массе, конечно – поэтому вообще разучились гордиться тем, что они – люди, - невесело возразил ему Олесь. – Чтобы мыслить хотя бы пытались – для этого black и нужен. И сатанизм тоже.
-Это всё не радикально, - вздохнул Пьеро.
-А фашизм – радикально? – разозлилась окончательно Ева.
-Да ****ый карась! – разозлился и Пьеро. – Это ты сказала: фашизм. Я говорю: патриотизм. Я говорю: white power.*
-Ты о русском говоришь по-английски – что это за патриотизм такой?! – не спустила ему Ева.
-А ты за общим не хочешь видеть частного, - огрызнулся Пьеро. – Чурки Россию растаскивают, а тебе, и вам всем тоже, насрать.
-Чурки Россию растаскивают, - вздохнул Олесь, - потому что русские её ещё раньше продали кому не лень, янкесам и всем таким подобным. Чурки – плохо, но виноваты-то русские…
-Коне-ечно… - презрительно бросил Пьеро. – Что хорошего может получиться, если русские же русских критикуют…
-Здоровая самокритика всегда была основным путём преодоления недостатков, - не согласился Олесь.
-Господа, - томно глянул на них Глеб. – Вы не представляете,
как вас скучно слушать. Сидели пели – и нате вам… Потом всё решим. Мы же просто зашли инструменты посмотреть.
-Вот тебе Антоха Киселёв покажет инструменты, - недовольно
буркнул Пьеро. – С гопотой кроме скинов кто всерьёз борется?!
-Да ладно, - отмахнулся Глеб. – Мы кулаками работать, если что, тоже умеем. И наполучать не боимся. Мне приходилось, я не очень боялся.
-А мне нет пока, - вздохнул Пьеро, - я, честно, говоря, побаиваюсь.
-Ну мы же не одни! – Еве вдруг стало жаль его.
-Мы друг за друга – по-настоящему? – Пьеро явно искал почву под ногами. Его тут же дружно заверили, что вся компания бабки Ванды – была и будет друг за друга горой – и взрослые, и пацанва.
--------------------
* название русского патриотического движения, дословно – белая сила (англ.)
-Только что-то до сих пор никто с Антоном и его шайкой ничего сделать не может. И обо всём задним числом узнаём. А они, я слышал, недавно одного из своего же класса, Максом его, кажется, зовут, вшестером обработали… - вздохнул Пьеро.
-Надо этого пацана найти – может, он тоже наш, но в любом случае поддержать, - как-то недоумённо – почему самому Пьеро эта идея в голову не пришла – сказал Глеб.
-Стоит, - согласились все.
-Значит, найдём, - как о решённом сказал Глеб. – А я ещё петь хочу. – Он подобрал забытый Надькой аккордеон:
-«…А на небе
встретят Сашка да Илья.
Возьмём им хлеба
да сто грамм – без них нельзя…»
Аккордеон пошёл по кругу, всем хотелось немного сбросить излишнюю серьёзность, но только немного, только излишнюю, ибо пока человек считает себя мыслящим, он не может ото всего, ото всех проблем отворачиваться, он ищет ответ, и лишь иногда природная жизнерадостность позволяет ему радоваться тому, что вокруг друзья, и самозабвенно, искренне совершенно, валять дурака.
***
Когда Пьеро вместе с Глебом шёл домой – какое-то время им было по пути – было уже по-вечернему прохладно и спокойно, и солнце стояло довольно низко. Однако покой был только вокруг, но не в них: они продолжали свой спор.
-Тебя послушать, так все плохие, - говорил Глеб.
-А тебя послушать, так все хорошие, - злился Пьеро.
-Все – не все, а хорошие. В основном. И фашизм в России – это просто кощунство.
-Ага, - кивал Пьеро, - сейчас скажешь: потому что она больше всех от него пострадала. Да не фашизм это, ****ый карась, поймите вы это, бараны твердолобые, тупоголовые! Поймите, что нельзя быть добренькими. Гитлеризм – сила вражеская, но здравого в ней много было! И не грех иной раз и у врагов, и у фрицев поучиться. Методам, к примеру. Что, считаешь, зря тебя Ванда Фрицем звала? – вскинул на товарища глаза Пьеро с таким видом, словно и не хотел сейчас его товарищем признавать. Не из-за любимой, нет. Просто по идейным соображениям.
-Мир, который ты хочешь построить на своих патриотических идеях, будет слишком страшным, - вздохнул Глеб. – Мне в таком мире жить не хочется. Да и многим не захочется, я думаю.
-А мир вообще страшный, - парировал Пьеро. – И большинство вроде тебя в страусов играет, пытается закрыть на это глаза.
-Знаешь, - глядя мечтательно куда-то за бухту, сказал Глеб, - я когда-то в той ещё жизни читал одну книжку. Там была фраза типа того, что хочется быть не столько умным, сколько счастливым. Так вот и мне… Страшного слишком много было… Счастья хочется… - Глеб как-то потеряно тряхнул головой, и Пьеро стало что-то не по себе:
-Извини… Только я ведь в это правда верю…
-Я знаю, - печально кивнул Глеб. – Я не обижаюсь. Жалко только, что честные люди часто злые…
-Я не злой, я честный, - вздохнул Пьеро.
-Вот я и говорю…
Они уже стояли на углу Калинина и Надибаидзе – пора было расходиться – но не хотелось уносить с собой недовольство друг другом – всё же сочувствия было больше.
-Дёрганый ты какой-то… - вздохнул Глеб. – Такое впечатление, что радоваться не умеешь. Или стараешься как-то истерически – и всё равно не получается. Ванда – она ведь мудрая. Не зря ведь она всегда доказывает, что радость убивается не горем, а несправедливостью. Подумай, может быть, ты сам не всегда справедлив, может, сам свою радость и убиваешь…
-Может быть… - отстранённо пожал плечами Пьеро. – А только не вижу я что-то в жизни ничего весёлого…
…-О, глянь, - услышали они и обернулись, - нефоры!
Одного из говоривших узнали оба: это был всё тот же приснопамятный Антон Киселёв. Другого – только Пьеро – того мужика, который уже пробовал пугнуть его однажды ночью. Ни Пьеро, ни Глеб не вслушивались особо в те злобные выкрики, что понеслись в их адрес. Всё было неново, скорее, просто запрограммировано – то, что говорят все гопники про всех не только неформалов, но и вообще про всех нормальных людей, которые обычно никого не трогают и считают, что сами вправе решать, как им думать, говорить, выглядеть, какую музыку – да уж не блатняк же! – слушать и играть. И конечно, эти речи и не надо было слушать. И вникать ни во что не нужно было – нужно было только драться. Ну что ж! Двое надвое – это хотя бы честно. И неважно стало, что несколько минут назад они о чём-то важном пусть – но вдохновенно, обижаясь друг на друга, спорили – сейчас они были, образно говоря, товарищи по оружию. Впрочем, оружие было одно – кулаки. Да ещё уверенность в собственной правоте, в собственном праве самим решать, какими быть, а такая уверенность, как известно, даёт смелость. Они не боялись, поэтому силы можно было считать вполне равными.
Несколько минут месива, несколько синяков, и Антон уже, матерясь, объяснял партнёру, что лучше отложить дело мести до лучших времён, чтобы уж наверняка, как с тем парнем, как там его, Максим, кажется. То есть – шестеро на одного.
Об одном умолчал Антон – Максим этот (но об этом потом), хоть и действительно не один синяк заработал, Антону всё же не подчинился ни в чём. Впрочем, в силу Антон пока что верил – в слепую, физическую. Поэтому сейчас, при равенстве этих самых физических сил, считал, что пора отступить.
Не успели они отступить.
То, что свалилось на них, они приняли бы, наверно, за огромную собаку-овчарку – откуда им, тёмным, знать, как выглядят волки и откуда им, волкам этим, здесь, во Владивостоке, взяться. Так что сначала они испугались, конечно, но не был их страх мистическим ужасом. Ужас начался, когда эта словно бы собака обрушила на них поток отборного и вполне человеческого мата…
Это был первый раз, когда Ева перекинулась в волчицу, и не так-то просто ей это далось. Назад – проще. Но не только бабка почувствовала, но и она сама: «наших бьют». Эта формула действовала безотказно: не всегда можно точно сориентироваться, кто прав, кто виноват, но кто свой (даже если и спорить случается, и ссориться), а кто враг – это всегда однозначно. Кинулась, дороги не разбирая, света белого не видя, и позорно бежал Антон с партнёром-громилой, зажимая рукой укусы и отлично понимая, что не в его пользу изменился расклад сил на Чуркине, а ещё лучше понимая то, что правду не стоит говорить даже своим, никто не поверит, и даже его с позволения сказать соратник, с которым вместе покусанным оказался, ясно слышавший, как эта чумная собака крыла их матом, тоже уже скорее поверит, что это глюки, чем в то, что может быть что-то такое, что выходит за рамки обыденного здравого смысла.
…Не так уж сильно им досталось. Не без синяков, конечно, но – бывает хуже, и гораздо.
-Это уже добрая традиция такая, да?! – ворчала Ева. – Барабанщик «Finsternis» не может быть барабанщиком «Finsternis», пока синяка под глазом не заработал. Даже если группы пока что нет, а барабанщик он в ней без году неделя…
У Пьеро лицо не пострадало, он слегка прихрамывал – по костяшке на ноге прилетело, но в общем-то тоже был вполне в порядке.
Отряхивать и чистить их Ева начала в одиночку. Но бабка – в облике девчоночьем, конечно, присоединилась к ней очень скоро. Она бы и опередила правнучку – да только далеко в этот миг оказалась…
…Олег, живший через дом от Пьеро, оказался здесь, конечно, абсолютно случайно. Просто то, что он увидел, едва не заставило его усомниться в правдивости собственных глаз: Пьеро и Глеба, несколько помятых и встрёпанных, отряхивала и приглаживала, несомненно, Ева. Но только не одна Ева. Две их было – абсолютно одинаковых. А другая – не Ева, уверял его сегодня днём Олесь. Другая – Ванда. Оставалось поверить. Олег подошёл, безо всякой иронии, доброжелательно спросил:
-Помощь нужна?
-Нет, спасибо, - улыбнулся Глеб. – «С такого расстоянья трудно не попасть…»? Понял теперь, что не Ева с нами бывала, когда ты нас видел?
-Понял, - кивнул Олег. – Хотя странно как-то…
-Знаешь, всё-таки умные люди делаются много добрее, когда понимают, что странное в мире существует, причём в большом количестве, - посоветовал Глеб. – Ты поверь, тебе это тоже на пользу пойдёт.
-Попробую, - кивнул Олег.
***
Весь дом заснул, а Ольга всё ходила по спящим комнатам в каком-то напряжении. Наконец подошла к своей постели. Иван, казалось, спал. Она сбросила халат и прилегла рядом. Нежно провела по его щеке. Она всё-таки очень любит его. Всё-таки… Всё-таки… И всё-таки – не так… Никто не виноват, что тот, кому она суждена, под стол пешком ходил, когда в ней проснулась женщина? Или виноват? Она виновата – в том, что эта женщина проснулась тогда, не стала ждать, не угадала в ребёнке своего единственного в жизни мужчину? Или? Ведь должны же были родиться Танюшка с Борькой? И маленькая Оля с маленьким Игорем тоже ведь должны были родиться? И Денис? Значит, всё правильно? Значит, эта огромная любовь и нежность, что связывает её с Иваном и с Игорем – не та любовь, не та нежность, если тот, без кого она действительно не она – это Илья. Иван и Игорь. Их двое. А вот Илья – он только Илья. Он один. Он – единственный.
Иван открыл глаза.
-Я не сплю, - сказал. – И всё понимаю. И не обижаюсь. Я давно сказал: я никогда больше не стану переделывать тебя. И не ради того, чтобы быть с тобой. Я люблю тебя такую, какая ты есть. Я люблю тебя, пусть даже ты с Ильёй. Наверно, я раньше всех догадался, что так оно в конце концов и будет. Мне кажется, я всегда жил с этим знанием… Не считай себя виноватой. Это судьба.
Ольга положила ладонь на его лоб.
…Сколько света и боли было в его зелёных глазищах, которые она всё-таки так любила… Как же понять это всё… Как примирить это всё в душе своей…
-Иди ко мне, - попросила она.
-Ты этого действительно хочешь? – спросил Иван. – Правда?
-Правда, - ответила, прислушиваясь к себе, Ольга. Не было лжи в душе. Сейчас – не было. – Спасибо вам с Игорем за всё. Жаль, что не хватает мужества сказать это Игорю в глаза. Спасибо, да, огромное, немыслимое спасибо. Моя жизнь с вами была такой полной… А с Ильёй… С ним и смерть будет тоже – полной… Ну так иди же ко мне…
Ласково и медленно извлекая жену – всё ещё жену! – из ночной рубашки, Иван печально спросил:
-Смерть бессмертных?
-Смерть бессмертных, - подтвердила Ольга. – Я сама ещё не понимаю пока. Главное, что понимает Илья – и я не боюсь ничего… И ты не бойся.
Целуя её плечи, Иван шептал:
-Это не страх. Нет, я не боюсь, ничего не боюсь. Но печаль… Боже, какая печаль…
-Что ж, - вздохнула Ольга. – Ну и печаль. Значит, так нужно.
-Нужно, - печально согласился Иван. И, даже с некоторой иронией: - Конечно, раз мой братец сказал, значит, нужно. Зачем вот только?
-А какая разница, - пожала Ольга освобождёнными от тонкой ткани плечами. – Нужно – и всё. Я верю в это. Сумей поверить и ты. И разве это так уж плохо – печаль?!
-Нет. – Иван мотнул головой, рассыпая у Ольги по плечам чёрные кудри – как давно уже не срывала она с этих кудрей резинку – и вот сорвала – это ли не счастье наконец?! – Вот ты со мной сейчас, и всё в печали – разве плохо, действительно?! Оленька, Оленька… Оленька ты моя…
***
На большой перемене Глеб вышел во двор покурить. Даже и не столько курить хотелось, сколько побыть одному – и друзья уже замучили разговорами о вчерашнем и планами борьбы с гопотой, и дома вчера душу вынули – при всей доброжелательности все, даже Алиса, были всё же слишком назойливы. Так что хотелось ему исчезнуть из центра внимания…
Глеб закурил и присел на корточки – он, как обычно маленькие дети, считал эту позу особенно удобной и располагающей к размышлениям. Вот и задумался. Здесь, за углом, на одном из запасных школьных крылечек, редко кто появлялся, пригревало ласковое, не очень даже ещё осеннее солнышко, и от покоя и уединения хотелось спать.
Чья-то ладонь замаячила у него перед лицом, и Глеб вернулся к действительности.
-Эй, не спи, - услышал. – Сигаретой поделишься?
Глеб поднял на подошедшего мальчишку глаза, торопливо встал, вытащил сигареты и протянул ему пачку. Тот, однако, на пачку не посмотрел. А посмотрел на синяк под глазом у Глеба:
-С Антохой схлестнулся?
Глеб кивнул. Парнишка поправил очки и взял наконец сигарету. Глеб щёлкнул зажигалкой:
-Сейчас окажется, что ты и есть тот Макс, который…
-И есть тот Макс, который… - кивнул тот. – А ты Глеб или Пьеро? Свои своих знать должны. Хотя бы чтобы воевать на одной стороне баррикад.
-Я – Глеб, - вздохнул Глеб. – Вот только ни воевать, ни говорить об этом мне не хочется…
-Кто-то нас спрашивает, - философски заметил Макс, - когда морду набить пытается, хотим мы драться или нет… Через не хочу приходится, не сдаваться же… Пьеро ваш, говорят, пожёстче будет. Да и Ева. Это вы с Олесем блаженненькие. Впрочем, - он глубоко затянулся, - мне драться тоже совсем не хотелось. Для меня готика не мировоззрением была, а всего лишь эстетикой. Но когда твоё право на свою эстетику начинают оспаривать, поневоле приходится делать её мировоззрением и соответственно отстаивать.
Звякнул звонок.
-У тебя что сейчас? – спросил Макс.
-Физра, - отмахнулся Глеб, - можно не торопиться. – А у тебя?
-Информатики второй урок, - махнул рукой Макс. – Да я уже всё сделал и сдал. Прогуляем?
-Брату потом за меня настучат, - вздохнул Глеб. – В курсе, что литератор Вадим Игоревич мой брат?
-Наслышан, - кивнул Макс. – Про вас и про вашу предводительницу весь, почитай, Чуркин шушукается. Дай ещё сигарету, а? Может, прогуляем всё-таки? Подумаешь, физра… Не убьют, поди, братца – он ведь тоже, по-моему, излишней кротостью и беззубостью не страдает?
-Ладно, давай прогуляем, - согласился Глеб, вытаскивая ещё две сигареты. – Только идти никуда не охота, давай тут посидим? Погреемся, ага? Так хорошо, спокойно. А тебе надо с нами держаться, нормальные люди вообще должны быть вместе.
-Я и говорю, - весело и довольно сказал Макс, - надо быть по одну сторону баррикад. Тем более вы все какие-то очень уж серьёзные. Со мной веселее будет: я рас****яй, меня за это большинство учителей и не любит. Зато я весёлый и люблю самозабвенно дурака свалять, – он сел на ступеньку лестницы, повозил бычком по перилам, словно узор какой выводя, на самом же деле – просто так. – Чего ты такой серьёзный, подумаешь, в глаз дали. Поди ведь не в первый раз?
-Не в первый, - улыбнулся Глеб – Максов оптимизм оказался довольно-таки заразным. – Ты готику слушаешь, да?
-Ага, - кивнул Макс и поправил опять съехавшие очки.
-А сам играешь?
-Да запросто! Музыкальная школа, тосим-босим. На чём сгожусь, на том с вами играть и готов. У вас Игорь главный?
-Нет у нас никого главного, разве что кроме бабки Ванды, - мотнул головой Глеб. – Игорь просто самый серьёзный.
-О ужас! – Макс картинно закатил глаза. – Вы все до жути серьёзные.
-Вот ещё, - не согласился Глеб.
-Если вы все такие жутко серьёзные, - не унимался Макс, - то каков же тогда самый серьёзный из вас?!
-Да нормальный, - успокоил его Глеб. – Вот мы в воскресенье договорились собраться, приходи. В актовом зале, в двенадцать.
-А пустят? – не поверил Макс.
-А то, - успокоил его Глеб. – У Вацека всё под контролем. Придёшь? Приходи.
-Ещё как приду, - кивнул Макс. – Ты не думай, что я ищу друзей против кого-то, ну то есть собственно против Антохи. Союзники тоже, ясно море, не лишние, но общение важнее безопасности. Я и один не сдавался. Хотя у нас класс – сплошной рассадник. Все, считай, под Антохой ходят.
-Я знаю, - улыбнулся Глеб. – Я уже и сам хотел тебя найти. И наши все за были.
-Мелочь, а приятно, - Макс запустил пятерню в буйную, хотя и не особенно длинную шевелюру, взъерошил её, и без того лохматую. – Всё-таки, если честно, тылы надёжные тоже очень даже настроение хорошее стимулируют.
-Ладно-ладно, - отмахнулся Глеб. – Будут тылы. Так ты, что ли, в курсе, какова была роль Евы в этой «битве титанов»?
-Ну, в курсе, - неохотно подтвердил Макс.
-А откуда?
-Ну вот – откуда… Просто так получилось, что в курсе. У тебя ведь бывает, что ты что-то знаешь, а откуда знаешь – не знаешь?
-Ох, что-то ты уж слишком хорошо информирован… - вздохнул Глеб. – Не к добру, поди?
-К добру, - рассмеялся Макс. – Тебе не приходило в голову, что если кто-то слишком много знает, то, значит, он и должен много знать?
-А ты что?.. – удивился Глеб. Макс прижал палец к губам:
-Ш-ш… Тебе тоже не всё знать надо.
Они как-то согласно замолчали. Просто хорошо было сидеть на тёплом солнышке, лениться, ничего не делать и даже не говорить. Вот сидеть просто – и всё. Но – чувствовать, что не врозь они уже, а словно подружиться успели… Молчать вместе…
…-Ой, звонок уже. У вас что сейчас? – встрепенулся Макс.
-Литература, - вздохнул Глеб. – Если брату уже доложили о моём прогуле, впору гулять дальше и пред ясны очи его не казаться…
-Иди-иди, - усмехнулся Макс. – В воскресенье приду. Пока.
-Пока, - вздохнул Глеб и поднялся с корточек. Ноги за целый урок всё же затекли. – Ты правда приходи. Обязательно.
***
Ева как-то не слишком обратила внимание на то, с каким мрачным видом сидит на диване Олесь. Она просто задвинула защёлку на двери и прыгнула обоими коленями к нему на диван, обняла за плечи. Олесь поморщился и отстранился.
-Что не по так? – возмутилась Ева.
-Ты больше не любишь меня… - даже не печально, а как-то слишком спокойно сказал Олесь.
-Ёбнулся? – возмущённо вскинула брови Ева.
-Отнюдь… - не обратил внимания на привычную в общем-то грубость подруги Олесь. – Я тебя перестал интересовать. Тебя бабкины дела больше своих собственных интересуют, а кроме них – на всё наплевать.
-Ну ты и эгоист… - поджала губы Ева. – Да, больше своих собственных. А тебе не приходило в голову, что её дела действительно важнее моих? Хотя… Ну прости… Ты, наверно, и правда чувствуешь себя одиноким. Прости. Нет, я на самом деле всё так же люблю тебя. Только… Я ведь бабулю тоже люблю. Не знаю, как Пьеро, а ей и Фрицу очень недолго осталось.
-Почему?
-Так уж. Конечно, смерть – не то, что о ней думают обыватели, и всё же… Скоро всё изменится, и мне грустно от этого. А тебе не хватает моего внимания. Да?
-Да, - подтвердил Олесь.
-Ну так и не шарахайся от меня. Я всё та же, честно. Иди ко мне. Пойдёшь?
-Пойду, - подтвердил он всё ещё немного печально и отстранённо. Ева повернулась к нему, прижала к груди его голову. Губы их пытались доказать друг другу, что всё в порядке, всё по-старому, но это всё напоминало всё же какой-то беспомощный обман. Хотя обманом и не было. Или если и было, то не в большей степени, нежели то, что оказывается обычно самой правдивой правдой…
-Наше, именно в первую очередь наше, время действительно прошло, но и в бабулином времени найдутся минуты для нас, минуты, когда она может обойтись без моей помощи, минуты, которые мы с тобой можем потратить безгранично друг на друга. Ты думаешь, в этой квартире две комнаты?
-Ну? – не понял, к чему это, Олесь.
-А вот и три. Только третью с бухты-барахты не найдёшь, и не пустит бабка меня в неё никогда. Просто сейчас они с Пьеро там, и я ей сейчас не нужна, и это время только и только наше. И давай не проводи это время, его не так-то уж и много. – Ева бесцеремонно вытряхнула друга из футболки и разделась сама. – Ну правда хватит сырость разводить, давай пошевеливайся.
-Ничего я не развожу, - поморщился Олесь.
-Да просто не время сейчас для поисков идеала, - недовольно выговаривала Ева. – Зачем отказываться от того, что действительно наше, только потому, что это не идеально? Не бывает идеального, понимаешь, да это и не нужно. Ну почему ты такой наивный и обидчивый?! Иди. Идёшь? – опять спросила она.
-Иду, - опять подтвердил Олесь и поднялся с дивана навстречу любимой, которая, понял он наконец, всё же с ним, хоть и штормит в их жизни что-то не им принадлежащее…
***
-Мятежный мой, - вздохнула Ванда, - проводя тёплым пальчиком – еле-еле, едва-едва, со всей нежностью невесомой, по бледным губам Пьеро. – Нежный мой… Если бы я не ощущала собственной кожей, какой ты, я бы тебе поверила. А теперь я говорю тебе, что вся твоя злость от беззащитности… Зачем?! Не надо.
-Знаешь, я ведь и залупиться могу, - вздохнул Пьеро. – Во-первых, мне не нравится, когда меня жалеют…
-А когда ласкают, нравится? – перебила его Ванда, заставив его вновь, хотя пять минут назад, вроде бы, секс уступил место просто дружескому общению, застонать от мучительного блаженства – она знала для этого множество бесстыдных и милых возможностей, а он, шестнадцатилетний мальчишка, доживший до правнуков, всё ещё не отвык стесняться.
-Нравится, - улыбнулся Пьеро.
-Значит, это во-первых, - смеялась бесстыдная бабка в образе девчонки, которая совершенно искренне в этот момент чувствовала себя девчонкой. – А что во-вторых?
-Что «что во-вторых»? – не понял Пьеро.
-Ты сказал, что тебе, во-первых, не нравится, когда тебя жалеют. Во-первых. Вот я и спрашиваю, что во-вторых?
-А во-вторых мне не нравится, что ты мне не веришь.
-Пойми ты, наконец, - устало вздохнула Ванда, - что сатанизм честнее язычества. И в во многом добрее. Ну что тебе эта национальная идея?! Если говорить о какой-то общности, индивидуальность любая при этом – нивелируется. Неужели ты, пусть теоретически, готов жертвовать ради идеи живым человеком?
-И не только теоретически, - устало вздохнул Пьеро. – Ты смешиваешь добрых и добреньких. Если справедливости надо добиваться жестокими методами, я буду жесток. – И вообще, - он потянул на себя одеяло, - это не подходящий разговор для постели.
Нет, Ванда, естественно, не могла допустить, чтобы разговоры вытеснили собой секс. Ей нравилось шокировать этого скромника (Разве таким был он там? Нет, смелее, откровеннее в телесных радостях, и гораздо!), и вновь рука скользнула туда, где видела свою миссию в реанимации усталой плоти – и реанимировала. Разговор угас, но нерешённая – и нерешаемая? – проблема не могла быть забыта, и была возвращена «за стол переговоров», как только стихли снова сексуальные бури: ведь они не только лучшие в мире любовники, но и – лучшие в мире друзья.
-Конечно, я не принимаю христианского мнения о том, что благо для человека – страдание, слабость и отказ от жизни. Нет и нет, я слишком люблю жизнь. Но не чувствовать чужую боль?.. Я же ощущаю, что они, эти другие, такие же живые, как и я сама. Только не говори, что сострадание тебе чуждо.
-Отстань, - поморщился Пьеро. – Может, и действительно чуждо. Не знаю. Некому мне сострадать. И знать не хочу, что было бы, если бы было кому.
-Ты пытаешься показать себя злее, чем ты есть, - спорила Ванда. – Ты добрый и беззащитный.
-Замолчи, - уже всерьёз злился Пьеро.
-Ладно, молчу, успокойся, - примирительно попросила Ванда. – Так вот ведь спорят же постоянно, в чём же всё-таки присутствует культ смерти: в христианстве или в язычестве? Я вообще-то не против некрофилии, в чём-то эта эстетика мне даже близка, но христианское некрофильство какое-то абсолютно неэстетичное. Да, в язычестве отсутствует стремление решить всё миром. Хотя это и невозможно, но прогресс на этом пути бывает и даже есть. Война может быть необходимой, но не самоцелью. Хотя не могу не согласиться с одним из героев «Девятой роты» - война – это красиво. И даже тогда, когда кишки на гусеницах. Может быть, этим именно и красиво. На уровне эстетства. Но не надо всё же к этому стремиться в реальности. Всё-таки язычество, и твоё русское язычество тоже, очень прагматично. Что значит полезный или бесполезный человек? Может или не может работать физически? Так, что ли? А польза для духовного развития людей – ой, я тоже говорю в стиле «unser Basis, unser Fundametn»* – не принимается, что ли, во внимание? А борьба ради самой борьбы? – как это тебе нравится?
-А то ты сама этим никогда не занималась, можно подумать…
-Да? – удивилась Ванда. И вынуждена была согласиться: – А что, а может быть… Но всё равно сатанизм – это высочайшего полёта индивидуализм, а твоя нынешняя русская идея и язычество тоже – есть в этом что-то стадное и неоправданно жестокое. Да ты и не пытался на самом деле быть жестоким. У тебя и не получится.
-Ладно, ****ый карась, хорошо, не получится, - вынужденно согласился Пьеро. – Я сам возвращаюсь, похоже, к сатанизму. Мы тут музыку играть собираемся. Блэк. Так что язычество в данном конкретном контексте не очень актуально, и оставим споры. Хотя бы пока. Ладно, сатанизм.
-Опять же «ломать не строить», нельзя отрицать всю историю за многие века, ни мировую, ни российскую, много было плохого, но много было и хорошего, и в том числе и под христианскими, и под коммунистическими знамёнами, и нельзя всё это взять и проклясть, история уже пошла по этому пути, и заново всё ломать – ни к чему хорошему не приведёт, нужна эволюция, а не революция, надо, чтобы молодые учились думать, а не рабски слушаться тех, кто оказался сильнее, - продолжала настаивать Ванда, но Пьеро,
--------------------
* Наш базис, наш фундамент (нем., дословно)
похоже, это всё уже начинало злить. Хотя пока – ещё лишь начинало…
-Ты не против, - улыбнулся он, зарываясь лицом в волосы подруги, - попытаться ещё раз реанимировать меня? А то что-то мне не хватило. Слишком редко мы оказываемся вместе. А оказавшись, лезем в политику.
-А кто виноват? – рассмеялась Ванда. - Я тебя, что ли, не зову? Это тебе всё некогда. Или стесняешься? Комплексуешь? И в политику, если на то пошло, как раз-таки ты и лезешь.
-Отнюдь, - надул губы Пьеро. – Ну?! Я наглею (его рука вела себя тоже не слишком целомудренно), ты давай тоже.
***
Илья уже сидел рядом, держал уже её за руку, а Ольга всё никак не могла выйти из прострации. Сидела перед экраном монитора, отрешённо смотрела на путаницу слов или даже не складывающихся уже в сознании в слова отдельных букв – полумёртвая, усталая, никакая.
-Оль… Всё правильно. Оль, очнись.
Ольга затрясла головой и подняла глаза на Илью.
-Всё так и должно быть, – ещё раз сказал Илья.
-Нет, - вздохнула Ольга. – Я не могу. Ни один роман не требовал от меня ещё столько крови. Он обречён, а я пытаюсь спасти его – и не только в романе, а через роман – в жизни. Но он всё равно обречён… обречён… обречён… Всё напрасно. Не могу писать. И не писать, бросить их – тоже не могу…
-Что значит – обречён? – спросил Илья.
-Как то есть? – не поняла Ольга. – Обречён на смерть.
-Если на то пошло, то все обречены на смерть. На смерть, которой в сущности и нет почти что, и не она страшна, а ненависть, то, с чем человек уходит для новой жизни.
-Отговорки, - вздохнула Ольга. – Ты хочешь меня успокоить, и не можешь, потому что нечем.
-Есть чем, - улыбнулся Илья. – Тем, чем успокаиваю сейчас, я тебя не успокою, это я прекрасно знаю. А тем, чем могу успокоить, успокаивать тебя мне пока что не охота. Ты сама в глубине души знаешь, что даже в обычном человеческом, а не в вечном смысле его можно спасти, просто пока что у тебя не хватает мужества найти свой выход.
-Что за выход? – устало спросила Ольга.
-Всё-всё-всё, - рассмеялся Илья. – Больше я тебе ничего не говорил. Пойдем пройдёмся. Наши все спят, а все остальные даже во сне не могут пробраться в наше с тобой время. Город пуст, и приглашаю тебя пройтись по нашему городу ночью, которой он только наш.
С выражением королевского величия на лице, которого, однако, она сама не заметила, Ольга встала, опершись на протянутую руку Ильи.
Они спустились на пустую ночную улицу, печальную и одинокую, раскрашенную Луной какими-то мультипликационными мазками.
Этот великий оптимист Илья умел дарить радость, и Ольга вспомнила, как два года назад он словно подарил, открывая ей заново, любимый её город. Но и печаль он дарил мастерски. Эта печаль залила теперь всё её существо, но казалась такой необходимой и естественно неизбежной, что и этот дар Ольга приняла с благодарностью.
Они шли по Калинина в сторону Луговой, и ничего бытового не осталось в выпавшем из времени ночном городе, и он был настолько прекрасен и печален, что…
Что?!
Что стало ясно – не словами, в глубине души – что от того, что жизнь – это всего лишь скорбь, или в первую хотя бы очередь – скорбь, бежать не стоит…
Вот только для этого мальчишки такое знание, знала она, пока что невыносимо.
Она ещё не смела признаться самой себе, что знает, вернее, помнит, какой выход давно уже предлагает ей Илья, у неё ещё не хватало мужества признаться себе в том, что в глубине души она уже приняла этот выход. Не сейчас!.. Да Илья и не торопил.
А ведь тогда, когда жизнь пошла на счёт «ein-zwei-drei», диск подарил тоже Илья…
Город был сейчас не похож сам на себя. Эта желтая печаль – сполохами на коричневом…
«Трансильвания» нынешней ночью слегка сместилась в пространстве. Просто самой красивой и печальной ночью в их жизни она была должна оказаться в самом красивом и печальном месте на Земле – в бухте Фёдорова, что бы ни говорил про это Экзюпери – и верная Илье «Трансильвания» - подчинилась, оказалась. И ни кельнера, и никого другого – одни над бухтой. Всё случалось Ольге видеть, и Космос, и чудеса, и бесконечность, и удивить чудесами её непросто было. Да и не удивить хотел Илья, а просто – чтоб запомнила. Чтоб почувствовала, что – не просто так.
Почувствовала. Потому что ох как не просто так всё это было.
«Мы танцуем смерть. Как истекает кровью рана!
Смерть танцует нас. Auf Widersehen! Ein-zwei-drei! Мама!»
Если двое танцуют вальс, это не просто так. Всегда не просто так, особенно же – когда вальс со смертью.
Впрочем, есть ли на свете такой вальс, который – не со смертью?!
***
-Шёл бы хоть поужинал, - огорчённо предложила Наталья Александровна. – Ну что ты, правда… Подумаешь, подрался, так и что ж теперь? Киснуть третий день? По два раза в день по два часа в ванне валяться?!
-Знаешь, мы там с пацанами группу возродить хотим, - невесело сказал Пьеро. – Ну, практически новую создать. Так вот Олесь с Евой уже играли вместе, ну и вроде как мы теперь – новый состав их группы. Но не в этом дело. Знаешь, почему у них первый состав развалился? Братки барабанщику по шее наваляли. Он и обиделся насмерть. Ну, действительно, что же это такое?! Не для себя же ведь стараемся, что-то для людей сделать охота, а люди – сволочи. Нафиг тогда вообще что-то надо. И девушка моя на соглашательские позиции встаёт…
-Зря ты обижаешься, - опять попыталась успокоить его Наталья Александровна. – Ванда у тебя умная. Просто ты всё воюешь, девушке трудно так. Ей хочется, конечно, всё миром решить.
-И вообще, - подвёл итог Пьеро, только Наталья Александровна не поняла, всерьёз он или издевается, - место девушки – у кухонного очага. Она должна быть простая, добрая и чистая.
-И глупая? – спросила бабушка.
-Может быть, и глупая. «Руки вверх» слушать. Только чего зря рассуждать, Ванда на вспомогательных ролях никогда не будет.
-Так может, тебе другая нужна? – осторожно спросила Наталья Александровна.
-Иди ты, - отмахнулся Пьеро. – Зачем мне другая, когда я Ванду люблю.
-Нет, правда, пошли поужинаем, - предложила, жалеючи Пьеро, Наталья Александровна.
-Ой, ладно, пошли. – Потирая демонстративно не болевшую уже почти ногу, Пьеро поднялся, всем своим видом показывая, что делает ей огромное одолжение. – И вообще у меня депрессия, ничего не хочу.
Остаток вечера, устав копаться в своих депрессивных мыслях, он решил потратить на изучение патриотической, как он считал, литературы. Но, плюхнувшись на пузо на диван, он понял, что и этого не хочет. Музыка? Но если быть честным с самим собой, не мозгам доверяться, а душе – то душа-то эта как раз-таки просила блэка. Пьеро включил «Immortal» и опять прыгнул на диван. Чёрт, забыл свет выключить… Что-то нечленораздельное пробурчав себе под нос, похоже, опять про того же всё карася, Пьеро встал, выключил свет и обосновался на диване с твёрдым намерением больше этот диван сегодня не покидать.
***
-Слушайте, народ, - довольно иронично сказала Надька, - а чего ради мы сегодня здесь собрались?
-Слушай, ты, шантрапа с косами, - попытался остановить её Глеб, впрочем, вполне доброжелательно – даже Игорь не рассердился, - ну чего вот ты вредничаешь? Просто так собрались, нельзя разве?
-А косы у неё всё-таки редкие, - игнорируя ревнивый взгляд Игоря, выдал Пьеро.
-Ладно, - рассмеялся Глеб, - шантрапа с редкими косами. Всё равно просто так.
-А может быть, всё-таки решим, что да как будем делать? – пытался внести в несерьёзное оживление какой-то порядок Игорь.
-Да всё и так ясно, - пожала плечами Ева. – Попытаемся реанимировать что-то из нашего старого, а ещё у Пьеро есть какие-то наработки по части музыки. Только почему-то сейчас нет никакого настроения всерьёз что-то делать.
-Надо как-то в кучу собираться, - вздохнул Денис, но Грета не поддержала его:
-Как-то. Знать бы ещё, как именно. Может, хоть порядок здесь навести? Девчат, как на это смотрите?
-Никак, - ответила Надька, подобрав на пыльном столе в углу этой довольно грязной коморки какую-то блестящую новогоднюю гирлянду и жестом голливудской дивы закинув её вокруг шеи. – Абсолютно ни на что руки не стоят. Просто попеть. О, вон Глеб уже и гитару выкопал. Эй, Петрушка, имей в виду, не ты один хочешь. Ой, ещё кто-то стучится…
-Это Макс, наверно, - чуть виновато сказал Глеб. – Я его пригласил.
-И правильно, - обрадовался Игорь. – Я сам тоже хотел.
-И забыл, конечно, - сказала Ева. – Где ключи, открою.
Игорь бросил Еве ключи, и она действительно привела Макса. К нему отнеслись спокойно, без ажиотажа, кроме Пьеро все его знали. Но и тот, представляясь и пожимая протянутую руку – уверенную, как ему показалось, и добрую, поймал себя на мысли, что Макс показался ему давно знакомым. Может быть, на Эльма (А было ли всё это вообще?!) немного похож. Хотя если и похож, не в этом, скорее всего, дело, а в том, что была у того какая-то почти гениальная коммуникабельность.
Глебу надоело впустую перебирать струны, и он попытался петь. И Ева пожалела опять, что не бабуля, а она видит его сейчас – столько обаяния было в его облике, она и не пыталась это отрицать, но так, чисто умозрительно. На песочных волосах очень эффектно смотрелась чёрная бандана с вскинувшим вверх руки шутом в островерхом колпаке – логотипом «Tr;nenvoll». Петь он взялся, впрочем, не из «Tr;nenvoll», а из «DDT»:
-«Время начала рок-н-ролла прошло.
Осталась причёска да светлая грусть.
Не доплыл ко мне Харон, утопил своё весло…»
-Фриц, - спросила Ева, - а как бы ты отнёсся к сценическому имени Харон?
-Ева, ну сколько можно людей доставать?! – поморщился Олесь, которому до этого было лень вступать в дебаты. Ему и сейчас было лень, просто показалось, что Ева обидела человека. Хотя это было не так: и она спросила всерьёз, и он тоже так это воспринял.
-Харон? – переспросил он. – Неплохо. Может быть. Хотя вряд ли. Не знаю. Хорошо вообще-то.
-Перевозчик недоделанный, - фыркнула Надька, и Грета дёрнула её за руку:
-Ну ты чего сегодня?!
-А чего? – пожала плечами Надька.
-Агрессивная…
-Да нет вроде.
Ни на что на это Глеб внимания не обратил: он заметил, что Макс (вот ведь, действительно, коммуникабельность у человека!) о чём-то перешёптывается с Пьеро, и они оба при этом на него, на Глеба, поглядывают. Он встал, передал Игорю гитару и подошёл к ним:
-О чём шепчемся?
-Деньги есть? – спросил Макс. Глаза за слабыми довольно очками смотрели с заметной хитринкой – не иначе – для маскировки очки, чтоб все тайные его идеи всем подряд в глаза не бросались…
-Счутка есть, - кивнул Глеб. – А нафига?
-А по пивку, - довольно улыбнулся, хотя и говорил шёпотом, вечно всем недовольный Пьеро.
-Где? – не понял Глеб.
-А здесь, - разъяснил Макс.
-А Игорь как к этому отнесётся?
-Здесь всё неправильно, - сказал ему Пьеро, - всё не то. Даже Игорь не тот. (Макс, понятно, ничего не понял, но не Максу Пьеро это и говорил.) Да мы что, напиваться, что ли, собираемся? Не скажем мы ничего Игорю, делов-то куча. Пошли?
-Ну… Вообще-то мне и с братом ссориться не хочется, - пытался отбиться Глеб.
-А ссориться никто и не собирается, - объяснил Макс. – Мы мирные люди.
-Ага, - подтвердил Пьеро. – Хотя и с бронепоездом.
-Так идёшь? – поставил вопрос ребром Макс.
-Иду, - согласился Глеб.
-Торбу возьми, - напомнил Пьеро.
Они поднялись.
-Вы это куда намылились? – осведомился Игорь.
-Да так, - светски улыбнулся Пьеро, весь облик которого всегда, а сейчас особенно, внушал всем подряд безоговорочное доверие, сочась обманчивой положительностью. – Что-то скучно стало тут сидеть. Пойдём прогуляемся немного. Вернёмся скоро, ждите. Ева, открой.
Ева заворчала недовольно, но открыла.
-Правда что-то как-то скучно, - сказал Макс, когда вышли на улицу. – А тут такой рай.
-А нас обратно пустят? – спросил Глеб. – С пивом-то?
-Да что за бред?! – отмахнулся Пьеро. – Торбы же взяли. По полторашке на брата – никто и не увидит ничего. Да и стоит ли обратно – сегодня-то? Всё равно скучно, всё равно не начнём сегодня ничего всерьёз делать.
-Стоит, - не согласился Глеб. – Всё равно там хорошо. Дома гитара – это одно, здесь – как будто что-то другое. Ладно, за пивом.
Когда вышли из магазина, кто-то крикнул:
-Глеб!..
Он не понял ещё, кто и где это крикнул, но то, как изменились лица Пьеро и Макса, ему совсем не понравилось.
Юлька Киселёва подбежала какая-то вся радостная – и тут же словно погасла, заметив Макса. Всё же попросила:
-Глебушка, можно тебя на минутку?
Он нехотя отошёл с ней, и тут выяснилось, что сказать-то ей и нечего. А если есть, то все слова и мысли у неё из головы то ли при виде него, как это бывает у влюблённых, то ли при виде Макса, перед которым она явно чувствовала вину за брата, но – повылетели.
-А тебе что… - глядя на его бандану, выдавила она из себя наконец, - «Tr;nenvoll» нравится?
-Нравится, - не излишне любезно подтвердил он. – Это всё, что ты хотела мне сказать?
-Да… - совсем смешалась Юля. – Нет… Не всё. – И словно шагая в холодную воду: - Я всё тебе простила. Я тебя всё равно люблю.
-Весьма польщён, - уже вполне сердито отозвался Глеб. – Только я, по-моему, не просил тебя ничего мне прощать. Ну-ка вспомни, просил я у тебя прощения?
-Нет, - потерянно отозвалась Юля.
-Правильно, нет. – Глеб решил быть жёстким, а если получится, то и – жестоким. – И любить меня тоже, как можно догадаться, не просил. Всё?
-Всё, - потерянно подтвердила девочка. – Только любят – не по просьбе.
-Значит, я пошёл, - сообщил он ей и действительно пошёл к Максу и Пьеро.
-Чего ей надо? – довольно зло спросил Макс.
-А, – отмахнулся Глеб, - ничего. Глупости всякие.
-А всё-таки? – не унимался Макс.
-А всё-таки отстань, - попросил Глеб. – Без тебя настроение испортили. Пошли назад.
А в пыльной коморке за актовом залом было весело: никто ничего не делал и делать не собирался, только гитара ходила из рук в руки, но для веселья именно это и требовалось.
-Дайте-ка гитару, - почти сразу попросил Глеб, когда Ева открыла им дверь. Гитару он получил, но первая пришедшая на память песенка, печальная, хотя и не особо трагическая, а то-то что именно однозначно – печальная, в атмосферу общего оживления не вписалась:
-«Пёс, искалеченный пёс тащится по грязным лужам.
Боже, как же трудно бывает понять,
что ты тоже можешь быть никому не нужен…
Дома друзья устроили день Святого Валентина.
И девчонки, вроде, были ничего,
а всё-таки так обидно…»
-А если повеселее чего? – недовольно спросила Грета.
А вот повеселее Глебу сейчас ну никак не хотелось – хотел он того или нет, а Юлька всё настроение начисто испортила. А вот петь – хотелось, так что гитару он не отдал, но и то, что было дальше, особым весельем не страдало:
-«За траву рукой держусь,
за цветы рукой держусь,
поднимаюсь и сажусь
и качаю головой:
живой.
И по стенкам вдоль домов
мимо кошек и ментов,
мимо дворников с метлой
я иду к себе домой…»
Гитару не то чтобы отобрали – просто настоятельно посоветовали отложить. Олесь встретился с Глебом взглядом и понял: надо помочь. Отвлечь внимание от испорченного Глебова настроения, иначе скандала не оберёшься. Олесь заговорил что-то об идее нового – первого для возрожденной группы – текста, о тонкостях перевода на немецкий. Все обратили внимание своё к нему, и Глеб отошёл к Пьеро и Максу – они всё это время тихо шептались о чём-то своём, похоже, Пьеро объяснял идеологию скинхэдов, а Макс – где их тут, на Чуркине, можно найти. Но подошёл Глеб, и они втроём занялись обследованием коморки. Состояла она не из одной комнатушки, было их там штук пять – только открытых, и ещё двери с замками были, но им и открытого хватало. На одном из пыльных столов обнаружена была даже стопка – штук пятнадцать – одноразовых стаканчиков.
-Это судьба, - потёр руки Пьеро – похоже, только ему встреча с Юлей настроения и не испортила. – Мужики, наливаем.
Они выпили по стакану, и Глебу с Максом показалось, что пиво делает жизнь не такой уж поганой. А потом Глеб выпил ещё пару стаканов один – ну вот если он сейчас хочет, а остальные ещё не хотят, то что такого?!
А ещё потом выяснилось, что на настроении Пьеро пиво сказалось самым что ни на есть негативнейшим образом.
-Тебя моя любимая девушка для того любит, чтобы ты всяким Гопотёлкам шашни строил?! – поднял он на Глеба налившиеся свинцовой тоской глаза.
-Да я-то тут – и тут, и тут, что с Вандой, что с Юлькой – при чём?! – вздохнул Глеб.
-И с Вандой, значит, ни при чём?! – В глазах у Пьеро уже предательски поблёскивало. – Ребёнка сделать – это нормально, а сам ничего… А сам ни при чём…
-Ребята, может не будем сейчас на абортные темы?! – успокаивал их сохранивший трезвую голову Макс.
Услышав это, Пьеро как-то внезапно успокоился:
-Это, Макс, тема вовсе даже не абортная. Ты человек свой, рано или поздно мы всё равно всё тебе расскажем. А пока имей в виду, что Ева – моя правнучка. А наш любимый классный руководитель – правнук Глебушкин. А зовут нашего Глебушку по правде – Фриц.
Максовы глаза, казалось, сейчас выпрыгнут из-за очков. Но он справился с изумлением, попросил только:
-Только обязательно расскажите.
- Расскажем, - пообещал Глеб.
-И ссориться прекращайте, - попросил Макс.
-Ладно, - довольно печально улыбнулись и Глеб, и Пьеро.
Пиво допили как-то неожиданно быстро, но как-то так получилось, что пьяным оказался только Глеб – то ли в плохом настроении лучше не пить – напьёшься, то ли опрокидывал он в себя стаканы чаще других, но вот…
И тут раздался голос Игоря:
-Вы что, с ума сошли?! В самом начале дело засыпать хотите?
-Да всё в порядке, - поморщился Глеб. – Все в норме.
-Ага, - недовольно буркнул Игорь. – Все. Особенно ты. Всё. Уходим. Бутылки спрятали по торбам. Народ, сюда идите. Уходим, Ева, двери закрывай. Прикрыли чтоб его, когда мимо вахты пойдём. А ты молчи, и чтобы шёл прямо.
-Игорь, ты что, - заспорил Глеб, - да я же совершенно в порядке.
-Ты это Клавдии Владимировне объяснить только не пытайся. А то Ольге Борисовне придётся вместо борьбы с гопотой с тобой бороться. Молчать, как рыба об лёд, ясно?!
-Хорошо, - примирительно сказал Глеб.
Мимо вахты прошли без приключений. На улице, когда опасность, решили, была уже позади, Игорь заговорил мягче:
-Просто не надо делать так, чтобы через тебя все засыпались. Понятно, настроение тебе кто-то испортил, но и не только о своём настроении испорченном подумать не грех, но и о нас обо всех – мы-то в чём виноваты, чтоб нас подставлять. А ссориться я не хочу.
-Я тоже не хочу, - миролюбиво сказал Глеб. – Извини, правда.
-Ладно, всё путём, - улыбнулся Игорь.
…Так получилось, что они опять остались втроём. То ли случайно, то ли просто им всем этого хотелось. Дошли до места, где вниз уходила улица Надибаидзе, и оказалось, что Макс тоже там живёт. Так что здесь и расстались – Глеб дальше пошёл, а Пьеро с Максом вниз свернули.
Глеб подумал-подумал, походил туда-сюда-обратно – и оказался опять в магазине, где пиво брали. «Мне нужно догнаться, чтобы догнать», - промелькнула в голове песенка его тёзки, который Самойлов. И он решил продолжить процесс питья пива. На две полторашки денег хватило.
А пятнадцатью минутами позже, когда он сидел с пивом на корточках под деревом в небольшом кусочке зеленых насаждений недалеко от Берёзовой, к нему опять подошли Пьеро и Макс.
-Не судьба сегодня расстаться, - сказал Макс. – Мы вот тоже ещё бутылочку прикупили. Вы мне сейчас всё на два голоса расскажете, всю вашу мистику. У меня, правда, и своей хватает… Но ваша – тоже интересно.
Пьеро, куривший очень редко, вытащил сигарету из пачки, которую Макс, уже порядком помяв, держал в кулаке. Закурили все. Глеб обратил внимание на черепастые кожаные браслеты у Макса на руках, но сказал о другом:
-У меня ещё одна неначатая в торбе. Поможете?
-А то! – обрадовался Макс – на данный момент из всех самый трезвый.
Пьеро и Глеб действительно на два голоса рассказывали Максу историю Полнолуния. Впрочем, начало этой истории, изложенную в книге и показанную в фильме, Макс знал не то чтобы не хуже них – участников, но всё-таки понимал, что это не выдумки. О своих же связях с необыденным, неежедневным говорить Макс пока не хотел. Но хоть обид больше не возникало.
Однако за всем тем хорошим, что было сейчас, сидела заноза: Юлька. И неприятно было её внимание, и жалко её, всё-таки жестоко он с ней, а не просто жёстко, плачет, поди, сейчас где-нибудь, ладно хоть, если не у брата на плече…
До дома он добрался ещё вполне засветло – волноваться начать никто ещё не успел. Другой вопрос – в каком виде добрался. Вспоминать об этом потом не хотелось.
Потом было плохо. И не в том даже беда, что физически плохо, хотя и в этом – приятного мало, а в том, что всё это на глазах у Вадима, под его одновременно сочувствующим и осуждающим взглядом. Родители-то только дверью хлопнули, все хлопоты Вадиму с Алисой достались, ну да она хоть не злилась. Хотя и жалость её огорчала. А вот на Вадима он не на шутку окрысился: если, типа, жалеешь, так нечего злиться, а раз злишься, так и вали отсюда.
-Ты порассуждай ещё, - прорычал Вадим. – Протрезвей сперва, выйди из беспомощного состояния, потом рассуждать будешь, а пока комментарии свои заткни… Ну, ясно, в общем, куда.
Глеб же в беспомощности собственной несмотря ни на что расписываться не хотел, в итоге они, естественно, поссорились.
Потом всё было по обкатанному уже сценарию: примирение, разговоры во спасение души. И старые, уже известные обоим аргументы друг друга. Это в первый раз такое трогает едва ли не до слёз, а потом делается привычным, почти рутинным. Хотя Глеб понимал, что не верить Вадиму у него ни малейших оснований нет. И что именно Вадим приложил все усилия к нормализации сильно охладившегося было семейного микроклимата, он тоже понимал. И что Вадиму до него дела больше, чем большинству, наравне с Алисой и Вандой, тоже понимал. А вот всё-таки стыло в сердце какое-то паскудное равнодушие…
Да ещё компания узнала откуда-то (Но ведь не Пьеро же сказал! и не Макс!) о разговоре с Гопотёлкой. Не то чтобы какие-то санкции, нет. Но губы поджимали недовольно едва ли не все. Короче, не только беды, но и мелкие, в общем-то, неприятности не приходят поодиночке.
***
Через плечо брата Вадим заглянул в экран монитора. Отредактированное местами программой «Word», а кое-где и оставшееся в красных линиях подчёркивания, и отредактированное уже поэтому сознанием Вадима, увиденное складывалось в следующие строки:
«…И начало конца уже наступило.
Не вернуть нам дня начала всего.
И вселенская мать своё чадо убила,
приглашая на пир потонувшее зло…»*
-Неужели, - спросил Вадим, - так трудно запомнить, что слово «баллада» пишется через два «эль»? – Вроде бы и не сердито спросил, просто устало – даже не заметил, как обидно вышло. Брат тем временем нажал «page down», и перед глазами у Вадима оказались новые строчки:
«…Сказал тот ему, что так, мол, и так,
что, в общем, Иоша полный дурак,
что все его «братья» просто кретины,
и то, что родился он в доме скотины.
И три те волхва, что брели по пустыне,
пошли в корм зыбучим пескам иль трясине,
а звёздочка та, что вела по пустыне –
--------------------
* Харон «Остановись»
лишь жалостный глюк, и тогда, и поныне…»*
-Какая разница?.. – уязвлено, но стараясь скрыть это и не нарываясь открыто на новый конфликт – пожал плечами Глеб.
-Всё-таки стыдно мне, что брат у меня такой неуч бескультурный, - вздохнул Вадим. – Ну был бы ты духовно неразвитым – так нет же. Откуда эта чудовищная безграмотность?
-Тебе, конечно, хотелось бы меня идеалом видеть, - печально сказал Глеб. – Только вот мне этим идеалом быть ну вот никак совсем не хочется…
Звякнул телефон – и тут же тонкие пальцы Глеба накрыли
радиотрубку:
-Да…
-Там Вадика нет поблизости? – спросила трубка голосом Вацлава. Глеб молча протянул трубку брату.
-Да… - сказал Вадим.
-Приходи, - попросил Вацлав. – Сейчас. Можешь?
-Могу. Приду сейчас. – Вадим нажал на трубке отбой.
-Ладно, не сердись, - попросил он Глеба. – Я, наверно, понимаю… Или нет, может быть. Во всяком случае, хочу тебя понять. Давай не будем ссориться из-за ерунды. Ты вот что…
Прости меня.
-Да ладно, - младший брат хотя и печально, но улыбался. – Я тоже понимаю. Может быть. Иди.
Очень скоро Вадим был уже у друга. И то, что увидел он у него на столе, его совершенно не обрадовало.
-Знаешь, - сказал он, - я в последнее время на спиртное смотрю с большой неприязнью, едва ли не с ненавистью…
-Из-за брата? – спросил Вацек.
-А то из-за кого же, - кивнул Вадим.
-Об этом тоже надо поговорить, - сказал Вацек. – И вообще… Это у нас с тобой получается своеобразный мальчишник…
-Надумал всё-таки жениться, - счёл действия друга абсолютно правильными Вадим. – Сколько можно дочку мучить.
-Да дело не в дочке, - смутился Вацлав. – Не только в дочке. Дурное дело, известно, не хитрое.
--------------------
* Харон «Фивлия». Фивлия – по-сатанистски извращённая Библия. Иоша – Иисус.
-Что, ещё, что ли?! – и боясь обидеть друга, и всё же не в силах сдержать смех, всплеснул руками Вадим. – А она родит – в таком-то возрасте?
-Надеюсь, - всё ещё смущённо улыбнулся Вацлав. – Дело под медицинским контролем. Отец, правда, всех троих прибить обещает. Вернее уже четверых. Ну всё-таки давай мы с тобой выпьем. Мы же не для пьянства, а для снятия долго копившегося напряжения. Смотри, у меня всё культурно.
-А отец не придёт? – как-то не очень смело спросил Вадим.
-Кто его знает, - нахмурил брови Вацлав. – Да что он тебе?
-А он, говоришь, знает? – спросил Вадим. (А Вацлав уже успел тем временем открыть бутылку и налить по две малюсенькие рюмочки – не для пьянства, действительно – для снятия стресса, вот и стол накрыт не кое-как – уж что-что, а готовить Вацлав любит и умеет.)
-Про Валю? Или про Фрица? – спросил Вацлав. – Всё знает. Бабуленька поставила в известность – крику было на полдня. Даже дед из Питера приехал – на шестнадцатилетнего папочку своего поглядеть потихонечку. С отцом моим вместе – ни за что, у Вали остановился. Давай всё-таки выпьем, а?
-Давай, - обречённо сказал Вадим. Выпили.
-Знаешь, мне кажется, - торопясь пить и забывая не то что есть, а даже закусывать, - говорил Вацлав, – ты к нему слишком строг. Мне ты прощал больше. Когда мне плохо было, ты ведь меня не воспитывал, а сочувствовал. Жалел даже, чего уж от слов бегать. Да, жалел. А его пожалеть боишься. Или стесняешься. Или ещё чёрт те что. Ты же добрый, а с тем, кто волею какого-то левого провиденья оказался тебе родным братом, который нас с тобой, в некотором роде, породнил, почему-то делаешься жестоким.
-Да, - кивнул Вадим. – Кого больше всех жалко, с тем и оказываюсь почему-то действительно жестоким. Начинается с того, что кажется, что только так можно его встряхнуть. А потом думаю: а что он чувствует, когда я его так. Всю его тоску просто кожей ощущаю, а по-другому с ним, терпимее, терпеливее – почему-то не получается. Кошмар, короче. Злой я стал…
-Ты пей, а? – напомнил Вацлав.
-Ой-й… - скривился Вадим. – Лучше ты ешь. А то ужрёшься – что я с тобой делать буду?!
-Раньше ты таким трезвенником не был, - вздохнул Вацлав. – Да ем я, ем. Ты тоже хоть ешь, что ли.
-Да я тоже ем, - отмахнулся Вадим. – Ладно, давай выпьем. Да, не был я раньше трезвенником, это ты точно говоришь. Да вот только до беспомощного состояния не напивался сроду. Тем более до блевотины.
-Что естественно, - рассмеялся, хоть и не сказать, чтоб весело, Вацлав. – Но я-то ведь – напивался, бывало. И никогда ты за это на меня не рычал. И не презирал. А именно что жалел. – Вацлав, стараясь растормошить друга, уже не знал, что придумать. – Петь хочешь? Или музыку включить какую?
-Не, не хочется, - отмахнулся Вадим. – А готовишь ты всё-таки здорово. Хотя это сейчас и не самое важное. Жалел я, говоришь, тебя? Да ведь я и его жалею. Только как-то шиворот навыворот. Неловко как-то. Боюсь обидеть – и от этого ещё хуже обижаю. Страшно. Уж очень он какой-то хрупкий. Нежизнеспособный. Да вот только люди с ним рядом как-то лучше становятся. Добрее. Хотя он ничего и не вещает…
***
-Ну ладно тебе, сколько можно, - увещевала внука Наталья Александровна. – И так вон тощий какой, сколько можно переживать, язву заработаешь, если уже не заработал. Иди поешь.
-Ла-адно… - с таким видом, словно опять делает бабуле (Хорошая бабуля, и в политике разобраться пытается, и на скинов не наезжает, во всяком случае из соображений, что это плохо потому что плохо, и «Immortal» слушает не морщась…) величайшее из возможных одолжений, Петька поднялся и пошёл ужинать.
Нет, в чём-то материалисты всё-таки правы, по части бытия и сознания, после ужина, во всяком случае, ужина, приготовленного Натальей Александровной, жизнь кажется всё-таки не такой безрадостной.
И всё-таки весёлого в ней тоже мало.
И хочется ясности.
Пьеро стал набирать номер Петровых. Вот сейчас Глеб, - подумал он, - начнёт отказываться от моего приглашения – и я скажу ему всё, что я по этому поводу, касательно сложившейся ситуации, думаю.
-Да… - Трубку взял сам Глеб.
-Ты можешь сейчас прийти? – спросил Пьеро.
-Да запросто. – Даже по телефону в голосе слышалась улыбка. – Уже иду.
…-Ну и зачем я тебя позвал? – вроде как у самого себя, вроде как недоумевая, спросил Пьеро, когда Глеб пришёл – очень, кстати, быстро.
-Не знаю, - пожал тот плечами.
-Вот и я не знаю, - вздохнул Пьеро. – Вроде бы я тебя ненавидеть должен, раз я Ванду люблю, а она тебя, а меня, мазохиста хренова, к тебе, ****ый карась, всё время тянет. И не соглашаешься вот ты со мной, и всё равно. Ты добрый. А я этого не люблю. А к тебе всё равно тянет.
-Ты тоже добрый, - улыбнулся Глеб.
-Пошёл на ***!
-Успокойся! Всё, успокоился? Ты проповедуешь то, во что сам не совсем веришь. Вернее, нет. Веришь. Веришь, пока не столкнулся с этим не в теории, а на практике. Ты что же, да, вот, прочёл я твоего Нестерова, всерьёз думаешь, что можно, что ты сам бы смог, плакать из-за страданий кошки – а потом идти и убивать? Вот ты себя от первого лица ощущаешь. И каждый ощущает, какой бы сволочью с твоей колокольни он ни был. И через это ты переступить не сможешь. Через умерщвление этого чужого ощущения самого себя. Да я не догматик. Я не ору ни про что, что это плохо, только потому, что принято так считать. Я про всё готов подумать. Но тебе в этом я не верю.
-Ты мне всё жизнь испоганил, - разозлился Пьеро. – Уже одним тем, что ты есть. А теперь я ещё от тебя гадости должен выслушивать?!
-Как мелодраматически звучит, - вздохнул Глеб. – Что-то такое я по телеку видал.
-Ну видал – ну и заткнись, - зло бросил Пьеро.
-Мне уйти? - спросил Глеб.
-Нет! Не знаю! Хоть бы разозлился! – у Пьеро уже срывался голос.
-Успокойся, пожалуйста, - тихо попросил Глеб. – Нас и так мало, а теперь ещё мы между собой собачиться будем?! Не надо. Давай, пожалуйста, не будем.
-Ладно, давай не будем, - устало согласился Пьеро. – Вот Ванда ведь по тебе тоскует, ты понимаешь? А ты всё не приходишь. Как так можно…
-Понимаю, - вздохнул Глеб. – И не прихожу. Да, нельзя так. А я не могу. Слишком неловко себя чувствую. Я приду, честно. В кучу соберусь и приду. И ведь – не все скины – боевики? Ты ведь никого не убивал?
-Не убивал, - кивнул Пьеро. – Но мог бы. Кстати, Олесь говорит, Антона в прошлом году не видно и не слышно было, он и не знал, что такой типок вообще существует. А сейчас он с этим мужичком познакомился, с Аркадием, или его тут Арканом зовут, типа, самым крутым из чуркинских гопов. Вот эту парочку бы уложил бы – без малейшего зазрения совести. И даже, сохранись тут какие прежние способности – и их бы применить не постыдился бы. Или ещё веселее – шестёрок Антохиных, которые ему жопу лижут со страху, которые из этого страха Макса вшестером отделали, потому что Антон стоял и смотрел. А ты какой-то абсолютно гнилой гуманизм проповедуешь.
-Не знаю, - не согласился Глеб. – Всё равно что-то не то…
-Что не то, ****ый карась, что не то?! – опять начал злиться Пьеро. – Всё то!
-Ладно, Антон – конкретными действиями доказал, что он гад. И, заметь, он совершенно русский. А тебе неймётся хачиков мочить. Не вдаваясь в подробности, кто есть из них кто и что конкретно сделал. Так нельзя. Каждый должен отвечать только за свои действия. Только за свои собственные. А то ты так и до христианской вины за грех Адама и Евы договоришься…
-Каждый из них, - назидательно произнёс Пьеро, - конкретный хач. И виноват он не столько в том, что он хач, сколько в том, что в Россию припёрся. И в том, что они все в нашей России творят.
-Сейчас про наркомафию начнёшь втирать, - усмехнулся Глеб.
-И начну, - пафосно воскликнул Пьеро.
-Насильно никого не заставляют, – спорил Глеб.
-Да ведь втягивают тех, у кого ещё нос не дорос соображать! – злился Пьеро.
-А у тебя дорос? – спросил Глеб. – Что уж плохого в том, чтобы иногда расслабиться?! Ты вон тоже не против по пивку.
-По пивку – святое дело. А ты что? Пробовал, что ли?
-Да так, по-мелкому, - неохотно признался Глеб. – Не, я не хочу больше. Сильно плохо было один раз. Но… Вообще-то…
-О-ох… - тяжело вздохнул Пьеро. –
«Тяжко жить на свете
пионеру Пете:
бьёт его по роже
пионер Сережа…»* Да что с тобой сделаешь… Давай свет погасим, достал уже. Найди в компе музон какой подходящий.
-Вот смотри, «Katatonia», «Tonight’s decision».** Канает?
-Ага, - меланхолично согласился Пьеро – он откинулся на диван у окна, отдёрнул штору. – Фу ты, уже темнеет. Не побоишься домой идти?
-Вот ещё, - фыркнул Глеб. – Много им чести будет – бояться их. Тем более неприятности случаются тем чаще, чем их больше боишься.
-А, - одобрил Пьеро, - ну молодец. Иди сюда.
Глеб по-турецки, рискуя свалиться, устроился на краешке дивана рядом с Пьеро. Улыбнулся вдруг:
-Люблю посумерничать.
-А музыку какую любишь? – спросил Пьеро.
-«Tr;nenvoll», ясно море. «Katatoniю», опять же. И «Арию», как это ни смешно. Знаю прекрасно, что говно пафосное, а – вставляет. «DDT» уважаю, но слушаю редко. Да много такого, что настоящее, а слушать постоянно – больно. Башлак, Янка. Башлак – это вообще самое русское. За язычество, за гордость официальная
пропаганда по-любому не любит. Нет, давай уж – слушаем «Katatoniю», так уж слушаем «Katatoniю». Знаешь, - сказал Глеб как-то уж очень доверительно, - это какой-то такой альбом… Особенный какой-то. Настроение…
-Да. - В сгущающейся темноте не очень уже видно было, что Пьеро кивнул головой. – Настроение – зашибись.
Обрадованный, что нашёл наконец поддержку, Глеб продолжал:
-Тут в районе Морского кладбища что-то такое… Такое же вот. Я знаю, мне это предстоит ещё разгадать. А этот альбом – словно ключ. Да, это на самом деле так.
--------------------
* школьный фольклор
** «Выбор сегодняшней ночи» (англ.)
-Правда, да, я знаю, - опять согласился Пьеро.
Под окнами – ведь уже совсем темно было! – проехала машина, по стенке метнулся свет фар, а они всё так же слушали волшебный и печальный этот альбом – Пьеро – валяясь на спине, свесив ноги с дивана, Глеб – сидя на этом диване по-турецки.
Сунулась в комнату Наталья Александровна, предложила:
-Хоть бы чаю попили…
-Неохота вставать, - недовольно и довольно грубо бросил Пьеро. Глебу стало стыдно:
-Спасибо большое, Наталья Александровна, но правда лень вставать.
-Да я принесу, - растрогалась бабушка. – Печенье свежее, только испекла. Глебушка, ты домой-то как пойдёшь? Поздно уже.
-Нормально, - вежливость давалась Глебу легко и естественно. – Спасибо, да я поднимусь, помогу, у Пьеро просто настроение плохое.
-Адвокат чёртов, просили тебя, - буркнул Пьеро, но всё же тоже поднялся, устроил музыке паузу. И вдруг понял, что ему тоже как-то легче – ну действительно же легче! – когда Глеб рядом.
***
Мир, поговаривают, не без добрых людей. Не без злых, понятно, тоже, но и не без добрых.
Муж одной из сменщиц Алисы по детскому садику работал в «Чайке», и хотя это был кинотеатр всё-таки, а не дом культуры, всякие мероприятия и там случались. И, будучи человеком не только добрым, но и ещё достаточно молодым, чтобы верить во всяческие начинания, он обещал, если у команды что-то получится, организовать концерт.
Команда, команда… Что-то всё-таки не так было: не было общности настоящей. В целом, все друг друга уважали, нормально друг к другу относились, но было их всё же слишком много и были они, естественно, слишком разные, чтобы всерьёз держаться командой. Хотя уже все были вхожи к бабке и знали её мистические истории.
И всё же играть группой хотелось. И получалось так, что Игорю – ответственному, без особых тараканов в голове (но и не совсем без них – скучным он человеком ну никак не был) оставались практически все оргвопросы – где собраться, кому когда на чём играть, как восстановить старые песни, написание же новых выпало на долю Пьеро и Олеся. И, хочешь – не хочешь, взаимодействовать им приходилось. Вот только удивляло пусть и далёкого от оптимизма, но всё же весьма деятельного Петьку, как можно видеть всё плохое, что происходит вокруг – и никак не пытаться даже бороться с этим. Что это за созерцательная отстранённость?! Впрочем, оказавшись у Олеся дома и поимев «счастье» свести знакомство с его матерью, Пьеро не осуждал уже товарища – посчитал, что такая жизнь кого хочешь деморализует…
Так что – вместе писали песни: где музыку немного подправить надо, чтоб на текст легла, где и текст подредактировать под музыкальный размер. Только, глядя, как киснет Олесь, недовольный Евой и всем светом, сам Пьеро киснуть забывал. Но не сильно-то ему это нравилось – была в нём самом какая-то мазохистская жилка. Чаще же всего оказывался он с Глебом и Максом. То, что с Глебом он через Ванду повязан – крепче не придумаешь, Пьеро принимал теперь как должное. Причём казалось теперь: не будь Ванды, всё равно бы подружились, ибо неизбежно сходятся противоположности. Застав как-то Глеба за компьютером за просмотром клипов Чарльза Монро, Пьеро бросил в сердцах:
-Не понимаю я тебя! Неужели тебе всерьёз нравится всё это педерастьё?!
-Не всё, - без малейшего смущения поправил его Глеб. – Только талантливое.
-Но ведь это же чистой воды извращение!
-Вот потому я и с тобой не соглашаюсь, когда ты проповедуешь свой порядок. Потому что слишком этот порядок правильный и чистый – и потому скучный. Извращение – это же так красиво, когда талантливо!
-Тьфу на тебя! – разозлился Пьеро. – Не понимаешь, что не выживем, если не будем за здоровую психику без извращений.
Но и тут Глеб не согласился:
-А кончать, когда кого-то, пусть и врага с твоей точки зрения, убиваешь – это, ясен ***, здоровая психика без извращений!
-Да ****ый же карась! – не нашёл, что возразить, Пьеро.
-Ладно, успокойся, этот наш спор всё равно бесконечен. – Глеб закинул руки за голову, потянулся и выключил компьютер. – Всё равно ни до чего не договоримся, не согласимся, да и ссориться не стоит. Давай лучше помоги немного порядок в шкафу навести, не поймёшь, что зачем и где что валяется. Хоть постираю что грязное. Поможешь?
-Да уж лучше шмотьё трясти, чем твоего педерастического Монро смотреть! – согласился Пьеро.
-Ну что ты, честное слово, рассуждаешь, как последний гопник! Разве не красиво?!
-В том-то и беда, - согласился Пьеро, - что красиво. Зато вредно. Было бы некрасиво, легче бороться было бы.
-И ничего не вредно, - спорил Глеб. – Сам же всегда рвался болото обывательское шевелить. Уж кто лучше Чарльза это делает?
-Ладно, пошли шкаф потрясём, - ушёл от темы Пьеро.
-Пошли.
Наведение порядка началось с вытрясения всех вещей из шкафа на диван. Всё было перепутано, не поймёшь, что чьё и с какой полки, но всё стираное-глаженое, так что зря Глеб стирать собирался.
Когда груда вещей на диване уменьшилась почти вполовину, Пьеро нашел флотскую форменку и тельняшку. Почти одновременно с этим Глеб вытащил из вороха вещей бескозырку – вполне современную, с якорями на ленточке, но только вместо надписи «Тихоокеанский флот» на ленточке этой славянской вязью (А правильно ли это?!) было написано «Варягъ». И веяло от вещей этих такой печалью… Любой героизм – это ведь всего лишь оборотная сторона печали смерти: сперва «Наверх вы, товарищи, все по местам!», потом «Плещут холодные волны, бьются о берег морской…», и одного без другого не бывает. И нельзя жить, не помня, что для любой, чьей бы то ни было, жизни несчётное число людей своей жизнью пожертвовало…
-Америкосы где-то написали «крейсер «Викинг»»… - зло, но и с болью бросил Пьеро. – Что им наша история…
-Насчёт янкесов я никогда с тобой не спорил… - вздохнул Глеб. – Враги они и есть враги.
-О, у нашего прекраснодушного идеалиста есть враги?! – иронично сказал Пьеро и вдруг попросил: - Надень, а?
-Это Алискино, - сказал Глеб. – Где-то ещё клёши есть. – Глеб разбросал по дивану оставшиеся вещи. – Вот они. Короткие только. А нет, подвёрнуты. – Он натянул флотскую форму. – Хотя это нельзя, наверно. Наверно, и Алисе нельзя, нечестно, но да она и не носит.
-Есть кто-нибудь дома? – донёсся от входной двери голос Вадима.
-Ой, что теперь будет? – шепнул Пьеро Глебу.
-Ничего, - мотнул тот головой и громко крикнул брату: - Заходи, здесь мы с Пьеро.
-О-ой… - затуманился печалью, взглянув на брата, Вадим. – Маленький Принц из бухты Фёдорова… Хотя Экзюпери, конечно, не бухту нашу почитал за самое прекрасное и печальное место на Земле… Хотя он, пожалуй, уж в этом-то ошибся…
-Маленький Принц из бухты Фёдорова и есть Маленький Фриц, - серьёзно, с какой-то спокойной печалью сказал Пьеро. – Похоже, что-то такое изначально и имелось в виду.
Действительно, матросская форма как-то и впрямь преобразила, какой-то нездешней печалью залив ещё несколько минут назад сходивший за земной облик Глеба, вынося на поверхность то, что раньше только лишь Ванде было заметно.
Глеб снял бескозырку, судорожно как-то стянул фланельку – что-то во всём этом и сам он почувствовал…
Казалось, они все испугались… Пьеро заторопился сказать что-то не то чтобы неважное, но во всяком случае не относящееся к происходящему – просто отвлечь, а то вдруг показалось – что-то сейчас накроет всех троих, убьёт. Никто потом не помнил, о чем он говорил, похоже, сел на любимого конька националистического, потому что все его речи Вадим откомментировал:
-«…Мой друг – «Отечество» твердит как «Отче наш» он,
но что-то от себя послав ему вдогон…» - и все словно очнулись.
И солнышко сентябрьское за окошком – ласковое, спасительное. Так ли уж страшна печаль – или всё-таки можно как-то её пережить?! Как-то…
***
«-Ты всё равно любишь меня? – как мольба о прощении, которого, считал, не заслуживает.
-Не всё равно. Но люблю. Всё ещё люблю.
-Ну что ты…
-Мне не всё равно, какой ты. Но несмотря ни на что – я люблю тебя. Любого. Но да, мне больно, когда ты так… Просто всё умирает в душе. Не потому что ты со мной так, к этому-то я как раз изначально готова была. А вот с другими… Просто кажется, что я уже сама умираю.
-Не надо.
-Что толку: надо – не надо… Если это есть… Я слишком долго жила, слишком устала. И ты не в состоянии сделать того, что вернуло бы мне жажду жизни. Ты не виноват, ты не можешь быть таким, каким мог бы спасти меня…
-Прости…
-Не за что. Это ты прости. Я делаю тебе больно.
-А я тебе.
-Это жизнь так жестоко поступила с нами обоими. Но Илья говорит, что нам можно помочь. Только на этот раз и я, всегда считавшая, что проникла во все тайны, на том и жажду жизни потеряла, не могу отгадать его загадки. Может, он мудрее меня, не знаю, только почему вы не можете встретиться?! Я тоже не знаю этого. Просто хочется верить ему, что выход – наш выход – всё же есть. Я люблю тебя. Я всё так же люблю тебя, мой Маленький Фриц. Всё так же. Больше жизни.
-Прости…
-Это ты прости…»
Бабка Ванда вернула Ольге листы с распечатанным текстом.
-Что-то похожее на такой диалог действительно было. Но зря ты так… Такое впечатление, что квалификацию теряешь. Как-то не так надо было об этом писать. И, может, вообще не надо было тебе во всё это лезть.
-Не знаю, – вздохнула Ольга. – Иногда кажется, что действительно – не потяну. И вообще это слишком личное. Но – и оставить не могу. Моё личное – тоже. Да мало ли я вообще написала – не того и не так. Вот с Игорем из-за христианства сколько спорила… И сколько писала об этом… И все же так до конца и не разобралась…
-Что ж, я тоже не против, даже люблю, во всём этом покопаться. В том числе и в христианстве. Что в христианстве, я считаю, отвратительно – так это то, что постоянно любуются жалким, - вздохнула бабка. – Нет, я не против поглядеть на что-то больное, знаешь ведь, сатанисты вовсе не белые и не пушистые, хотя про меня и так иногда думают, что смеёшься, есть и такие, да, кто действительно думает, что я добрая и милая. Но в жалком главное не боль, а преодоление. Это красиво. Я ещё по молодости лет как-то сказала, что жалкой не бывает только красота. Нет, я не против милосердия, не против сочувственного отношения, помощи обделённым силами, здоровьем, умом, да всем, чем угодно, и умом, говорю, тоже, но только не надо делать из уродов идолов, спасителей отечества. Сила духа – вот это действительно красиво. Нет, я не согласна, что красиво только здоровое, но и больное красиво только талантливое, а не просто гноящиеся язвы. Сила жизни красива, но и сила смерти красива не менее, если не более. Но христианство прославляет исключительно бессилие во всех его смыслах. И добро, и зло – слабые, бездарные… бескровные…
-И старое порой вспомнишь – думаешь: изувечила мир, который создавала. – Странный был какой-то диалог – вроде и слушали они друг друга, но словно вполуха, бабка о своём говорила, Ольга – о своём: - Недавно «Могилу Неизвестного матроса» Игорь перечёл, спрашивает: что, мол, Михаила Яковлевича с Розенбаума писала? И крыть, что говорится, нечем. Сама вроде бы против «гоп-стопа» - а тут – такое. Да и не единственный это там косяк, а не переделать уже ничего – роман готов и как-то, худо-бедно, существует уже сам по себе и меня, как быть ему, не спрашивает уже. Я продолжаю верить, что Высоцкий и Шевчук (хотя к року Высоцкий ни малейшего отношения не имеет, но да Шевчук так и не пояснил своего термина «русский рок») – поэты уровня Пушкина, а Башлачёв – даже и Лермонтова. Поэтому я и напихала сдуру в «Могилу Неизвестного матроса» столько совпадений лермонтовских: и Михаил Юрьевич, и бабушка Елизавета Алексеевна, и брат её Дмитрий, и друг Алексей Аркадьевич, поющий лермонтовские романсы, и даты жизни. Тогда я ещё не знала, что это лишает не роман, а создаваемый в нём мир реальности и стабильности, да и вообще прототип – это всё же чревато, пусть взят даже только лишь характер, а не события жизни. И что в этом мире романа делается?! И есть ли этот мир? Или один символизм? И каково это, когда в книге оказывается тот же мир, что вокруг? Будут ли живыми герои? Сашка там тоже – словно кинороль для прекрасной Танечки Друбич… в фильме, которого никогда не будет по причине смерти исполнителя главной роли. И символизма нарочитого – море. Так что герои? Живыми будут?
-Будут, - утешила её бабка. – Может, это как раз и поможет остаться живыми даже через смерть. Игорь ведь не зря так часто говорит о В-сериях… Хотя вообще-то у меня есть к тебе как к автору претензии…
-Какие? – встревожилась Ольга.
-А такие… Что за бред ты придумала: отец – немец, мать – полька. Нарочито и неумно. И всякие неприятности совершенно лишние у меня из-за этих твоих изысков были, когда мне и нелишних хватало. Ну, честное слово, хочется тебе шпрехать – ну и шпрехала бы на здоровье с Мордером на пару, так-то зачем?!
-Да оно само же всё получилось, ничего я не придумывала с вами, - оправдывалась Ольга. – Что знала, что во сне видела – то и написала. Кстати, и не было там, в «Полной Луне», ничего, кроме того, что отца твоего Зигфридом звали. Всё само, я вообще седьмая вода на киселе. Это только Игорь говорит, что я в вашем мире бог. Ну да Игорю по этому поводу… Он про меня всегда говорит только хорошее. Или такое, во всяком случае, про что сам думает, что хорошее. А сколько мы с ним, говорю же, из-за христианства копий сломали. Ну вот не люблю я христиан, но Игорь-то… Ну ведь думающий же человек. Как вот его упрекнуть?! Но – с другой стороны – как он не перерос ещё этого?!
-А я не считаю, - говорила Ванда Зигфридовна, - что мыслящий человек – это обязательно теоретик, задумывающийся над религиозными вопросами. Много есть практиков, которые просто думают сами о том, как правильно, по совести поступить в конкретной ситуации. Я не говорю, что все формальные христиане плохие люди.
-Ну так и что мне-то делать-то? Сейчас-то? – растерянно спросила Ольга.
-В каком смысле? – Ванда Зигфридовна старательно изобразила непонимание.
-Писать?
-Как будто ты можешь не писать… - вздохнула бабка. – Всё ты в любом случае сделаешь правильно. Даже если напишешь что-то не так. Но и – не напишешь. Себя слушай. Или – Илью во всяком случае. Успокойся, не паникуй. Знаю, боишься. А вот он – не боится. Вот и верь ему. Честное слово, мы бы и не приняли бы вашей с ним жертвы. Да только не спросит он нас…
***
Магнитола играла «Гражданскую оборону».
«…Из раскрытых окон прыгают наружу
ласковые свиньи с умными глазами…»
Пепельница и бутылка пива стояли на столе совершенно открыто. Глеб смотрел на налитый стакан и молча курил.
«…Вечная весна в одиночной камере…
…Вечная весна в одиночной камере…»
Не зная, что сказать, Вадим остановился в дверях. Встретился с братом глазами. Промолчал. Подошёл, сел рядом, обнял за плечи.
-Хочешь пива? – брат протянул ему стакан. Вадим вздохнул и взял. Выпил.
-Ну и чего ты? – спросил. Тот пожал плечами. Молча. Одиноко. И Вадим понял, что сейчас нельзя спорить. Чего бы не попросил – надо соглашаться. Однако братишка не просил ничего, только встал, взял ещё один бокал, налил пива в оба. Вадим кивнул согласно и снова выпил. Осторожно спросил: - И всё-таки?
-Не знаю. Что-то надо делать.
-Давай делать, - согласился Вадим.
-А что?! – закуривая новую сигарету, спросил Глеб – он явно метался, хотел найти выход – но как-то вяло, словно лучше бы было, чтобы выход этот сам нашёлся – или бы кто-то другой – ну то есть вот конкретно Вадим – нашёл его.
-Ладно, пошли, - вздохнул Вадим.
-Куда? – испугался Глеб.
-Не знаю. По ходу сориентируемся.
Было ещё совсем немного времени, часа четыре, ни родители ещё с работы не пришли, ни Алиса, белый день (просто уроки у Вадима уже закончились) – а народу на улице совсем мало. Может быть, потому, что день был какой-то по-настоящему осенний – хмурый, промозглый, печальный, хотя и не слишком холодный. Солнце иногда выглядывало из-за низких туч, и это было как-то особенно неприятно, зловеще – яркие лучи резанут по глазам и по душе – и нет их, а неприятный осадок остался… Они молча шли по Калинина в сторону Луговой. Довольно долго шли, пока наконец Глеб не нарушил молчание:
-И всё-таки куда?
-А тебе как кажется?
-Мне кажется, что на Морское кладбище.
-Наверно, - вздохнул Вадим. – Почему-то так всегда и бывает. Причём, похоже, мы уже пришли.
Похоже, пришли. Не заметили, как. Только ведь не те они были люди, которых можно было удивить какими-то странностями. Значит, так было нужно…
-Я вспомнил… - вскинул на брата опустевшие глаза Глеб. – Не точно сегодня, но где-то в это время три года назад… А может и сегодня… Или хоронили – сегодня?..
-Я понял, – остановил его Вадим. – Если не хочешь вслух, не надо. Я понял.
-Ты-то понял, - вздохнул Глеб. – А вот я – нет. Так что лучше – вслух. Где-то три года назад в Академе… Мы тогда уже в Академ переехали… Умер я, короче, три года назад. – Он опять вытащил сигареты. – Вот и потащило на кладбище. Не думай, я не боюсь. Просто тоскливо до ужаса… Ладно, пошли. Сколько там наклокало?
-Пять без двадцати.
-Значит, в Новосибе час доходит. Скоро самое похоронное время… Пошли.
Морское кладбище – тесное переплетение узких дорожек, деревья и кривые оградки друг на друга наседают, по-домашнему, в общем-то; печаль, конечно – непременный атрибут кладбища, но – печаль такая, какой ей быть и положено – спокойная, укромная, домашняя. Больно, грустно, что-то и неправильно – и могилки кое-где просели, и решётки покосились – и всё же нет страха. Можно смириться с мыслью лечь когда-нибудь, коль уж всё равно рано или поздно придётся, именно в эту землю… Они шли, а кое-где и едва продирались, между могил уже довольно долго, казалось, не такое уж оно большое – Морское кладбище – могло бы уже и кончиться. А оно не кончалось, только стало всё меньше могил с оградками, и деревьев – тоже всё меньше, а потом и вообще не стало ни того ни другого. Потянулись ровные ряды ничем, кроме довольно большого расстояния, никакими оградками не отделённых друг от друга могил. Вот уж это на вечный покой ну никак не тянуло…
-Забыл, как деревня или что там называется, - отстранённо, и как-то не печально даже, сказал Глеб. – А, кажется, Каинка. Автобус двадцать восьмой, не каждый, а какой-то специальный туда ходит.
Вадим торопливо взял брата за руку. В это время к свежевырытой могиле возле самой дороги, по которой проезжали изредка машины, подъехали два автобуса. Было, что редкость для похорон, много молодёжи. Но это были не друзья из Бердска, просто новые, городковские уже, знакомые. Для тех – потерялся, исчез, те – не знают ничего… Были совершенно потерянные молодые ещё довольно мужчина и женщина, девушка лет двадцати… Глеб то порывался подойти ближе, взглянуть на себя – а то понимал, что слишком боится той тоски, что ждёт его у собственного гроба… Он оглянулся – и в довершение ко всему не увидел брата.
-Вадим, ты где?! – вскрикнул он и ощутил пожатие надёжной руки, хотя – так всё же брата и не увидел. Огляделся – и понял, что и сам он невидим. Конечно, это не тот вариант – зримо присутствовать на собственных похоронах…
Печаль крутила душу, но не страх был в этой печали – жалость. Жалость нестерпимая к совершенно потерянным этим молодым ещё довольно, да, да, мужчине и женщине, к этой давящейся слезами девушке лет двадцати…
Он решился… Чувствуя надёжнейшую поддержку – поддержку самого верного в мире брата – он тронул сестру за плечо.
-Я жив, - сказал. – Не плачь, мы увидимся ещё.
Не услышала сестра. Он пытался достучаться-докричаться до матери, до отца… Не слышала мать… Не слышал отец… Как же так?! Они же – мать и отец?! Они же не могут не слышать?! Не могут?!
Не слышали…
Его уже начинало трясти. Вадим оттащил его в сторону… Посадил, полупрозрачного – где они оба сейчас, в каком мире?! – на землю, сигарету ему зажёг. Глеб сидел, курил сигарету за сигаретой. Оглядывался на процессию похоронную…
Казалось, это уже навсегда – сидеть, курить, рвать душу зрелищем собственных похорон.
Но и это прошло. Автобусы уехали.
-Я один, ладно?! – попросил он брата. – Пойду хоть посмотрю, как звали-то меня… в той жизни. Не бойся, я вернусь.
…-Как? – спросил Вадим, когда брат, пошатываясь, подошёл к нему. – Глеб?
-Нет.
-А как?
-Какая разница, - не захотел отвечать брат. – Пусть для тебя я всё равно буду Глебом. Это ведь всё-таки уже другая жизнь… Не обижайся.
-Нет…
-И давай всё-таки потихоньку назад? – как-то виновато попросил Глеб.
…Они опять долго шли, думая о чём-то отстранённо, и оказалось вдруг, что узкие проходы между могилами заросли старыми деревьями, что осталась печаль, тоска даже, но исчезла бесприютность…
-Слишком многие пытались утешить меня тем, - печально сказал Глеб, что смерти нет. – Да, я поверил, что смерть – не совсем то, что о ней думает большинство. Только это меня не утешило… наоборот, напугало. Хотя ты сам всё понимаешь. Может, даже лучше, чем Ванда. И уж тем более лучше, чем я сам… Просто улица Минёров может привести на кладбище, когда туда действительно пора – насовсем. Или надолго. А может вывести с кладбища, когда не пора.
-Улица Минёров… - невесело усмехнулся Вадим. – Где она, эта улица Минёров… Олесь рассказывал, что попал на неё однажды, да только словно и не в нашей действительности. А запросто… Запросто – не получается.
-Где она, говоришь, эта улица Минёров?.. – переспросил Глеб. – Вот она. Пошли. С кладбища пошли!
И они пошли по улице Минёров…
…А потом они вышли на улицу Коммунаров. Улицу надёжную, стабильную, постоянную, к исчезновениям, к тому, чтобы теряться из виду, совершенно не склонную. Более того, масса автобусов ходила по этой такой земной улице.
-Давай на автобус сядем, - попросил Глеб, поднимая на брата тревожные и измученные глаза. – Хоть с пересадкой, хоть как.
-Конечно. – Вадим готов был бы согласиться сейчас с любым предложением, с любой просьбой братишки. Тем более и просьба-то была совершенно невинная. – Действительно, давай отсюда побыстрее выбираться.
-А у тебя деньги есть?
-На автобус-то? Конечно! Хоть с пересадкой, хоть как. Какой быстрее подойдёт!
-Не на автобус… На самолёт. Вы с Вацлавом за очередной перевод получили? Я понимаю, что это как-то не так, я знаю, хотели квартиру продать и купить большую, а тут я…
-Не надо ничего объяснять, - остановил его Вадим. – Я понял, это действительно надо. На квартиру наскребём. Только ответь, и в первую очередь самому себе, на два вопроса. Действительно ли ты их там найдёшь, ну, то есть, действительно ли они – в нашем мире, там, куда можно попасть самолётом. И действительно ли ты готов к этой встрече, хватит ли у тебя мужества.
-Да, - уверенно, хоть и очень невесело, сказал Глеб.
-Тогда я тебе завтра возьму билеты туда и обратно. Пары дней тебе хватит? Или… или ты хочешь – насовсем?
-Нет. От тебя я точно не хочу никуда. Хватит пары дней.
-Ладно, я всё улажу, и дома, и в школе. Хотя… зачем тебе на самолёт?! Есть же Мишкина дверца – как раз именно для таких целей… И…
Глеба не волновали сейчас технические детали.
-Я раньше не хотел, - словно и не слыша толком, о чём говорит брат, вздохнул он. – Но – надо всё-таки. Ты поговори с отцом, ладно?
-Ладно, - кивнул Вадим. – Не бойся, прорвёмся. Они всё равно будут тебя любить. Не потому что по крови сын, а потому что просто сын. Потому что вот я знаю всё – и всё равно. Потому что тебя ну вот никак нельзя не любить. Ты настоящий. А все слабости твои… Я пытался иногда себя на твоё место поставить… Страшно. Ладно, говорю же: прорвёмся. Пошли на автобус.
***
Вадим сидел за компьютером и тупо – сам знал, что тупо – смотрел в экран монитора. Если он в ближайшее время не сделает ещё и этого перевода, не только самому ему стыдно будет, но и Вацлава он подведёт – Ян Арвидович ошибок и огрехов не прощает. Только вот не идёт этот перевод в голову. И ничто не идёт.
И Вацлав тут не поможет. И ни в чём теперь не поможет. И он сам Вацлаву тоже не поможет. Не потому, что не хотят они друг другу помочь. Просто хорошо помогать, когда ясно – в чём. А когда беда ни очертаний ясных не имеет, ничего… Просто на свете всё безнадёжно плохо – вот и всё. В чём тут поможешь?.. А когда рядом плохо другу, а помочь – не получается, повисает отчуждение. Чем дальше, тем хуже. Надо что-то делать.
Хотя бы перевод.
Варвара Шестакова. «Марш космических негодяев». Как у Высоцкого.
«…Вечность и тоска. Ох, влипли как…
Наизусть читаем Киплинга…»
Ewigkeit, Sehnsucht – это и есть Вечность и Тоска. Не только в песне, не только в романе у этой бешеной Шестаковой – в жизни. В его, Вадима, жизни…
-Привет… - Это отец пришёл.
-Привет… - вяло отозвался Вадим.
-Переводишь?
-Почти…
Отец бросил взгляд на книгу под рукой у Вадима:
-«…Вечность и тоска – игрушки нам.
Наизусть читаем Пушкину,
а кругом – космическая тьма!»
-Пушкина, - на автопилоте поправил Вадим.
-Пушкину, - не согласился Игорь Валентинович.
-Маргариту Анатольевну?
-Её самую. Только переводишь ты – именно что почти. Большую часть перевёл, а теперь вот – почти…Что-то происходит, - не спросил, а совершенно утвердительно сказал отец. – Давно уже. С тех самых пор. Знаю, что происходит. Хотя и не знаю, что именно. А ты знаешь. Так что рассказывай.
Да, этот разговор должен был случиться. И везением было, что пришла Алиса, а не мать. И двоим рассказать одному – когда уже решено рассказать – проще, чем когда один рассказывает двоим, не зная, о чём можно говорить, а о чём – не стоит.
И когда тебя изначально готовы понять – тоже проще.
-Чего-то такого я и ждал, - кое-как разбросав по шатким полочкам сознания свалившуюся информацию, сказал Игорь Валентинович.
-Правильно, - согласно кивнула Алиса. – Ты же наш…
-Ваш, - согласился Игорь Валентинович. – То есть я всегда понимал где-то на задворках сознания, что мир, если не вообще и везде, но у нас в городе – точно, устроен гораздо менее бытово, чем кажется, отсюда и все городские бытовые неурядицы, наверно. Да только не в странности мира дело, а в том, что… Короче, ясно… Мы чем-то можем ему помочь?
-Только ли ему? – вздохнула Алиса. – Ему помочь – мир перевернуть…
-Такая чистая душа и такая грязная жизнь… - печально сказал Игорь Валентинович. – Его жизнь грязная, потому что вся вообще жизнь – грязная. И слишком много общих слов.
-Правильно, - согласился Вадим. – Общих слов действительно много. Пап, неужели ты боишься?!
-Чего? – внимательно посмотрел на сына Игорь Валентинович.
-Ты готов считать его сыном? – спросил тот.
-Алис, я тебе стал отцом? – спросил Игорь Валентинович. – А ведь я о чём-то ещё прежде догадывался. Хотя – так. Кое-как. Хотя о тебе-то уж могли бы раньше рассказать. Ладно, не обижаюсь. Хорошо, что сейчас рассказали. Так стал отцом или нет?
-Да.
-По-моему, это ответ на твой, Вадик, вопрос, - сказал Игорь Валентинович. – Да, он мой сын. А вот с матерью-то – как? Как объяснить женщине, что её сын – всё равно её сын, хотя и не им родился?.. Не время сейчас, а?
***
Волнуясь до ощутимого сердцебиения, он надавил на кнопку звонка. Нет, не раздалось за дверью шагов… Что ж, он ещё увидит их, только не сию секунду. Волнение не исчезло, только закончилась его острая стадия. Он присел на корточки и закурил. Что ж, пусть это случится неожиданно – не таким мучительным будет волнение.
Пара сигарет – и он почти успокоился. Всё ведь хорошо? Он ведь радостную весть собирается им сообщить? Впрочем, не так: его здесь появление – само уже по себе и есть эта самая радостная весть. Ладно, ждём…
…Он увидел её ещё этажом ниже – печальную и замотанную делами, бытом, проблемами, но всё ещё симпатичную и даже молодую. В руке тяжёлый довольно пакет – вон как ручки растянулись… Конечно, мужа и дочь кормить надо. А может, уже и зятя? Внука или внучку?
-Мама… - тихо сказал он, когда их разделяло несколько ступенек.
Нет, не уронила она пакета. И сама не упала, не зашаталась – сохранила самообладание. Только глаза стали какими-то совсем… беззащитными, что ли…
-Нет… - выдохнула она, и отнюдь не радость и не надежда была в этом вздохе, страх, скорее.
-Мама, это я. Я жив. Мама…
-Нет… - она замотала головой. – Нет, этот ужас никогда не кончится. Кто ты, зачем? Это слишком жестоко…
-Неужели материнское сердце может не чувствовать очевидных вещей?! – печально спросил он. – Это я. Неужели ты можешь не узнать родного сына?! Неужели тебя пугает какая-то мистика, если ты пусть даже не знала, но заподозрить-то могла, что сына этого не просто так родила. И потеряла – не без помощи мистики. Мама!
-Нет! – ещё раз на выдохе тяжко произнесла она. – Все! Оставьте меня все в покое! Я не могу ждать, всё ждать и ждать, вечно ждать плохого! Когда оно уже случилось, и то даже легче! Нет! Мой сын умер!
-Мама! Но ты же сама знаешь, что бывает всякое! Ты же способна поверить! Вот и поверь! Я твой сын. Я жив.
-Мой сын – на кладбище в Каинке… - печально сказала она. – Да, я чувствую тебя, я способна поверить… И не могу. Потому что не хочу. Если ты мой сын – тебе ли не знать, какой ужас мы все с тобой пережили…
-Значит, ты от меня отказываешься?! – печально, не веря ещё в окончательность приговора, спросил он.
-Ты самозванец?! – сказала она и заплакала. И поставила наконец на ступеньку тяжёлый пакет, который до сих пор держала в руках. – Скажи же, что ты – самозванец. Что – просто очень похож. Я попробую поверить в это и постараться забыть о сегодняшней встрече как о глупой и жестокой шутке. Самозванец? Да?! Ведь мой сын – на кладбище в Каинке… Да ведь? И весь ужас – кончился?! Пусть так печально – но всё утряслось?
-Мама, мама… Ну почему ты меня больше не любишь?! Да, я виноват во многом, но ты-то сама – ты хоть пробовала когда понять меня, понять, каково мне?! – он почувствовал, что может сейчас расплакаться, но усилием воли загнал подступившие к горлу слёзы внутрь, в глубину души и заговорил опять – с горечью, но ровно: - Да, на кладбище в Каинке… И что с того?! Я мёртв в каком-то смысле – но в каком-то смысле и жив тоже… Эх, мама, мама…
-Тебе есть, куда идти? – уже мягче, потеряв за слезами решительность, спросила она.
-Есть, - вздохнул он. – Что ж, ладно, я пойду. Ладно, пусть… Хорошо, считай, что я самозванец. Можно хоть обнять тебя, а, мам?
-Ну… - замялась она, понимая, что, согласившись, она неизбежно почувствует, что никакого обмана в словах этого мальчишки нет, что он действительно каким-то непостижимым образом её сын, и тогда хрупкое непрочное спокойствие, с таким трудом взращённое за три года, в секунду рухнет, и снова будет эта немыслимая боль, этот страх, эта мука – и ничего, кроме этой всеобъемлющей муки…
-Ладно, всё… - хватило мужество сказать ему. – Ладно, да, я пошутил. Да, меня теперь зовут… нет, не так: меня зовут Глеб. Ведь твоего сына звали по-другому. Вот… Я – Глеб. Я не твой сын. Прости. Я хотел им быть, честно, я не издевался. Нет – значит, ладно… Не надо плакать… пожалуйста… Я уйду, не думай, я уйду сейчас…
Она кивала головой – нерешительно, готовая уже, казалось, остановить его. Не остановила. Он подхватил свой рюкзачишко со ступеньки, обошёл её и побежал по лестнице вниз…
Вот и всё… Ни сестру, ни того, кто шестнадцать лет был ему отцом, увидеть – даже пытаться не стоит. Не потому, что невозможно – просто ни к чему хорошему это не приведёт…
Но неужели за три года его так и не простили за его, как ему казалось, не такие уж и жестокие фокусы? Даже по смерти – не простили? Или это не обида и не отказ в прощении – а просто страх, вселенский страх? Но ведь мать была – не такая?! Она великодушная была! Как же так?! Разве мать – может бояться?! Если, конечно, она мать…
Но это хотя бы вносило ясность в отношения с Вадимом и его родителями. Давало право и своими родителями их считать, не чувствуя себя за это предателем. Ведь его самого предали?!
Или то, что случилось с матерью – не предательство?!
А что тогда?!
Какая разница, что, если на душе – такая нестерпимая горечь?!
Он ещё хорошо помнил Академ: и где можно бутылку водки купить, и в каком островке зелёных насаждений выпить её – беспрепятственно…
Ведь дверца откроется, сказал Вадим – только завтра.
И Вадиму он – по-настоящему нужен. Они братья – роднее не бывает. И Алисе тоже нужен – любой. А ещё он знал, чувствовал, догадался, что Вадим и Алиса вместе с отцом решились и смогли объяснить всё матери – и она тоже готова любить его – любого. И что он теперь может с полным правом считать их отцом и матерью. Но всё же это не избавляло от боли… От него отказались, его не простили – как же много боли он сам, значит, принёс…
Так что вот – пусть в Новосибирске холодно уже, но он сейчас оденется потеплее – есть у него – и возьмет бутылку. И напьётся. И переночует – ведь дверка откроется только завтра – где-нибудь на природе.
А потом вернётся туда, где брат всё-таки ждёт его – такого, какой он есть. И будет жить дальше – что ж делать, жизнь любит преподносить печальные сюрпризы. А он всё равно всем назло будет жить – ладно уж, пусть будет эта жизнь такой, как ей заблагорассудится, порой очень к нему суровой. А он всё равно – назло всему – будет жить. Вот только хорошенько напьётся сейчас. И спрячется от людей на эту одинокую ночь. Да, конечно, да: всё равно будет жить. Ведь у него есть брат, который любит его, которому он нужен. Всё равно нужен.
***
-Я столько хотела ещё сделать… И надеялась, что успею. И – не успею ничего. Впрочем, не совсем ничего – двух праправнуков – от Даши и от Вацлава – дождусь ещё. И всё, пора уходить. Всё же самое заветное моё – сбылось. Я хотела увидеть перед смертью своего Фрица – и я его увидела. И даже больше… Но мешать я ему не могу, не хочу, не умею – и не буду, естественно. Он мучается, что вроде бы может что-то сделать для меня – и не делает. А он не может. И всё. И надо его отпустить. Поеду к Даше – праправнука нянчить.
-Но ведь Еву юридически нельзя оставлять одну? – спросила Ольга. – Хотя твоя безнадёжность… действительно совершенно уже какая-то безнадёжная…
-Эльза приедет, будет жить здесь, Ева – с ней.
-А Пьеро?
-Да, вот Пьеро… - вздохнула бабка. – Его больше всех жалко. Ему плохо будет. Но он справится. И ведь, как ни странно, чем-то они с моим Маленьким Фрицем, несмотря на то, что многое их очень сильно разъединяет, накрепко повязаны. Фриц поможет ему выкарабкаться, я знаю. А вы с Ильёй… Оль, я очень вас прошу… Не нужно этого. Не делайте глупостей. Это ничего не изменит, ничему не поможет. Если бы нам можно было помочь, мы бы сами себе помогли…
…Да что ж это такое!.. Сама жизнь решила сделать его окончательным подлецом и сволочью?!
Он угадал, почувствовал это решение своей Ванды – и устремился к ней – тут же – но теперь, пусть даже он часами безвылазно сидел у её дверей, её или не было дома, или она просто не открывала. Она решила, что им не нужно больше видеться – и это неуклонно приводилось в жизнь.
А Пьеро… Боже, что за характер! Ну не маленький же, и не девчонка ведь – что ж глаза-то постоянно… Ладно, молчим об этом. Не надо. Просто надо понять, что ему не легче ничуть, чем ей, и что он тоже ни в чём не виноват.
А все остальные… В эти последние дни здесь они превратились для Ванды Зигфридовны просто в фон. Пусть дочь приехала, пусть хоть что и хоть кто… Ей больше нет ни до чего дела. Она решила, но одному Дьяволу известно, чего стоило ей это её решение… Отстаньте все! А она уезжает – умирать!
И когда Пьеро простил её, она уехала в тот же день.
***
Да может быть, сегодняшнее воскресенье – это последний тёплый денёк этой осени!..
Сегодня он будет пить водку. Да, потом ему будет плохо, но пусть. Отвлечётся, может быть, от того, как ему плохо сейчас… Пусть страдает тело – может, душа на какое-то время о своих страданиях забудет…
Пьеро царственно развалился в вынесенном к подъезду соседом дядей Мишей кресле и зажёг сигарету. Это Макс рано утром приходил, оставил пачку «Максима» - Макс курит сигареты «имени себя»… Макс его не забывает. Макс, похоже, один и понимает, каково ему, Пьеро, сейчас…
Впрочем, Макс понимает не только это… Каково сейчас Глебу – это тоже всё оказалось на Максе. Но Макс не ноет. Он заставляет шевелиться, что-то делать, не обращать внимания на то, как им обоим сейчас плохо. И не даёт Пьеро рычать на Глеба: разве тот на самом-то деле виноват, что случилось неизбежное?!
Если честно, то Пьеро сам себя в этом не понимает. Никогда не понимал, а сейчас – тем более. С каким-то мазохистским упорством он ищет и ищет Глебова общества. Хотя ему очень, да, очень больно его видеть. Но эта боль переносится почему-то легче, чем тоска от его отсутствия. Всё-таки очень он тёплый, этот Фриц!
Ведь он придёт сейчас… Должен прийти…
Пьеро отхлебнул водки прямо из горлышка. Обычно врождённая его интеллигентность не позволяла ему так себя вести, но сейчас… Сейчас ему хотелось быть отвязным и шокирующим. Бабулю, конечно, жаль, переживает, но она не сердится. Понимает. Даже наоборот – жалеет его. Он ей так и сказал: Ванда уехала… Пьеро выкинул окурок, вернее, дотлевшую в пальцах сигарету и зажёг ещё одну – но и про эту забыл. Вот к бутылке он приложиться никогда не забудет. О-о-о!.. Господи, тошно-то как!.. Ладно, только пусть придёт этот Маленький Фриц…
Пришёл!.. Да вот же он, рядом на корточках сидит.
-Водку будешь?
Глеб кивнул, взял у Пьеро бутылку, тоже прямо из горлышка сделал глоток.
-Жаль, - сказал, - что кресло только одно. – Бутылку отдавать не торопился, ещё глоток сделал. Сигарету взял из пачки, что Пьеро в руках держал, зажигалкой щёлкнул, с видимым (Возможно, действительно только с видимым, но пусть Пьеро о нём сейчас не беспокоится, он, Глеб, уже справился со своей болью, а Пьеро ещё нет…) удовольствием затянулся.
-Садись на подлокотник, - предложил Пьеро. – Или, если хочешь, я на подлокотник, а ты сюда. – Ему почему-то хотелось, чтобы Глеб был рядом – это больно, но как-то так действительно теплее…
-Не-а. Так хорошо… - Глеб умостился на подлокотнике, сделал третий глоток и вернул наконец бутылку. – Чего у тебя музыка стоит и не играет? Включи…
В магнитоле стоял диск сегодняшнего настроения обоих.
-Что, - спросил Глеб, - так и будем дальше предаваться мазохизму и меланхолии? Хотя мне иногда, и сейчас тоже, хочется раздирать и дальше в кровь свои душевные раны. Но, может, тебе не стоит, а? Хотя «Katatoniю» я тоже очень люблю… Давай что-нибудь повеселее, а, Пьеро, слышь?
-Оставь «Katatoniю», - поморщился Пьеро. – Дай хоть пожалеть себя разок по полной программе.
-Может, лучше я тебя пожалею? – невесело пошутил Глеб, а может, и не шутка это была…
-Сам справлюсь… - с полупритворной сердитостью сказал Пьеро. – Себя вон – можешь…
-Не хочу… - вздохнул Глеб. – Давай ни о чём не думать и просто слушать. «Katatonia» - это наше всё, как, впрочем, и многое ещё…
Они почти не говорили больше – просто знали сейчас оба: выжить они смогут, только если не будут шарахаться друг от друга. И если не будет Глеб сосредотачиваться на своих проблемах, а больше будет волноваться о тех, что абсолютно нехотя создал для Пьеро.
Магнитола играла, казалось, сама для себя. Казалось Глебу, во всяком случае. Однако Пьеро, оказывается, был весь в музыке – если не мыслями, так эмоциями. В один может и прекрасный, но однозначно печальный момент, впрочем, как и все остальные сегодняшние моменты, Пьеро встал с кресла и не очень твёрдой, но и не откровенно заплетающейся походкой пошёл домой.
-Куда ты? В emptiness*?– крикнул Глеб, но Пьеро не
отреагировал. Просто молча принёс гитару:
-Давай…
-Что?
-А вот с ними вместе… «Прямо в счастье». Ведь оно ещё ждёт нас, правда же?
Взрослеет Пьеро, - забывая о том, что сам ещё мальчишка, подумал Глеб. - В голосе слёзы звенят, но глаза сухие. Впрочем, это вообще не тема для обсуждения…
Песня уже началась, и они подключились к ней по ходу – к печальной и прекрасной песне группы, не подключившейся к «Року по-русски» и потому поющей всё так же по-английски – по-русски подключились.
-«…и молча говорить…» - начал Пьеро, и Глеб тоже начал вместе с ним:
--------------------
* пустота (англ.)
-«…Не остановить
этот чёрный путь.
Мне – забыть
тех, кто в прошлое уйдут.
Это всё потом…» Петь, ну… ну не знаю я… Ой-й…
«Viva emptiness» сыграл раза три или четыре, и вот кончилась водка, которую они так и пили из горлышка, передавая друг другу бутылку, а потом кончились и сигареты, хотя и у Глеба была пачка – почти полная.
Было около половины пятого, когда они вспомнили, что в пять в «Чайке» Игорь собирался провести очередную, хотя предыдущие так пока ни к чему хорошему и не привели, репетицию – в пятницу всю аппаратуру туда перенесли… Пьеро нашёл в кармане телефон и вполне твёрдым голосом вызвал Макса:
-Идёшь? Ну так давай быстренько ко мне.
Макс появился минут через пять, если не быстрее. Не совсем тоже трезвый, но так, самую малость. Едва заметно. Не один. С Надькой. И вот Надька-то была трезвой – гораздо менее. Похоже, ничего эротического между ними не происходило, хоть об этом у Игоря душа могла, может быть, не болеть, просто выпили что-то около полторашки пива, ну, может, две, причём Надька либо усердствовала больше, либо с непривычки в голову ударило. И в ноги. И в язык.
-Ребят, давайте никуда не пойдём, - попросил Глеб – не хотелось ему ссориться. – Лучше репетицию сорвать – сколько их уже прахом пошло – чем перессориться всем.
-«Чайка» - не школа, - резонно, как ей, во всяком случае казалось, заметила Надька. – Всё путём будет.
-Игорю это всё очень не понравится. Макс, какого чёрта спаивать чужих девчонок, если не ради того, чтоб сделать своими? – всё ещё сопротивлялся Глеб. – Не сделал ведь?
-Не-а, - беззаботно хохотнул Макс. – У меня своих много, я не пакостливый. Хотя ради такой можно и напакостить. Она того стоит. Но я не стал пока. Да чего, пошли давайте.
-Ладно, пошли, - вздохнул Пьеро.
В «Чайке» ждали уже Игорь и Олесь с Евой.
-Явились… - недовольно бросил Игорь. – Надь, тебя-то где носило?!
Похоже, колкость, какие-то обидные слова о том, что надоела хуже смерти его правильность и совестливость, что-то такое – едва не сорвалось с Надькиного языка. Но всё же хватило пока ума промолчать. Да, пока хватило. Потому что Игорь всё же хотел знать, почему её в назначенное время не оказалось дома, а также – почему она явилась с теми, с кем являться совершенно не собиралась. Объяснять что-то, хочешь – не хочешь, пришлось, и Игорь тут же понял ещё одну очень для него неприятную вещь: что явилась она ещё и пьяная.
Ева и Олесь стояли в сторонке. Пока ещё мирно.
-Это не наше время, - шепнула другу Ева. – И, похоже, не Игоря с Надькой. И не бабки моей. Дурацкое время. Вообще ничьё. Время без героя. Как поэма у Ахматовой.
Олесь молчал. Ему самому в последнее время казалось, что жизнь кончилась, что что-то типа того, о чём как-то неприятно вещает сейчас его верная (да, верная, и всё же ставшая какой-то чужой и словно ненастоящей, да, словно придуманной) Ева. Словно действительно попал он в чужой – не про него, да и не про кого вообще – роман, и умер – ну вот кончилась жизнь, кончилась тем вальсом, после которого говорила ему Ева такие утешительные, такие оптимистические слова.
Молчал пока и Игорь. Как-то даже потрясённо молчал. Не знал, что сказать. Надьке стало его жалко.
-Прости, - проговорила она. – Я просто устала. Всё как-то накось идёт, все это чувствуют, вот и ты тоже. И я. Устала. Расслабиться захотела. И тут Макса вдруг встретила. Совершенно случайно, чес-сло! Только пиво, ничего больше. Ни в каких смыслах. Игорь, честно, ты не думай.
-Да ладно, я же не домостроевец какой, - вздохнул Игорь. – Ладно, понял, проехали. Ребят, давайте всё-таки хоть что-то старое попробуем. А то так и к весне играть не будем, людей только подведём.
Ева взяла скрипку, словно давая понять остальным, что пора собираться с мыслями – и начинать работать, а то действительно…
И тут Макса кто словно за язык дёрнул. Постукивая руками по корпусу гитары, на которой собирался, да не собрался ещё играть, он пропел:
-«…Вспотел от жадности и греет пистолет
свинцовой тяжестью ладони Евы Браун…»
Похоже, он и в виду-то не имел ничего, просто зацепилась, может быть, с утра ещё, за язык песня. Он, может, и не помнил, что Еву Евой зовут. Но Еву звали действительно Евой, Женька – сказки для слюнявых младенцев, поиграли – и будет. Еву звали Евой, и это сдетонировало взрыв.
Положив как-то очень поспешно, почти бросив скрипку на стол, она упёрла руки в боки, и с какой-то базарной прямо-таки интонацией выговорила Максу, едва не пристрелив его глазами:
-Ах, Ева Браун?! Не сам ли со скинами якшаешься?! А на меня, значит?! Вот ведь паразит! Может, правильно тебе Антоха всё время морду бьёт?! Смотри, я не Антоха и не за Антоху, но по морде с превеликим удовольствием сама надавать могу.
Еву не поняли. Никто.
-Чего ты? – удивлённо сказал Олесь. – Он же ничего и в виду-то не имел?!
Но обуздать свой характер гордячки было для Евы задачей если не непосильной, то во всяком случае не той просто задачей, которую она сейчас хотела решать.
-Олесь, пошли отсюда, - под нехорошее молчание товарищей сказала Ева.
-Куда? Зачем? – не понял Олесь.
-Отсюда, - повторила Ева.
-Зачем? – ещё раз спросил Олесь.
-Потому что «Ева Браун», - не унималась его подруга. – Идёшь?
-Нет, - отлично понимая, что ссорится с ней и что погасить ссору при её амбициях будет не так-то просто, что с ней вообще проще поссориться, чем помириться, и всё же сейчас уступить ей – не по совести и где-то даже сродни предательству, сказал Олесь. – Остаюсь. Остынешь – позвони.
Ева развернулась и удалилась с высоко поднятой головой, что, однако, не помешало ей заблудиться в подсобных помещениях кинотеатра, делавших его похожим на обычный ДК. Впрочем, это немного охладило её пыл и гонор, и, выйдя на улицу, она подумала, что обида её – глупая и нелепая, и надо бы позвонить всё-таки Олесю. Но попозже, а то ведь гонор-то хоть и поубавился немного, но окончательно не делся никуда, гордыня не позволяла так сразу признать даже очевидную свою неправоту. По-хорошему, понимала она, стоило бы вообще вернуться, но это-то уж было точно выше её сил. Да и заблудиться опять показалось совсем уж унизительным.
…-Говорил же: не надо никуда ходить, - сокрушённо произнёс Глеб. – Нафига нам ссориться-то!..
-Молчал бы уж, ****ый карась!! – взвинтился вдруг Петька – чуть ли не до истерики. – Самый трезвый, ****ь, что ли?! Морали он ещё тут будет читать!
-Пьеро, ты чего?! – попытался успокоить его Макс. – Ну я действительно не в тему что-то там ляпнул. Глеб-то каким боком?!
-Да пошли вы все на ***! Кровососы! – Пьеро резко и не очень твёрдо встал и направился туда, куда недавно ушла Ева.
-Пьеро! – крикнул Глеб. – Да стой ты, что за шуточки?! Нельзя нам так! – он поднялся слегка поровнее и последовал за своим, что называется, «смертельным другом».
Игорь посмотрел на Олеся. На Макса. Вздохнул устало. С Надькиными виноватыми глазами взглядом встретился. Сказал:
-А мне теперь что? Тоже истерику устроить? Вы же просто ничего делать не хотите?!
-Похоже, что и не хотим, - честно признался Макс. – Просто классно вместе сначала было. А теперь что-то слишком большая стала компания. Вот и начинает дробиться на более мелкие. Вон Денис с Гретой вообще не пришли и, похоже, даже не собираются. А всё закономерно, если разобраться…
-Не хотите – как хотите… - устало вздохнул Игорь. – Была, значит, когда-то где-то группа «Finsternis». Хорошая относительно, но… Действительно когда-то и где-то. А не здесь и не сейчас. Второй состав так и не собрался? Да? – он посмотрел на Олеся – в ожидании, казалось его приговора.
-Не собрался… - вздохнул Олесь. – Только действительно Алису подвели и друзей её…
***
Да не собирался Вадим на категорию аттестоваться – на второй-то год работы! Не собирался… Ольга Борисовна уговорила.
Много всякой волокиты бумажной всё это за собой влекло (Глеб сказал: волокло), и относился ко всему этому Вадим не то чтобы брезгливо, но всё же как-то неприязненно. Вот открытые уроки – дело другое, творческое, интересное. У шестиклассников, у которых он классным руководителем был, всё прошло на ура. Глеб за брата больше всех, пожалуй, волновался. Ждал в коридоре, даже опять физкультуру по такому поводу прогулял. (Если совсем уж честно, прогулял бы и так – просто не хотелось идти, так – хоть оправдание перед собственной совестью…)
-Судя по цветущему твоему виду, вопросы излишни, всё здорово? – спросил.
-Великолепно, - гордо ответствовал довольный Вадим. – Теперь вот у вас ещё… С вами сложнее, конечно. Но интереснее.
-А это что за дядечка шествует гордо, весь такой подтянутый и молодой? – спросил Глеб.
-Завкрайоно. Киселёв, не видел раньше? Константин Павлович.
-Уж не Юлечки ли с Антоном папаша? – осведомился Глеб, впрочем, без особого интереса. Да и мало ли Киселёвых на свете, да и в городе тоже.
-Дядюшка, - ответил Вадим. – Кстати, ты почему это под дверью меня караулил? Опять, что ли, прогуливал?
-Не без этого, - с деланной скромностью потупился Глеб.
-Ох, подведёшь ты меня под монастырь, - мрачно пророчествовал Вадим.
-Не-а, - беззаботно улыбнулся младший братец. – Ладно, у меня геометрия, я пошёл.
-Иди…
…В их класс на открытый урок тоже пришли Ольга Борисовна, Вацлав Янович и Киселёв. Расположены они были весьма доброжелательно и оптимистично, сюрпризов не ждали и не желали… Всё должно было быть хорошо. Ах, если бы всегда осуществлялось именно то, что должно быть…
После небольшой вступительной части молодой литератор заговорил по теме урока – спокойно, серьёзно, без тени волнения.
-Иногда при прочтении произведений некоторых авторов у вдумчивого читателя встают совсем не те вопросы, или просто не только те, которые хотел поставить автор. Читая очень личные стихи Анны Андреевны Ахматовой, я всегда думал о том, насколько важны и правомерны личностные, интимные переживания отдельно взятого человека во времена исторического слома. Мне бы хотелось услышать не только ваши мнения о творчестве одной из двух гениальных русских женщин-поэтов, но мысли по тому вопросу, который я уже сформулировал.
-Двух гениальных русских женщин-поэтов? – с места спросил уязвлённый Глеб. – А вторая – кто?
-Цветаева, естественно, - немного уже волнуясь, но сохраняя видимое спокойствие, ответил Вадим.
-Если что, в России была одна-единственная гениальная женщина-поэт. – Глеба несло без тормозов, не из желания, конечно, насолить брату, а просто от какой-то внезапно вспыхнувшей обиды. – Янка Дягилева.
-М-да… - задумался Вадим Игоревич. – В чём-то с тобой можно согласиться – в том, что Янка действительно гениальна. Но это не даёт оснований отрицать величия Ахматовой и Цветаевой.
-Да отстой это всё – вся эта классическая поэзия, – поднялся над партой Глеб. Пьеро, с которым он сидел за партой и списывал всегда все работы по литературе (правда, тот тоже беззастенчиво списывал у Глеба математику с физикой), дёргал его за пиджак, шипел потихоньку, чтоб замолчал тот, не делал гадостей брату, но остановиться Глеб, хотя и понимал ещё, что делает что-то конкретно не то, не мог.
-Но ты же сам пишешь такие искренние стихи, - возразил Вадим. – Не думаю, что ты действительно так считаешь, как говоришь.
-С классической поэзией, - рубанул с плеча Глеб, - мои стихи ни малейшего сходства и родства не имеют. Потому именно, что они действительно искренние.
-Как фамилия молодого человека? – спросил директрису Константин Павлович. Ольга Борисовна сделала вид, что не слышала вопроса. Надо было отвлечь внимание проверяющего от щекотливой темы. Она сердито сказала:
-Глеб! Потрудись покинуть класс. На перемене зайдёшь ко мне в кабинет.
-Ну и пожалуйста! – согласился Петров-младший, про которого Киселёв так и не узнал, что он – Петров.
…-Остаться на год без категории – это ещё, конечно, не жизненная трагедия, - сказала ему Ольга Борисовна (Вацлав Янович хотел, конечно, поучаствовать в разговоре, всколыхнуть зарвавшуюся совесть, а где-то, может, и пожалеть, ведь такой добрый человек, как Глеб, понятно, всегда тяжело переживает, совершив что-то столь некрасивое, только Ольга Борисовна, и не запрещая категорически его участия в разговоре, всё же очень не советовала. Что ж, значит, ещё одно неприятное объяснение предстоит позже…), - во всяком случае, для такого сильного человека, как твой брат. Но пятнать его безупречную репутацию – это уж слишком.
-Безупречную? – криво улыбнулся Глеб. – А мне он говорил, что Вам довелось поприсутствовать при том, как одна сучка пыталась его изнасиловать…
-Во-первых, - назидательно изрекла Ольга Борисовна, - этой, как ты выразился, сучки нет уже в живых, во-вторых, я не думаю, что он это выразил такими именно словами. Другими, видимо, да?
Другими, - подумал Глеб и вслух согласился:
-Другими…
-И в-третьих, ты наверняка понимаешь, что брат твой в этой ситуации был абсолютно не виноват, - продолжала Ольга Борисовна. – Так что это, конечно, не окончательное ещё моё решение, мы это обсудим с твоим братом и классным руководителем, не исключено, что они будут защищать тебя – просто в силу душевного благородства, но я бы считала правильным, если бы ты поискал себе другую школу. И вообще это не единственная к тебе претензия. Многое из того, что ты делаешь, идёт во вред твоему брату, позорит его. Я вот у Антона Анатольевича работы ваши посмотрела недавно. Ты же у Леоненко всё буква в букву переписываешь, только от себя и добавляешь, что ошибки. Не думай, что вот какое-то предвзятое к тебе отношение, из-за брата и тому подобное. Нет. И вопрос ещё не решён, и окончательно мы его сейчас решать не будем. Всё. Иди.
Глеб подхватил рюкзак и вышел из директорского кабинета. И из школы.
Тепло в этом году уже ушло – окончательно и бесповоротно. Сеял мелкий осенний дождичек – хорошо так, успокаивающе. Только вот под ногами грязь была, и месить её не доставляло особой радости. А ещё не доставляла радости – не то что особой – никакой вообще – мысль о том, что надо идти домой, как-то с братом – и за что он так Вадима – вот уж точно за всё хорошее, которое никогда не остаётся безнаказанным – объясняться. Оставалось снова, в который уже раз, когда почувствовал свою неправоту, отключить телефон и идти пить пиво. Или водку? Ладно, пива хватит.
Много ли времени надо, чтобы накачаться до состояния, когда море по колено и объяснение уже не страшит?!
Впрочем, кто сказал, что объяснение будет сейчас, когда он позорно пьян? Оно будет – и не только по поводу безобразного эксцесса на уроке, но и по поводу вида его сейчас, который человеческое достоинство явно порочит.
…-У-у… - обрадовался, завидев его, Аркаша: пьяный нефор, которого можно от души попинать – отрада для уважающего себя и жизненные свои принципы гопника. К тому же был Аркан не один – с Антохой Киселёвым, а у того к однокласснику сестры давно свой счёт имелся – не только как к неформалу.
Велика ли радость попинать человека, с трудом стоящего на ногах – об этом нормальный человек с гопником никогда не договорится. А вот для гопника – да, велика. И чем сильнее пьяна жертва, тем лучше.
Впрочем, ничего ему Аркан с Антохой не сломали – так, пару синяков, может немного побольше, поставили – и устали, и скучно лежачего бить стало – плюнули и ушли, оставил в грязи осенней лежать – авось пневмонию заработает.
…Сильные, но добрые руки встряхнули его.
-Ну-ка вставай, - в небытие его донёсся голос из бытия, и Глеб попытался открыть глаза. И это ему даже удалось. Голова, конечно, болела изрядно, и от спиртного, и от ударов, но не смертельно. Даже можно было как-то соображать, что-то замечать.
Он вгляделся в свою не то чтобы спасительницу, но – помощницу – она пыталась его поднять, он поднатужился – и встал. Посмотрел на неё повнимательнее.
Юлька?! Ну и Юлька, ну и что?! Даже притом, что брат её сейчас с ним сотворил – всё равно – ну и что?! А в свете последних постановлений то, что это Юлька, может оказаться даже кстати, как-то уж слишком цинично, чтобы это было совсем уж искренне, подумал Глеб.
-Сейчас мотор какой-нибудь поймаю, - суетилась Юлька, то ли вину за брата чувствовала, то ли и знать не знала, что это он в том числе ненаглядного её Глебушку так.
Дохлый номер, - подумал Глеб, - кто меня такого извозюканного в машину посадит, однако Юлькино рвение и материальное благополучие возымели успех в лице шофёра, который его даже и в машину загрузил.
А Юлька думала, что это её звёздный час – вот и попался он ей в таком состоянии, что оказался от неё зависим, и дед, слава богу, опять уехал, и она нынче ночью – счастливая обладательница ключей от его квартиры.
-Ну-ка иди давай, иди, - говорила она, когда они стояли у подъезда.
Поднялись в квартиру. И под предлогом (пусть сперва в мелочах слушается, всё постепенно пойдёт так как надо, только не надо, Юленька, торопится, - говорила она себе) того, что он весь грязный, и она верхнюю одежду его сейчас вычистит, она заставила его снять сперва верхнюю одежду. А потом и всё остальное. И в душ его отправила – в себя приходить, пары алкогольные из головы выветривать. А в душе, сказала ему, она с ним сама разберётся. Он не спорил – сил не было спорить. Да и не хотелось, если честно-то. Женской ласки давно не видел, и вспомнилось вдруг, что не так уж плохо было с ней тогда, пока не начала она всякие богомерзкие глупости про любовь болтать.
Конечно, - думала она, - всё это выглядит не очень красиво – заманила, соблазнила. Но ведь любовь даёт же какие-то всё-таки права? Или не даёт? Этого вопроса она не решила. Только знала, что по-другому у неё просто не получится, не может она отказаться от любимого, раз уж судьба сама привела его к ней в руки.
Да, она действительно разобралась с ним в душе. Там всё и произошло. Первый раз. А потом – и не один ещё раз – на диване.
Хмель из головы выветрился. Он даже отправил Вадиму сообщение, что жив и цел (что было почти откровенной ложью) – и снова отключил телефон – во избежание сиюминутного начала выяснения отношений. Впрочем, отделаться от мысли, что оно всё равно предстоит, он тоже не мог.
Похоже, за это время Юлька если и не поумнела, то женской мудрости набралась бесспорно. Теперь слов не было, говорили руки, губы, глаза, ерунду, пожалуй что, говорили, но эта ерунда, в отличие от словесной, ему понравилась. Да и циничная, но так и не изгнанная из головы задняя мысль не уходила: при шаткости его положения в школе, декларированного Ольгой Борисовной, роман с племянницей высокого чина из отдела образования – это не то, что может помешать. Нет, он сам отлично понимал, что мысль донельзя циничная, и всё же делал сам перед собой вид, что просто – ну вот действительно – совсем просто – посмотрел на Юльку (а ведь, расправив плечи, она действительно стала красивой) другими глазами.
…Через несколько дней, когда объяснение с Вадимом состоялось и закончилось примирением, и семейные сцены (в том числе довольно болезненное недовольство Алисы) остались позади, чего не скажешь о пристальном недоброжелательном (хоть это для неё нехарактерно, но на сей раз она действительно недовольна была всерьёз) внимании Ольги Борисовны, Олесь подошёл к Глебу. Сказал:
-Мы никогда с тобой близко не дружили, и всё же я тебя уважал за искренность какую-то и теплоту. Даже то, что во многом из-за тебя моя жизнь на задний план отошла, виной твоей никогда не считал. А теперь ты в моих глазах умер. И, думаю, не только в моих.
-Это из-за Юльки? Но она мне действительно нравится, – сказал Глеб, веря сейчас в это сам. – Или что?
-И из-за Юльки, - объяснил Олесь, - и из-за Вадима.
-Вообще-то это всё не ваше дело… - пожал Глеб плечами.
-Не наше, - согласился Олесь. – И учить тебя уму-разуму никто, ясно море, не собирается. А вот только уважать тебя или нет – вот это уж точно – дело наше. А – не хочется что-то никому больше тебя уважать, а где-то и Петьку с Максом. Кстати, и из-за того тоже, как вы Надьку споили. Жаль, конечно, много в тебе хорошего, но свинство твоё просто противно. Извини.
-Ладно, пустяки, - сказал Глеб. – Ваше право.
Он отвернулся, взял рюкзак, валявшийся рядом на окне, и пошёл домой, прогуляв на этот раз – о ужас! – литературу.
***
Юлька ликовала: вернувшись из командировки, дед как-то неожиданно помирился с бабушкой, с которой лет шесть уже как развёлся – и теперь почти постоянно жил у неё, оставив внучку приглядывать за квартирой. Она и приглядывала. А заодно и холостяцкую-разведённую холодную дедову постель почти что в брачное ложе превратила.
Глеб рассовал по карманам не одну пачку презервативов и благодарил теперь высшие силы, что ничего не произошло за два первых раза. Ибо аборт считал делом весьма недостойным. А если б беспечность его не была кем-то там свыше хранима – тогда что?! Вряд ли бы тогда спросила бы Юлька его мнение – наверняка бы перед фактом поставила. Перед каким фактом? Что бы решила она тогда? Любое решение – и отдать на убийство своего ребёнка, и стать отцом не где-то там, а здесь, отцом ребёнка девушки, которую даже с большой натяжкой не мог бы назвать любимой – было бы одинаково страшным. А если б не поставила б – перед фактом-то? Если б он вынужден был бы сам решать?! Так что теперь он несказанно благодарен был судьбе, что ничего не случилось. Ну вот можно от Ванды иметь ребёнка, а от Юльки – нельзя. И, как следствие – набитые презервативами карманы – пусть цинично, зато разумно.
Как ни странно, связь эта перестала его тяготить. Юлька в объяснения больше не пускалась, памятуя, что ничего хорошего из этого не получается, да и с отвлечёнными темами для разговоров назойливости не проявляла – позволяет он ласкать себя, сам тоже иногда, без особого пусть рвения, ласкает – и ладно. Может, тепло её рук ещё растопит его душу?! Впрочем, и разбираться особо, что там у него за душа, она не торопилась – поверхностность отношений её не тяготила. Плохо было лишь то, что брат её всё понимал, видел – и злился, вынашивая планы, как разделаться с ненавистным длинноволосым, так некстати занявшем место в сердце сестры, которую он мечтал видеть подругой какого-нибудь достойного на его взгляд братка. А у этого ж кроме волос и нет ничего – шея тонкая, ни тебе цепи золотой или хоть серебряной, потолще, лишь пентаграмма болтается, да и та – на шнурке кожаном. Голь перекатная! Вот уж точно – ветер у сестрицы в голове… Чем ей Аркан не нравится?! Или она, не дай бог, секс предпочитает не по понятиям?! Не одной ведь ей за это отдуваться (да она с ними, с братками, и дела иметь не хочет, всё их презрение ей – пустой звук). Кончится тем, что и ему, Антону, руки никто не подаст!
Странно, как одно и то же в разных условиях может восприниматься совершенно по-разному. Осенью его тяготила, где-то даже оскорбляла её любовь, а теперь – радовала. Просто приятно было, что его можно любить вот так просто, без затей, когда ему не надо постоянно быть достойным достойной девушки и её любви – хорошей, высокой. С Юлькой он просто отдыхал, ему нравилось, что она стала следить за собой, старалась быть красивой – для него, и небезуспешно. Нравилось, что отзывчиво её научившееся получать удовольствие и всё более откровенно ищущее этого удовольствия тело. Он ловил себя на том, что она действительно нравится ему как женщина, хотя отлично понимал, что это совершенно неизбирательно, любая почти другая могла бы с успехом оказаться, и наверняка много ещё кто окажется, на её месте. Это место Ванды нельзя занять, Юлька же – временно на вечно вакантном, ничьём, общем. И всё же он утешал себя тем, что не так уж всё-таки цинично, по расчёту, он спит с племянницей образовательного деятеля в момент шаткости своего положения в школе (С Вадимом он помирился, хотя и осталась у того в душе обида и осадок неприятный, с Вацлавом разговора пока удавалось избежать, хотя он и понимал, что этот разговор неизбежен, и всё же тянул время и беззастенчиво пользовался тем, что добрейшее в мире существо – любимый их с Вандой правнук – заступается за него перед Ольгой Борисовной. А она не принимала никак окончательного решения – молодых педагогов мнение без внимания не оставляла, но и своего мнения менять тоже не спешила.) не из корыстных побуждений, а потому лишь, что она ему действительно нравится.
…Дед Юлькин был в курсе личной жизни внучки, поэтому, будучи человеком деликатным, имел привычку звонить даже в свой собственный дом, дабы не поставить Юльку с кавалером (так он называл Глеба, встретившись-таки с ним несколько раз в щекотливой, казалось бы, обстановке, но сам же эту обстановку и разрядив удачными беззлобными шутками) в неловкое совсем уж положение. Вообще, похоже, семья у Юльки нормальная была, хоть и в средствах не обделённая, и дядюшка, у которого, кстати, двое пацанов было своих, с Антоном дел никаких иметь не желавших, тоже был человек непакостливый, хотя и с положением и возможностями вершить в какой-то мере судьбы. Вот только Антон… Юлька рассказала как-то, когда под общим одеялом музыку слушали (где-то их вкусы стыковались, на том же «Пикнике», но не слишком-то много таких точек соприкосновения было), что до шестого класса он вообще чуть ли не пай-мальчиком был, отличником и ботаником, в отличие от сестры, которой науки всю жизнь с превеликим скрипом давались, и перепадало ему, случалось, от одноклассников. А потом то ли силу почувствовал, то ли что… Учится, кстати, до сих пор прилично… А уж как с Аркашей познакомился… Юльке же первой от него житья не стало.
Так что, услышав, как поворачивается в замке ключ, они оба поняли, что ничем хорошим им это не грозит: это не дед Павел Антонович, это гораздо, конечно, хуже. Успели на себя хоть что-то накинуть – и то хорошо.
Не собирался, конечно, Глеб без боя сдаваться. Ещё и потому, что считал, что если и предаёт кого своими с Юлькой отношениями, то уж никак не Антону об этом судить, а перед ним он уж точно не виноват. Так что драться собирался отчаянно. Однако мускулатуры у него было – один смех, а Антон, как это гопникам вообще-то свойственно (жаль, благое дело на неблагие цели ориентировано), вёл здоровый образ жизни. Бой вскипел с яростной ураганной силой – и тут же кончился. Юлька только и успела взвизгнуть да ладошку к губам прижать, глядя на чинимые братом разрушения.
Не разбитой о голову Глеба вазы было, конечно, жаль Юльке.
Вот только с водой она была – большая, тяжёлая, ленился дед традесканцию в землю посадить, а Юльке на его хозяйство вообще наплевать было.
Заливая кровью любимый ковёр Павла Антоновича, Глеб кое-как добрался до кресла. Антон этим тоже несколько был огорошен – и потерял бдительность: Юлька каким-то чудом затолкала брата в туалет, хлипкую задвижку-вертушку закрыла, к двери – иначе вынесет с мясом – с задвижкой вместе – спиной привалилась, и при этом почувствовала что-то в заднем кармане джинсов, которые успела натянуть, пока Антон с входным замком возился. Мобильник! Какая удача! Нервно тыкая не очень послушными пальцами в кнопки, вызвала «Скорую» и милицию – неприязнь их с братом зашла уже так далеко, и даже не сегодняшний случай был последней каплей, что если бы удалось отправить брата если не в тюрьму – мал ещё для тюрьмы, а хотя бы в спецшколу для трудных подростков, она была бы только рада.
Для Антона всё закончилось очередным, не первым уже – давний «друг» детской комнаты милиции – задержанием, очередным заплаченным родителями штрафом – и затаённым ещё большим злом на сестру и «священной», очень сильно превосходящей прежнюю, ненавистью к этому её волосатому любовнику. И желанием, чтобы действительно ему «небо с овчинку показалось».
Глеб отделался, если про это можно сказать «отделался», сотрясением мозга. Впрочем, учитывая размеры вазы, которой «приласкал» его Антон – действительно отделался: сотрясение было нетяжёлое. Хотя для человека, одну жизнь которого уже взял инсульт, нетяжёлых сотрясений не бывает…
Две недели он пролежал дома. Голова болела, конечно, но в общем-то терпимо. Приходил Пьеро, говорил, что этого так оставлять нельзя, что Олег – тип, конечно, не особо симпатичный, но услуги предлагает по делу. Услуги эти состояли в предложении познакомить с местными, чуркинскими, скинами – да вон и Макс об этом уже не раз заговаривал – а всё руки не доходили. Пьеро же теперь идеей просто горел, а Глебу на данный момент на это наплевать было. Хотя и перспектива ещё раз где-нибудь Антона тёмной ночью встретить не особенно радовала.
Приходили и Олесь с Евой, помирившиеся уже после скандала в «Чайке» и словно какую-то опору для себя заново нашедшие. Они не сердились уже, всё по-человечески было. И это радовало – потому что всё время казалось Глебу, что разваливает он бывшую когда-то без и до него дружной компанию, не желает этого – а вот разваливает, и ничего хорошего в этом нет.
Макс опять же каждый день приходил – бодрый, оптимистичный, опять не одну схватку с превосходящим противником с честью выдержавший. Говорил, что всё поправимо, и со скинами они познакомятся, а надо будет – и без скинов зарвавшегося нахала Антоху на место поставят, и на группе, он, Макс, лично так считает, крест они поставили преждевременно, всем ещё захочется играть, и Игорю первому же. И такая энергия от этого неугомонного Макса исходила, что Глеб не хотел – а начинал улыбаться.
Приходила и Юлька, но он встретил её незаслуженно холодно.
Но не эти визиты радовали. Радовало больше всего, что часов после трёх Вадим приходил с уроков, брал братишку, который столько всего натворил, но сам больше всех и переживал, за руку, и они говорили, говорили, говорили обо всём: об Ахматовой и Янке, о возможности и невозможности жить и о жизни через не могу, о том, что рано или поздно Глеб всё равно поймёт, что единственная его женщина – Ванда, об опасностях физических и моральных, о том, что каждый человек даже не то что сам для себя решает, а и сам-то не в состоянии решить, а другие – тем более, где граница, до которой он готов откликаться болью на каждую мировую несправедливость и пытаться бороться, а после которой – перегорает предохранитель, как однажды Ольга сказала – и наступает постыдное равнодушие. И такое ли уж оно постыдное, если неизбежное?.. И о том, что родители всё понимают, чувствуют, всеми его болями тоже болеют, а что молчат – то нет никакой пропасти, нет отчуждения, и если не с ними он обсуждает сейчас мировые свои проблемы – так только потому, что вот он их сейчас действительно обсуждает – с Вадимом – чего ж и куда ж ещё больше-то?! Ведь вот и мама подойдёт, и отец, за руку подержат – и ничего не надо говорить, без этого всё хорошо у них. Нет, конечно же нет, и понимает он это, никакого равнодушия к его вкусам, его интересам, даже вот музыку отец ту же самую не за компанию с ним слушает, а сам.
Потом приходила Алиса – такая милая, домашняя, заметно уже беременная – какое там – сестра ему в Мордере?! Но если Алиса теперь земная, что ему-то мешает принять правила игры? Хотя в глубине подсознания Алиса тоже до сих пор понимала, и не суждено ей это, как и ему, забыть, что обычный, нестранный мир – это действительно игра – этот мир без чудес. Мир всё же на самом деле ощутимо странен, и не им ли это открыто – одним из первых? Но всё же сейчас – они земные. И так спокойно и хорошо делалось, когда его тонкая ладонь покоилась в хрупкой прохладной ладошке сестры, а другая такая же ладошка лежала у него на лбу. Даже головная боль проходила на эти предвечерние часы.
И снова – мать с отцом… Отец тоже был к нему очень внимателен – по-мужски, сдержанно, ласков, но готов выслушать обо всех проблемах, коль скоро уже не осталось секретов, и не только выслушать, понять, но и наметить какой-то план действий. А это и было наилучшей поддержкой.
Хотя даже не только это. После того, как та женщина, которая имела несчастье его родить, не нашла в себе мужества поверить ему, он с полным правом считал Елену Николаевну матерью. Проблемы помогать решить – это дело отца – дело важное, доверия требующее. Но не в проблемах только лишь дело. Проблемы, худо-бедно, и так как-нибудь решатся, а не решатся – и бог с ними, будет с проблемами жить. А вот когда на руку тебе падает тёплая слеза женщины, которой ведь честно объяснили, что он – не тот, кого она родила, и она после этого всё же, несмотря на все его заморочки, приняла как сына – это что-то. Это оказывается слишком важным, и в горле ощутимо скребёт. Этого никто не узнает, этого никто и не должен знать. Но это потому что – мама.
Душа отдыхала в кругу самых близких людей, и казалось, что, какой бы страшной и злой ни была жизнь, он сможет выжить.
Это было почти что счастье.
Но только почти что.
Самые близкие люди были рядом, но не все. Ванды не было, а сейчас он очень остро понимал, какой он со всех сторон предатель, и встречи с ней хотел не по долгу совести, а по самому страстному желанию. Но – не было Ванды рядом. И, выходило, что никогда уже не будет.
Бросить всё, рвануть к ней – не так она далеко?!
Вот только на ноги он ещё не встал, а что будет, когда встанет? Много ли планов осуществляется, особенно тех, которые рождаются в голове в момент, когда начать их осуществление невозможно?
Впрочем, не только Ванды не хватало. Любимый правнук их и его классный руководитель…
Глеб боялся встречи с Вацлавом – и хотел её. И знал, что тот тоже боится. Но знал он и то, что Вацлав всё равно придёт.
И Вацлав пришёл.
***
Вацлав пришёл к Вадиму на день рождения – а как же иначе?! Глеб вставал уже – голова ещё болела, но теперь не очень. Пора была подумывать о том, чтобы и учиться наконец идти.
Родители посидели немного и ушли к друзьям – посиделки у канистры пива не очень их привлекали, но и не шокировали, всё было мирно и по-доброму.
Сидели вчетвером, хотя Алиса к спиртному и не притрагивалась. А говорил в основном Вацлав. Почему-то почти до слёз трогало его воспоминание о том, как пришла Оксана нежданная-незваная на такие же вот посиделки в прошлом году.
-Вот злились на неё – а того кошмара никто не желал. И вот нет её теперь – и кажется: хорошо всё было, все обиды – такие глупости. Глеб, знаешь «Ворон» шевчуковских? Просто столько в жизни обид излишних. Вот только не доходит, пока не случилось ничего, да вот, не доходит вовремя, пока можно ещё что-то сделать, что – пустых. Так знаешь «Ворон»? Глеб?
-Конечно, - согласился Глеб.
-Вацек, - тронул его за локоть Вадим. – Ну чего ты, действительно? Честное слово, тут с вами точно трезвенником станешь… Не надо.
-Надо, - настаивал Вацлав. – Уж коли я предстал перед своим учеником и, как это ни смешно, прадедом, пьяным, я уж скажу всё, что считаю важным. Глеб, пожалуйста… Давай споём «Ворон»-то. – он протянул мальчишке гитару. – Поём?
Глеб кивнул.
-«На небе вороны, под небом монахи,
и я между ними в расшитой рубахе.
Лежу на просторе, светла и пригожа.
И Солнце взрослее, и ветер моложе…» - начал он.
-«…Меня отпевали в громадине храма.
Была я невеста – прекрасная дама, - вступил Вацлав.
-Душа моя рядом стояла и пела.
Но люди, не веря, смотрели на тело…»
Алиса всхлипнула и закрыла лицо руками – словно всё увидела глазами Вадима, вся его прошлогодняя печаль хлынула в неё. Но эта печаль была прекрасна и светла, как песня Шевчука. И Алиса взяла себя в руки, и голос её вплёлся в песню:
-«…Весна и молитва менялись местами…»
Теперь молчал только Вадим. Ведь бабка Ванда (или просто Ванда…) сказала, что эта песня – для того, чтобы Вацлав мог поддержать его. Теперь получалось, что они все втроём хотели поддержать его? Или просто – друг друга – все?
-Глеб… - говорил Вацлав, всеми силами пытаясь скрыть, что пьян – он видел, как это огорчает именинника. Впрочем, он знал, что тот в последнее время вообще очень неприязненно относится к спиртному. Тем более что брат его не оправился ещё толком после сотрясения – какое ему пиво?! – Глеб… Вот ты ведь сам знаешь, что во многом не прав, но знаешь и то, что при сложившихся обстоятельствах жизни что твоей, что – жизни вообще… короче, не можешь ты быть прав – нет у тебя на это сил.
-Так уж фишка легла… - вздохнул Глеб и, пока брат шептался с женой, слёзы, на глаза ей навернувшиеся, вытирал, под шумок выпил стакан пива.
-Так вот, - вздохнул Вацлав. – Не о справедливости ведь речь-то. Речь – о милосердии. Это всё пустые разговоры, что нельзя судить человека за то, в чём он не властен. Не о том вообще речь, что нельзя, а о том, что не надо. Жестоко это. Просто если человек нам дорог, что же мы будем осуждать его. Даже если он и виноват. Хотя я до сих пор не могу понять, как ты мог сделать такое.
-Я как будто могу… - вздохнул Глеб. – Бес, в таких случаях говорят, вселился. Хотя бесы вообще-то, я думаю, отнюдь не такие пакостники, как про них говорят. Но точно какое-то затмение нашло. Я – и словно и не я. Вадим!
Вадим вскинул на брата тревожный взгляд.
-Ты меня прости, я правда не планировал ничего такого. Просто слово за слово – и потерял контроль.
-Перестань, - попросил Вадим. – Не надо. Обо всём же уже договорились. Считай, что не было ничего.
-Но ведь было же! – вздохнул Глеб.
-А ты считай, что не было, - сказала Алиса. – Кто не ошибается?! Главное, что не упорствуешь в явной ошибке.
-А мы с Вадимом тебя Ольге Борисовне на растерзание не отдадим. Понятно, что другая школа – не конец ещё всему. Только ты всё равно должен быть с нами, - говорил Вацлав. – Потому что самый родной. Потому что, если на то пошло, мы сами с Вадимом если не из-за тебя, но – ради тебя во многом неправы. Да, Вадим?
-Не без этого, - вздохнул Вадим. – Только по-другому не получается. Сил не хватает.
-Вы о чём? – тревожно спросил Глеб.
-Друзей у человека может быть не так уж мало. Тех, кто дорог. А у нас таких немало, больше, может быть, чем можно в душе сразу иметь, на кого тепла и добра хватает, - вздохнул, сознавая, как и брат, неправоту свою, и, вместе с тем то, что ничего с этим поделать он не может – просто сил не хватит – Вадим. – И было, и сейчас есть. Да, много тех, кто дорог. Те же Ева и Олесь. А ни сил, ни времени на них, и уж на остальных тем более, не остаётся. Вся любовь тебе досталась. Это, может, и несправедливо, может, и неправильно, жестоко. Но только это – так, и, может, стремясь к добру, мы умножаем зло.
-Вадим, успокойся… - поднял на него печальные глаза Вацлав.
-Я спокоен, - вздохнул Вадим. – Как всегда, к сожалению, слишком спокоен.
-Ребята, вы что? – взмолилась Алиса. – Ну вы сейчас и до предательства договоритесь.
-Как говорил Олесь, - вспомнил Вацлав, - иногда становишься предателем не потому, что хочешь этого, а просто потому, что к этому несёт. Обстоятельства несут. Фишка, как Глеб говорит, ложится.
Уже и сам Глеб хотел теперь отвлечь их.
-А что, Ольга Борисовна решительно настроена?
-Уж куда как, - вздохнул Вацлав. – Но мы тебя отстоим, она же самодурством не грешила никогда, она – дама разумная… Отстоим, обещаю.
-Мы ведь «Ворон» же не до конца допели, - напомнил Глеб, – Ладно, лучше уж сначала. Ну…
-«На небе вороны, под небом монахи,
и я между ними в холщовой рубахе…»
***
Осень… Это очень печально, когда – осень. Особенно – в душе. А так-то… Ну дождик, ну ветер листья несёт, ну холодно стало. В этом, что ли, дело? Просто всё не так. А как хотелось бы? Непонятно… Как-то… А так… ведь всё равно море у ног плещется. Не у босых, конечно…
А всё равно не так что-то как-то. И весь мир не понимает, что, почему и как – не так.
Просто это город, созданный для того, чтобы его любила Ольга, любил Олесь – любили навзрыд, любил Вадим – как нечто само собой разумеющееся – исчезнет город – и Вадим с ним вместе исчезнет.
Он, Глеб, похоже, лишний здесь. И везде он лишний. Потому что знает, что сам этот мир – он тоже лишний – его не сделать приемлемым, поэтому он, этот мир, ему, Глебу, не нужен, как он, Глеб, не нужен, кажется, этому миру.
И рассуждения эти лишние, потому что уже всё говорено-переговорено миллион раз – и ничего от этого не изменилось и не изменится, говори – хоть заговорись.
И время не то какое-то. Не потому что осень. Просто вот было время Вадима и Алисы, было время Евы и Олеся, было, наконец, время Ванды и Пьеро, а появился он – и всё смялось, смешалось, сбилось в ком – и не их теперь время, и… должно бы было быть – его, а оно – не его. И ничьё. Всё пустое, всё впустую.
Зачем он здесь?! И вообще – зачем?! Он мешает всем жить своей жизнью, потому что все пытаются жить жизнью его, Глебовой… Но он же не просил! Вот только и его никто тоже не спросил.
И всё случайно. Вокруг – город, которому нужен не он, нужны Илья и Ольга, Олесь и Ева, Вадим и Алиса, но который почему-то тоже занимается его, Глеба, делами. А он прогуливает школу (опять брату попадёт, но что делать, нет сил слушать умные правильные фразы, когда хочется повеситься), ходит по городу, поражается, словно это и не вокруг него, а в выпуске теленовостей, его красоте и упадку, и даже покаяться некому, потому что не с братом ведь, который же понял бы всё, он, ясное дело, с уроков удрал, а с Юлькой, которая тоже чужая и случайная, и, попирая всё, что есть в душе чистого, попирая и предавая, если уж быть честным с самим собой, историю любви Алисы и Вадима, он с этой Юлькой (А Ванда ещё жива!) пришёл даже сюда – в бухту Фёдорова.
Эта жизнь будет вечно и вечно длиться, длиться и длиться…
Поколенья детей и внуков и правнуков – сколько ещё?! –
придут.
Этот город – Смерти и Моря столица.
А море – приют души, потерявшей приют.
Это Ванда написала. И кому он ещё нужен так как ей?! Но что ещё страшнее, чем быть нужным – вот так?! Когда сам ты знаешь себе цену – невысокую, на твой взгляд, цену – а на тебя – как на святого. И ждут святости… Как это выдержать?!
-Смотри, краб, - сказала Юлька. – Большой какой!
-А? – вздрогнул Глеб. – Что? Где?
-Ты сам-то – где? – вздохнула Юлька.
Не здесь, ясно море, - подумал он, - и не с тобой… Молча подумал. А потом сказал как ни в чём не бывало:
-Ты совсем в море залезла. Сапоги промочишь?
-Это плохо? – подняла на него Юлька глаза. – Чем плохо?
-Что с тобой? – не понял он. Да и не хотел он – понимать, разбираться…
Юлька вдруг села на песок и ракушки – стремительно – не упала, но всё же… На чистое пальто ей уж точно было наплевать. Голову на сложенные на коленях руки устало опустила. Непонятно как-то в сторону горизонта посмотрела:
-Ты – там…
-Где? – машинально спросил Глеб – не очень-то его это, если честно, интересовало.
-За горизонтом… - вздохнула Юлька. – Так и не приблизился ни на шаг. Не любишь ты меня.
-Не люблю, - отстранённо согласился Глеб. – Хотя ты лучше, чем мне казалось. Во всяком случае я теперь не злюсь на тебя за твою любовь. Хотя проще бы было, если бы её не было.
-Ты любил кого-нибудь? – спросила Юлька. – Ну ведь не такой же ты циник, каким пытаешься показаться. Любил? Или любишь?
-Не знаю, - вздохнул он – не то, чтобы врать не хотелось, а – чувствовал: этот их разговор – впервые – серьёзный. – Любил, наверно, может, и сейчас люблю. Говорю же: не знаю.
-Кого? – тихо (это совсем не походило ни на допрос, ни на истерику, и всё же он и не слышал даже – просто чувствовал: Юлька плачет) спросила она.
-Ванду, - твёрдо сказал Глеб. – Только не вздумай меня этим шантажировать.
-Что ты несёшь… - поморщилась Юлька. – А она?
-Она меня – боготворила. А это – страшно. Понимаешь?
-Как ни странно, да, - вздохнула Юлька. – Понимаю. Настолько страшно, что ты и хотел, и боялся её любить. Откровенность разъединяет. Ты теперь, наверно, решишь, что нам больше не надо быть вместе?
-О чём ты? – удивился Глеб. – Слишком маленьким и куцым было наше «вместе» - именно потому, что большого «вместе» - того, которое Ванда лишь и могла дать – я испугался. Такую малость сломать трудно. Так что любви не дам – а трахнуть тебя мне, извини, это не помешает. Пошли, ведь замёрзла же. И вообще не наше это место.
-Пошли, - устало и как-то слишком отстранённо и хладнокровно поднялась Юлька. – Можно подумать, что я одним своим присутствием оскверняю любовь твоего брата.
-Где слышала? – вскинулся Глеб.
-Не знаю, - пожала Юлька плечами. – Где-то слышала. Я ведь ему ничего плохого не хочу и не могу сделать. Книгу, кажется, читала…
-Можешь, - вздохнул Глеб. – К сожалению. Именно что осквернить любовь своим присутствием. Потому что любимым быть страшно, а нелюбимым – унизительно. Потому что я не люблю тебя, а ты с этим миришься и не уходишь. Позволяешь – сама позволяешь! – не любить тебя. А у брата в бухте мне такие подлости делать неприятно и где-то даже местами стыдно. Понимаешь?! Да ничего ты не понимаешь! Гордости у тебя нет! Любить, конечно, насильно не заставишь, но… Позволять или не позволять вытирать об себя ноги – это дело того, кого не любят. Ванда бы не позволила. Какой бы корявой сама себя иногда ни считала. А ведь на самом-то деле она корявой никогда не была. Во всяком случае я её такой не считал никогда. И уважал всегда. Потому что её нельзя не уважать. А тебя можно. Потому что ты позволяешь. Потому что ты сама себя не уважаешь…
-Мы всё-таки поссорились? – удручённо спросила Юлька.
-Нет… - мотнул волосами Глеб. – Поссориться могут только близкие люди. А мы – кто…
- А мы – кто? – спросила Юлька.
-Да никто, - вздохнул Глеб. – Может, ты хорошая. Может, и не такая глупая даже, как мне кажется. Только ты позволила отнестись к себе без уважения – и всё. Мне с тобой неинтересно. Хотя и плохого я тебе не хочу. Просто нет желания активно хотеть хорошего. Хотя и жалко тебя – из-за Антона. Так что уж извини, но секс – это пока что всё, что я могу тебе предложить. И вряд ли потом будет иначе. Хочешь секса?
-Хочу… - печально вздохнула Юлька – она уже стояла лицом к горизонту, от него, от Глеба, отвернувшись, и едва ли не по щиколотку – вот глупая, ведь на самом же деле промокнет, хотя ей, похоже, на это глубоко наплевать – войдя в море.
-Ну так пошли, - позвал Глеб. – Не надо нам тут. Не только тебе – и мне не надо. Вадим с Алисой – они… А мы не достойны. Не обижайся, я в первую очередь, я хуже тебя.
…Она замёрзла, пока они добрались опять до дома её деда. Смотрела в автобусе на него большими жалкими глазами и иногда крупно вздрагивала. Вообще-то ведь он к ней достаточно хорошо относился, по-человечески… Ну, конечно, не любил, но ведь любят-то кого-то одного, если вообще кого-то любят, это же не значит, что все остальные люди ничего не значат. Так что теперь ему было жалко её, дрожащую и печальную, хотелось согреть тело под душем, а душу, чем чёрт не шутит, нежностью. Маленькая, глупая девочка, готовая принять нежность за любовь. Даже не обязательно нежность – просто жалость. Она готова была убедить себя и сама себе поверить, что он просто боится, что все слова о том, что нет никакой любви – просто от страха, что Ванда – лишь была, а теперь – уже всё, и он на самом деле – с ней, с Юлькой – этот такой неземной, так случайно оказавшийся в её руках, так и не открывшийся ей (Но ведь чуть-чуть-то же приоткрылся!) Глеб. Вот ведь как жарко он её сейчас целует! Неужели это только секс?! И руки его – даже под горячими струями воды в душе! – сухие, хотя тоже горячие.
-Юль, - спросил он, когда они уже опять осквернили дедово когда-то супружеское, а теперь уже не поймёшь какое, похоже, что и не дедово уже, ложе. – Говорят, Павел Константинович – твой дядюшка?
-Константин Павлович, - поправила машинально Юлька, не понимая, каким образом такие вопросы могут интересовать – в постели.
-А он что, большая шишка в отделе образования?
-Завкрайоно, - всё ещё ничего не понимала Юлька.
-А он бы не мог за меня перед Ольгой Борисовной словечко замолвить? – спросил Глеб.
-С каких это щей?! – возмутилась Юлька.
-Ну если ты попросишь, - разъяснил Глеб. – Для любимой племянницы – трудно разве?
-Так вот ты зачем со мной спишь?! – обиделась наконец Юлька – открытым текстом говорил всякие обиднейшие вещи – не обижалась, а тут о такой, казалось бы, малости попросил – обиделась. Показалось, что просто использует он её.
-Я с тобой спал, - спокойно сказал Глеб, - когда ни про какого дядюшку слыхом не слыхивал.
Однако в глубине души он знал, что если не во всём, то в чём-то Юлька сейчас права. И она это его понимание почувствовала.
-Всё, - сказала она. – Встал, оделся, ушёл. И больше не приходи.
-Ты чего?! – опешил Глеб. – Я думал, ты мне добра желаешь. Не думал, что ты хочешь, чтоб меня выгнали.
-А я и не хочу, чтоб тебя выгнали. Только тебя и без меня никто никуда не выгонит – Вадим же не хочет и не даст. И Вацлав. Это всё ерунда. А вот чтобы мною пользовались, я не хочу. Нефиг об меня ноги вытирать.
-Да я если и вытирал, то не сейчас, - оправдывался Глеб. Но Юлька была непреклонна.
-Юль, да ты чего?! Не дури, - сказал ещё он – и понял: всё это уже зря. – Ладно, извини, потом разберёмся, кто куда чего чем вытирал, я на тебя не сержусь, помиримся, как захочешь.
-Я зато сержусь, - буркнула Юлька. – Всё, иди. Там видно будет. Похоже, мне давно пора было обидеться. Во всяком случае ты давно этого добивался.
-Да что ты, честное слово, - поморщился Глеб. – Ничего я не добивался.
-Ладно, иди, - сказала она.
-Ладно, иду, - пожал плечами он.
***
Ну, пускай смерти правда нет. Пусть так. Но есть грань. Черта, за которой неизвестность, безысходность одиночества и безысходное само это одиночество, и вечность, и неотвратимость, и ужас последнего мига – всё то, что для простых смертных и есть смерть. Та самая, которой вроде бы как и нет. И нимало не легче оттого, как там оно – на самом, якобы, деле…
«…Как ты там, за чертой?
Где ты там, в тишине?
Заболел я душой,
что вернулась ко мне…
…Эта белая ночь
без одежд ждёт и просит любви.
Эта голая ночь –
пропаду я в объятьях её. Не зови…»
Вся жизнь – словно клип «DDT» «Белая ночь»: расстрелян, умер от ран, снова расстрелян, пал на Финской, на Отечественной пал – снова и снова. Словно всё один и тот же. Вся Земля – огромная братская могила без конца и краю…
И не всем так повезёт, чтоб скончаться скоропостижно – шёл, упал, умер. Или чтоб в спину застрелили, когда не успеваешь понять, что кто-то захотел твоей смерти, и вот она пришла, а ты не заметил – для него тоже мужество надо – для этого знания, что кому-то настолько, до выстрела, мешает твоя жизнь.
Мгновенная смерть, пусть даже насильственная, достаётся единицам. Большинству же достаётся – вкусить и физические муки предсмертные, и всю безысходную неотвратимость, а многим – и оголтелую ненависть врагов, и одиночество, когда близких никогда не увидеть уже, руки не протянуть. Это ведь легче, да, легче, всё-таки легче, когда умираешь, чувствуя любовь того, кто хочет облегчить муки – он их этим уже облегчает…
А наша гуманная медицина добивать считает не гуманным.
Да, пусть-ка человек перед смертью всё вкусит по полной программе – ведь так души растут. Только вот его никто не спрашивает: готов он расти – такой ценой?
И все живут, зная об этом, прячась от ужаса этого непроходимого в суету ежедневных бытовых дел, а многие, и зная, предпочитают не понимать, не думать вовсе – до поры, до времени – до прямого столкновения лицом к лицу, и не думать, каково это – другим, жалея в принципе только себя, зачастую для других эту встречу лицом к лицу – ускоряя… И не кромешный ли этот страх превращает в сволочей слабых людей, не почувствовавших органически, глубиной своей сути единства с миром? Это когда пытаешься спастись от своего страха, перекладывая его на чужие плечи, когда несёшь смерть другим, теша себя иллюзией, что отодвигаешь этим свою? Не потому ли так трусливы палачи?! А почему женщины-гинекологи все сплошь поголовно садистки? Потому что женщина эта, которая стала гинекологом, стала этим гинекологом в надежде, что причинив кому-то, а вот другой женщине, многим другим женщинам, такую же нестерпимую боль, которую когда-то причинили ей самой, она станет – в своих глазах! – не единственной страдающей, а потому, может быть, и вообще не страдающей. Она всему миру – виноватым и невиноватым, даже невиновным и невинным – просто мстит за свою боль – а там уж как что получится. И многие мстят, пытаясь заменить свою боль чужой. Крайними вот только всегда оказываются те, кому чужая боль – всегда своя…
…Глебу показалось вдруг, что обычный земной Макс (Ой, такой ли уж обычный? такой ли земной?) сейчас лучше поймёт его, чем Пьеро – мальчик-Страх из Полнолуния. Да, там было страшно и там была смерть, и всё же в некотором роде – смоделированная, пусть хорошо и по необходимости – правда диктовала условия – смоделированная смерть. И всё же – смоделированная. А Макс… Здесь всё на самом деле, как бы ни казалось порой неправильно, не так, смешно даже.
Глеб давил на кнопку звонка, тот заливался соловьём – и ничего. Макс не отзывался. Глеб нажал последний раз и развернулся, чтобы уйти – и тут распахнулась дверь, и встрёпанный больше обыкновенного Макс появился на пороге – волосы всклокоченные дыбом, глаза шалые, очки перекривились. Да, Максовы глаза что-то скрывали за очками с ободранной в одном месте светоотражающей плёнкой, иногда хищно вспыхивающей – что-то отнюдь не простодушное, убегающее – и всё же честное, правое…
-Ты чего? – буркнул Макс.
-А ты чего? – отослал вопрос обратно Глеб.
-Ты меня из койки выдернул, - недовольно пояснил Макс.
-А где она? Там? – встревожился Глеб.
-Нет. Ушла. Заходи, не бойся.
Глеб мельком отметил про себя, что ушла она, в таком случае, минуя дверь, но мысль эта была неважная, потому что Макс шалыми своими глазами смотрел внимательно и понимающе, словно приглашая говорить. Вернее же – сказать всё. Наболевшее. Они вдвоём прошли к Максу в комнату, сели рядом на диван со смятыми простынями. Ярко-красной скомканной футболкой Макс вытер потное лицо, забросил её за кадку с пальмой:
-Ну?
Что-то есть спасительное в том, когда начинаешь говорить о своём главном, останавливаешься перевести дыхание – и собеседник продолжает твою мысль – практически слово в слово, как собирался сказать ты сам. Макс – он ведь не только с гопотой воевать умеет, зря его все за простачка такого уж смешного держат…
-У меня этот клип на рабочем столе стоит, - сказал Макс. – Включить?
-Но ведь больно же! – поднял Глеб измученные больные глаза.
-Ну и больно… - согласился Макс. – Только ведь так и должно быть. Вот ведь вы все думаете, что я гот. А ведь настоящая готика, не та, в которую маленькие глупенькие мальчики и особенно девочки играют – это не просто эстетика смерти, во многом придуманная, мрачность там нарочитая, короче, готика настоящая – это не то, что Ольга называла рок-Смертью. Настоящая готика – это любить и брать на себя вот эту настоящую боль, настоящее страдание и сострадание. Не бежать от этого, а стремиться ко всему именно такому – настоящему. Кровь… Но когда кровь не до смерти – это позерство. Красивое иногда позерство – и всё равно позерство. Царапнешь по вене, - Макс действительно нашёл на книжной полке старую ржавую «Неву», царапнул запястье – не по вене, так, кожу чуть-чуть, и кровь, конечно, не потоком, так, капли набегали, - смотришь и успокаиваешься. Да, я сам ещё во многом позер. Но не во всём.
-И ты действительно любишь эту боль? – не поверил Глеб, загипнотизировано глядя, как засыхает, сворачивается кровь у Макса на руке.
-Да, - как-то очень естественно (кровь совсем уже свернулась и не текла, действительно, чего там, пустяки, царапина) сказал Макс. – Да, люблю. Конечно.
-Но как же?! – не понимал Глеб. – Как же с этой болью – жить-то как?!
-А без неё – как?! – парировал Макс. – Хотя мне, наверно, во многом вообще проще, чем тебе. Не бояться боли – проще. Моя женщина – ведьма. Самая лучшая, самая красивая, самая умная, самая любимая и любящая на свете – для меня, во всяком случае. – Макс рассеянно снял очки, кинул на Глеба странный взгляд, и Глебу показалось, хотя почему – показалось, сейчас было отнюдь не время здравого смысла, скорее всего, так и было, что в черноте зрачков у Макса – портрет – не портрет – мысль о портрете – действительно редко красивой черноволосой женщины, красивой по-своему, не как Ольга и не как Анна, а так, как это надо только Максу.
-Да? – глупо спросил Глеб.
-Да, - в упор смотрел на него Макс. – А вы думали, я только… Она умеет. Да и я кое-что. Но у неё-то – всё навзрыд, все до донышка. С ней всё не так как здесь. Даже зовут меня с ней не так как здесь. Но ведь и ты больше Фриц, чем Глеб. Хоть ты и русский. Но я не о нас с тобой пока. Я – о ней. Пока – пару слов, потом вообще о ней не стану. Самую большую в мире боль, самое большое в мире счастье – всё мне дала – а ведь без скорби ничего нет – и не нужно. Самую большую в мире любовь. Не думай, нет, у тебя – не меньше. Вернее, у Ванды. И моя любовь – это совсем уж отдельная история. Так что тебе этого сейчас не надо. У тебя сейчас своё. Ты сам не понимаешь, что сейчас ты… Ты хочешь вернуть Ванду. Только боишься. Боли, ответственности.
А в маленькой комнатке – диван, стол, компьютер, кадка с пальмой, светильник на стене – бра, вспомнил Глеб, называется – ненавязчиво уютно от мягкого неяркого света, и бритва лежит совсем незаметно, заваленная уже книгами и дисками на столе, и кажется, что вот сейчас Макс спасёт его от страха, докажет, что смерти не просто нет, но нет и того, что смертью называют. Нет страха, нет боли, нет, действительно, ответственности, а лишь тихий дождь за окном и Макс рядом, вот на этом – со скомканными простынями – диване, который умеет не только без страха смотреть на кровь, но и смеяться – хорошо, беззаботно, и утешить… Про какую там Ванду он говорит?! Откуда знает?!
Да всё он знает…
-Да? – опять спросил Глеб. – Не знаю. Вернуть? Вряд ли. Я слишком боюсь. Да, боюсь скорби. Что же делать? Жить? Не жить? Но – как же им всем – такой неблагодарностью чёрной?!
-Тебе надо к Игорю… - пожал плечами Макс, поймал недоумённый Глебов взгляд и пояснил. – Да не к нашему. К настоящему. Ты что, не читал?! Я знаю, а ты нет?! Хотя ты и был в Полнолунии. Вон Пьеро с ним даже ссориться умудрялся…
-Я был не в Полнолунии, а в особом мире, который Ванда в него, в это Полнолуние, вложила. А к Игорю – зачем мне?
-Он как никто понимает, насколько всеобъемлюща скорбь. И он, не научившись сам с этой скорбью сосуществовать, других всё-таки спасает от неё, и в основном успешно. Спасает, не избавляя. Они, эти его другие, как-то учатся у него жить с этой скорбью…
***
Вадим увидел, как одиноко стоит Олесь у окна, как печально и безнадёжно переводит взгляд с дождика за этим окном, капающего на клумбы с выкорчеванными уже на зиму и сложенными тут же, на этих клумбах, цветами, на него, Вадима – и подошёл. Не мог, конечно, не подойти.
-Ты хотел что-то спросить? – мягко и словно виновато даже улыбаясь, спросил.
-Нет, - мотнул Олесь головой. – Поговорить – наверно, а спросить… Может быть, спросил бы, если б знал, о чём. А так – вопросов нет. Просто всё плохо. Просто хочется, чтобы кто-то – как с человеком. Или с кем-то – как с человеком. А все – словно автоматы. Или словно спят, или вообще умерли. И Ева тоже. Смотрит и не понимает, что не так. И никто делать ничего не хочет.
-И Вацлав? – спросил Вадим.
-Ну и Вацлав. Женился, потому что так надо. На свадьбе были, а запомнилось что? Нет. Хотя всё нормально ведь было… С дочерью занимается, потому что так бывает, потому что так получается. А всё равно всё и у него безрадостно. Тоже словно спит. Словно правильно Ева сказала – это не наше время, этот роман – не о нас.
-А Ольга сказала, - возразил Вадим, - что жизнь Ивана не стала менее содержательной и нужной потому лишь, что он вообще даже не появился на страницах её очередного романа. Послушай! Ведь не ради же романа мы все живём. Вот ведь просто живём – и всё. И это нормально и правильно. Ну, может, то, что происходит с моим братом, действительно важнее объективно, чем то, что творится со всеми нами – остальными. Но субьективно-то! Каждый человек – «я у себя один», и это нормально, и надо своей жизнью всё-таки жить. Слушай, пойдём потихоньку. Я домой, пошли тоже ко мне? – предложил Вадим, застёгивая кожаную куртку.
-Пошли, - согласился Олесь. Взял с рюкзака на подоконнике куртку, тоже оделся – автоматически как-то, закинул рюкзак за плечо: - Пошли, что ли, действительно…
Дождь капал на улицу Калинина – поздний, осенний, печальный. Кое-где в просветы между домами видно было море. Вадим внимательно посмотрел на море, на Олеся:
-Море – твоё?
-Да, - кивнул Олесь. – Конечно. – И вдруг удивлённо: - А я даже об этом словно иногда забываю.
-Ну вот видишь… - мягко сказал Вадим, проигнорировав последнюю фразу Олеся. – Не всё досталось только моему брату. И даже боль – не вся ему. Хотя уж чего-чего – а боли на его долю выпало предостаточно. Как считаешь, правильно, что всё-таки не вся – ему, что-то и тебе, и мне, и Пьеро, и Максу, и Еве твоей, и остальным досталось?
-Правильно, – согласился Олесь и поднял лицо к хмурому небу, с удовольствием уже подставляя его каплям дождя.
-И с Евой перестали друг друга понимать… Так?
-Да…
-Ну так ведь не всё всегда гладко бывает. Кроме преданности и верности нужна ещё чуткость и умение наступить на хвост своим амбициям. Она, между прочим, пытается, хоть и горда не в меру. Не попытаться ли и тебе? Но ты хочешь всё и сразу.
-Ага, - невесело усмехнулся Олесь. – На блюдечке с каёмочкой.
-Когда живёшь, всё-таки не стоит всё время думать, как это будет выглядеть и вплетётся ли в сюжет чьей-то ещё жизни. Просто надо жить, что-то реально делать, и не так уж важно, вплетётся что куда или нет. И с Евой тоже – гордыню смирять, общий язык искать, а не замалчивать, за что ты на неё обижаешься. Если на то пошло, тебе и на меня есть за что обидеться.
-Ну… - замялся Олесь.
-Есть-есть, - закивал – даже почти со смехом – Вадим. – Только ты стесняешься сказать. А обижаться на меня действительно есть за что. Я ведь тоже за делами брата обо всех забыл. Просто сначала забываешь о себе. Ну а дальше… Ну и вот. А ему это тоже не сказать чтоб на пользу.
-Так что ж делать-то? – спросил Олесь.
-Вначале ты говорил, что спрашивать ни о чём не хочешь, потому что не знаешь, о чём. А потом выкрутился и задал самый общий вопрос. Что делать, говоришь? Да пошли чаю попьём. С братцем моим помиришься заодно. А вообще не очень важно, что именно делать. Просто – что-то делать. Что-то, понимаешь? Куда-то идти. Как сказала Алисе Высоцкого Синяя Гусеница, только никуда не сворачивать – и обязательно куда-нибудь да придёшь. Вот так вот, значит, идти по улице Калинина и знать, что вот эти вот маленькие уютные домики частного сектора, за которыми бухта – это не безымянное и неинтересное нечто, не достойное твоего внимания, а – улица Калинина. И на ней живут не попавшие в Ольгин роман, но от этого не мене живые и может быть тоже интересные люди. Живые, понимаешь.
-Понимаю, - кивнул головой Олесь. – Когда-то всё это очень живо ощущалось и было счастьем. А теперь всё по инерции. Материны упрёки – привычные, Светкина и Сей Саныча забота – тоже привычная, даже братишка – тоже уже привычный. Всё как на автопилоте. Понимаю, сам виноват во многом – в первую очередь перед самим собой. Но ведь даже Ольга писала о таком – как Илья ей заново её город открывал. У меня такого Ильи нет.
-Извини, это во многом всё от нежелания самому что-то делать. Какая-то у всех душевная лень. И у меня тоже, чего уж скрывать. И Игоря вашего вы зря обидели. Может всё-таки попытаться вам играть, а? Ведь вы с Пьеро что-то новенькое уже успели написать?
-Успели, - кивнул Олесь.
-Так неужели так и пропадёт? Жалко же!
-Жалко, - опять согласился Олесь.
-Так может всё-таки глупые эти все амбиции ваши? Вы там что, все со всеми поперессорились? Грета с Денисом вообще как-то и от вас отошли, и даже с Надькой вон Грета почти не общается – лучшие подруги, называется? А? Это даже как-то бессовестно – перед лицом Антона, Аркадия и прочего сброда. Макс как-то рассказывал: подходит как-то к нему кто-то из Антоновых прихлебателей, вас, мол, много, но это вас не спасёт. Потому что, мол, мы вас сперва всех перессорим, а потом по одному передавим.
-И что Макс? – встревожился Олесь.
-А что Макс, - усмехнулся Вадим. – Вот как ты сам-то думаешь, что мог сделать Макс в этой ситуации?
-Сперва, наверно, послал этого типа куда подальше, а потом подумал, что это действительно не дело, что мы как тараканы все по своим углам сидим. Да?
-Но ведь действительно не дело, - заметил Вадим. – Как же так получается, что были вместе, а стали не поймёшь как?!
-Да нет, не совсем. Макса этому сброду мы точно не отдадим – он вообще мужик правильный. С ним общаемся. Да мы ж вообще не в драку поссорились. А Макс с Глебом и с Пьеро уж точно не ссорился. Да! Макс говорит, что он Глебу посоветовал к Игорю сходить. Ну в смысле – к тому самому Игорю. К Игорю Дыменко.
-Ну и вот вам ещё один ответ, что делать, - улыбнулся Вадим. – Всем вам, может быть, стоит попытаться сделать, чтоб ему самому, Игорю то есть, не так тошно было. И он же во всём разбирается. И в музыке. Вот уж кто мог бы понять ваши мятущиеся души и с группой помочь. Кстати, а с Глебом вы из-за чего поссорились?
-Из-за Гопотёлки, кажется… Я что-то даже этого толком не помню. Да и ссорились ли вообще? Как-то так всё смазано… - вздохнул Олесь. – Ой, а дождь кончается. Обидно. Хотелось в город, посмотреть, как дождь в море сыплет.
-А ты классно отводишь разговор, - в очередной раз невесело рассмеялся Вадим. – Гопотелка – это Юлька что ли его? Я, понятно, не разделяю и не поддерживаю, но ссориться…
-Что поделаешь, я тоже не сахар… Если на то пошло, может, я и виноват больше него. – И, совсем уж смутившись, снова попытался увести разговор в сторону: - А в булочную не надо?
-Ну ты и… - на этот раз Вадим рассмеялся почти беззаботно.
***
-Пришла пора поговорить серьёзно, - поймал Антон Юльку за руку. – Хватит мне проблемы создавать.
-Меня твои проблемы не касаются, – дёрнула руку сестра, но регулярно посещавший спортзал, накачанный младший брат удержал её легко и сердито бросил ей:
-Коснутся. Поскольку именно ты их создаёшь.
-Каким образом?
-А ты не знаешь? Глеб этот твой недоделанный.
Меньше всего Юльке хотелось говорить на эту тему с братом. Она, если честно, уже давно и не думала о нём как о брате.
Но ведь брат же всё-таки? И, может, она действительно виновата, если создаёт ему проблемы?
-Юль, успокойся, давай поговорим по-хорошему, - вдруг сказал Антон. – Извини, что я так грубо, но у меня из-за тебя действительно проблемы. Из-за нефора твоего.
-А он уже не мой, - сказала Юлька. – Я его послала.
-Ну-ка, - оживился Антон. – Это интересно. За что послала?
Юлька молчала.
-Ладно, - сказал Антон. – Такие дела с бухты-барахты не делаются. Пора нам вспомнить, что мы брат с сестрой.
-Стоит ли? – спросила Юлька.
-А почему нет? – пожал плечами Антон. – Совсем гладко ни у кого не бывает. Дела семейные. Разберёмся. Мы ж всё-таки родные люди.
-Да? – Юлька пыталась сохранить остатки иронии, но Антон уже решил про себя, как быть теперь с сестрой – и строго придерживался избранной стратегии:
-Да. Ставь чайник, я пойду за тортиком схожу.
-Нафиг?! – не сдавалась ещё Юлька.
-Подсластим, так уж и быть, тебе пилюлю, связанную с этим вашим разрывом. Или это не такая уж и пилюля?
-Пилюля… - вздохнула Юлька – она и не заметила, как разговор с повышенных тонов перешёл на спокойные. Ведь всё-таки действительно – брат…
Антон пошёл в булочную, а Юлька поставила чайник и попыталась – раньше это было не нужно, раньше и в голову не приходило пытаться понять друг друга с Антоном – понять, на кого же она больше злится – на брата или на любимого.
Антон пришёл весёлый, изначально уверенный, что разговор с сестрой он сможет направить в то русло, которое именно ему нужно. Разрезал шпагат на коробке с тортом, разрезал сам торт.
-Чай заварила? – спросил. Юлька кивнула. – Наливай, - велел Антон. Юлька налила две чашки чаю. Антон взял одну, и, именно в неё, а не на сестру глядя, спросил: - Так и из-за чего ты его послала?
-Он пытался меня использовать, - сказала Юлька и тут же подумала: а, может, не стоило всё же этого говорить. Но Антон был сейчас какой-то непривычно мирный, довольный, почти добрый.
Глядя всё так же в чашку – можно сахар размешивать, можно – чай-то горячий – аккуратно пить его ложечкой – Антон спокойно и миролюбиво сказал: - Ты ведь не одна живёшь. Среди людей. И я в их числе. А люди живут, умудряются мирно сосуществовать, потому что есть некоторые правила, по которым мы, то есть эти вот люди, живём мирно.
-Это «понятия», что ли? – хмыкнула Юлька.
-Почему нет? – не принял её иронии брат. – Мы ведь именно по ним живём – и у нас получается – мирно.
-Ой ли?! – почти рассмеялась Юлька. – Это вы-то, гопники, мирные?! Ага! Белые и пушистые.
-Мы между собой никогда не ссоримся, - несколько даже пафосно сказал Антон. – Именно потому что знаем, что можно, что нельзя.
-Да глупые ваши правила и искусственные, - поморщилась Юлька. – Почему что-то можно, а что-то нельзя?
-Потому что так – стабильность, - серьёзно пояснил ей брат.
-Ага, думать не надо. – Неприятный всё-таки разговор. Юлька тоже предпочитала смотреть не на брата, а в чашку.
-Но когда думают, про безопасность можно забыть, - всё ещё терпеливо сказал Антон.
-Что вам нефоры-то сделали? – недовольно сказала Юлька.
-Да они ж анархисты! – воскликнул Антон. – Какой может быть покой, какая стабильность, если они будут делать, что хотят, если не мочить их. Если вообще врагов не мочить.
-Да почему они обязательно враги? – то ли искренне не понимала, то ли потихоньку издевалась над братом Юлька.
-Да потому что понятий у них нет. – Антон всё ещё сохранял самообладание – вспылишь – и от сестры ничего не добьёшься. – А ты ведь не чужая мне. И всем бы нам могла быть не чужой. Твои поступки на мне в любом случае не могут не отражаться. Мне из-за тебя много чего выслушать пришлось. Очень на авторитет влияет. В ненужную сторону. Когда что-то делаешь, думай всё-таки, что ты не одна живёшь. Зачем он тебе нужен был, рокер твой дурацкий?!
-А ты в любовь, конечно, не веришь?! – уже почти открыто сердилась Юлька. – Ты не понимаешь, какой он!
-Я понимаю, какой он, - изображая мудрого змия, ответствовал Антон. – Он тебя использовать хотел, вот какой он. Замечательный, правда?! Как, кстати?
-Не твоё дело. – Чтобы отстал хоть на некоторое время, Юлька взяла руками большой кусок торта, откусила. Антон неодобрительно поджал губы:
-Ложка же вон рядом лежит. Ладно, пусть не моё. Но – сам факт, после которого он хорошим не может быть – ну никак. А раз он сволочь, ты должна мне помочь его мочить.
-Нет.
-Оставь эти глупости. Да. Должна. Он тебя обидел. Ты должна ему отомстить. Не я, а ты. Ты, понимаешь?!
-Не хочу я такого понимать.
-Ах, ах! – скривился Антон. – «Я его до сих пор люблю!» Так, что ли?!
-Так! – огрызнулась Юлька.
-Ну и глупо. Будешь мстить, будешь смотреть как на врага, а не как… Короче, легче будет. Это всё жалость твоя дурацкая. Он тебя не пожалел.
-А как мстить? – Юлька почувствовала, что зерно сомнения братец в душу всё-таки заронил.
-Придумай что-нибудь да расскажи всем, чтобы он в этом рассказе выглядел монстром, а ты – невинной овечкой. На него очень подействует, если от него эти его с позволения сказать друзья отвернутся. И наши будут считать, что ты не по своей воле меня позорила, а тебя обманули.
-А что рассказать? – засомневалась Юлька.
-Вот уж не знаю. Придумай сама. Согласна, да? – Антон положил сестре руку на плечо. Та этим плечом недовольно дёрнула:
-Не знаю. Отвяжись. Я подумаю. Но не обещаю.
-Вот-вот, подумай, - закивал Антон – ссориться было не в его сейчас интересах. – Давай ещё по кусочку. Вкусный торт?
-Торт-то вкусный, только ты мне зубы не заговаривай, - поморщилась Юлька. – Я подумаю. Всё-таки он меня действительно очень обидел. Но и люблю я его действительно до сих пор.
-Зря, - опять очень спокойно сказал ей брат.
-А сладкое вообще фигуру портит, - недовольно опять сказала Юлька.
-Зато вкусно. Ты всё-таки подумай.
-Ладно…
***
Этот звонок прозвучал как-то тревожно. Или просто ему всё казалось каким-то тревожным.
Он открыл, увидел Вацлава – и не успокоился. Обрадовался – может быть, но тревога осталась. Словно не все ещё тяжёлые вопросы они обсудили…
Но Вацлав сейчас совсем не чувствовал себя воспитателем. Он сам искал тепла и понимания, и поэтому Глеба понять ему было сейчас много проще, чем кому-то ещё, совсем, может быть, легко…
А Глеб глупо стоял в дверях и молчал – тоже не очень-то умно. Вацлав посмотрел на него – и рассмеялся как-то то ли неловко, то ли смущённо – если это, конечно, не одно и то же.
-Я к тебе не как классный руководитель, а как ближайший родственник…
-Правнук, ага, - вздохнул Глеб.
-Ну и правнук. В этой ситуации полторашка пива на двоих и пачка «Максима», я думаю, уместны?
-Они всегда уместны, - уже более осмысленно согласился Глеб.
-Ну уж не скажи… - не согласился Вацлав. – Просто хочется поговорить откровенно безо всякой назидательности. Не будешь ершиться?
-Постараюсь, - сказал Глеб. – Я же не могу знать заранее, какая меня муха укусит когда.
-Ну так постарайся, - попросил Вацлав. – Ничего, можно мы с тобой на кухне курить будем? А то у вас тут все некурящие, я обычно стесняюсь. Где Вадим-то?
-С Алисой в консультацию ушёл. А родители к маминому начальнику в гости. И кстати не такие уж все некурящие, мама курит изредка.
-Когда ты доведёшь, да? – с лёгкой, совсем не обидной иронией сказал Вацлав – и вдруг спохватился: всё-таки вот сам-то он на Вадима за любую иронию обижался, случалось. – Ой, прости. Я не хотел обидеть.
-Я и не обиделся, - замотал головой Глеб.
-А я, случалось, обижался… - вздохнул Вацлав. – Из-за самых что ни на есть глупостей. Даже на Вадима – со всей его верностью и преданностью. Просто в чём-то мы с тобой очень, даже слишком, пожалуй, похожи. Я тоже очень чётко всегда понимал, и до сих пор не ушёл от этого никуда, что мир непроходимо трагичен. А вот умереть всё же никогда не хотел. Даже такого непроходимо трагичного мира лишиться слишком уж жалко. Потому что непоправимо.
-Это если считать, что смерть действительно смерть… - вздохнул Глеб. – А мы ведь убедились уже, что никакая она и не смерть вовсе.
-Потеря памяти – это тоже слишком, - не согласился Вацлав. – И с каждой новой жизнью очень много, если не всё, нужно строить заново, и то, что оставляешь в старой, ещё как жалко. Так что очень у нас много общего. Хотя ты всё-таки умеешь ощущать и беспричинную, и оттого более ещё радостную, радость. А я и этот просвет ощущаю чисто теоретически…
-Брось, - попросил Глеб. – Ты сильный.
-Да, я умею преодолевать свою меланхолию и не опускать рук. Но пойми, все думающие люди, чувствующие люди – они все трагичность эту неизбывную ощущают. И находят в себе силы понимать, что признание счастливых сторон мира – это не самогипноз, а правда. Не надо насильно заставлять себя жить. Просто заметь радости жизни, ты же умеешь. И любить эту жизнь – тоже умеешь. Только ещё не догадался, что хочешь жить.
-Хочу? – Глеб налил себе и Вацлаву по стакану пива из принесённой бутылки. – Может быть. Вот выпить, пока Вадима нет, точно хочу. А то он слишком уж из-за этого переживает.
-Даже сам пить почти напрочь перестал, - кивнул Вацлав, вытаскивая губами из пачки сигарету. – Раньше он выпивку за трагедию не считал. Это у меня было почти как у тебя: как расстроился сильно, так напился. Вернее, упился.
-А расстраивался часто – и действительно сильно, - понимающе кивнул Глеб.
-Да, - согласился Вацлав. – И Вадиму со мной тоже повозиться пришлось. Но теперь чувствую, что я просто не имею права впадать в такое состояние и отвлекать его от твоих проблем. Хочешь – не хочешь – а приходится себя в руках держать.
-Очень трудно? – Глеб залпом и похоже без удовольствия, а просто как успокаивающее, выпил стакан пива и закурил.
-Не знаю, - удивлённо сказал Вацлав. – Просто знаю, что по-другому нельзя.
-А раньше бывало по-другому… - понимающе сказал Глеб. – Как у меня – бывало…
-Всяко бывало… - вздохнул Вацлав. – И из-за серьёзного психовал, и из-за ерунды переживал. Была у меня девчонка. Влада. Валентины моей дочка. Валентина моя моей тогда не была. И вот узнал я, значит, что Владка лесбиянка. Ну, не лесба, нет, но… Бисексуальна счутка. Ерунда вроде бы. А я истерил. Напился по-свински. Даже плакал, кажется. На Вадика рычал – причём сам знал, что тот ни в чём не виноват абсолютно. Вены резать хотел или из окна прыгать. Так и не собрался. Не решил, - невесело рассмеялся Вацлав, - что же именно делать. Стакан с пивом раздавил. Порезался, пивом и кровью весь облился. Вадика перепугал и все проблемы напрочь на него с лёгким сердцем перевалил. А при ближайшем рассмотрении всё было ерундой. Тебе не кажется, что с тобой иногда тоже так бывает – когда трагедия-то – на пустом месте?
-А это как посмотреть… – ушёл от ответа Глеб. – Одно и то же можно и серьёзным считать, и фигнёй – всё от колокольни зависит. Знаешь, я Башлака вспомнил применительно к твоей ситуации. Только ты не обижайся.
-Вот ещё. А что именно? – спросил Вацлав.
-«Мы льём своё больное семя», - сказал Глеб. И уточнил, глядя Вацлаву в глаза как-то непонятно – то ли виновато, то ли иронично слегка:
-«Мы вскроем вены торопливо
надёжной бритвою «Жилетт»,
но вместо крови льётся пиво
и только пачкает паркет…»
-Да, - согласился Вацлав. – Эта вещь у Башлака почти как «Алиса» у Высоцкого – на все случаи жизни. Очень ироничная – а на дне, как в еврейском юморе – трагичность неимоверная. Это же страшно: «Шуты, фигляры и пророки
сегодня носят «Фендера»,
чтобы воспеть в тяжёлом роке
интриги скотного двора…» Все рок-идеалы, если разобраться, такое же гнильё, как и… а, ладно. Всё уже было сто раз сказано и до нас с тобой…
-А это? - кивнул Глеб: - «Любовь подобна гонорее,
поскольку лечится она…» Сказано весело, а на самом деле беспросвет полный.
-Знаешь, ты, как я Башлака представляю, в чём-то, может быть, не него похож. Но это опять же – как я его представляю, - оговорился Вацлав. – Он, мне кажется, при всём своём очень трагическом мироощущении, всё же очень любил не только жизнь, но и несерьёзное в жизни – смешное глупое тёплое дружеское общение. Просто, умея быть серьёзным и зная этой серьёзности цену, не делал вид порой, что когда дурит, а когда и подличает, а на самом деле когда дурил, а когда и подличал… Истина, наверно, не должна означать полной серьёзности и стремления к печали. С друзьями, хоть я сам, бывает, в это не верю, можно и посмеяться, и повалять дурака, как бы это кому-то, в том числе вот Ольге и Игорю, ни казалось противоестественным. Илье-то вот не кажется.
-Ну насчёт подличать – может и есть со мной сходство, - снова затягиваясь, Глеб вздохнул почти делано тяжело, но эта деланность не обманула Вацлава. – А вот насчёт любви – как ты там говоришь? – к живым проявлениям жизни – где уж нам уж выйти замуж…
-Ты сам себя не знаешь, - вздохнул правнук, который классный руководитель. – Почему вот на тебя люди сердятся, а всё равно всё прощают? Почему словно даже через силу тянутся к тебе? Ты просто очень солнечный и живой, и даже грусть твоя, даже самая что ни на есть чёрная боль и меланхолия твоя – они тоже очень солнечные и живые.
-Слушай, а о чём мы? – спросил бестолковый прадед. – Что ты мне пытаешься так старательно доказать?
В коридоре послышался весёлый голос Вадима, смех Алисы.
-Да ничего, - высыпая в форточку пепельницу и пряча под стол бутылку пива, сказал Вацлав. – Ничего не пытаюсь ни навязать, ни доказать. Кроме разве что одного: тебя все любят, и я не исключение, и ничего в этом случайного нет. Такой ты человек – даже со всеми своими недостатками, что тебя просто хочется любить. Вот собственно и всё, как сказала смерть из анекдота, который в последнее время все всем рассказывают.
Алиса и Вадим разделись тем временем и прошли на кухню – довольные, радостные.
-Ну и чего ты бутылку под стол прячешь, - бросил, усмехнувшись, Вадим Вацлаву. – Лучше налей мне тоже, сто лет пива не пил.
-Вольно ж было, - усмехнулся Вацлав. – А сейчас что за праздник?
Алиса, сидевшая за спиной у мужа, положив подбородок ему на плечо, сказала:
-УЗИ сделали. Мальчик у нас. Так что налейте счастливому папаше пива. Только хватит тут курить, и проветрили бы, а?
***
Глеб передёрнул плечами, пытаясь потеснее завернуться в продуваемую всеми ветрами курточку, поднял воротник. Вот не ко времени пришла идея дурацкая прогуляться. И не к погоде. Надо было хоть шапочку какую-нито натянуть, что ли …
-Глеб! Глеб, подожди!
От «Чайки» сверху спешила девчонка – хвосты пепельных кос мотались где-то вровень с подолом довольно длинного пальто.
-Хорошо, что хоть вот тебя увидела… - Надька, похоже, запыхалась, встревоженная какая-то была. – Ты не знаешь, что с Максом?
-А что с Максом? – удивился Глеб. – И какое я к этому, даже если с ним и что-то, имею отношение? И ты – какое? Всё-таки Макс – не Игорь ведь.
-Верно подмечено, - нервно усмехнулась Надька. – Просто телефон звякнул и отключился, смотрю: «один пропущенный вызов». От Макса. Я звоню ему, звоню – ноль эмоций. Не берёт трубку.
-Один момент… - Глеб достал мобильник, нашёл Максов номер, позвонил. – Макс, что за дела?
-Всё нормально, - хохотнул Макс в трубку. – Тебя нашла. Так и надо было. Не одному же тебе в «Трансильванию» идти. И не с Гопотёлкой, ясно море. Надька по всем статьям подходит. Кроме Игоря. Но да ведь и Игорь не стена. Тем более – не тот Игорь…
-Сейчас? – не понял Глеб. – В «Трансильванию»? Я тут в сосульку превращусь.
-Не превратишься, - опять усмехнулся Макс. – Идите. Сейчас. – И отключился.
-Всё с Максом в порядке, - сказал Глеб Надьке. – Макс просто в своём репертуаре. Интрижки сплетает. Хочет, чтобы мы с тобой прогулялись.
-А ты? – пристально, может быть даже значительно пристальнее, чем это могло бы остаться приличным, посмотрела на него Надька.
-Что я? – Глеб пытался выкроить себе время на раздумье. Хотя, впрочем, просто в кафе сходить – что такого? С Надькой хорошо.
-Ну это Макс хочет. А ты? – уточнила Надька. – Приглашаешь, что ли?
-Приглашаю, - решительно сказал Глеб. – Но поскольку холодно, трезвую жизнь вести мне не хочется. Хотя бы против вина хорошего ты возражать не будешь? Да, а тебя никто не хватится? Дома? Игорь?
-Всем наврала с три короба… - улыбнулась как-то даже слегка кокетливо Надька. – Типа, Наденьке сказал, что пошёл к Инночке, Инночке – что к Наденьке. Нет. Там по части хода времени будут странности, ты же знаешь, всё нормально успеем. А вот Вадиму ты бы всё-таки хоть бы позвонил, а? Или сообщение отправил бы? Раз уж родителей стесняешься…
-Ладно, хорошо, отправлю. – Раз уж пригласил девушку гулять, спорить с ней не стоит, а стоит быть покладистым. – Как ты за него, а?!
-А потому что он мужик стоящий, а ты ему поросей и так уже целу кучу подложил. Как там Ольга Борисовна-то? Утихла? Не грозит больше выгнать?
-Не грозит. Вадик утихомирил. А ты как, перед Игорем совестью не угрызаешься?
-А я ему ничего плохого делать и не собираюсь. Просто, похоже, Макс знает, что я должна тоже какую-то информацию получить. А может, не должна, просто это мне так показалось. Пошли! – она решительно сунула ладонь ему под локоть.
Глебу вдруг стало жарко. Надька была не из той породы людей, что Юлька. Скорее уж из той, что Ванда. Из тех людей, к которым изначально просто не можешь отнестись неуважительно, даже если и случилось однажды сунуть с ней нос в одну бутылку, и похоже это же предстояло и сегодня. И с ней действительно было хорошо. И так по-человечески тепло, что аж в жар бросало. И холодная осенняя улица Калинина, по которой они медленно и молча, но совсем не отчуждённо шли, казалась весенней и радостной, и дождь тоже снова радовал. И мир обретал надежду. И он, Глеб, похоже, тоже. Недаром ведь так удивительно звали его молчаливую собеседницу. Показалось вдруг важным (а ведь, похоже, это она ему эту мысль внушила) то, что смерть всё же действительно лишь переход в другое измерение, в другое бытие, а то, что человек по натуре зол и задёрган и поэтому переход этот часто бывает непереносимо мучителен – так с этим можно же бороться! Хотя бы попытаться! И он, Глеб, попробует обязательно! Надо, ну вот ведь действительно надо что-то делать! Он и так слишком долго сидит сложа руки. Вот ведь и Надька попробует! Но как всё-таки Макс умеет подстраивать такие казалось бы мелочи!..
Они вышли на Борисенко, и на остановке оказалось, что трамвай открыл двери прямо перед ними.
-Приглашает, - засмеялась Надька. – До вокзала?
-Поехали, - обрадовано согласился Глеб – всё-таки он порядком замёрз, а в трамвае тепло, мягко, лампы светят, пассажиры надышали, какой-никакой, казённый, а всё уют.
В трамвае пассажиров можно было пересчитать по пальцам. Они сели друг за другом на одинарные сидения, Надька спереди – и стала рассказывать какие-то мелочи про каждый буквально дом на Светланской (на некоторых ещё до сих пор таблички: «Улица Ленинская») – и просто про историю городскую, и про то, что с ними самими было ещё до того, как появился Глеб. Не осталась без внимания и Оксана. Но это значило и то, что пришлось снова возвращаться к теме смерти. И тут он с удивлением понял, что они, оказывается, от неё и не уходили, и этот сегодняшний их разговор с Надькой – всего лишь продолжение разговора другого – с Максом.
…Трамвай мёртво остановился, не доехав не то что до вокзала – даже до площади не доехавши. И встали ещё несколько трамваев впереди и сзади. И немногочисленные светившиеся уже окна в домах на Светланке потухли.
-«Если в кране нет воды…» - зло прошипела Надька и резко поднялась. Лежавшие на коленях косы чиркнули по грязному полу.
-И тебе бедные евреи чем-то не угодили? – печально осведомился Глеб.
-Да нет, - отмахнулась Надька. – Это фольклор местный.
«Если в кране нет воды, а в розетке тока,
значит ты недалеко от Владивостока».
-Не очень-то патриотично… - вздохнул Глеб.
-Ну почему же, - пожала Надька плечами. – Чтобы бороться с недостатками, их, как известно, надо вскрывать. Пошли?
-А может не стоит?! – зябко скукожился так и не отогревшийся в нетопленном трамвае Глеб – он так и продолжал ещё сидеть. – Хо-олодно…
-Пошли… - Надька собиралась сунуть ладошку ему под мышку, но почему-то не решилась прикоснуться. – Вставай.
На приморский город крадучись опускались сумерки. И посерьёзневшая вдруг Надька как-то очень целомудренно и по-доброму, как-то даже немного торжественно протянула Глебу руку. Они вышли в серую морось, которая продолжала оставаться серой, мокрой, холодной, но сделалась уже как-то неуловимо загадочной, уже – нравилась.
Глеб вытащил пачку «Максима», до половины вытянул из неё сигарету – и толкнул её обратно в пачку, а пачку – в карман. Он почему-то сейчас постеснялся закурить при такой красивой девушке, хотя прежде курил и даже как-то они с Максом её пьяной напоили. Это не я, - подумал он, - это всё Макс, Макс…
Надька под начинающимся снегопадом, в который ещё только-только стал превращаться дождик, посмотрела на Глеба глазами Снежной Королевы. Косы, свисавшие из-под мышиного – под цвет кос – беретика с груди за спину перекинула и решительно сказала:
-В «Трансильванию»!
***
-Я понимаю, как странно это должно звучать: дух смерти – апологет жизни. Но тем не менее смерть, похоже, существует не просто так, - сказал Мордер. – Она действительно нужна для того, чтобы жизнь была осмысленной. Смерть как обновление памяти. Смерть как повод относиться к жизни серьёзно. Если разобраться, ты всегда сама была за жизнь со смертью, а не только за смерть.
-Недавно стала, - возразила Ольга Игоревна. Она вертела в пальцах незажжённую сигарету, смотрела на собеседника и думала, что жизнь её снова расцветает яркими красками, как уже было когда-то. Ведьма взяла бокал «Изабеллы», сделала маленький глоток и отставила вино в сторону – поднять опять опущенные было в бокал глаза на Мордера – интереснее почему-то, чем пить вино, пусть даже такое хорошее. И чем музыку слушать. Впрочем, это она сгоряча, пусть музыка остаётся. «Не прячь музыку, она – опиум…» Ладно, сказала же: пусть себе…
-Ага, сейчас, - не согласился Мордер. – Бориса любила?
-Ревнуешь?
-Так любила? Любила-любила. И ребёнка хотела. Не для смерти же ведь? На что-то надеялась?
-Любишь ты копаться в том, во что тебя не звали.
Мордер не обратил на её выпад внимания.
-Потом что-то пошло наперекосяк, тебе понравилось считать себя злой и злобу справедливой, но ведь всё равно уж сына-то ты любила, даже когда пыталась убить. А теперь ты пытаешься понять, почему должен погибнуть его брат, и тем более Ольга. И тебе жалко и Илью, и Ольгу. И ты не можешь понять, как же это так: смерть бессмертных…
-Так, - согласилась ведьма.
-Так же, как и вообще любая смерть. – Мордер размял сигарету, закурил, словно выигрывая время – пусть немного привыкнет к тому, что давно сама знает, но осознать не может – и заговорил снова: - Одновременно очень серьёзно, потому что в неё верят те, кто умирают – и совершенно несерьёзно, потому что смерти вообще нет – не только для бессмертных – а есть только вера в неё. Ты ведь уже давно поняла, что ужас-то весь – не в реальности смерти, а в реальности ненависти и страха. И очень же хочется от них избавиться. Вот Илья – ну не боится он – и всё тут. А Ольга… С ним она тоже уйдёт только тогда, когда сама научится не бояться. Когда поймёт, что всё равно какая-то, пусть иллюзорная, надежда всегда есть – ну вот кто кому может запретить надеяться! Пойдём потанцуем, моя красивая!
«Я крашу губы гуталином…»… «Трансильвания»…
…Игорь шагнул в дверь кафе, внося с собой уличную свежесть и тающий на свалявшихся волосах снег… Мать с нынешним её любовником подняли на него глаза – и то ли свой прежний разговор продолжили, то ли специально для него заговорили. Вернее, это Мордер заговорил. Мать помалкивала.
-Одну из ипостасей бога любви скандинавского – Фрейра – звали Ингвар.
-Бурзума начитался? – спросил Игорь.
-И что?! – пожал Мордер могучими плечами. – Мало прочесть, надо факты сопоставить. – Как твоё имя в изначальном варианте, в скандинавском, звучало?
-Ингварь, - сказал немного смутившийся Игорь.
-Не одно и то же? – осведомился Мордер.
-На что намекаешь? – рассмеялся Игорь – невесело, впрочем, да весело он и не умел, пожалуй. – Уж ты сейчас и до того договоришься, что я норвежский бог любви…
-Просто скандинавский, - поправил Мордер.
-Ну-ну, - усмехнулся Игорь.
-Бог – это почти король, - сказала мать. – А не устроить ли нам коронацию?
-Вы чего?! – возмутился Игорь. – Этим разве шутят?
-Подумаешь, святотатство, - возразила Ольга Игоревна. – Что в этом такого, чтобы нельзя было пошутить. Возложим на тебя нимб – вместо короны.
-Это насмешка над чьими-то чувствами, - сопротивлялся Игорь.
-Над твоими в первую очередь, – сказал Мордер. – Только мы насмехаться не будем. Ты сам. Пойми, что ощущая себя сильным, всесильным даже, ты сможешь сделать гораздо больше – в плане помочь кому-то – чем если по-христиански униженно будешь считать себя гадом ползучим. Достоин хоть кто-то того, чтобы ты ему помог – чтобы сил у тебя на это хватило?
-Да, - кивнул Игорь.
…Вот они и добрались до «Трансильвании». Где-то в глубинах сознания у Глеба гнездились воспоминания: когда-то он здесь был. Кажется, был… Или не был. Надька не была – однозначно.
Глеб смутился. И знал ведь, что Игорь – это Игорь, Ольга Игоревна – это мать его, Ольга Игоревна, а гений смерти Мордер, отец его истинный – очень мудрый и правильный мужик, хотя и жестокий, и где-то в воспоминаниях Вадима, хотя и не ясно как, Глебу тоже уже доводилось с ним встречаться. А вот – смутился… Пентаграмму на шее на потрёпанном кожаном шнурке вертел, на палец наматывал – для успокоения, можно сказать.
-Может, всё-таки разденемся? – деловито и не выказывая ни малейшего смущения, сказала Надька. Глеб облегчённо сбросил куртку, тряхнул намокшими от растаявшего снега волосами – а сам всё смотрел на Игоря. Воспоминания комкались. Кто-то говорил недавно – совсем недавно? – что они должны встретиться и что-то обсудить? Или сам он знал это?
-Игорь, куртку сними всё-таки, - как к давно знакомому, обратилась к нему Надька, сама сбрасывая на столик у входа пальто и мышиного цвета беретик. – Снимай-снимай. Мы вовремя успели. Или это так было кем-то или чем-то задумано. Не на одетого же по-уличному я нимб возлагать буду…
-Будешь? – недоверчиво спросил Игорь.
-А то… - подтвердила Надька.
Глебу показалось, что он оказался не при делах и, похоже, зря пришёл сейчас сюда. А потом показалось – что это именно что показалось. Всё было как-то глупо и нелепо, настолько, казалось бы, глупо и нелепо, что и ничего не запомнилось даже. И всё же за всем этим стояло неясное ощущение, что всё хорошо, всё правильно. И если и вертел он опять на шее пентаграмму, то и смущение, и волнение – всё было нужно, правильно. И это тоже – так было задумано…
Потом сидели за столиком все вместе и вместе пили «Изабеллу» - вкусную, душистую – не для пьянства – для создания – а оно хорошо создавалось – ощущения общности.
И тогда Глеб заметил, что Игорь-то здесь, похоже, как раз ради него. Они встретились взглядами, и тогда Игорь сказал ему:
-Ты ждёшь от меня каких-то откровений. И зря. А, может быть, и не зря, не знаю. Я скажу тебе, да. Скажу вещь, давно всем известную. Что бы ни было в жизни, верь в первую очередь своему собственному сердцу. Конечно, ты это давно знаешь, конечно. Только для этого, я тоже знаю, мужество нужно. Сила нужна духа. И, наверно, правильно, что вы сейчас убедили меня в том, что я сильный. Даже – почти всесильный. Я верю сейчас, что у меня хватит сил убедить тебя в том, что ты сможешь так жить. Что ты тоже сильный. Хватит?
-Наверно, - потупился Глеб.
-И в конце концов… - продолжал Игорь. – просто приятно посидеть в кафе, где все свои и чужих не бывает по определению. Да просто потанцевать… Надь… Твой Игорь, я надеюсь, не в претензии будет, если ты с другим Игорем, - он неловко усмехнулся, - который немного Фрейр – потанцуешь? Это просто эстетика.
-Переживёт, - кивнула Надька, вставая и протягивая Игорю руку, и посмотрела на Глеба. – А потом с тобой. Но с богом любви – непременно. В первую очередь.
-Что-нибудь ненавязчивое, - сказал своё слово и Мордер. – и, увидев, что его, кажется, не поняли, пояснил: - По части музыки.
Это было правильно. Сколько можно вечно рвать душу?! И хотя и Игорь, и Глеб по этой части были, можно сказать, профессионалами, но и они сейчас понимали, что именно хорошая доля – ну или пусть хоть какая, но реально существующая! – оптимизма и призвана сделать жизнь переносимой.
В музыке была печаль, но словно и не истинная немного, чуть-чуть придуманная, немного эстетская. Такая, какая и нужна, когда несколько не слишком весёлых от природы людей пытаются хоть немного побыть оптимистами…
«…Псу однажды Вы давали соль в облатке…
Помните… когда он заболел…
Он любил духи и грыз перчатки
и всегда Вас рассмешить умел…»
И чем-то всё же она была счастливой, эта минута…
Только вот привычка появилась – пентаграмму вертеть на шнурке…
***
Конечно, все в последнее время замечали, что с Максом что-то неладное творится: смех его беззвучный, больше не на смех, а на болезненную гримасу похожий, не прерывался почти ни на минуту, двойки – даже по любимым предметам, даже у любимых учителей – косяками летели в журнал и в дневник – за лень, за хамство, за прогулы.
Ну, замечали. Ну, подошла Ева пару раз, попробовала поговорить, может, помощь какую предложить (А хотелось ли ей помогать-то?!) – ну зыркнул глазом из-под очков с ободранным кое-где в боях с гопотой светоотражающим покрытием, ну, хохотнул очередной раз, ничего, мол, всё пучком – и она отошла, ничего – так ничего, пучком – ну так значит пучком.
И Олесь подходил – вроде и хотелось помочь, но прочно где-то в душе у него сидела уверенность, что мир устроен так безобразно и равнодушно, что никому (и ему тоже, если уж совсем-то честно) ни до чего и ни до кого нет дела. И Олеся Макс послал – вроде и не посылая, но так глянул – всякую охоту помощь предлагать сразу отшиб. Да нет, на самом деле не посылал – только хохотнул опять смехом своим непрекращающимся, больше уже истерику напоминающим, чем действительно смех.
И все отстали: не их это время было, как-то уж так повелось, как – никто не понял, но действительно повелось – это было время Глеба, его проблемы на первый план вышли, все их почему-то, сами не зная почему, решали…
И Грета с Денисом отстали, и Игорь с Надькой, и жили спокойно, да вот, могли жить, хоть и догадывались, что рядом почему-то (И почему бы это?!) жизнь рушится – не чья-то неизвестная, а очень близкая, другу принадлежавшая – и всё же чужая…
Хотя Надьке – была у них с Максом какая-то всё-таки общность несмотря ни на что ¬– в том числе и на вроде бы устроенную у обоих личную жизнь несмотря – было всё-таки больно ей на всё это бесчинство смотреть. Но и она помалкивала.
Пьеро и Глеб держались рядом с Максом. Но они пытались вести себя так, чтобы и Макса, и себя тоже убедить, что всё в порядке.
Ну не умирает же никто, в самом-то деле! Ничего событийно непоправимого не происходит, а что бесится… А кто никогда не бесился?! Они рядом, и этого, по идее, должно быть достаточно. Не умирать же теперь, не садиться рядом поплакать?!
Однако, когда вечером Макс позвонил им и попросил прийти, примчались тут же – по первому зову.
Глеб и Пьеро встретились у дверей подъезда и к Максу зашли уже вместе.
-Родители в гости с ночёвкой ушли! – весело орал довольный, казалось бы, жизнью Макс. – Пьём? У меня водки четыре бутылки!
Играл «Hemorrhage»*, четыре бутылки и три довольно больших бокала, больше похожих на стаканы, стояли на столе, тут же валялось несколько, в том числе начатых, пачек «Максима». И всё!
-Это всё? – осторожно спросил Глеб.
-А жрать и дома можно, - непочтительно отозвался Макс. – Пьеро, а ты сатанист – почему?
-Просто сатанист, - ответил Пьеро. – Или, можно сказать, по убеждениям.
-Это как? – вертя на пальце пентаграмму на кожаном шнурке и поглядывая на пачку сигарет на столе, спросил Глеб. – А курить где будем? Здесь?
-Здесь, - отмахнулся Макс – пальцами помахал возле плеча – не об этом думал. – Мы о сатанизме. А ты, Глеб, почему?
-А я может и не сатанист, - пожал плечами Глеб. – Вот Ванда – она да.
Взглядом спросив у Макса разрешения, Глеб, закурив, открыл бутылку и начал наливать.
-По полному лей, - встрепенулся Макс.
-Не-не, - испугался Пьеро. – Мне не надо целый – без закуски-то. Ша, Глебушка.
Себе и Пьеро Глеб налил меньше половины, Максу же – полный стакан.
-За нас, - беря сигарету, сказал Макс. – За проклятых. – И
быстро выпил.
-Это не мы прокляты, - возразил Пьеро. – Это вообще все думающие и чувствующие люди – прокляты. А ты, похоже, сатанист, ибо считаешь, что бог от тебя отвернулся и тебе не к кому приткнуться, кроме как к Сатане. А бог не от тебя отвернулся, а
--------------------
* Кровотечение (англ.)
опять же от нас ото всех. А я сатанист потому исключительно, что мне не нравится бог, а нравится Сатана. И ни за какие блага душу я не продавал. Я её ему отдаю совершенно бескорыстно.
-Выключи музыку, - попросил Глеб, валявшийся с сигаретой на Максовом диване. – Или включи что-нибудь более true black. Напрягает такой стёб, голова болит. – Он выглядел действительно бледно и нездорово – ну вот не на пользу водка-то… особенно без закуски… - А сатанизм, я думаю, вот только не знаю: мне-то самому это надо? – считают красивым те, кто в жизни с болью столкнулся прежде, чем с позитивом. Вот типа как мы с Пьеро. Вот про тебя ничего не знаем. Рассказал бы. А остальным, кто в шоколаде, всё равно.
-Перетопчетесь, - бросил Макс. Он, похоже, обиделся, но смолчал, музыку выключил.
Всё так же лёжа у Макса на диване, Глеб дотянулся до валявшейся у него за головой гитары.
-«Мне допеть… не даёт этот город уснуть
и забыть те мечты, чью помаду не стёр на щеке…»
-Прекрати, - сверкнул очками Макс.
-Что случилось? – встревожился Глеб.
-Ничего. Татьяна… - начал Макс и замолчал.
-Что Татьяна? – спросил Пьеро, даже о факте существования таковой никогда не слышавший (Где-то прост, кажется, Макс, а где-то и скрытен, и Глеб-то узнал о ней случайно, и даже имени не слышал прежде ни разу…), но нервом ощутивший напряжение и важность этой темы сейчас.
-Ничего, сказал же, - дёрнул плечом Макс.
-Макс, ты чего?! – рассердился Пьеро. – Мы же по-человечески, а ты рычишь. – И тоже закурил, как обычно бывало с ним, стоило ему только лишнего выпить.
-А я не просил по-человечески, - огрызнулся Макс. – Татьяна в нашем мире чужая. Всё её тут раздражает. И тело временное раздражает – особенно сильно. Да всё равно мне, - в сердцах стукнул он кулаком по колену, - какое у неё тело – настоящее, временное, красивое, некрасивое – какое есть! Мне всё труднее живому ходить в её мёртвый мир! А ей здесь не нравится! Уходит она от меня!! Давайте ещё выпьем!
-Брось ты, - сказал, наливая (себе и Пьеро опять понемногу, Максу опять же – полный стакан), Глеб. – Из-за бабы-то… Старая присказка, а актуальности не теряет…
-Сам ты баба, - несердито уже бросил Макс. – Пьём! – Он одним духом выпил стакан. Первая бутылка была пуста.
-Жизнь трагична именно потому, - сказал Пьеро, и глаза его снова, может быть, уже по привычке, увлажнились, - что никто не может влезть в чужую шкуру. Чужую боль как свою почувствовать не может. Чужая боль не убивает, к сожалению…
Сидевший на полу у столика Глеб притушил окурок в пепельнице из старой сигаретной пачки и теперь опять вертел на пальце пентаграмму на изрядно уже замызганном и потёртом шнурке. Он попросил Пьеро:
-Ой, только не начинай, пожалуйста, опять… Давайте лучше ещё выпьем и споём!
Макс снова налил – в тех же пропорциях. Никого не дожидаясь – третий раз, третий тост, за мёртвых – молча.
Глеб ещё покрутил – с их с Надькой визита в «Трансильванию» появилась у него привычка такая – на пальце пентаграмму, махнул рукой и взял гитару:
-«…И вот винтарь в моей руке,
и вот мой палец на курке.
Плюётся кровью мёртвый рот
и речь такую он ведёт:
-Ich mach’ mich tot, ein b;ser Scherz…»*
-«…Самоубийства шуткой злой
я издеваюсь над тобой…» - включился Пьеро.
-Классная вещь – самоубийство, – хохотнул опять Макс. – Прикольная.
-Давайте пить, - предложил Глеб. – А то мы такими темпами заснём раньше чем выпьем. – Он отложил гитару, примял в той же пачке очередной окурок – и когда только сигарету опять взял?! – и снова крутил на пальце пентаграмму. – Я наливаю?
Вторая бутылка опустела.
-Кто же так пьёт?! – не совсем уже послушным языком, подобно собачьему лаю выбрасывая слова, сказал Макс. Он открыл третью бутылку и поднёс горлышко ко рту.
--------------------
* Я делаю себя мёртвым, злая шутка… (нем., дословно)
-«И не отнял, покуда дна не увидел…*», - печально усмехнулся Пьеро. – Глебушка, дай-ка мне тоже сигарету…
Макс слегка, конечно, облился, но – выпил и не кашлянул даже.
Что-то совсем уж странное делала нынче водка с Максом… Не про то разговор, что нарушалась – не так уж и сильно она нарушалась-то! – координация движений, просто все привычные логические схемы летели в тартарары, и вместо них – вполне по
законам логики, но из чудовищных посылок исходя, строились схемы новые, еще более чудовищные, чем эти посылки…
…-Это я так совсем трезвым останусь, - возмутился вдруг Пьеро.
-Открывай четвёртую бутылку, - распорядился Макс и хотел встать, но ноги его уже не послушались, - да разливай уже всё, всем по полной.
Они допили, минуту Глеб смотрел на товарищей замутившимися глазами, потом торопливо и нетвёрдо поднялся и пошёл, считая углы и ища, похоже, пятый, в сторону туалета.
-Ну вот, - резюмировал Пьеро, - Глебушка уже до блевотины допился. – И, прислушиваясь к своим ощущениям: - Мне, что ли, очередь занимать? Ты как?
-Как огурчик, - пьяно усмехнулся Макс.
Вернувшийся Глеб добрался до дивана, но, похоже, лучше ему не стало. Воротник рубашки, хоть и свободный, казалось, душил его, он дёрнул этот проклятый воротник, отскочила пуговица – и случилось то, что давно уже должно было случиться: старый шнурок порвался, упал на пол вместе с пентаграммой. Глеб измученно свесил с дивана руку, нащупал пентаграмму, сунул мимо кармана – на диван уронил. Застонал, завозился, водворил-таки её в карман джинсов – и спешно снова сорвался в сторону туалета.
Макс быстро бросил руку к шнурку и – со шнурком – в карман.
…Глебу, похоже, всё-таки полегчало: спотыкаясь, он вернулся из туалета, упал возле дивана – голова на руках на диване, зад на полу – и заснул.
--------------------
* Ольга Форш «Хитрые звери»
-Ну и вонь тут… от нас, надо полагать?! – поморщился, опять включая «Hemorrhage», Пьеро. – Особенно от Глебушки – не умеешь пить – так не берись, я так понимаю. – Руки его двигались всё медленнее и медленнее, и спустя несколько минут спал уже и Пьеро.
Логические цепочки в голове у Макса сходились на том, что Глеб и Пьеро пьяны беспробудно. Сам же он казался себе едва ли не трезвым. Только вот ноги, - подумал он, - плохо слушаются. Всё-таки выпил лишнего. Но пусть. Не так страшно ломать последний стереотип, именуемый кем-то сдуру жизнью.
Макс попил воды из кухонного крана. Намочил брусок, на котором точили кухонные ножи, и до бритвенной остроты наточил перочинный свой ножик. Особенно кончик его.
Ни Глеб теперь не помеха, ни Пьеро. Когда они проснутся, всё уже будет кончено. Не в том дело, что ему плохо, что он не может и не хочет жить без своей ведьмы, а в том, что он хочет, да, очень-очень хочет жить с ней. Или умереть. Но только обязательно с ней. Она ведь сама его выбрала. Она его любит. А если любит недостаточно… Что ж… Умерев без неё, он умрёт насовсем, навсегда, погасит вечный свой маячок сознания. Он ни о чём больше не будет помнить. Страшно не будет.
Глебовым шнурком он перетянул выше локтя – зубами, правой рукой – левую руку. Туго, насколько только смог. Вены выступили ясно и отчётливо. И вдоль этих вен он провёл острым – платок бы шёлковый налету разрезал! – кончиком своего маленького ножа. Вены вскрывались под филигранными, ювелирными прямо-таки, совсем не пьяными движениями, разворачивались распускающимися бутонами алых кровавых роз.
Макс сидел и смотрел, как течёт кровь. Там, куда он уйдёт сейчас, они с Татьяной будут на равных. Или, если не найдёт Татьяну, он решит, что не будет вообще никак.
…Вадим, тревожась за брата, зашёл сперва к Пьеро – но застал лишь встревоженную и ещё больше встревожившую его Наталью Александровну.
У Макса же он застал – закрытую дверь. Но не зря же он был мужем дочери Мордера. Замок безо всякого ключа послушно щёлкнул под его руками – и Вадим зашёл в пахнущую пьянкой и суицидом – или просто смертью? – квартиру.
Жизнь в Максе едва теплилась, но – теплилась-таки ещё. Дальше всё ясно: Пьеро с Глебом проспятся как-нибудь, а вот Максу нужна была «Скорая» - чем скорее, тем лучше.
…Вены зашили, влили крови донорской, глюкозы, физраствора…
Может, массивная кровопотеря и спасла его от смертельного по всем статьям алкогольного отравления…
Не так-то просто умереть человеку, привыкшему в одиночку стоять против толпы гопников… Сколько раз смеялся народ: ну Макс и конь, что бы ни случалось с ним, что бы ни делал он с собой и что бы другие с ним не делали – через пару дней всё равно на ногах. Сейчас он потратил на это немногим больше времени.
…Он уверял потом, что никакого самоубийства в планах у него не было. Просто нравилось смотреть, как течёт кровь. В психушку на определённое время отправили, конечно. Хорошо хоть не надолго – опять же во многом стараниями Вадима.
…Говорить можно много чего… Вадим видел, что Макс не может простить ему возвращения в этот мир. Вадим пытался поговорить с Максом по-хорошему, как со всеми обычно удавалось, но Макс, хоть и не отмалчивался – но на контакт не шёл – уходил в дежурные вежливые фразы. А больше смеялся опять – глаза шалые, волосы дыбом пятернёй причёсывает; вокруг – как у Ольги в романе, там, где про Никиту и наркотики писала – сплошные «Чёрно-белые танцы».
Слишком похожим показался Макс Вадиму на него самого – привыкшего ни при каких обстоятельствах лица не терять. Как бы ни было скверно ему, умел Вадим всегда улыбаться. Макс умел – смеяться. Вернее, кажется, не смеяться не умел. Как бы страшно ни выглядело это, но всё же сохранял, что говорится, хорошую мину при плохой игре.
И закралась в душу Вадиму не правильная опять, а честная мысль: а можно ли было так – с Максом-то?! Опять в этот мир его вытаскивать, когда он его практически успел покинуть?! Много уже заноз было в душе у Вадима: а сколько раз в жизни поступал он правильно, по совести – и сколько раз людям было от этих его поступков по совести плохо.
Все свои беды лелеют… Только вот если Вадим всё всегда на себя берёт и виноватых не ищет, если у всех с виду всё хорошо, а у него тем более – просто замечательно… Хоть когда кому приходит в голову, что на душе у сильных людей творится?!
«Mir schmerzt der Kopf, gibt Keine Ruh’*».
«Терзает головная боль.
Я разделю её с тобой…»
Так пел Макс в тот пьяный роковой вечер. Ничего он не разделил, просто перевалил весь свой груз неизбывного расставания на Вадима – и где-то даже успокоился: не удалась одна смерть – уйдёт чуть позже, но всё равно к ведьме своей уйдёт, к своей Татьяне… уйдёт…
Вадим же свою боль ни с кем никогда не разделит, ни на кого
никогда её не переложит, разве что Вацлав плечо когда подставит, немного легче сделает…
Так всегда самому и нести – за всех…
Только как, кто, откуда узнал, каким образом это произошло?! Уж не Глеб же во вред себе рассказал и не Пьеро же – другу во вред?! Да и не помнил никто ничего. Но то ли выпал Глебов шнурок у Вадима из кармана, то ли что ещё Юлька заметила, только вспомнила Антохин совет насчёт того, как отомстить предавшему, как она считала, её любовнику. И восстановила мысленно картину произошедшего, точно ли, нет ли – как уж представилось. И пошло шу-шу-шу: это от Глебовой пентухи шнурком Макс вены перетягивал. Вон она, эта пентаграмма – опять у Глеба на шее – ишь, цепочкой серебряной разжился… Там шепнула, сям между делом обмолвилась. И вроде бы никто всерьёз не заподозрил Глеба в том, что специально Максу плохо сделал, но всё же какая-то осторожность в отношении к нему ещё усилилась. И начальство опять же: ну неприятная история, пьянка, попытка самоубийства в самом что ни на есть распьяном виде… И опять этот Глеб Петров, ставший уже притчей во языцех, с такой незавидной ролью, может, и нет прямой его вины, но ведь снова без него не обошлось…
Конечно, брат защищает… Брат, конечно, человек со всех сторон очень порядочный и справедливый, но очень уж добрый…
Может, пора всё-таки, несмотря на протесты Вадима, избавиться от этого Глеба?!
--------------------
*У меня болит голова, не даёт покоя. (нем., дословно)
***
Торопливые шаги послышались сперва в конце больничного коридора, потом – возле уже палаты. Одновременно лёгкие – и какие-то словно отяжелевшие. Это к нему, понял Макс. Это Алиса
– стройная и грациозная – только беременная.
…-Ну сейчас начнётся… - Макс пытался смотреть на Алису враждебно, только не очень-то хорошо это получалось. – Передачки больному, тосим-босим. Противно. Я не больной.
-А я знаю, что противно, - миролюбиво отозвалась Алиса. – И что не больной. Я как раз это тебе и хотела попытаться объяснить.
Её сумка оказалась неожиданно, впрочем, для беременной объяснимо, лёгкой, вместившей только тетрапак сока. И смотрела она не с жалостью, а с чем-то совсем другим. Хотя это что-то другое несомненно включало в себя сочувствие и симпатию.
-Я это сам знаю, чего мне объяснять, - щетинился Макс.
-Знаешь, да не понимаешь, - вздохнула Алиса. – Ладно, давай соку попьём. Это не потому что больной. Я вот тоже здоровая, а с удовольствием тоже попью. Да?
-Ладно, - усмехнулся Макс.
Они сидели и пили сок. Грейпфрутовый, кстати. Коктейль, вспомнил вдруг Макс, из водки с грейпфрутовым соком называется «Вертолёт». Что там Пьеро про вертолёт рассказывал? Ладно… Только…
«Отрываюсь от земли. Без разбега сразу взлёт…»
И ещё вот:
«На ковре-вертолёте мимо радуги…»
Макс тряхнул головой и взглянул на Алису: так о чём это там она? А Алиса и виду не подала, что заметила, как Макс отключился. Продолжала словно бы то, что говорила – а на самом деле ничего она не говорила. Просто Макс сейчас удивляться ничему не станет…
-А она приходила?
И Макс действительно ответил так, словно продолжал разговор, которого на самом деле не было ещё:
-Нет.
-Вот и остаётся признать, что любовь, выжившая во всех испытаниях – большая редкость. Она не не могла – она не хотела. Пойми, в этом мире тебе ещё многое надо, и ещё многому и многим нужен ты. Тебе надо жить, а не к ней. Это больно, да, но пойми: ты ей не нужен уже. Она научилась жить без тебя. Хотя да, хотя это действительно она тебя выбрала. И пока ты не поймёшь, что тебе очень надо жить, ты и здоровый будешь чувствовать себя больным. Извини, я жестока, наверно, да не наверно, на самом деле жестока – но пока ты этого не осознаешь, ты будешь себя жалеть.
-Это не в моих привычках, - возразил Макс. – Жалеть себя – вот ещё! Никогда!
-Макс, ты прости, я сейчас задеваю твою гордость, но ты сильный человек и сможешь это пережить. Подсознательно ты всё же сам себя жалеешь. Не осознаёшь – и всё же жалеешь… Не надо. Мир, к сожалению, циничен, и ему всему – миру этому – к сожалению, плохо… Вот и не надо себя жалеть. Хотя бы потому, что ты не самый несчастный в этом мире. Стоит мир пожалеть. А женщина… Даже самая-самая… Так ли много любовь действительно значит в этой жизни? Сумей пережить, я тебя очень прошу. Максим, это не жалость, это сочувствие, я тебя очень уважаю. Ты сильный человек и имеешь право на вот такую вот слабость. Но ты сможешь жить, если даже твою любовь предали.
-А как же вы с Вадимом? – недоверчиво спросил Макс.
-Скорее исключение, - вздохнула Алиса. – И сколько раз мы сами едва не похоронили всё… И, если честно, я ведь тоже его предавала… Макс, но ведь ты сможешь жить! Не отсрочить смерть на какие-то дни или месяцы – а просто пока – до своего предназначенного срока – остаться жить.
Макс согласно закивал головой.
-Вы ведь многое должны сделать. И это важно. И вообще, - увещевала Алиса, - и для тебя. А без тебя многое не произойдёт.
-Почему всё-таки ты решила, - перебил её Макс, - что своё нынешнее положение я воспринимаю как отсрочку смерти?
Пепельные глаза Алисы смотрели на Макса – и не на Макса, а в душу к нему…
-А разве нет? – спросила она просто и доверительно. И так же просто и доверительно Макс ответил ей:
-Да. Так. Но теперь я остаюсь.
Зашёл в палату сосед, улыбнулся Алисе.
-Сестра?
-Сестра друга, - сказал Макс, поудобнее – с ногами – устраиваясь на кровати – рядом с Алисой. – Эрик Иванович, хотите соку? Хороший, вкусный!
-Не откажусь, - согласился сосед, бывший лётчик, ныне начавший чудить пенсионер. – Скучно, Макс, без тебя будет. И заботиться некому. Но только тебе уже пора отсюда.
-Пора, - согласился Макс.
-Пора, - согласилась и Алиса. – Ну, мы с тобой договорились?
-Да, - уверенно сказал Макс. – Спасибо тебе. Да, всё правильно. И Вадиму… Вадиму Игоревичу… скажи, что он ни в чём не виноват. Мне правда надо жить. А если б не он… У меня бы уже не было повода в этом убедиться…
***
Казалось, идея играть группой давно и основательно похоронена – оказалось, что нет. Что-то сочиняли Пьеро и Олесь, что-то значила Максова уверенность в том, что всё получится. И пальцы Глебовы уже тосковали по барабанным палочкам. А, дорвавшись, что-то творили уже сами, без его, Глебова, даже, похоже, ведома.
Даже Олесь с Евой, помнившие о том, как это раньше было, соглашались, что сейчас получается не хуже. Даже лучше, может быть. Хотелось бы, понятно, миротворчества – но кто сказал, что не получится его?!
Конечно, труд адский. И тогда так было – изматывающие репетиции, сорванное гроулингом (всё-таки решили они, что они – блэкари, не oi же, действительно, им петь) горло, разбитые о струны пальцы, и сейчас началось то же самое. Руководство Игоря казалось иногда занудным, и тем не менее все понимали, что без него они бы со своей анархией ничего бы не добились, провалили бы – ведь начали уже проваливать! – всю затею. А так…
А так в начале декабря первый концерт в «Чайке» всё же состоялся.
Всё было здорово. Наконец-то хоть в чём-то, пусть не надолго, всё было здорово. Здорово сыграли – кураж был, здорово публика – настоящая, ценящая именно блэк – приняла.
А после концерта к Глебу подошла Юлька.
-Прости, - сказала, - пожалуйста.
Веря, что сегодня всё здорово, он ответил ей:
-Прощаю. Дед дома?
-У бабушки.
-Пошли? – спросил он.
-Пошли, - обрадовалась Юлька. И тут же загрустила. – Но ведь я… я всё так же – сестра Антона. Гопотёлка, - усмехнулась она совсем уже не весело.
Время правильного блэка на время отходило в историю, и песенки полегче, но подходящие к случаю, имели уже право быть.
-«Ты дочь врага, ты сестра врага, ты жена врага и мать врага.
Это ничего, это ерунда. Ты мне только тем и дорога…» - пропел он Юльке. – Я сейчас. Только со своими попрощаюсь.
Он скрылся на минуту, нашёл ребят, без восторга поглядывающих на Юльку, бросил им довольно развязно:
-Ладно, народ, я пошёл…
Поскольку Игорь с Надькой уже ушли, осмелевшие Макс и Пьеро пытались остановить его:
-Да Глеб, что за глупости, - говорил Пьеро.
-Надо же по пивку-то – после концерта, - убеждал Макс.
Но тепло женского тела… Но все связанные с этим радости…
-Не, ребята… - замотал Глеб головой. – Я всё-таки…
-Ну, как знаешь, - скривила губы особенно не любившая Юльку-Гопотёлку Ева.
-Ладно ты, - одёрнул подругу Олесь и всё же сказал Глебу: - Зря ты всё-таки…
-Все девушки прекрасны, - развёл руками Глеб. – И это здорово. И поэтому я убеждённый эстетствующий бабник.
«Чужие курю папиросы
и, пачкая пеплом ладонь
на стенках сегодня без спросу
окурком рисую Мадонн…» - процитировал он. Все молчали. И Глеб махнул ладошкой у плеча и, на ходу забивая в мобильник покаянное сообщение Вадиму – проходили уже, что об этом лучше не забывать! – прямиком пошёл к Юльке.
Они вышли на улицу. Посмотрели на огни над Золотым Рогом – да, зима, а огни – всё равно красивые. И разговор, путаный и бестолковый, получился всё же однозначно добрым. И Глебу даже казалось, что ему всё это время Юльки как бы и не хватало.
Так ли это на самом деле было? Кто знает, но только сейчас он, похоже, верил в это…
-Гопники – мрази, - доказывала по дороге Юлька.
-А то я сам этого не знаю! – кипятился Глеб.
-Кто – мрази?! – раздался голос где-то за спиной. – Ишь, разговорчивый какой! Пора его мочить, нет другого выхода, что скажешь, Аркан? – Это явно был – и Глеб, и Юлька его узнали – Антон.
И вообще их было человек шесть…
Пропадать – так с музыкой, решил Глеб. Вернее, с песнями. А что пропадать придётся, он не сомневался. Но почему-то не боялся. Весь страх, похоже, уже раньше растратил.
-«Эти гномы не любят просто высоких.
Им хочется каждого засунуть в шаблон.
И каждый хочет стать ещё ниже.
Это верх мечтаний. Они всё могут:
махать флагом, плюнуть в душу,
рыться в трупах и строить обелиски,
увеличить страх на душу населенья,
у которого её давно уже нет!!!» - пропел обомлевшим от его нахальства гопникам Глеб. – Это вы, гопота ничтожная, и есть гномы-каннибалы.
Похоже, сейчас бы всё и кончилось – Юлька бы не помогла, если б и хотела – просто что она, маленькая глупая Юлька, могла?!
А вот свалившаяся на них с матом и оскаленными клыками, не окровавленными, но казавшимися именно такими, волчица – смогла.
Очень хорошо помнили её Антон и даже пытавшийся казаться крутым и смелым Аркан. И бежали без боя.
-Пошли ко мне, - сказала снова ставшая девчонкой Ева, глядя на Глеба. А потом – всё же с брезгливой гримаской на губах, но уже не зло и даже сочувственно – на Юльку взглянула: - Пошли, чего уж там! Такой стресс – отпаивать буду, видимо водкой. Не на Змеинку же тебе одной переться.
Юлька вздохнула обречённо и поплелась за Евой и Глебом.
…Не в том дело, что они сейчас придут, - думал Олесь. В том, что с собой не взяла. Всё портится. Доверия становится всё меньше и меньше. Зачем он опять – или всё ещё?! – здесь?! Может, лучше домой, в упреки матери? Что здесь-то? И бабка Лайза, дочь бабки Ванды – это совсем не то, что сама бабка Ванда…
-Брось, - сказала ему бабка Лиза. – Всё образуется.
И тут они пришли…
И действительно Олесь с Евой вместе, забыв или сделав вид, что забыл, обиды, отпаивал их чаем и водкой, которая нашлась у Евы, а он и не знал об этом. Они не поссорились, но и легче ему не стало. Напряжение, кризис в отношениях – как нарыв – должно всё-таки прорваться. Вот только когда прорвётся, можно ли ещё что-то спасти, сохранить?!
Глеб… Снова Ева смотрела на него словно бабкиными глазами. Как красиво было его тело, обнажённый его торс, худой, гибкий – вне канонов и стандартов, вне расхожих представлений о красоте ничего в красоте не смыслящих людей. В этом любовании – ни грамма эротики, ни намёка на желание, оскверняющее его святость грешную – одна эстетика.
Что же наделала ты, бабка Ванда, а?! Если ты любила и хотела бороться за свою любовь – так надо было бороться. Самой. А она, Ева, при чём тут?! Почему ради бабки, пусть даже горячо любимой, она должна жертвовать всей своей жизнью?!
***
-«Хаос солнечных дней ночь приводит в систему
под названьем… да впрочем, не всё ли равно?!» - процитировал Мордер. – Так что, Оленька, ты всегда знала, как эта система называется…
-Как? – лёжа у него на плече – сильном, надёжном, которому она верила и на котором была спокойна и счастлива, сказала Ольга Игоревна.
-Ты знаешь, - повторил Мордер. – Фашизм. А ты фашисткой не была никогда, и поэтому твой нулевой вариант – всего лишь бравада. Ты всегда знала, что боль – это хорошо, что она – суть жизни. Всегда знала, что сейчас…
-Что сейчас? – как-то автоматически, не ожидая от ответа ничего нового, спросила она.
-Что поможешь сейчас Ольге и Илье – хотя бы просто верой в них и верой им. И этим поможешь нашим сыновьям.
-Помогу, - как-то обыденно сказала ведьма. – Иди ко мне. И хватит меня уже Борисом попрекать…
***
«Я ещё давно как-то сказала, или, может, не я – Ванда, - стучала Ольга по клавишам компьютера. То, что она пыталась осмыслить и облечь сейчас в слова, прямого отношения к грустной истории Ванды и Фрица не имело. И всё же имело, потому что на эту тему постоянно задумывались её герои. Ольга не знала, стоит ли включать в роман эти страницы. Просто записывала… - …что жалкой не бывает только красота. Нет, ни я, ни моя героиня не против того, чтобы пожалеть, не против того, чтобы сочувственно отнестись, помочь тем, у кого не хватает на жизнь сил, здоровья, ума, да всего, чего угодно, но любая жалость такого рода – признание неполноценности того, кого жалеешь. Нельзя слабых пускать во власть. А если разобраться – так и вообще никого нельзя – нет таких людей, кого власть не сделала бы слабыми. И мои герои много раз говорили об этом. И думали об этом тоже – чаще ещё, чем говорили. Может, я поэтому в чём-то повторяюсь сейчас. Главное – думать всегда самому, никому это дело не доверяя и не передоверяя, ни на кого не перекладывая. Хотя… вот тот же Пьеро – разве он не думает?! Это ж мужество нужно – на то, чтобы иметь мнение, за которое даже близкие готовы считать врагом, но и он надеется на физическую силу и мощь. У него сила – это сродни убеждениям. Разве плохо, если человек во что-то верит. Но он вновь и вновь возвращается к их спору с Глебом, захотят ли люди жить в мире, отвоёванном таким образом…»
А они к этому спору действительно постоянно возвращались.
Вот и сейчас – шли вместе из школы – и продолжали вести свой нескончаемый разговор. Впрочем, они не ссорились: Глеб внимательно слушал рассказ Пьеро про нового знакомого – самого крутого Чуркинского скина, о том, что он, Пьеро, хоть и не стал ещё боевиком с белыми шнурками и даже волос ещё не остриг, а в тренировочных боях уже поучаствовал, ощутил себя сильным и уверенным в друзьях новых. И даже пить, считай, бросил – под влиянием неоспоримых, на его взгляд, аргументов нового знакомого (Ну вот нужна же поддержка сильных, единение в вечном бою с той же гопотой и… И зря Глеб опять косо поглядывает…), а также антиалкогольной лекции профессора Жданова Владимира Георгиевича…
-«Мой друг… «Отечество» твердит как «Отче наш» он,
но что-то от себя послав ему вдогон…» - вспомнил Глеб песню Башлака. – Всё правильно, вроде бы. Я верю в твой патриотизм и в патриотизм твоих друзей, только злой он у тебя. Если, как ты считаешь, все плохие, то ради кого вообще что-то делать?!
-А если, - окрысился Пьеро, - как ты считаешь, все хорошие, то совершенно, знаешь ли, непонятно, почему жизнь такая поганая.
-А может, - предположил несмело Глеб, - не прав ни я, ни ты не прав, и не все хорошие, но и не все плохие, и вопрос, что же всё-таки делать, остаётся открытым. Обычно чем больше человек видит зла, тем больше мечтает о добре. Помнишь, опять же у Башлака:
«Но есть где-то сказка – прекрасная земля,
куда мы дотянем, лишь кончится запас бензина…»
-Всё крутится, - вздохнул Пьеро, - опять по не знаю уже которому разу. Сейчас начнёшь убеждать меня, что я добрый…
-Ещё и сентиментальный, - усмехнулся Глеб. – Тебе не говорили никогда, что ты на Вертинского похож? Ну то есть внешне. И характером – его герой – один в один. Не зря же тебя все – абсолютно же все! – зовут не Петькой, а Пьеро.
-Ну и? – недовольно спросил Пьеро.
-Спел бы ты на новогоднем концерте «Пса Дугласа». Красиво бы вышло, честное слово.
-Рехнулся?! – возмутился было Пьеро – и тут же сам понял, что это на самом деле было бы красиво – и даже то, что он сам этого хочет. – Ладно, разберёмся. Ко мне сейчас?
-Идём, - согласился Глеб. – Этот наш спор нескончаем и пребывает в вялотекущем состоянии. Аргументы, найденные каждой из сторон, тут же подлежат обнародованию.
…Аргументы действительно периодически находились новые – и тут же обнародовались…
Вот и на этот раз Глеб нашёл у Пьеро на полке книгу Станислава Лема и прочёл вслух:
-«Но обычно попытка победить зло рождает ещё большее зло. Я советую делать добро, только так можно добиться победы». Пьеро, вспомни, ты же толкинист убеждённый: ведь как у Толкина: там тоже предупреждение о том, что, карая, никогда не знаешь всего, всех мотивов и последствий, о том что жалость лучше, чем порой неоправданная жестокая кара.
Но Пьеро не боялся замарать руки: ему самому что-то обязательно нужно сделать. И пусть мир, который он и те, с кем он не спорит, а полностью сейчас согласен, отстоят с применением насилия, будет далеко не идеален, он всё-таки – будет. Глеба же так и не оставляла обида за тех, кто рядом и оказался ненужным, потому что борьба. Он считал, что патриотизм в том, чтобы создать, а не в том, чтобы отобрать.
-Это как у Жирика, - с обидой сказал он. – Отобрать всё у казахов, тогда русским всего хватит. Подло это…
-А Жирик сам еврей, – брезгливо бросил Пьеро. – Может, и отобрать, но только мы с этим сами, без Жириновского, справимся. Да всё здорово! Мне говорят, что я не умею расслабиться и просто радоваться. Нифига подобного! Я ещё как радуюсь. Только радость моя кровавая, а не беззубая.
Наталья Александровна позвала обедать.
-Пошли, что ли, - пригласил и Пьеро. – Всё равно никогда не доспорим. Всё равно ты какой-то блаженненький. Да только если б таких, как ты, не было, в моём мире, может быть, и правда жить бы было невозможно. Пошли.
-Что у тебя в плейере такое не такое какое-то играет? – спросил Пьеро Глеба за обедом.
-«Магнитная аномалия», - не моргнув глазом, ответил Глеб. Пьеро поморщился:
-Фу, попса почти что…
-Ну, мелодии не из тяжёлых, - согласился Глеб. – Но тексты-то какие пронзительные. – Он бросил наушники Пьеро: - Да ты сам послушай. А зовут его – Антон Вартанов. Так что я с тобой всех чурок мочить явно не пойду…
«Или спешат часы,
или отстали мы.
Это мои мечты.
Брось меня, уходи.
Скрытые камеры
в здании включены.
Нас разыграли в дым.
Брось меня, уходи…»
Пьеро смотрел на Глеба и не знал, что сказать. Согласиться гонор не позволял, но песня в несколько несложных аккордов превратила его в мазохиста, стремящегося вобрать с себя всю её, песни этой, боль… А плейер уже играл другую песню – ещё более больную – похоже, этот любовно подобранный сборничек Глеб сам и склепал:
«Я вывожу все свои войска с вражеских территорий.
Населенье моих городов остаётся голодным.
Я все проблемы беру на себя, объявляю предателем года…
Растворившись в огромном сугробе…»
А Пьеро всё молча сидел и лихорадочно пытался подобрать слова – как-то что-то доказать Глебу – и не мог. А плейер всё играл.
«Мы выходим на улицу, гуляем по телу Земли.
Ничего не получится – наши сделаны нами ходы…
Мы выходим на улицу, гуляем по телу планеты.
Ничего не получится – наши сделаны нами ходы…
Остальное в секрете…»
-Ну вот чего ты злишься из принципа, когда тебе этого вовсе не хочется?! – в сердцах всплеснул руками Глеб.
-Рассержусь! – сердито уже бросил Пьеро.
-Да брось ты, - отмахнулся Глеб. – Слушай, ну здорово же! – он понажимал кнопки, вернул «Часы». Опять то же место.
«Или спешат часы,
или отстали мы.
Это мои мечты.
Брось меня, уходи…
Скрытые камеры
в здании включены.
Нас разыграли в дым…
Брось меня, уходи…»
-Ну вот… - опять поднял на Пьеро так и не замутившиеся злобой глаза Глеб. - «Скрытые камеры в здании включены…» Или ещё лучше – не «скрытые», а «вскрытые». Всё ведь вскрытое относится к теме смерти…
-Хоть бы Макс пришёл, - в сердцах: гонор не давал согласиться с Глебом, а спорить ну вот не хотелось, и всё тут, сказал Пьеро. – Он хоть не такой беззубый, как ты.
Глеб рассмеялся, показывая в улыбке пожелтевшие от неумеренного курения, но всё же совершенно целые зубы.
-Хоть бы Макс пришёл, - повторил он за товарищем. – Он хоть не такой злой, как ты. Только чего бы ему приходить. Разве что только позвонить ему… Позвонить?
-Стоит ли? – вздохнул Пьеро. – Шибко мы ему нужны, можно подумать. Были бы нужны – сам бы пришёл…
Так и не позвонили… А сам Макс не пришёл…
***
О, сколько раз Ольга думала об этом… И писала уже – тоже сколько раз! И всё равно снова возвращалась к мысли о том, что весь ужас происходящего вокруг – не в том, что плохи, даже кошмарны события, а в том, что властителями дум оказываются души разложившиеся, а те, кто чист душой, начинают, подмятые под них, сомневаться в собственной правоте…
Вот если б можно было написать о мире, в котором всё хорошо…
Хорошо – это как? Вот тут и она попадала в тупик: методом исключения – не получалось. Избавление от самых больших подлостей не сделало бы мир устойчивым, непротиворечивым и жизнеспособным.
Да и… напишешь – и что изменится?! Нет мира полностью глобального, любой – чья-то выдумка, и авторы не знают друг друга, творят вкривь и вкось, вразнобой. Если уж что-то менять – так во всех мирах сразу. Иначе ничего не получится. В слишком милый благополучный мирок из нашего исстрадавшегося мира никто не поверит – и даже уйти не захочет – психика думающего человека не любит сладенького. Блэк… Это здорово – блэк, хотя и отнюдь не благополучно…
Да, конечно, хочется что-то сделать. Но только наверно прав Илья, всё-таки прав: то, что они должны сделать – это спасти свою любовь, которая в чём-то – любовь Ванды и Фрица. А разве для этого так уж страшно умереть?! Вот Илья ведь не боится…
И почему она всё время пытается в чём-то упрекнуть Фрица? Жизнь и смерть любви зависят не только и не столько от любимого, но и в большой мере от любящего. Ванда сама сдалась, в чём-то струсила. Впрочем, и её упрекать Ольга считала себя не в праве.
Просто сейчас уже всё зависит не от Ванды и не от Фрица.
От них с Ильёй…
***
Обрядили на репетиции Пьеро в костюм Пьеро – и даже как-то страшно стало: Пьеро – это стало теперь словно и не просто прозвище, а будто и впрямь превратился он в героя итальянской комедии масок. Или в Вертинского – вокруг того мистики тоже ого-го было.
Опять же Новый год приближался. Казалось бы: ну что такого, праздник этот люди выдумали, произвольную точку на орбите Земли за начальную выбрали и носятся теперь с этой глупостью. А вот… Слишком много народу поглощено ожиданием чуда, слишком многие уверовали почему-то, может быть, потому только, что им так хочется, что это чудо будет …
Надька недавно сказала: ждут, мол, ждут, ничего не дожидаются в основном, поэтому новогодняя аура отнюдь не безоблачна на самом деле, в основном она – аура одиночества и несбывшихся надежд.
-Слушай ты, несбывшаяся, - поморщился тогда Игорь. – Хватит, может быть, уже?
И опять они с Надькой то ли поссорились, то ли нет. Они часто так в последнее время. Может, и действительно какая-то ими самими не до конца понятая связь между Максом и Надькой зарождалась, ниточка протягивалась, то ли просто это Игорю казалось, но – что-то всё у них с Надькой наперекосяк шло. И не как у Евы с Олесем – не потому, что это было время Глеба. Уж Надька-то ни в каком времени себя случайной не считала. Макса, похоже, тоже.
Хотя на репетиции всё было мирно.
Здесь, в «Чайке», Макс чувствовал себя весьма вольготно. Как можно было догадаться, Макс хотел выпить. Глеб готов был его поддержать, но Пьеро неожиданно сказал твёрдое «нет».
-Пора с этим завязывать, - убеждённо сказал он. – Разве что изредка – для разрядки.
-Что, вообще?! – не поняли Глеб и Макс.
-В основном, - кивнул, подставляя закрытый правый глаз под Евину кисточку с чёрной гуашью, Пьеро. – Не знаю, как вас, а меня ждановская лекция убедила. Действительно: пьянство – геноцид, ибо уничтожает генофонд. Или, хуже того, уродует. Да и почему мы должны гопникам давать право ощущать над нами какое-то моральное превосходство?! Они доказывают вещь в общем-то очевидную: пьянствовать – плохо. Пьяное, не вяжущее лыка, существо – картина малосимпатичная. Я так больше выглядеть не хочу. И хочу всегда, в любой ситуации, быть её – этой ситуации – хозяином. Кстати, какую водку мы обычно пили?
-«Чуркин мыс»… - ничего не понимая, пожал плечами Глеб.
-Вот-вот! – закивал Пьеро. – Рекламу не видели? Там так мило бутылка сфотографирована – повёрнута так, что последних букв в строчке не видно. Получается «Чурки… мы…» Нравится?!
Глеб и Макс молча и удивлённо смотрели на Петьку. Вроде бы и правильно всё, но – как жить-то, не расслабляясь? Как в том анекдоте – не напрягаться?! Кабы ещё получалось так… Если бы ещё те же гопники не напрягали. Но и за Россию постоять можно тоже только с трезвой головой. У скинов Жданов авторитетом пользуется.
Пьеро тоже замолчал – Ева красила белым возле его губ. Да и никто не знал, что сказать. Возражать? Соглашаться?
-А как же чудеса? – спросил-таки наконец Макс.
-А музыки тебе мало? – огрызнулся Пьеро, скаля свежевыбеленный рот.
-Всё, - сказала не принимавшая участия в споре Ева.
Действительно, Ева закончила гримировать Пьеро – чёрную и белую гуашь, за неимением лучшего, на лицо ему накладывать, пока нырял он в балахон, ею опять же сшитый, отошла за фотоаппаратом – и ахнула. И все ахнули. Тонкий шёлк, скользнув на тоненькую Петькину фигурку, воистину превратил его в настоящего Пьеро.
-Что-то будет… - вздохнул Олесь.
-Пусть! – согласился Пьеро. – Надоело уже, когда нет ничего. Пусть будет.
…Казалось бы, уступая Пьеро микрофон, Олесь должен был бы испытывать ревность, зависть даже, может быть. И Вертинский вместо собственных песен, по-русски, естественно – что за Вертинский по-немецки, да, сентиментальный Вертинский вместо жёсткого, злого блэка… А вот видели все – и Олесь в первую очередь – что все эти перемены пошли на пользу. Не было в них искусственности, наоборот… Наоборот, всё было так, как и должно было быть, чтобы начало наконец какое-то колдовство получаться. Вспоминал теперь, выдыхая печаль в микрофон, Пьеро, что он – случайно занесённый сюда, «на большую землю», мальчик-Страх. Вспоминал, лупя по барабанам, Глеб, что он – сын Мордера. О чём-то таком (ну что они про него знали, кроме того, что знать – есть что), неизвестном остальным, сливаясь с гитарой, думал Макс…
…Впрочем, на новогоднем концерте собирались они играть и своё – его, этого своего, больше появляться стало с тех пор, как запел Пьеро. Но сегодня репетировали Вертинского. Две песни: как и собирались сразу, «Пса Дугласа», а ещё – «Пикколо бамбино» - печальную, но ироничную, по нынешним временам – полный стёб: «даже розы от мороза пахнут псиной»…
…-Не гримасничай, - сказала Ева, - гуашь посыплется.
-Стягивает же… - вздохнул Пьеро. – Может, для концерта что-нибудь поприличнее гуаши достанем? Она же ядовитая. Вон фенолом пахнет. Достанем?
-Может быть, - согласилась Ева и взяла скрипку. – Начинаем?
…Нет, это всё же правильно, когда над печалью иронизируешь, всё-таки иронизируешь…
-«В эту комнату Вы часто заходили,
где нас двое: я и пёс Дуглас,
и кого-то из двоих любили,
только я не знал, кого из нас…»
Пьеро пел и думал о Ванде: для неё они с Глебом – с Фрицем! – тоже как в песне. И ему хочется верить, что и его она всё-таки тоже любила. А ирония… Надо же как-то выжить. Но это всё – напускное. На самом-то деле – всё для него очень серьёзно. Но не надо всему миру видеть его слёзы… Осталась же у него гордость… Эх, Ванда-Ванда…
-«Псу однажды Вы давали соль в облатке…
Помните… когда он заболел…
Он любил духи и грыз перчатки
и всегда Вас рассмешить умел…»
…-Жалко даже, - сказал Игорь, - что так мало народу увидит это. – Здорово! Молодчина, Пьеро.
Казалось бы, сам знает, что молодец. Что ему чужое одобрение?! А вот приятно почему-то…
-Давайте дальше? – предложил Игорь.
-Давайте! – воодушевлённо согласился Макс. Сегодня он казался волшебником – именно его гитара превращала Вертинского в по-настоящему тяжёлый рок, оставаясь при этом по-вертински сентиментальной и эстетской. Может быть, Максу, привыкшему всегда выглядеть весёлым, тоже иногда надо, ну вот как сегодня, откровенно погрустить, но словно бы и не от своего имени, не привлекая к себе внимания и не вызывая, следовательно, жалости?!
-«…Хоронили Коломбину,
цирковую балерину…»
Коломбина? Как бы она должна была выглядеть? Такая вот девочка – в широкой юбке до колен, в чулочках таких цветных, в кудряшках каштановых – в гробу лежит.
На Ванду похожа?
-«…Он был ей другом… Просто другом, не мужчиной…»
Влажно блестят глаза. И не больше – иначе гуашь потечёт – она и так уже осыпается чешуйками. Но в глазах – пусть слёзы стоят. Это его, Пьеро, боль, его сиротство.
И всё же он-то, Пьеро, был мужчиной Ванды…
Вот только если от души поёшь, всё равно всё на свой счёт принимаешь. Всё, что в песне.
-«…И завыл он.
Он любил, он был мужчиной.
…Он не знал, что даже розы от мороза пахнут псиной…
…Бедный пикколо бамбино!»
Голос Пьеро действительно звучал как вой. А что тушь потекла… Здесь жарко, вспотел, можно сказать.
Вой оборвался – то ли действительно вой, то ли полностью блэковский, но стараниями Максовой гитары совершенно сейчас уместный гроулинг… Пьеро положил на пол микрофон, вытер то ли пот, то ли слёзы – и услышал, и все услышали, как за кулисами что-то грохнуло.
Где-то, то ли тоже за кулисами, то ли вне пространств, где-то в сознании, объединившемся в коллективное, зазвучал шевчуковский «Ветер»:
«Мы стояли на прошлом, мы ждали начала,
прижимаясь к стене, где исчезли они,
где ещё одну жизнь одна смерть обвенчала
парой вспышек огня в эти смутные дни…
Что-что… что-что…
Что нам ветер… Да на это ответит…»
Порывы ветра тряхнули где-то – то ли правда в сознании их коллективном – ветки бесприютных осенних деревьев, стряхнули с них ледяные – уже на самом деле не просто холодные, а почти превратившиеся в льдинки, капли дождя. И вой… вой … вой ветра, похожий на гроулинг…
«Что-что… что-что… Что нам ветер…»
И снова – порыв злого осеннего ветра…
Так бывает, подумал Олесь – остальные не знали – когда попадёшь внутрь чьего-то нерукотворного клипа, когда творится он как раз – не руками с камерами, а сознанием. Но он промолчал: так ли это было, не так ли – а важно ли это?!
Только вот все они торопливо двинулись за кулисы, и…
Там, за кулисами, ничего не было.
Никаких служебных помещений кинотеатра «Чайка», работающего ещё и как местный дом культуры, клуб, то есть.
Да даже и пространства, казалось, тоже не было. Лишь промокшие и обмёрзшие деревья осенние, с которых рвёт ветер остатки листьев и эту стылую печаль дождя. Лишь нагромождение досок, брёвен – лежащих, торчащих, кое-как закреплённых и никак не закреплённых, просто сваленных – всяких. И в глубине этого завала, покосившись, то ли стоял, толи висел – наполовину точно висел! – гроб.
Пьеро вдруг ощутил, что его это касается в первую очередь. Оставляя на гнилых деревяшках обрывки шёлкового балахона – надо новый шить будет – ну значит надо, а сейчас ни до чего – он первым стал ломиться туда – к гробу. Остальные – за ним. И выломились-таки.
«О прекрасная даль, поглотившая небо!
Облака как к любимой прижались к земле,
где ты, я под простой да некошеной крышей
ищем друг в друге тепла…»
Вот и выломились…
В гробу в костюме Коломбины – во всяком случае как представлял его Пьеро – лежала женщина. Прекрасная молодая, но зрелая уже женщина, мать двадцатилетней Ванды и девятнадцатилетнего Андрея, бабушка новорождённой Шурки и не родившейся ещё Лайзы… Волчица, которую Пьеро считал матерью и которую, как считал Фёдор, да и сам Пьеро считал, он, Пьеро, убил, перевернув крест на церкви – и даже похоронить не смог…
Тлен не коснулся ещё её, или вообще не должен был коснуться. Лишь случайной пулей пробита была слева грудь…
-Ванда Казимировна! Мама! – охнул Пьеро и несколько картинно рухнул перед гробом, целуя её руки, на колени.
…А дальше, за завалом, уже виделось свободное пространство, зелёные летние, но всё так же пригнувшиеся под злым, или только пытающимся казаться злым, ветром – вот тебе и Новый год – деревья, хибарки на берегу то ли бухты Золотой Рог, то ли реки Стикс.
Это и бухта, и Стикс, понял Глеб.
Если Харон перевозит душу на тот берег Стикса, эта душа навсегда прощается с телом. А если перевезти туда, где одиноко бродит потерявшая тело своё душа, тело? Может быть, они встретятся?..
И кто сказал, что Стикс должен быть где-то далеко, а не здесь, почему не оказаться ему чуть подёрнутым флёром мистики Золотым Рогом – ежедневным, но не обыденным?!
-Что ж, Харон, вот твоя лодка, - глядя на Глеба, сказала Надька.
А вездесущий голос Шевчука над бухтой – когда и яростный, яростнейший даже, сейчас же – самый нежный, самый доверительный – всё пел про ветер, хотя Глебу хотелось теперь, чтобы – про Харона…
«…несущийся мимо
да сломавший крыло.
И упав между нами, так недолго любимых,
разбил он объятья, как простое стекло…
Что-что…что-что…»
Мальчишки вчетвером – Пьеро с Максом, Олесь с Игорем – подхватили на плечи гроб, лишь Глеб с Евой и Надькой остались пока не при делах.
И пошли к лодке.
…Целая шлюпка! На всех, понятно, и рассчитывалась – иначе зачем и откуда она здесь?!
Глеб – сейчас он действительно был Хароном – хотел сесть на вёсла, но Ева сказала:
-Нет! Твоё дело – лишь путь указывать.
И он смирился.
Гроб погрузили в шлюпку, сами заняли места на банках.
Пар вёсел было две. Одна, конечно, для Пьеро. Другая? Это, пожалуй, Пьеро решать… Мальчишки смотрели на него вопросительно и молча. Пьеро глянул на Макса, головой кивнул. Тот тоже молча кивнул и взял вёсла.
Сидя у Макса за спиной, Надька бросила взгляд на Игоря – виноватый, но и решительный – и обняла Макса за плечи. Могло – всё ещё могло – быть по-всякому… Но Макс на мгновение оставил одно весло, крепко и благодарно сжал Надькино запястье, прижал её руку к груди – и снова перехватил весло. Конечно, она мешала ему грести, и понимала это, и пришлось убрать руки, но ниточка взглядов не порвалась. Что ж, всегда так как-то не совсем для всех хорошо в жизни получается, но это было честно, это было – правда. Игорь? Татьяна? Что ж… Так вот получается.
-Путь указывать?! – спросил ставший Хароном Глеб Еву. – Чего его указывать – он и так ясен.
-Он ясен, - объяснила Ева, - потому что ты ведёшь. Просто потому что ты с нами. И поэтому на том берегу случится то, ради чего мы в путь и отправились.
Похоже, всё происходящее Ева комментировала как-то молча, телепатически. Это словно и наше всё, Владивосток, но словно уже и Питер, потому что Шевчук, потому что кладбище, к которому причалила лодка, сразу канув в небытие вместе с водными просторами, которые то ли Стикс, то ли Золотой Рог – это Литературные Мостки, да просто потому что Шевчук поёт уже совсем другое, не «Ветер» и не «Styx», а вовсе даже «Чёрного пса…»
«На Волковском воют волки, и похоже,
завтра там будет ещё веселей».
Гроб стоял на земле летнего, в зелени, кладбища. И порывы ветра снова бросали им за шиворот сорванные то ли с неба, то ли с веток деревьев пригоршни воды.
И всё было неправильно. Какое отношение к литераторам имела Ванда Казимировна?! И всё же доносился откуда-то – то ли из песни Шевчука?! – волчий вой, оплакивающий покойников – своих и чужих, и волчица – не совсем уже мёртвая, хотя и с простреленной грудью – услышала его. Во всяком случае, сейчас Пьеро держал в руках не руку Коломбины, а волчью лапу, не по итальянскому шёлку гуашь размазывал, а по тёмно-серой, почти чёрной волчьей шерсти…
Но волчица снова стала женщиной. Живой женщиной.
Села в гробу. Погладила ласковой рукой белый шёлк Петькиных волос.
-Сынок, - сказала. – Всё хорошо, не плачь. Не так уж ты и виноват.
И все снова оказались в «Чайке» за кулисами, и Ванда Казимировна с ними.
И пусть не будет ей покоя и пристанища ни в одном из миров, пусть обречена она теперь, как Алиса когда-то, по этим мирам бесприютно скитаться, лишь изредка и ненадолго задерживаясь в каком-нибудь из них, всё же возможность иногда видеть тех, кого любишь и кто любит тебя – так ли уж это мало.
Ванда Казимировна встала теперь в гробу. Выбралась из него. Подошла к стоящему в глубоком ступоре Пьеро. Прижала к груди его голову.
Хорошо было… Печально – а вот хорошо…
Только вот у Игоря жизнь сломалась, получается?
Впрочем, не сейчас же она сломалась. Просто он только сейчас узнал об этом – всего лишь…
***
Квартира Леоненко преобразилась – не как-то материально, просто – это разлитое в воздухе ощущение радости…
По легенде – на недельку-другую приехала из Америки Петькина мама Ванда Казимировна, любимая невестка Натальи Александровны. Что легенда – ведь и сама Наталья Александровна так думала. Петька же просто ощущал себя свалившим с плеч груз пусть и ушедшей глубоко в подсознание, но не забытой и, как ни крути, всё-таки очень тяжёлой вины. Да и просто… Пусть на самом деле не его она мама, но – мама любимой, и она сама любила его, похоже, не меньше, чем Ванду и Анджея. Просто погреться… Просто почувствовать себя – сыном.
Обычные дела Пьеро, которому, однако, нравилось, когда называла она его просто Петей, не то чтобы совсем забросил, но – несколько минимизировал. Без Глеба и Макса – куда он, конечно, но и рядом с названой мамой посидеть – да, просто посидеть, приласкаться, помурлыкать, когда гладит по голове, волосы белые перебирает – этим он тоже не пожертвует…
Концерты перед Новым годом отыграли, однако, на большом подъёме, когда именно миротворчество получается, и микрофон с Олесем они друг у друга из рук, конечно, не вырывали, наоборот, оба понимали, что чудо, миротворчество вырастает как раз из такого их вот сотрудничества. А оно действительно, ко всеобщему ликованию почти что, вырастало. Ева нашла-таки нормальный грим – сколько же можно человека гуашью фенольной отравлять, и Пьеро решил теперь всегда на концертах – без разницы, будет петь и он тоже или только Олесь – выступать именно в костюме и гриме Пьеро. Пятачок (это уже легенда, ну да пусть легенда, хорошо, если есть у группы уже свои легенды) был Пятачком, Пьеро будет Пьеро. Новый балахон вместо порванного сшила Грета, обещавшая быть – вместе с Денисом, конечно – одной из самых преданных фанатов…
Тридцатого отыграли в школе, тридцать первого – в «Чайке», хотели было отмечать Новый год все вместе, но Игорь, имевший право и самые веские причины быть мрачным, сказал, что ничего пока больше не хочет, а идёт домой и ложится спать, и туда его и туда, Новый этот год. А тут и Ева снизошла до того, чтобы ни с кем больше не делить свою драгоценную персону, предоставив её полностью в распоряжение Олеся. Видя такое дело, вдвоём собрались остаться и Грета с Денисом – да и не так-то часто встречались они в последнее время с остальными, обещания преданного фанатства оставались всё больше просто обещаниями.. Что ж… Общий праздник – это, может, и хорошо, только не так уж многое кроме музыки и неприязни к шаблонному мышлению их, получается, и связывало. Так что остались они вчетвером – трое и Надька. Пошли, как и собирались, к Пьеро.
Похоже, неприязнь его к алкоголю была не случайным взбрыком. На столе была, впрочем, бутылка шампанского. А ещё немного вина было – в тетрапаке. Вы когда-нибудь видели вино в тетрапаке?! А, ну конечно, водка, было время, тоже в баночках алюминиевых выпускалась…
Как ни странно, Глеб пить тоже не хотел. Ему уютно и хорошо было сидеть при свечах, так таинственно и по-доброму, в нарушение всякой техники безопасности, горевших на пусть и капроновой (У, Пьеро, гринписовец чёртов!..), но сбрызнутой хвойным концентратом ёлочке, с друзьями (ближе к двенадцати они и к нему забегут, и к Максу, и к Надьке, со всеми отметят), с такими добрыми и уютно домашними Натальей Александровной и Вандой Казимировной, и торт они, кстати, очень вкусный испекли, и беседа течёт неспешно и перебивается иногда лишь смехом, мировые проблемы и вообще проблемы забыты на некоторое, пусть и недолгое, время, а концерт вспоминается как что-то очень подлатавшее энергетику. Так зачем ещё и пить!.. Если на то пошло, это ведь действительно плохо – пить. На своём ведь опыте о последствиях знает…
А вот Макс с Надькой думали, похоже, иначе. Они сидели на диване рядом, Макс – вполне прилично, на краюшке, Надька же – расслабившись, с ногами, у Макса за спиной, обняв его за плечи, подбородок ему на плечо положив. Макс казался довольным жизнью – и в тоже время словно бы и не очень на Надьку-то и внимание обращал. Она же – словно получила долгожданное…
Впрочем, нет. Какие-то приличные формальности плевавший обычно на формальности Макс соблюдал – ну там чтобы и на тарелке у его дамы что-то лежало, и в бокале было налито, и не молчал дольше приличного. Просто… Просто Надьке это было нужнее.
-А мне трезвая жизнь не по кайфу, - сказала наконец Надька.
Макс согласно кивнул:
-Мне, честно говоря, тоже. Но и упаивать тебя я не собираюсь больше. Впрочем, четвертинка в торбе лежит. Петь, - обратился он к хозяину, - если ты давал зарок трезвости, то мы-то – нет. Мы не очень. Можно где-нибудь с девушкой вдвоём побыть?
-Идите на кухню, - разрешил Пьеро.
…Надька и Макс стояли друг напротив друга и выжидающе друг на друга смотрели. Потом Макс кивнул головой, и Надька восприняла это как разрешение по-настоящему поцеловать его. Да так оно на самом деле и было. Сейчас он ответил ей – а минуту назад думал: стоит ли.
А потом они сидели на узеньком кухонном диванчике, и уже Макс обнимал Надьку за плечи – и пили водку. Не допьяна – до откровенности. Максу было жарко, он скинул рубашку, и Надька с ужасом смотрела на обезобразившие его левую руку не посветлевшие ещё шрамы.
-Всё-таки не понимаю, - сказал Макс, - зачем тебе это.
-Игорь – он конечно… - закивала Надька. – Он замечательный, он меня очень любит. Но только вот скучно с ним. И не тот я человек, которому надо, чтобы его любили. Мне самой любить надо. И быть с тем, кого я люблю.
-Неужели меня? – усмехнулся Макс. – Да за что же меня любить-то?! Дежурный клоун, если кто не знает.
-А если кто знает? – вздохнула Надька. – Да, вот тебя люблю, такого смешного, нелепого, не похожего ни на кого… И буду с тобой, пока не в тягость тебе. Я тебе не в тягость? Если в тягость, скажи – уйду…
-Ты нужна мне… - необычно для него серьёзный Макс взял в тёплые надёжные ладони худенькое Надькино личико, косу её вокруг своей шеи в три оборота обмотал с улыбкой и даже с тихим смехом. – Только говорить ничего не хочу пока. А уходить… Этого не надо. Этого я не хочу. Пусть ты будешь. Но и знай, что Татьяна тоже была, и вычёркивать её из души я тоже не собираюсь.
Тоненькие Надькины пальчики прошлись по багровому шраму.
-А убить себя из-за неё ты всё ещё хочешь?
-Нет, - сказал Макс. – Однозначно: нет.
-Жалеешь об этом?
-Да. Хотя и не раскаиваюсь. Просто понимаю: зря.
-Ты со мной? – спросила Надька. – Решился?
-Да, - опять решительно подтвердил Макс.
-Тогда убери это постоянное упоминание о том, что я – номер два. Или… Или я не выдержу. Это не шантаж, просто это действительно тяжело. Убери, пожалуйста.
-Как? – усмехнулся Макс. – Я не умею.
-Дай. – Надька ласково взяла в правую ладонь искромсанную Максову руку, левой же – трепетно, вкладывая в прикосновение всю свою любовь и боль, которых Макс, конечно же, не мог не заметить – провела по шраму. И сморщенные, напряжённые ткани ощутили покой и расслабленность, и побледнел малиновый шрам. А потом и вовсе рассосался.
-Так вот какая ты, - усмехнулся Макс. – Наша.
-Твоя, - поправила Надька.
-Моя, - улыбнулся Макс и, отбросив последние сомнения, сам наклонился к её губам.
В дверь деликатно стукнули, скорее даже царапнулись.
-Эй вы там, - крикнул Глеб. – За это время, если его дуром не проводить, можно четверть водки выпить или десятерых детей изобразить. Хватит от народа прятаться.
-Хватит так хватит! – первая соскочила с диванчика Надька. – Всё, идём. Харон, заходи…
Потом было много весёлой, почти даже счастливой – новогодней! – возни – с гитарой, магнитофоном, радостного какого-то дурачества под печальные песни – правильно как-то Глеб сказал: чем печальней песенка, тем безмятежнее настроение, в котором она поётся. Вот и пел Глеб «Иван-Кайф», лишь только где-то в самой глубокой глубине сознания соглашаясь, что это действительно грустно.
-«…Серый город спит. В подворотнях скрипят плащи.
Ищи-
свищи.
Пьяные подростки подрезали дворники на твоём такси.
Ищи!
Тут хоть застрелись, никто не поможет,
тут хоть закричись, никто не услышит.
Боже, что же с нами происходит,
ну что же,
ну что же,
ну что же?!
Ё-о-о… это время перемен.
Ё-о-о… да пошло оно к чёрту…»
Пьеро лениво подыгрывал, Макс же вообще – просто ленился – положил голову Надьке на колени и пребывал в полной безмятежности, что, впрочем, не мешало ему – через всю лень – быть сейчас действительно весёлым. Только на последних строчках Пьеро решил подредактировать немного текст:
-…«Ё-о-о… это время перемен.
Ё-о-о! Да пошло оно на ***!»
Хотя таких комментариев скорее от Макса можно было ждать, но сейчас Макс благодушествовал… Решил, видимо, что Надька – действительно та, которая ему нужна… Но и Макс в конце концов подскочил, когда стали наконец откровенно и самозабвенно валять дурака – всё под тот же «Иван-кайф».
И даже женщины забыли, что взрослые они – пели наперебой с молодёжью.
«Ой-ё! Ой-ёу-пау! Ой-ёу-пау-ёу-ё-моё!» - неслось из магнитофона, а Ванда Казимировна смеялась залихватски:
-«О-ё! О ёлы-палы! О ёлы-палы, ёлы, ё-моё!»
«На плече его сидит огромный дятел.
Настоящий говорящий чёрный дятел», - выдавали Миша Зуев и Женя Панин на диске, а Наталья Александровна отставать тоже не хотела:
-«На плече его сидит толстый пидор.
Настоящий говорящий толстый пидор!»
Глеб тоже был практически счастлив. Да и «Иван-Кайф», который для Пьеро и даже для Макса был лишь уступкой ситуации, он любил на самом деле. И диск, если уж на то пошло, его, Глебов, был.
«В тайге гуляет растапара типа баба Яга…» - ну можно тут серьёзным оставаться?!
-«Да какая пуля тронет Че Гевару,
да особенно из ржавого нагана…» - пели они уже все хором вместе с магнитолой.
-«Распевая песнь лихую удалую да со свистом…» - расслабился уже, тоже радостно валяя дурака – ну можно же, ну Новый же год! – Пьеро.
-Какого ***? – не понял Макс. – Надь, ты что-нибудь понимаешь?!
-Ага, всё! – согласилась она. – Всё – какого ***! Просто весело. А там было – «лихую». «Песнь лихую»…
В этот момент в прихожей звякнуло. Пьеро пошёл открывать.
-Ромич! – обрадовался он. – Пришёл-таки!
-Ладно, нам пора, - встрепенулся Макс, и, почуяв, что что-то не так, поднялась поспешно и Надька.
Не был Макс догматиком, не отметал ничего огульно – а вот всё ж сидеть со скином убеждённым (хоть и не раз те же скины сражались с ним на одной стороне баррикад, хоть и сам порой их поддержки искал) за одним столом, хоть и безалкогольным… ну просто не хотел.
Не хотел, оказывается, и Глеб. И ещё он понял вдруг, что больше всего хочет сейчас просидеть всю ночь с родителями и Вадимом, с Алисой, что всё – мишура, а семья – настоящее.
И ещё по Ванде вдруг тоской – с чего бы это, уговорил же себя, что успокоился – совсем? – резануло…
***
Эх, Макс… Не суждено таким, как Макс, в этой жизни и малой толики покоя…
Встав утром новогодним (родители уехали к деду отцову, он ведь старый уже, вот они и ездят туда частенько, то с Максом, а то без, и Надька блаженно провела ночь в Максовой постели), он совершенно автоматически заглянул в почтовый ящик. И открытку извлёк из него. Ну и что, ну и открытка. Вот только в открытке… Бред, честное же слово…
«То, что творится со мной по твоей милости, немцы называют «Sucht». Это не мания – это больше чем мания. Неспособность реагировать ни на что, с тобой не связанное. Полная поглощённость сознания – тобой. Я даже не смею теперь, утратив свою вечность и свою молодость, тебя хотеть – по сравнению с твоей упоительной, полной непередаваемой прелести небезупречностью моя небезупречность кажется мне серой, ванильной, убогой – оскорбительной для тебя. Я лишь хотела бы выразить Ему свою любовь, свою преданность, своё восхищение Им и Его хозяином – руками, губами…»
И подпись: Татьяна.
Ну и как теперь?!
***
Новогодние праздники получились такими, как Глеб и хотел: сердечными, дружными, безоблачными, радостными – и радость была общая. С какой-то надеждой сумасшедшей совершенно, что новогодние чудеса сбудутся и будут добрыми, что наконец если не всё, то хоть что-то будет хорошо. С минимумом спиртного, ну так максимума его в этом доме никогда и не приветствовалось. Тем более всё-таки Алиса беременна.
И главное, что в квартире – это ведь не общежитие студенческое! – на следующий день после праздника не оказалось разгрома, так гнетуще действующего на психику – просто мама и Алиса следили за порядком спокойно и ненавязчиво, а немногочисленные грязные тарелки по ходу дела мыли.
И первого числа Глеб проснулся в хорошем настроении – как бы странно это ни звучало: хорошее настроение после встречи Нового года. Он не стал вставать, валялся на кухонном своём сером диванчике – и ленился. Ленился с удовольствием. Мало ли – одиннадцатый класс, поступать скоро. Ещё чуть-чуть, и он возьмётся, конечно, за дело, но пока… Пока он всё-таки – эти живительные дни новогодних каникул – отдохнёт в блаженном ничегонеделании.
Телефон… Вацлав, наверно, извиняться и поздравлять будет: вчера обещал зайти, да вот не выбрался – дела семейные…
Не Вацлав. Надька.
Боль звучала в Надькином голосе, не слёзы, нет, просто боль. Но и это встревожило Глеба.
-Харон, пошли в «Трансильванию»… - попросила Надька.
-Н-ну пошли… - без энтузиазма особого отозвался Глеб. И всё же спросил сразу, не откладывая до встречи, как посчитал сделать правильным в первую секунду: - А что случилось-то?! – всё же было тревожно за Надьку.
-Тридцать первого Надька бросила Игоря… - невесело усмехнулась Надька.
-В курсе, - согласился Глеб.
-Во-от… - продолжала она. – Новогоднюю ночь мы с Максом провели чудесно – в одной постели. А первого уже Макс Надьку бросил…
Глеб не стал ничего спрашивать. Просто повторил:
-Хорошо. Пошли в «Трансильванию»… Где встречаемся?
-Зайди за мной, - попросила Надька.
-Хорошо, - опять согласился Глеб. – Уже одеваюсь.
…Надька встретила его у дверей своего подъезда. Стояла, задрав к небу лицо – с неба этого снежинки падали и на лице у неё таяли. Живая ещё, усмехнулся про себя Глеб. Когда умрёшь, они уже таять не станут. Впрочем, это так – не из собственных наблюдений. Тогда, осенью, снега не было…
Надька была не в сером, как обычно, а в голубом, но и это не делало веселее её одинокую фигурку. Глеб подошёл к ней, неловко сказал:
-Ну чего ты…
Надька сунула ладошку ему под локоть.
-Пошли, Харон. Не сейчас, ладно?.. Смотри, какой снег. Красиво так. Всё потом…
-Пошли. – Он сейчас по определению со всем был согласен.
-Ты не замёрзнешь? – памятуя их прошлый поход, заботливо спросила она.
-Оделся, - сказал Глеб. – Пошли.
-Может, пешком тогда? Не слишком для тебя далеко?
-Нормально. Пошли, - опять сказал он.
Первое января обычно кончается, не успев начаться.
Уже вечерело, серым и немного печальным было небо, и всё же – успокаивающим, уводящим от действительности в какие-то миры, в которых есть на что надеяться. И Надька словно отошла. В печали была, но не в отчаянии.
-Дай снег стряхну, - сказал Глеб, когда она бросила куртку на столик у входа. Надька только рукой махнула – а, мол, делай что хочешь… Он стряхнул – она молчала. Они сели за столик. Подошёл кельнер. Музыки не было. И Надька тоже всё продолжала молчать.
Кельнер поставил перед ними по бокалу «Изабеллы». Надька сделала глоток, и тогда Глеб взял её за руку.
-Ты бы хотел меня утешить сейчас, - снова невесело усмехнулась она. – Даже конкретными действиями, да?
-Да, - кивнул Глеб, - наивно (или не очень) понимая под этими конкретными действиями радости секса.
-Напрасно, - сказала Надька, но руку не отняла. – Утешь лучше Ванду. – За этим, собственно, а вовсе не за своим личным утешением – его просто не может быть – я тебя и позвала.
И они надолго замолчали. Кельнер включил телевизор – ДДТВ. Козырев в качестве диктора объявил:
-Сегодня в нашей студии говорит о жизни и поёт свои песни новосибирский бард Игорь Харитонов.
-Ну вот, опять Игорь, - недовольно откомментировала происходящее Надька.
-Вернёшься к Игорю? – спросил Глеб.
-Ты что?! – опешила Надька. – Всё сломано.
-Он простит… - пожал плечами Глеб.
-А мне оно надо?! – усмехнулась Надька. – Тоже мне Игорь. Вот Фрейр – он действительно Игорь.
-Знаешь, - уязвлено сказал Глеб, - наш с Вадимом отец – тоже – вполне себе Игорь.
-Но я-то не про него… - опять вздохнула Надька. – Нет, конечно, не вернусь я. Знаешь, у нас с Вандой много общего. И ситуация в чём-то похожа.
-Ты что… - не согласился Глеб.
-Похожа-похожа, - настаивала Надька. – Понимаешь, женщина, привыкшая чувствовать себя королевой, встречает свою любовь, больше которой быть не может. Да, любовь Ванды к тебе – самая огромная любовь в мире. Да только и я Макса люблю ничуть не меньше. Каждая настоящая любовь – она ведь самая огромная во всём мире. Ты думаешь сейчас, наверно, что Макс на героя любовных историй и не похож вовсе – смешной, даже в чём-то нелепый. А это не любовная история. Это Любовь. И я его – вот такого смешного, да, пусть нелепого даже – люблю так, как Ванда тебя любит. Только вот разница у наших ситуаций – огромная…
-В чём же? – спросил Глеб.
В это время новосибирский бард Игорь Харитонов перестал говорить о жизни и стал петь. И если разговоры прошли мимо ушей, то песня – нет.
-У Максима кровь – водица.
Пьёт Максим – да не заснёт.
В белокаменной столице
комиссары с матроснёй.
Ночь стоит над Перекопом.
Ждут околыши утра.
Завтра все погибнем скопом,
завтра все погибнем скопом,
голубые юнкера…
Вам, Татьяна Михайловна,
и семнадцать не дашь ведь…
Он Вам косу закалывал,
чтобы выглядеть старше…*
-В чем? – переспросила Надька. А Глеб и забыл уже, о чём они говорили. – Да в том, что Макс любит Татьяну и со мной может быть только из милости. И я, гордячка, от него готова была это
принять. Принять, а не выпрашивать. Но он понял окончательно и
бесповоротно: он любит Татьяну. А она его тоже бросила. Не потому что не любит – наоборот, слишком любит и почему-то сдуру решила, что без неё ему будет лучше. Но у неё не хватает мужества действительно поставить точку. Она пытается что-то объяснить, выяснить, даёт ему надежду – и превращает свою гипотетическую точку в многоточие. Рано или поздно она вернётся, и это правильно.
-А чем это похоже на нас с Вандой? – едва коснувшись губами вина – слишком много он сам в последнее время думал об этом – спросил Глеб.
-Похоже? – не поняла, чего же он не понимает, Надька. – Масштабами любви как стихийного бедствия. А вот разница в том, что между Максом и мной – Татьяна, а между тобой и Вандой никого нет – не принимать же всерьёз Гопотёлку. Никого и ничего, кроме твоего страха…
--------------------
* Автор песни доподлинно не известен, скорее всего это Игорь «Харитон» Ермолаев, пел, во всяком случае, он.
А новосибирский бард допевал печальную и в чём-то даже страшную песню:
-Вот, Татьяна Михайловна,
вот винцо, вот сальцо.
И слова-то охальные,
а не то что лицо.
Мы любовники старые,
мы чуть что – напролом.
Я, бывало, простаивал
дни под Вашим окном…
Встал рассвет, как серый глянец.
Ухмыляется Максим.
Через прорезь глянем, братец,
на пророков и мессий.
Был Господь бы – попросил бы –
нет, о жизни бы не стал –
схоронить меня в России,
схоронить меня в России,
можно даже без креста…
Всё, Татьяна Михайловна…
В пулемёте нет лент…*
-Ну вот, - горько усмехнулась Надька. – И тут Татьяна и Максим. – Это судьба, наверно. Их судьба, не моя. И пусть у них всё будет. Не станет же она – ведь правда же любит – до бесконечности жилы из него тянуть.
-Ты и на это согласна? – изумился Глеб.
-А как? Конечно! – не меньше него изумилась и Надька. – Я его люблю, понимаешь?!
-И готова отпустить?!
-Естественно! Именно поэтому. И Ванда бы отпустила, если бы это было тебе действительно нужно. Если бы ты кого-то другого любил. Но ты ведь не кого-то там ещё, ты ведь именно Ванду
любишь?
-Да, - согласился Глеб. – И люблю, и боюсь. Только в последнее время всё же больше тоскую и хочу найти и вернуть.
-Ну так найди и верни! – воскликнула Надька. – Двумя счастливыми людьми на свете больше будет.
--------------------
* см. * стр. 244
-Как? – не понял Глеб.
-Поезжай, - как маленькому, объясняла ему Надька. – Привези. Будь с ней.
-Ты думаешь? – сомневался Глеб.
-Да, - отрезала Надька.
Глеб (Да нет же, Фриц, конечно, Фриц!) изучающее посмотрел на Надьку. Да?
Да!
Вот, значит, каково было Ванде, когда своей всей кожей чувствовала она его боль! Гораздо больнее даже, чем ему самому тогда. Чужая боль, если любишь, болит, да, это правда, несомненно, правда, гораздо больнее своей. И сейчас ему во сто крат хуже, чем тогда было. Это он тогда думал – край… Как далеко ещё было тогда до края… Да и сейчас – до самого ли края уже добрался? Или дальше будет – ещё больнее. Но – пусть. Пусть ему – лишь бы только не ей этот кошмар. Ведь если любишь, с радостью возьмёшь на себя боль любимого человека. И он бы взял. Но ей тогда от этой его боли будет тоже снова плохо. Нет, если любишь, боль надо не брать на себя, а просто уничтожать. Только вот не всегда это возможно…
Если любишь…
Значит, любит он всё-таки – боль Ванды и отчаяние, её пустота и одиночество в мире без её Маленького Фрица, где она оказалась ему не нужна, ожгли его с такой силой, что Надька испугалась:
-Чего ты?!
-Не нужна?! – то ли себе, то ли всё ещё сидящей рядом Надьке, но всё же видимо себе бросил он перевёрнутый, лишний какой-то вопрос. – Вот идиот-то!
Вот ведь действительно идиот. Обижает ту, которая одна на всём свете и умеет любить его, а она не обижается – не хочет, не может, не умеет, не будет, в конце концов!
А он – хочет? А он – может? Будет?
Да нет же!
Ошибки надо исправлять, пока их ещё можно исправить. Можно ли? Или, может быть, поздно уже?!
Даже если и поздно. Он попробует, а там уж как получится. Он будет очень стараться!
А может и Макс тогда что-нибудь тоже поймёт…
***
Новогодние каникулы – они ведь длинные. И Вадим – это такой брат, который всё понимает и с которым не пропадёшь.
Глеб шёл по широким и как-то давящим на психику этой шириной улицам Хабаровска – и боялся. Всё же – как это? Да, он её любит, он это знал всегда, но знал он всегда и то, что его любовь – тьфу по сравненью с любовью её, такой неимоверно огромной и этой огромностью пугающей, гнетущей, как эти улицы – шириной, в которой негде спрятаться… Он ведь не стоит совсем её, считал он, этой её такой любви…
Улица Калинина – прямо как и у них там. Только вот другая совсем эта улица Калинина, чужая, нелюбимая и ненужная – Амур рядом, а на море ни намёка. Но идти ему совсем не далеко. По Серышева прямо от вокзала, а там свернуть и чуть пройти вниз. Чуть-чуть, несколько шагов буквально. И с каждым шагом всё страшнее и страшнее…
Он думал, что предстоят какие-то объяснения – ничего этого не было. Показалось: эта девчонка не была никогда старухой. И эту девчонку он любил. Всегда. И только её. А что праправнук у неё родился… Так это вон и Петькин правнук – и что теперь? Петьку тоже теперь стариком, что ли, считать?! И его самого – тоже? Ведь маленькая-то Ванда, Вацлава дочка – его, Фрица, праправнучка…
Но нет, не это пугало сейчас…
В гостеприимном доме Ушаковых хотели – и не могли – жить весело. Это постоянное понимание: рядом близкий человек, который обречён. И дела ни до кого этому близкому человеку нет – тоже мне близость… Вот хочет умирать – и умирает. Или не хочет, а просто считает это неизбежным. Почему?! Зачем?! Просто устала? Эх, знали бы они, что это за «просто» такое – это её «просто». Эта её усталость, когда иссякли, иссохли, попросту вышли все силы для борьбы. Силы и желание…
…Или у неё на самом деле был рак, или она просто сама так считала, во всяком случае жить ей действительно оставалось всего ничего. Но только в молодом теле ей быть сейчас было легче, чем в старом.
Девчонкой обрушивает на него любовь – но скоро – умрёт?! И как он тогда?! Нет!!! Что угодно, но на это он не согласен.
Ванда! Нет! Ты понимаешь, как я тебя люблю?! Веришь мне?!
Вся большая её семья мелькала где-то рядом – и абсолютно не запомнилась. Как-то они реагировали, что она согласилась вернуться с ним во Владивосток? Наверно, как-то реагировали, но ему это всё было – абсолютно мимо.
Она говорила (и не важно, что когда-то они с Ольгой об этом спорили, и то не важно тоже, что сама Ванда говорила, доказывала, а что Ольга, она, Ванда, и не помнит этого сейчас, главное, она сама в этом сейчас стопроцентно уверена) – это когда они уже могли не только исходить любовью друг к другу, но о чём-то думать и говорить, что жизнь и смерть любви зависит не только от любимого, но и от любящего, и даже если Фриц в чём-то струсил, то и она, Ванда, тоже струсила, сдалась, смирилась, когда отказалась от борьбы с миром за него, за его жизнь, за его счастье и здоровье, за его любовь – и это тоже своего рода предательство. Когда подумала, что он – не такой, каким она его видеть хотела бы, в чём-то проще, может быть, действительно – мельче, в чём-то – не удержавшийся на высоте, на которой она хотела бы его видеть.
А вот он такой вот есть, какой есть! А вот такого его она и любит! А нафиг ей идеал-то беззубый?!
Неразборчивость – и доброта! Да вот, несёт его в жизни – куда несёт, и так было, и так всегда будет, и пусть будет. К ней – значит, к ней, от неё – значит – от неё. Просто у него как и у любого человека есть изначальное право быть не хорошим, а таким, каким ведёт та дорога, по которой идёт он. Вот у Ольги в «Могиле Неизвестного матроса», вспоминала Ванда, Миша там тоже так же. И всё же его тоже все любили – и в романе, и читатели. Потому что в этом – искренность. А искренность честнее рассчитанной доброты. И всё же Ванда, как и Ирка в романе, не верила порой, что он такой и есть. Тогда, перед отъездом, она не смогла, и сейчас очень в этом раскаивается, справиться с тем, как она на старости лет огорчена и разочарована. И всё равно она любит своего Маленького Фрица больше жизни. Хотя это уже и не совсем то. То осталось там, где она собиралась – жить. А теперь она собирается – умереть. Ведь люди смертны. Что? Не совсем человек?
Волки тоже смертны…
Хорошо, что вот и её мама вернулась. Скоро она уйдёт домой, в Полнолуние, а скорее – и не в Полнолуние даже, а – скитаться по мирам, по действительностям и небытиям, но они хотя бы успеют встретиться…
И у Пьеро – такой груз с души…
Фриц, не надо так переживать! Всё естественно. Всё идёт единственно возможным путём…
Понянчив Дашиного сына, Ванда вместе с Фрицем, то есть с Глебом, вернулась во Владивосток. Ведь и Вацлаву, если уж на то пошло, надо помочь – тоже скоро сын будет, а уж каков у его отца характер, напоминать вряд ли кому надо, кто ж защитит их…
***
-Нет, ну что вы за паникёры такие?! – сказал Макс Олесю, когда после репетиции в «Чайке» все разошлись, а им не хотелось почему-то. От друзей и близких подруг, да вообще от близких, как это ни печально и ни неправильно, тоже можно устать, а вот с приятелем посидеть, побренчать на двух гитарах, оставив на некоторое время блэк в покое, что-то полегче, на уровне русского рока – а вот просто дать немного отдохнуть и душе и пальцам…
-Паникёры? – запустив руку в волосы, отбрасывая их с лица на затылок, переспросил Олесь.
-А нет? – усмехнулся Макс. – Заквохтали: «Ах, это не наше время! Ах, это время только Фрица! Ах, с нами не случается больше ничего! Ах, бедные мы, несчастные!» Слушать тошно. Он и не виноват ни в чём. Это вы сами амёбы бесхребетные!
-Да? – задумчиво – то ли соглашаясь, то ли нет, похоже, сам этого не зная, произнёс Олесь.
-Ага, - кивнул Макс и, похоже, на некоторое время отключился – заклинания какие-то забормотал, что ли – ну дурак дураком, подумал Олесь, только с ним почему-то интересно. А вот с ним самим, прикинул он самокритично, наверно, в последнее время действительно стало скучно. Раньше, наверно, не было, а теперь вот стало. Может быть, потому, что самому ему с собой – тоже скучно. Макс же вернулся к действительности – органично, как и не выпадал.
-Кто вообще сказал, что это только Фрица время? – продолжал он, словно и не прерывался вовсе. – Ну да, у Ольги в романе он главный герой. И что с того?! Вон Пьеро рук не опускает, всё ещё надеется сделать роман про Фрица – романом о себе любимом. За любимую воюет. И свою личную историю со скинами, с Ромичем, в частности, мутит. И я уж тем более свою историю неважной не считаю. Да, она за рамками Ольгиного романа, это в нём моя роль – вспомогательная. Но ничего стыдного в этом нет. Да и Ольга – не одна такая на свете. Да, она пишет – про Ванду и Фрица. Ну да я и сам на клавиатуре стучать умею.
-Кто ты? – внешне в шутку, но не было это на самом деле шуткой, спросил Олесь.
-Тот, кто вправит тебе мозги, - хохотнул, как частенько бывало, Макс.
-У тебя своей дури предостаточно, - возразил Олесь.
-Ага, - легко согласился Макс. – Только свою дурь я никому искоренять не дам. А твою – искореню. Потому что она ненужная и глупая. А в своей я отчасти эстетствую. Пошли-ка по домам.
Они вышли на улицу. Маленький снегопад не был чем-то уж так прямо особенно красивым, но просто было хорошо. Всё-таки хорошо. Что-то ещё оставалось от новогодней сказки, пусть не лучшей – но всё же новогодней. Сверху, от «Чайки» хорошо был виден берег с огнями.
-А тебе всё кажется, что зимой и Владик не Владик, - сказал Макс.
-Не люблю зиму… - зябко поёжился Олесь. – И море, когда в него нельзя – это как-то неправильно…
-Делом займись, - поморщился Макс, доставая пачку «Максима», вытаскивая зубами сигарету и щёлкая зажигалкой. Дикция его и обычно-то больше напоминала лай, когда собака выплёвывает его на ветер, а сейчас из-за сжатых зубов он говорил совсем уж невнятно – то ли смутился всё-таки, но Олесь разобрал: – Делом интересным, своим, а не видимостью деятельности. Ты же не живёшь, а анализируешь. И с Евой ссоришься именно поэтому, а не потому вовсе, что она бабкины дела слишком близко к сердцу принимает.
-Мне бабка сказала в прошлом году, чтоб я никогда не становился холодным исследователем жизни. Неужели я всё-таки стал?! – огорчённо, больше не споря с Максом, спросил его, или даже больше всё-таки себя, Олесь. И Макс понял, что не к нему вопрос:
-А это ты себя спроси! Иди вон пошарахайся по Чуркину под снегопадом в одиночестве – и поду-умай…
Олесь ушёл, а Макс присел под дерево на свежий снег – покурить спокойно. Холодно, конечно, ну да ерунда. Это не снег холодный, это печаль холодная. Зачем Татьяна умерла?! Зачем не может решиться на что-то одно? Или бы оставила его в этом мире, или бы забрала с собой… Нет покоя и не будет никогда…
А он нужен?!
…-Яйца отморозишь… - насмешливо прозвучало – девчоночьим голосом – рядом, прямо в самое ухо, откуда-то сзади. – Вставай давай. – И Макс увидел даже не протянутую ему руку – только сначала варежку красную на этой руке.
На девчоночью руку опираться, конечно, не стал – вот ещё! Сам вскочил быстро и резко. Рядом с ним стояла Юлька Киселёва – Гопотёлка, вспомнил он – и смеялась. Хотя, если разобраться, чего ей было смеяться?! А вот смеялась.
-Ты чего тут? – спросил Макс.
-А ты чего? – дёрнула плечиками Юлька.
-С репетиции иду, - выпятил губу Макс.
-Хорошо идёшь, - снова прыснула Юлька. – Главное, быстро. Пошевеливайся, говорю, пошли, а то замёрз уже.
-Да отвали ты, - разозлился Макс. – Что тебе за дело. Во, свалилась, ****ь, на мою голову.
-Чего ты злишься, - с притворным осуждением надула губки Юлька. – Если Глеб тебе гадость сделал, это не значит, что я тоже. Я не с ним заодно.
-Чего это он мне сделал? – поморщился Макс. – Ничего он мне не делал.
-Да? – недоверчиво скривилась Юлька. – А мне сделал. И тебе, я считаю, тоже. Так что мы с тобой – товарищи по несчастью. Пошли, говорю, погуляем.
-А не пойти ли тебе?! Одной погулять. По известному адресу? Могу назвать! – довольно зло и пренебрежительно бросил ей Макс. Но Юлька была не гордая.
-Не-а, не пойти, - замотала она головой. И крамольные мысли забегали в Максовом мозгу: быть с Надькой – значит Надьку обманывать. На это он не пойдёт. Но зачем гнать потаскушку, если она хочет только секса и ни на что другое её умственных способностей не хватает? Не убудет же его, Макса, от этого?! Не прибыло бы… Ну да…
-А презерватив у тебя есть, чтоб гулять-то идти? – довольно презрительно опять и цинично хохотнул он.
-А я тебя что, в койку зову? – спросила немного ошарашенная такой прямотой Юлька. Но Макс решил быть циником: прямота – так уж до победного конца, на который, простите, господа хорошие, надет презерватив – именно потому он и победный.
-А куда ж ещё? – пожал он плечами. – Ну так есть резинка-то? А то у меня нет. Я сегодня не планировал.
-Есть, - сказала Юлька. – Пошли.
Макс затоптал окурок и оторвал спину от дерева, на которое опирался после того как поднялся с земли:
-Ладно, пошли…
-Какое «пошли»?! Куда «пошли»?! К этой ****и?! – Макс и не заметил, откуда, с каких небес, что ли, свалился Глеб. – Ну ладно к любимой женщине от Надьки ушёл – это понятно – но так-то её – за что?!
-Слушай, правдолюбец, - озлилась Юлька. – Тебе не всё равно, с кем я сплю?! Ты, по-моему, со мной больше не спишь – ну и отвали.
-С кем ты спишь, мне абсолютно всё равно. – Глеб как-то резко успокоился, но сколько презрения было в этом покое! – А вот чтоб Макс мои ошибки повторял, не хочу. Слишком большой моральный урон ты мне нанесла – ему такое – за что?! А тем более – Надьке?!
-Я?! – опешила Юлька. – Тебе?! Урон моральный?! Я думала, ты – мне.
-Ну и я тебе, - самокритично согласился Глеб. – Только тебя это ни в малейшей мере не делает менее опасной. Макс, пошли отсюда. Пошли-пошли!
-Конечно, что тебе в моей койке делать, - скривила Юлька, глядя на Макса, губы. – У Глебушки там теплее.
-Идиотка, - бросил презрительно Глеб. – Только и умеет, что всякую чушь выдумывать и в сплетни превращать. Иди, сказал, отсюда, пока я не забыл, что ты – женского полу и морду бить тебе поэтому не полагается.
Юлька попятилась. Повернулась. Торопливо, оскальзываясь на свежем снегу, засеменила прочь.
-Надьке очень плохо? – спросил Макс.
-Очень, - кивнул Глеб. – Но она держится. И не винит тебя ни в чём. Пойдёшь к ней?
-Не знаю… - Макс всё же чувствовал, как ни бодрился, себя виноватым. – Может быть. Не сейчас. Вот пойму…
-Как бы поздно не оказалось… - вздохнул Глеб. – Ты всё-таки думай быстрее. Хотя она – прости, что лезу не в своё дело – не Татьяна, такую подлость тебе не сделает. Просто слишком много всяких неожиданностей бывает в жизни… Дай сигарету…
Макс вскрыл новую пачку «имени себя, любимого», протянул Глебу, закурил сам:
-«Трам-через-там-тарарам-ещё-так-черезперетарарам-пам-па, - сказал боцман и грязно выругался…» Чё ж жизнь-то такая ***вая, а, Маленький Фриц?!
***
Пока жизнь ещё как-то в состоянии была держаться в старом теле, изношенном и усталом, и измученном, конечно, душа её ещё могла кое-как, через силу уже – и сама ведь не меньше тела устать успела – оставаться на Земле. Она старалась теперь пребывать в теле в основном девчоночьем – зачем эта ненужная боль, эта лишняя мука себе и её Маленькому Фрицу?!
Только он перестал теперь – сам удивлялся себе! – бегать от этой непереносимости муки. Чувствовал он, конечно, что конец близок, и ведь действительно это было непереносимо – а вот чувствовал и другое: он – любит. И никогда не позволит Ванде поступить, как Татьяна с Максом. Не надо ему жалости, как вот и Максу не надо было. Он хочет быть с ней – до последнего её, как ни пафосно это, вздоха, а, может, и своего тоже.
Нет, Ванда так, как Татьяна – никогда не сделает. Ванда – любит. Татьяна же – влюблена была. Пусть безумно, но ею руководил лишь эгоизм. Она думала только о том, как сама выглядеть будет, как для Макса остаться навсегда желанной. Он, Фриц, видел случайно (Максу не сказал, конечно) эту открытку. И озабоченность её его покоробила больше, чем своё неосторожное проникновение, не совсем, может быть, случайное, в дела друга. Человек вены режет, а она от его сексуальной привлекательности с ума сходит. Нет, Ванда не такая, она не уйдёт и не прогонит, пока верит, что Глеб, её Маленький Фриц, искренен в своём желании быть с ней.
Вот только насколько он искренен?! И смысловое ударение – на слове «насколько»…
***
-У тебя так скоро и белые шнурки появятся, - отрываясь от экрана монитора, где продолжалось действо скинхэдовского тренировочного боя, печально вздохнул Глеб. – Или, может быть, уже появились?
-Нет, - замотал свежеобритой головой Пьеро. – Не появились и не появятся. Не хочу я в самые боевики. Я – лучше уж идеологом. А вот у Ромича есть.
-И тебе не страшно? И совесть по ночам не гложет? – зябко поёжился Глеб.
-Ага, - усмехнулся Пьеро. – «И мальчики, - типа, - кровавые в глазах». Нет, знаешь ли, святоша ты наш, не страшно. И совесть не мучает. И чистеньким остаться я никогда не стремился. Кто-то же должен делать грязную работу. А если Ванда любит чистеньких типа тебя… - Пьеро горестно вздохнул – вроде бы и желая скрыть эту горечь – и не сумев. А может, не очень-то и пытался. – Во-во! Смотри, как Рому ****ят!
-А как это увязывается: Ванда – и скиновские идеи? – спросил Глеб. – Увязываются вообще-то?
-Увязываются. Даже у Гитлера была Ева Браун. А мы – что… Мы же не фашисты. Мы вообще добрые. И типа того… даже сентиментальные…
-Ребята, ужинать будете? – заглянула в дверь Наталья Александровна.
-Будем? – спросил Пьеро. Глеб кивнул. – Будем, - сказал Пьеро бабушке. – Сейчас придём. – Бабушка закрыла дверь. – Уйти назад, что ли? Всё чаще вспоминаю, что я мальчик-Страх… Низачем я здесь не нужен оказался. Вот у Ромы белые шнурки будут, а у меня – нет. И идеологию в массы без меня спокойненько задвинут. А там – мама. Ну, почти что мама. А ты Ванду не бросишь? Точно?
-Нет, - замотал головой Глеб. – Нет-нет. Теперь точно – нет. Ни за что.
-Вот и славненько, - с очень-очень печальным выражением лица произнёс Пьеро. – А то в этом мире учиться надо. А сперва ещё в институт поступать. А потом, как выучишься, работать. А там достаточно петь. Или можно ещё у Федьки в огороде копаться. Знаешь, соскучился я что-то по Федьке… А вы с Вандой? Не скучаете? Если вернуться, может, она останется вообще совсем молодой? Вернёмся? Все вместе? А? Я всё понимаю: она тогда захочет быть только с тобой. Но пойми и ты: я ради неё уже и на это готов. Да вообще на всё – ради неё-то. Понимаешь? Так – останется она тогда молодой? Ну должен же быть какой-то выход?! Ну что ты молчишь?!
-Не останется… - вздохнул Глеб. – Я спрашивал. Вообще ей совсем немного осталось, - вздохнул он снова, ещё тяжелее и горше.
Пьеро выключил компьютер и теперь смотрел на Глеба очень внимательно и пристально. И испуганно:
-В смысле?! Умрёт, что ли?! Нет!! Хотя… Ей же здесь, сейчас – за девяносто! Нет же! Я не могу!
-А я что, могу, что ли?! – в сердцах произнёс Глеб. – Как будто нас кто-то спрашивает…
-Но ведь смерть – это не смерть! – искал лазейки в кромешном своём отчаянии Пьеро.
-Ага, - печально согласился Глеб. – Смерть – это не смерть. Это то, что намного хуже, чем была бы она, будь действительно смертью. И ведь не можем мы вот сейчас из жизни выпадать. Пусть хоть последние дни у неё будут жизнью, а не жалостью к нам, отчаявшимся. Петька, не смей. Даже без неё – не смей. Я тоже жить не могу. А вот живу. Значит, надо это зачем-то – чтобы пережили мы вот такое вот отчаяние… Всё, вставай. Подбери, говорю, сопли в конце-то концов!! Встаём, сказал, идём ужинать. Бабушка ждёт. Хорошая такая бабушка Наталья Александровна. И не стоит её тоже без нужды огорчать.
***
Собирались репетировать. Ну а как – если играть, значит, и репетировать надо. Тем более что инструменты в «Чайку» перенесли, похоже, теперь уже насовсем. Планов, что говорится, громадьё и всё такое прочее. Попытка продолжить жизнь или сделать хотя бы вид, что всё равно она продолжается – типа, несмотря ни на что…
Играть вот только не хотелось. Напряжение в воздухе не рассасывалось, хотя и скандала не обещало.
Собрались все, кроме Надьки – но и молчали тоже все. Каждый что-то тихонечко про себя наигрывал – необязательное, к делу не относящееся.
Пристально и всё так же молча Игорь смотрел на Макса. Да, молчал и молчал. Но и Макс молчал. То есть слов не произносил. Только гитара его не молчала. Наоборот, буйствовала.
Наконец Макс сказал недовольно:
-Ничего я тебе объяснять не буду. И вообще говорить ничего не буду.
-Ладно… - проглотил пилюлю Игорь. Хотя каких таких объяснений он ждал от Макса. Если бы от Надьки ещё… А Макс… Он что, оправдываться станет за проведённую с нею ночь?! Ха, вот и не угадали…
Макс сохранял видимое спокойствие, и рвущаяся в истерику гитара в руках его существовала всё же отдельно от закаменевшего и отстранившегося от всех и отчуждённого хозяина.
-Что-то поразительно знакомое, а вот вспомнить не могу… - то ли пытаясь стабилизировать, сбалансировать как-то ситуацию, то ли просто потому, что не мог действительно сам понять, спросил Олесь.
-«Пожары» Высоцкого, - презрительно бросил Макс. – Придурки! Лесотундра болотистая!
Если Высоцкий всегда казался звучащим на пределе надрыва, если виделось в конце каждой спетой им фразы может быть все три, а то и четыре-пять восклицательных знаков, то у Макса сейчас, казалось, их число переваливало за сотню. Макс явно форсировал. Но это не казалось чем-то чуждым и инородным. И он сам, похоже, не заметил, как оказался перед ним микрофон. (Олесь, кажется, поставил? Или не Олесь?) Похоже, и слов-то он толком не помнил – одни раздробленные куски.
-«…И нет того азартней перепляса!
Быстрее! В этой скачке опоздавших нет!
А ветер дул, с костей сдувая мясо
и радуя прохладою скелет!!!»
Обычно глухой, путающийся в наполовину потерянных, проглоченных, невнятных словах, голос Макса стал кинжально ясным, высоким, не только натянутым, словно струна, но и как струна режущим уши и душу.
-«…Пел ветер всё печальнее и глуше.
Навылет время ранено, досталось и судьбе.
Ветра и кони и тела и души
убитых выносили на себе.
Убитых выносили на себе.
Убитых
выносили
на себе!!!»
-Это должно звучать, - как ни был он обижен, вернее, уязвлён – а всё оставался справедливым – Игорь.
-Макс, да, - сказал, постукивая по барабану вроде и просто так, а на самом деле – уже в ритм песне, Глеб. – Надо. Ты слова вспомни и давай всё сначала вместе попробуем.
Макс кивнул как-то зло и отстранённо – словно ненавидел всех (и только что зашедшую в студию Надьку – больше всех), а пел только лишь потому, что его сейчас реально пёрло. Хотя, похоже, так оно и было – всё смешки у Макса, а как до дела – так Макс – он ведь злой, не добренький, уж во всяком-то случае.
-«Пожары над страной – всё выше, ярче, веселей!!!
Их отблески плясали в два притопа – три прихлопа!
И вот Судьба и Время пересели на коней!
А там в галоп,
под пули в лоб,
и мир ударило в озноб
от этого галопа!!!»
Сам собой (никто кроме Олеся не видел раньше, как творится нерукотворное) включился мирно спавший в углу компьютер, и Олесь понял, что надо срочно найти чистый диск. И, казалось, неоткуда было ему взяться, сейчас всё прахом пойдёт, но, оставив на миг гитару, оставшуюся нежной в пику Максовой, в пику яростному настрою песни, диссонирующую, но всё же необходимую, Пьеро вытащил чистую болванку из торбы и Олесю протянул.
-Макс, сначала, - властно сказала Ева. Макс зло кивнул. И пошло:
-«Пожары над страной – всё выше, ярче, веселей!!!»
На экране монитора возникла картинка карандаша то ли Ольги, а скорее Игоря Дыменко, изображающая последнюю сцену «Мастера и Маргариты». Последнюю скачку изображавшую.
Графика чёрно-белая приобрела цвет и движение – и понеслось…
И ясно стало, что Воланд – это не просто Воланд, но и Пьеро тоже, и Мастер обретал черты Макса, а Маргарита – Надьки. И остальные лица группы «Finsternis» мелькали уже в дьявольской свите. И только Маленького Фрица Глеба не было среди них. И только Бегемот не превратился ещё в самого прекрасного на свете юношу, печального пажа и шута в клетчатом островерхом колпаке от любимой австрийской группы из Новосибирска, пажа Князя Тьмы, великого и благородного, великодушного и снова великого Князя Тьмы.
-«…Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули.
Замешкалась она, забыв махнуть косой.
Уже не догоняли нас и отставали пули!!!
Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?!!»
Превратился. Все уже знали, как это будет, и ждали этого, и вот – случилось. Бегемот стал… Как назвать его сейчас?! И не Глеб, и не Фриц даже. Может быть, шут Петрушка? Тоже нет. Разве что Харон – единственный, кто способен держать связь между миром живых и миром умерших. Эх, Харон… Что ж, ведь юноша Бегемот и вправду стал нежным и трепетным… Может действительно не только для Ванды ты – смысл всего, а – вообще?! Или права Надька была, и каждая такая любовь – единственная в своём роде, и каждая – самая большая?!
-«… Ветра и кони и тела и души
убитых выносили на себе.
Убитых выносили на себе.
Убитых
выносили
на себе!!!»
***
Как это – умирать? Страшно? Да страшно, страшно, только не это главное. Ключевое слово – пусто. Ничего не хочется, ничего важного не осталось. Усталость. Одна усталость огромная, больше мира, больше любви даже, которая сама была – а где-то и есть ещё – больше мира. Боль. Но и боли эта усталость тоже больше. Умирание – это прижизненное ощущение погружения в смерть. Ощущение, что уже умерла и ничего не надо. Равнодушие. Всё стало всё равно.
И он тоже? Где-то может и он…
Смотрит больными и виноватыми огромными глазами, готов любить, боится любить – и не боится уже, потому что любит. А она всё равно уже мёртвая вся. И ничем он ей помочь не может.
Просто уже и это тоже – не нужно ей. И лишь данью памяти о любви, а не самой уже любовью:
«Нежный мой,
несказанный мой…»
Как оставить его, беззащитного, открытого всем ветрам этого промозглого мира – в этом мире одного?! Закрыть собой, защитить бы – да нет уже больше сил… И снова:
«Дивный мой,
долгожданный мой…»
В одной из ранних песен «Tr;nenfoll» есть действительно дивный инструментальный проигрыш, длинный довольно, там нет этих слов, но словно сама музыка их выговаривает. Или так вот ещё:
«Я с тобой.
Я навек с тобой…»
Да уж… А помирать, оставить его одного кто надумал?! «С тобой»… Предательница…
«Я люблю.
Я тебя люблю!..»
Люблю. Это-то да. И всегда, и посмертно, любить буду. И что?! Толку-то?! Всё равно бросаешь, всё равно уходишь. В смерть уходишь? Разницы-то…
От болезни можно спрятаться в девичье, как у Евы, тело – юное, здоровое. Можно не страдать физически. Только вот если сил уже нет, если душа просится то ли на покой, то ли на боковую…
Это можно не показывать. Заняться пока какими-то повседневными делами. Март на дворе, у её Фрица – и у Пьеро тоже, которого она так жестоко в последнее время, по возвращении, не то чтобы к себе не пускала, а до себя не допускала – последние в школе каникулы, и им ещё долго жить в этом мире, заботами этого мира, в институт (какой? и не интересовалась даже…) поступать, вот и пусть уделят они побольше внимания не ей, а земным своим делам. И у неё этих повседневных дел, пусть последних, но от этого не менее важных, тоже прибавилось. Успела понянчить в Хабаровске сына Даши, а теперь вот и у Вацлава и Валентины тоже сын родился. Вот отошла она из-за Фрица своего ото всех – разве это правильно? И ему – нужно это разве?! Чистейшей воды эгоизм. Как много всех – и правнуки, и праправнуки уже… Вот в том-то и беда, что слишком много. Забываешь о каждом думать отдельно. В духе немецких переводов – индивидуально.
А выглядеть молодцом, никого, кроме Пьеро и Фрица, не пугать – это уж ладно. Это уж – чего уж проще-то…
Вся беда в том, что – выглядеть – это лишь только выглядеть – и ничего больше. Смерти это в любом случае не отсрочит. Что ж… Лицо сохранить – это в любом случае тоже важно. Ну вот и сохраняй!
***
А, ну вообще замечательно! Все бросили бедного Пьеро. Не надо доказывать, что всё хорошо, что группа существует и почти уже даже процветает, и что опять вот в «Чайке» концерт здорово отыграли, и что он опять пел несколько песен, и свою одну в том числе. Просто никому ни до чьих проблем нет дела, до его, Петькиных, в первую очередь. Да, конечно, Надька вон недавно доказывала опять, что это время Фрица, да, потому что он, как считает Ванда, лучше всех, но это не значит, что другие хуже и это не их время. Да, это он лучше, а не другие хуже, и это время, будучи его, Фрица, временем, может быть и ещё чьим угодно – любого, кто не согласился, что время не его. Беда вот только в том, что Надька-то не согласилась, борется, а он, Пьеро, сдался, и сколько угодно можно твердить что-то типа «не шибко-то и хотелось», с новыми друзьями, с Ромичем, со скинами вообще общаться, только, ****ый карась, обидно-то всё равно просто до слёз.
Это всё почти правда, это всё замечательно. Только ему нужна Ванда – любая, какая есть – только она одна и нужна. А всё что есть – это не она. И потому всё, как ни замечательно – а всё ж ненужно.
***
Как же они мучили друг друга!.. Любили, казалось, беспредельно – а вот мучили. Тут уж или обоим радость, или обоим горе такое. А какая может быть ему радость, если она умирает?! А ей – если знает, что она сама вот так вот его – любимого бесконечно – мучит…
Распахнутый навстречу жизни, пронзительный, как башлачёвский «Триптих»…
«…Если весело жить, если жить не до ста,
а потом уходить кто куда,
а потом всё равно возвращаться…»
Как вот его оставить тут одного – такого?! Живущего лишь сегодняшним днём, порывом – уж точно не до ста. Но и не оставлять – как?! Она уже совершила самую большую ошибку в своей жизни, проживши почти до ста. Не надо было дожидаться его, не надо им было встречаться, мало ли что только ради этого и жила, а вот надо было догадаться умереть тогда, сразу, или хоть просто – до его возвращения – не творилось бы сейчас с ним того, что да, вот сейчас с ним творится.
Да, одни глупости болтает она в последнее время – нет ни малейшего смысла в её причитаниях. Только вот как ни причитать, если – такое вот отчаяние?! Если разучилась она жить…
Старость ведь приходит не постепенно, а скачками. Жизнь выплёскивается словно кровь – толчками.
Вот и из неё выплеснулась. И она постарела. А старики умирают просто от старости. Оттого, что устали жить за долгие свои годы.
-Я не смогу без тебя, - сказал он ей в один из таких томительных вечеров, когда словно смазаны краски, когда вообще вся действительность размазана, и словно её нет – нет никого и ничего вокруг них, потому что ничего уже не замечаешь, не фиксируешь в сознании, от отчаяния отказавшемся подчиняться и воспринимать реальность как реальность. – Я люблю тебя.
Она вздохнула и махнула рукой. Попросту отмахнулась. Не поверила. Просто слова. Чего им верить?!
И тогда он вдруг решил, что слова действительно – плюнуть и растереть. Он должен передать ей ощущения, как они есть, минуя лживые и глупые – ложные! – слова. Непосредственно. От сердца к сердцу.
Он же программист! Он всё может – во всяком случае во всём, что касается компьютеров, он хозяин. Царь, можно сказать, и бог. Это работа, конечно, работа адская, выматывающая, на износ. Но именно такая работа только и может сейчас помочь не умереть от тоски, когда тоска – всё вокруг. Тем более мысли идут словно сами собой, словно не он их думает, а сами они думаются. Словно мозг – лишь проводник, средство для связи с космосом, с тем, что давно где-то готово, где-то существует…
Он написал для своей Ванды программу «Sensor». Он надеялся, что если сможет непосредственно передать ей свои ощущения, свою к ней любовь, она поверит, ей будет легче и не так страшно, она поймёт, что как бы ни был он малодушен, всё же она для него значит бесконечно много.
Не утешило её это… Скорее – напугало – ещё больше.
Просто стало уже отчаяние замкнутым кругом. А из замкнутого ведь круга нельзя выбраться. Или можно, но только разорвав, разрубив. И способ – разорвать, разрубить – один. Смерть называется. А вы чего хотели?!
***
Какие-то последние дела сделать… Точки над ё, как теперь говорят, расставить. Отключиться на какие-то недолгие часы от умирания своего, не сосредотачиваться какое-то время на нём. Да-да, так и надо. Правильно и полезно…
И вот Ольге тоже – какое-то напутствие последнее…
-В твоих романах вообще много фактических ошибок. Но может так и надо, - сказала Ванда. – Ну вот где ты видела, чтобы в группе не было барабанщика и вместо синтезатора – драное пианино?!
-Да не группа же это была в современном смысле! – возопила Ольга. – Не рок-группа! Одно название и было! И годы-то какие! Просто такая группа, которая на одного солиста работает! И вообще – это реальность, но миллион уже раз сказано: реальность – другая! Это как у Высоцкого в «Мы вращаем землю»:
«Не пугайтесь, когда не на месте закат.
Судный день – это сказки для старших». Всё, что пишу – «это сказки для старших». Для тех, кто способен понять, что весь фантреализм – это правда характеров, «когда не на месте закат». Для тех, кто понимает, что действительно не стоит этого пугаться. Это всё – на самом деле о судном дне. И не важно в каком мире.
-В каком-то мире твои книги выходили с таким эпиграфом, - кивнула Ванда. – Только теперь, мне кажется, его пора сменить.
-Это ты мне говоришь? – удивилась Ольга. – Я не знаю, где это, в каком мире – так что я-то могу изменить?!
-Можешь-можешь, - усмехнулась Ванда. – Изменишь. Если тебе интересно, что я имею в виду.
-Что?
-«Иное расположение волн на Неве».
-При всей моей любви к Шевчуку, - невесело улыбнулась Ольга, - Нева – это не для меня.
-Говорю же: в каком-то из миров. То есть в каком-то из других пластов сознания. Или подсознания. Тебе ничего делать не надо.
А сам этот диалог – был ли он? И если был, то – в каком из миров?
В лучшем?
***
Глеб занят Вандой, Пьеро – скинами. (Хотя, похоже, и Пьеро бы предпочёл быть занятым Вандой, а не скинами.) Когда-то, казалось, они дружили втроём… Ну, не дружили – свои противоречия, то-сё, тосим-босим, как Макс говорит… Но всё же эпитет «три толстяка» - самые, наверно, худые во всей школе, чем, не толстяки, действительно, от злого на язык, но примолкшего-таки под бдительным Роминым присмотром, Антона Киселёва имели. А сейчас что?! Пьеро и скины, Глеб и Ванда, Макс-то как?
Впрочем, теряться Макс не привык. Поэтому ему, Максу, ничего не оставалось, кроме как чтобы вокруг него сколотилась своя компания. В чём-то в рот ему заглядывающая. А Макс и рад был всегда покрасоваться.
Слегка глуповатый, буйный, отвязный, с нежным девичьим румянцем – Серёга. Немного инфантильный, но бесконечно добрый и очень обаятельный как-то по-детски – на колени посадить и сопли вытирать – Женька. Кругленький, деловитый, умный, единственный изо всех них не Максова тень, а сам по себе, не дающий Максу давить на себя, хоть и признающий его авторитет, кстати, отнюдь не непререкаемый – Никита. Вот и в знаменитом своими гопниками девятом «б» неформалы нашлись – поискать лишь хорошенько стоило… Кстати, Никита единственный в этом странном, может быть, временном союзе – в этой свите, играющей единого и единственного короля – Макса, не был очкариком. Может быть, случайно, может, и у других была простая близорукость, а не подражание, кто знает… Только Никита был – другой, Никита был – сам по себе. Впрочем, это тоже не совсем вписывалось во времена Ванды и Фрица. Рассказ – так уж отдельный, и так уж и Максу-то слишком много внимания уделено – возможно, не по делу. Хотя вряд ли – Макс этого внимания – и даже ещё большего, пожалуй – стоил.
И появилось у Макса откуда-то в этой компании, созданной в основном, похоже, чтобы противостоять активно Антону со товарищи (хотя у Антона не товарищи, а шестёрки), прозвище Мопс. Казалось, ему, Максу, просто реально весело. Хотя – кто знает. А может, так и было – реально весело. Многие, кстати, замечали, что основа его обаяния – в непредсказуемости и непонятности его дурацкой: то ли серьёзен, то ли изображает что из себя – совершенно понять невозможно. Умён, глубок, казалось бы, а любит брать от жизни маленькие глупые радости, любит жить со вкусом. Короче вот: посмотришь на него и понимаешь, что Вселенная, Вечность, Бесконечность и всё иже с ними, как бы велики (и не только в смысле «огромные», но и в смысле «великие») ни были, всё же очень живые и легкомысленные. Ну вот не должно быть в великом помпезной казённой фундаментальности!
И все друзья – вроде друзья – и вроде как-то в стороне. Ну, собираются, ну, репетируют, играют, вроде вместе, но уж Максу ли не видеть, что – порознь.
Его даже раздосадовало, что Ева как-то вспомнила о нём и подошла. С комментариями, просили её, можно подумать, влезла:
-Макс – значит великий, а мопс – всего лишь порода собак Дарьи Донцовой, ваяющей пошлые дюдики. Вообще мопс – это такое существо, которому кто-то, возможно, гопники, крепко дал в морду. Не исключено, что Антоха Кисёлев.
Макс посмотрел на Еву словно на неразумное дитя. Типа, его прозвище к породе собак не имеет отношения. Это от одного из любимых словечек Чарльза Монро. Какого? Да так ли это важно? А за имя он не держится. Подумаешь, Макс. Тоже мне великое имя. В том мире, где он был с Татьяной, его звали иначе. Жаль, что теперь он не в том мире. И не с Татьяной. Как звали? Да слишком хорошо, чтобы он об этом вот так вот, между делом, рассказывал.
-Может, так будут звать похожего на тебя героя в одном из следующих романов Ольги Дыменко? – непонятно, то ли с издёвкой, то ли наоборот примирительно – когда поймёшь разве и её тоже – сказала Ева. Макс мотнул головой:
-Не Ольги – это точно. Варвары Шестаковой – может быть. А может, и в моём собственном. Только вы об этом не узнаете, потому что и подпишу я свою книгу тоже тем именем.
-Почему? – удивилась Ева.
Макс отстранённо пожал плечами, оттопырил губу – типа, и так всё ясно – и пошёл прочь.
***
-Слышь, Надька, - позвонил вечером Макс, - у тебя принтер вроде такой же, как у меня? Мой сдох, а мне печатать много надо, реферат завтра сдавать, можно я к тебе приду с картриджем и бумагой?
-Приходи, - пожала плечами Надька – он словно по телефону почувствовал печаль этого пожатия худеньких сиротливых плеч, эту их обречённость и априорное согласие со всем и на всё.
…-Иди печатай… - Надька пустила Макса к компьютеру и принтеру, а сама ушла в другую комнату – чего бы ещё она навязывалась…
-А в компе можно покопаться? – крикнул ей Макс.
-На твоё усмотрение… - рассеяно бросила она.
-Это как понимать? – усмехнулся Макс. – И чтоб копался, не хочешь, и запрещать – тоже не хочешь? Я правильно понял? Думаешь, сам не стану?
-Думаю… - подошла и встала рядом Надька.
-А я стану. Мы же не ссорились с тобой – чего такого?!
-Копайся… - обречённо разрешила она.
-Конечно! – обрадовано (может, слишком показной была эта радость…) сообщил Макс. – У меня и дискета есть: вдруг чего нового-интересного нарою.
-Конечно! – сказала и Надька. – Уж ты нароешь! Всенепременно! Как без этого?! Ройся! Бог и чёрт с тобой. – Надька опять пошла в другую комнату.
-Это что за программа «Sensor»? – крикнул в другую комнату Надьке Макс. – Откуда взяла?
-Глеб написал. Не хуже «Word»а или там «Paint»а.
-О, да тут файл этот сенсоровский имени меня, любимого? Я возьму. Хорошо?
-Не хорошо, - как можно убедительнее сказала, подходя и снова вставая рядом – руку протяни и обнимешь – Надька. – Не стоит.
-Запрещаешь? – спросил Макс, с усмешкой глядя на неё. – Да не в состоянии ты мне что-то запретить. Рука не поднимется. Язык не повернётся. Не потому что я не послушаюсь. Ну скажи: нельзя – и я не стану. Но ты же не скажешь!
-У тебя свои мозги, в конце-то концов, должны быть! – озлилась всё-таки Надька. – Тебе говорят: ничего хорошего из этого не получится, а тебе хочется вляпаться. Вляпывайся. Только потом не обижайся, как будто я тебя не предупреждала.
-Предупреждала! – радостно согласился Макс. – А тебе не приходило в голову, что я люблю вляпываться?!
-А?! – невесело и даже как-то зло, почти издевательски усмехнулась Надька. – Ну флаг тебе в руки!
-И перо в жопу?! – усмехнулся и Макс – в отличие от Надьки им владела сейчас какая-то злая бесшабашная радость человека, идущего к гибели осознанно и весело.
-Ты печатай давай, - отмахнулась мрачная, как памятник кладбищенский, Надька.
-Печатает принтер, - отмахнулся и Макс. – Без моих, кстати, соплей.
-Не копируй этот файл, - попросила Надька.
-Опять двадцать пять, - рассмеялся Макс. – Да ты ж сама хочешь, чтоб я это открыл!
-Хочу! – свирепо крикнула Надька. – Хочешь знать всё, совсем всё – знай, чёрт с тобой! Нет, не хочу, имею на свои тайны право!!
-Имеешь, - усмехнулся Макс. – Запрети, если имеешь. Если хочешь! Не хочешь же!
-Делай что хочешь! – возопила Надька. – Только быстрее! Доделывай и уходи! Выметайся!
-Скопировать – пара минут, меньше даже, - вставляя дискету в дисковод, с показным невозмутимым спокойствием произнёс Макс. – И печатать осталось восемь листов всего. Сейчас выметусь, не переживай.
…Дома Макс первым делом – нетерпение съедало, вся невозмутимость – всего лишь показуха высокого полёта – скопировал в свой компьютер новую программу, разобрался довольно быстро, как с ней и её файлами работать – и открыл тот, который был – его имени…
…И…
Это было ни на что не похоже. И совершенно невыносимо. Он подключился к Надькиным нервам, к Надькиным ощущениям. К Надькиной боли. К Надькиной любви… И такое цунами восторга и бескорыстного восхищения – и тут же восхищения эгоистического, но всё равно – восторга и восхищения обрушилось на Макса – впору в себя самоё влюбиться, самим собой восхититься впору. Если смотреть на мир Надькиными глазами. А чего бы и не посмотреть?!
Если бы это можно было выразить словами, это бы звучало примерно так…
«Ты – всё. Мне наплевать на то, что для других ты смешной и странный. Для меня ты всё. Моё существо, моя сущность – это моя любовь. Это ты, это с тобой, это для тебя. Это – твои сумасшедшие глаза. Я люблю тебя, я хочу тебя. Мой дьявол! Какие все вокруг лжецы и лицемеры! Они хотят отделить любовь от желания. А я люблю и хочу – и не собираюсь этого скрывать. Я хочу обладать тобой не во зло тебе, я задыхаюсь от страсти и нежности одновременно – но и от недоступности, я хочу дарить ласки тому, что великолепно и всему тому человеку, которого я люблю и который сам весь великолепен. И не могу… Я держала твою плоть в руках, теплую, живую, желанную, запретную, любимую – а теперь – нельзя. Как понять это?!
…Но что ты сделал со мной! Я привыкла ходить с высоко поднятой головой – и вот прячу глаза?! Или я ничтожна?! Нет! Но для тебя – да?! Да… Но выпрашивать я ничего не стану.
С этой тоской жить невозможно.
Но и такой виной я не накажу тебя!»
Нет, наверно, не стоит пытаться передать это словами – не только эту любовь, но это желание – на грани и за гранью похоти, это вливающееся в него и рвущее его на части – лопнуть только от такой полноты ощущений – понимание, как велик он в её глазах – царь и бог. И дьявол, что лучше и главнее и царя, и бога. Не надо – словами. Слова бы просто всё опошлили.
Но – не было слов. Были лишь ощущения – из души в душу – непосредственно. Такие ощущения – да никакими словами их ни в жизнь не передать. Боль… Такая боль! И любовь – тоже такая!
Ох, Глебушка, Глебушка, и зачем ты такую программу написал?! Это – нельзя…
Нет, эта боль!.. Надька!.. Надюха, чокнутая, так нельзя! Как она живёт-то с ней?! Это невозможно! Хотя, наверно, к чьим нервам ни подключись – что-то такое и увидишь. Это он, Макс, всё такое никогда в сознание не пускал. Или если и пускал, то лишь с изначальной оговоркой: я, мол, хочу этой боли, я её выбираю сознательно. Хотя что ему за дело до других, до всех других, кто не Надька, до самого себя даже, когда Надька – так?! Его Надька… Да, его, его Надька! Надька!.. Боль!..
И эта её боль его убила.
-Ты можешь сейчас прийти?! – крикнул он в трубку, едва дождавшись, когда Надька подойдёт к телефону.
-Могу. – Ответ прозвучал не то чтобы холодно – отстранённо, отчуждённо даже. Словно выжала печаль из Надьки все соки и даже самоё жизнь. И этот холодный ответ не удовлетворил не принимающего подачек типа «ладно уж» Макса-максималиста, которому – всё или ничего.
-А хочешь? – спросил он.
-Да! – крикнула вдруг, срываясь в плач, в истерику, в штопор, во что-то долгожданное и непередаваемое человеческим языком, только вот так, непосредственно, из души в душу – ощущениями – Глеб гений, если смог понять и придумать, или просто открыть придуманное природой – поверившая в счастье Надька. – Да, хочу! Я люблю тебя!!
-Знаю, - сказал Макс. – Приходи! Или, хочешь, я приду?
-Нет! Сиди на месте, а то исчезнешь куда, не дойдёшь до меня! Не могу ждать, могу только бежать. Да у меня отец сейчас придёт.
-Я тоже не могу ждать! – завопил вдруг сорвавшийся, забывший про всю свою насмешливость, Макс. – Я бегу тебе навстречу!
***
Макс расплетал мышиные Надькины косы, и она наконец предстала перед ним – уже не обнажённая, а прикрывшая наготу волосами, как многим случалось в средневековье, но теперь-то не средневековье, в том почти облике, что рождённая морской пеной Венера, лишь волос было ещё раза в три больше, да сама Надька была тоньше – словно воплощение хрупкости – раза тоже в три. Ну может не в три, но всё равно – хрупкое чудо в одежде из волос.
Надька смотрела светло и преданно, и почти даже весело – улыбалась, во всяком случае. И Макс улыбался ей навстречу. Не хохотал, как все привыкли, а улыбался – тоже светло и тоже преданно. И Надька снова отвечала улыбкой на его улыбку.
Улыбалась.
И вдруг разрыдалась. Прижалась к Максу тесно-тесно, утыкаясь носом в надёжное его, несмотря ни на что, плечо – и почувствовала – как легко и почти весело ей наконец становится. Вся боль выплёскивалась в этих бурных рыданиях такой сдержанной обычно Надьки.
Вся Надькина боль.
Не только Надькина. Максова – тоже. И пусть это эгоистично – быть благодарным за слёзы – но это было именно так. Он был сейчас очень ей благодарен.
Море – это приют души, потерявшей приют.
Смерть – это покой души, неспособной к покою…
И пусть стихи эти Ванда написала, Надька была сейчас для Макса и Морем, и Смертью – всем на свете. Он не умел отдыхать, но и отдыхом сейчас для него Надька была – а разве не заслужил он нескольких минут отдыха!..
И пусть это время Фрица и Ванды.
Кто сказал, что это не время Макса и Надьки?!
Просто совсем другая история – только их двоих история, и Фрица с Вандой не касается. И никого не касается. И смотреть не надо! Нечего! Хотя, может быть, кто-то, да сам же, может, Макс, напишет потом про это, но никто не узнает, что это про них, потому что он подпишется псевдонимом, именем своим из другого пласта сознания, да и героев будут звать иначе.
И целый большой мир у них двоих, для них двоих – для Макса и для Надьки.
***
Истерика. Ни слов, ничего. Нет! Только боль, только слёзы, только чувства – высочайшего накала.
И целовать друг друга вот так же вот истерически: не умирай!! И не только он ей, и она ему, как когда-то: живи!! не умирай!! Нет!!! Люблю!! Ты должен! ты должна! жить!!!
Истерика. И казалось, что он тоже снова умирает.
Так оно и было, наверно. Он понимал, что обречён без неё. И все близкие, ни Вадим, ни Алиса – никто не поможет.
Вадим, Алиса… Неужели снова на них всё перевалить?! У них должны быть, у них есть свои дела. Алисе же рожать вот-вот. Даже если он, снова теперь не столько Глеб, сколько Фриц, обречён, они должны, они обязаны просто даже – через всю боль, которую он вот и им тоже причинит – выжить. А как иначе?! Ребёнок – это вот так. Он беззащитный же, они нужны ему, и это всё равно удержит, как бы больно им ни было. Конечно, даже и сейчас, когда они видят, каково ему, им уже больно, а будет ещё больнее, но всё равно – придётся пережить. Вот придётся – и всё тут… И отец с матерью тоже должны жить! Они смогут! Да, ради внука – тоже ведь новый смысл в жизни…
Они останутся. А он? Правда ведь: никто не поможет…
Разве только чудо, которое вывернет всю действительность с ног на голову, поставит наизнанку – да, именно так, а не ровными правильными фразами…
Будет чудо? Нет, не будет, потому что…
Неужели уже всё?!
Нет, не всё, но скоро!..
Не умирай!!!
Откуда эта песня пронзительная?! Из радиоприёмника у соседей? Из подсознания?
Не надо!!! И так нестерпимо больно, а так – ещё больнее. Куда ещё?! Ой, замолчите же все, весь мир пусть молчит!! Она умирает! Последние вдохи и выдохи, последняя любовь – всё последнее!
Но песня – была. И была правдой…
И не замолкла, как ни старался он заглушить её.
Наверно, это так зачем-то надо было, чтоб больно ему было – больше чем бесконечно…
«Подметала свой пол белой ниткой да прямо сквозь толстый
ватин.
Чтоб не лечь натощак, до рассвета на кухне курила.
-Ты хороший мужик, - кружевами его паутин
перепутала всё, говорила и боготворила.
И однажды, сорвав её швы да с изнанки судьбы –
да клочками резина и вата, да клочьями кожа –
он схватил и понёс на руках – как на дыбу, поставил
её на дыбы.
Только крикнуть успела: - Мужик-то и вправду хороший!»
Последнюю строчку Ванда то ли выдохнула, то ли выкрикнула – вслух. К нему, любимому, единственному, обращаясь: «Мужик-то и вправду хороший!»!
И всё.
Мёртвая лежала у него на руках.
«Волки тоже смертны»?
***
Кит сидел на полу возле дивана и пытался что-то доказать – Игорю? спине Игоря? Что толку говорить что-то – только понапрасну – да нет, не слова – силы, чувства, душу, эмоции тратить, когда тебя не слушают. Игорь не слушал – а Кит всё говорил-говорил-говорил – словно к коматознику обращаясь: вдруг и в полубессознательном состоянии своём слышит что, чувствует, может это всё же чем-то помогает другу. Он ведь, Кит, Китёнок теперь, тоже не так-то прост, и не зная бабки Ванды, понял всё же, что пришла беда. К Игорю. И значит, без Мишки открылась Мишкина дверца, и Кит оказался во Владивостоке.
И всё подтвердилось.
Ни на Берёзовой, ни на Посьетской Игоря не было. А вот через «Трансильванию» легко открывался путь в запределье, во все пространства эти Игоревы.
Только вот не знал Кит, что так скрутило его печального друга. Какие-то полуслова, недослова – смерть бабки Ванды.
А это кто?! – бабка Ванда-то?!
Что-то сказанное невнятно себе под нос про эту бабку, про любовь её такую, что Ольга решила спасти её во что бы то ни стало, про любовь Ольги и Ильи… Всё равно ничего нельзя понять – бормочет что-то – что бормочет?!
Кит продолжал тормошить Игоря.
Тот наконец сел, тряхнул кудлатой головой. Мутные глаза непонимающе смотрели на Никиту.
-Сколько сейчас времени? – ошалело спросил Игорь. – В смысле: какое число?! – и сам себе ответил: - А какое надо, такое и число! Пока я здесь, ничего ещё не случилось. Да! Все мы страусы – башку в песок! Да! Да! Ещё ничего не случилось!! Вот и сидеть здесь вечно, да?! Пока я здесь, для меня они живы! И не вылезу вот!.. Всё равно вылезу! Потому что от меня ничего не зависит! Вечно сидеть в своей ещё счастливой точке В-серии?! Кит, зачем ты пришёл?! Ты ничем мне не поможешь! Мне нельзя помочь!! Потому что я просто трус!! Илья всё решил – за них обоих решил, за себя и за Ольгу! Я не хочу! Что мне до того, что он по-своему прав?! Я не хочу – без брата! И без Ольги! Я трус – но я не хочу!
Кит обнял Игоря за плечи, покачал его:
-Ты не трус. Каждый не может болеть за всех, любить всех. Ты болеешь за тех, кого любишь, за кого ж болеть тебе, как ни за брата и за Ольгу?! Не казни себя. Тут от тебя никакой правоты не требуется.
Подошёл чертёнок Петька – уже не такой замурзанный, как прежде, но вместе с другом, с единственным дорогим и близким человеком – Игорем – непроходимо печальный, сел у Игоря в ногах:
-Мы с Никитой ничего не знаем… - сказал тихонечко. – Что-то случилось с Ильёй и Ольгой? Не случилось ещё? Должно случиться? И это неизбежно? Неизбежно, ясно уже…
-Неизбежно… - Глаза Игоря слегка прояснились. – Бабка Ванда умерла. И её любимый должен тоже умереть. А Илья не согласен. Как он там сказал? Отдать им, да, всё отдать: кровь, жизнь, память, имя – всё на свете. Илья решил, что Ванда и Фриц должны жить. А умрут они с Ольгой. Потому что они не могут быть вместе в этой жизни, могут только умереть – вместе. Но почему?! Почему должны жить какие-то Ванда и Фриц, а мой брат и моя любимая женщина – умрут?! Пусть они будут вместе! И Иван наверняка точно так же думает: пусть они будут вместе! Не в смерти – в жизни. При чём тут совесть?! Мы с Иваном на всё согласны. Они должны быть вместе, пусть только живут! Почему умрут – они?!
-Потому что они так чувствуют… - Петька вздохнул и пожал плечами. – Ты не можешь смириться. А вот только от этого ничего не зависит… Просто Ольга и Илья – они сами не смогли смириться с тем, что – нельзя. Вот так. Только так, к сожалению или нет, но – только так…
-Свари кофе, - с вымученной гримаской попросил Игорь. Петька ушёл.
-Значит, они ещё живы, - полувопросительно сказал Кит.
-Не знаю, - отстранённо сказал Игорь. – Время здесь и время там никак не увязаны. Можно попасть туда – пока ещё можно – в такой момент, что они ещё живы. Но это ничего не меняет. Ничего! Китёнок, понимаешь, ни-че-го! Я тряпка, но я не могу!
Кит молча качал друга за плечи и думал, что нет, Игорь не тряпка. Хотя многого и не понимает. Не понимает того, что может жить. Всё-таки может. Вот Илья уходит именно потому, что на самом деле не может. Нет просто у него другого выхода. Что ж делать?! Илья уходит хотя бы весело. Ну то есть не весело, а хотя бы с улыбкой…
Петька-чертёнок принёс три чашки кофе на подносе.
Никита первым взял чашку, обжёгся кофе. Что ж, слёзы из глаз от горячего, обжигающего кофе – это не стыдно. И голос не дрожит:
-Игорь, надо идти. А то ты протянешь, что они уйдут, не попрощавшись…
-Надо идти, - эхом отозвался Игорь – и продолжал сидеть.
Он встанет. Он найдёт в себе силы попрощаться с братом. И с Ольгой. И уж как ни Игорю знать, что понятие смерти – такое условное… Он будет искать их! Он найдёт! Или не найдёт… Но пока ищешь, всё ещё надеешься.
А сейчас надо встать…
***
Борис и Игорь с детьми – так, похоже, и было задумано, ночевали у Ильи.
Илья подошёл к каждому и у себя и у Ольги дома – к жене, к сыну, к отцу, к братьям, к племянникам, ненавязчиво внушил Ольге, чтоб подошла и она. Нелегко это – прощаться так, чтоб не понял никто, что это прощание. Только Илья это умел. Как и не только это. Как многое-многое другое.
Как хорошо всё-таки, что близкие, любимые их люди, поколесившие немало по разным живым, полуживым и мёртвым мирам, понимают без его нынешних специальных объяснений, раньше всё объяснил, раньше, давно уже, всё сами поняли, во всём сами убедились, что смерть – это всего лишь навсего расставание, которое при желании всё же можно преодолеть…
-Пошли, - с лёгкой, беззаботной улыбкой сказал Илья Ольге. – Надо съездить на Морское кладбище.
Улица Калинина. Салон автомобиля. Голова Ольги на плече у Ильи. Дождь – несмелый ещё, осторожный почти уже майский дождь. Печаль. Знание – ещё в отсутствие пришедшей достоверной информации: Ванда умерла. И её Фриц тоже умрёт, если они с Ольгой не сделают сейчас так, чтобы Ванда и Фриц могли оказаться вместе – не только в смерти.
И Ольга не будет бояться.
Улица Минёров.
Улица Минёров ведёт на кладбище.
КамАЗ – огромный, как смерть, которой в принципе-то и нет никакой.
И всё так же голова Ольги на плече у Ильи. И всё так же едут они по улице Минёров.
-Ты ведь не боишься, - спокойно и не печально даже сказал Илья. – Всё хорошо.
Улица Минёров ведёт на кладбище. Или с кладбища – это как посмотреть.
-Куда мы? – спросила Ольга.
-Туда, где мы будем вместе со многими замечательными людьми, с которыми не могли встретиться здесь. Ты ведь и правда не боишься. И значит всё хорошо.
-Всё хорошо, - улыбнулась Ольга, веря и не веря этому последними проблесками угасающего, а может просто засыпающего сознания. Она так хочет спать!
Она просто очень хочет спать!
И это так здорово – спать на плече у Ильи.
Потому что теперь они точно могут быть навсегда вместе. И ни с кем всю оставшуюся долгую жизнь, всю оставшуюся долгую смерть, всю оставшуюся мгновенную смерть не делить друг друга.
Жаль, что для этого надо расстаться со всеми остальными, кого любишь. Но ведь про бесплатный сыр в мышеловке она отлично знает. И считает вполне справедливым, что просто так ничего, никакое счастье, с неба не валится. За всё надо, как известно, платить. Нехорошее слово, некрасивое. Тогда – расплачиваться.
Да, Элина Макрополус становится Евгенией Монте. Эмилией Марти становится. И Екатериной Мышкиной тоже становится – в бесконечном круговороте вечной своей жизни. Это надо? Кем должна стать в нём, в круговороте этом, Ольга Дыменко? Никем, однозначно! А Илья Дыменко? Можно как-то иначе расшифровать сокращение «И.»? Нельзя! Иван? Игорь? Нет, это не он, это его братья. А он – Илья, и так и будет всегда только лишь Ильёй.
«…То-то есть смеяться отчего.
На Земле бояться нечего…» - крутилось у него в голове.
Их губы нашли друг друга.
«…Ныне, присно и вовек веков!» - выдохнула Ольга.
И было ли что потом?! Вечность и миг – разве не одно и то же это?!
***
-Вот такое вот тебе – перед самыми родами, - печально сказал Вадим.
-Оставь, - вздохнула Алиса. – Что ж делать теперь?! Никто не виноват. Не мог никто ждать. Смерть, как и роды – не очень-то отсрочишь…
-Как брат?
-Лежит, - вздохнула Алиса. – Молчит…
-Опять конец апреля… Только-только год, как Оксана погибла. Гретхен всё-таки день рожденья отметила. Олега пригласила даже – и всё по-человечески. Все, похоже, всех простили. Но только такая безнадёга… Такая, что живёшь только потому, что – надо, что – нельзя предавать. А совсем не потому, что хочется жить. Совсем не хочется. Какая, действительно, безнадёга кромешная. Вот просто знали мы, что есть на свете такие люди – Ольга и Илья, пусть и не сталкивались почти, а просто знали – и веселее жить было. А теперь их нет. А есть – смерть.
-А Макс говорит, что нет, - сказала Алиса. – Смерти нет.
И в этот миг лопнула серебряная цепочка на шее у Алисы, медальон упал на пол – и раскрылся.
Не было больше светлого локона в этом маленьком серебряном медальоне… Тёмный был… Прямо как у Ахматовой: «У Алисы в медальоне тёмный локон – знаешь, чей?» Господи, да чей же ещё, Ильи, конечно… И стоит ли совсем уж терять надежду?! И портрет на серебре – не Фрица уже, а…
-Вадик, ты… - сказала Алиса. – Ты… Не надо…
-Я…
-Молчи! Я знаю, ты держишься, но ведь на самом деле всё не так уж страшно. Пока есть такие люди, как Илья. А он есть. Не думай, я не погрязла в цинизме и не сошла от тоски с ума…
-Есть? – устало спросил Вадим.
-Есть, - сказала Алиса с измученной пусть, вымученной пожалуй даже, но все же – улыбкой. – И ты это сам отлично знаешь, потому что кто уж, как ни ты, мог уже сто раз убедиться, что нет никакой смерти. И уж не про Илью это – это уж точно.
-Но Глебу совсем плохо… Ты пыталась что-нибудь сделать? Чем-нибудь помочь?
-Он не слышит, - вздохнула Алиса. – Его сейчас не утешает и не утешит, что смерти нет в мировом масштабе. Ему сейчас на это глубоко плевать – потому что она есть – для него. Ему всё равно, что его Ванда умерла не для всех времён и миров, потому что она умерла для него…
***
А ему действительно было совсем плохо. Совсем-совсем плохо. Отвернувшись к стенке (и не зная ещё, что случилось с Ольгой и Ильёй), он лежал на диване и знал – и это даже как-то утешало и успокаивало – что тоже умрёт. Вторая попытка жить окончилась таким же бесславным крахом, как и первая, и пусть, да, смерть – это не полное небытие, и там, в этой смерти, куда он скоро вернётся, они будут вместе. Трус! Трус позорный! Как он мог бояться?! Как это он боялся быть с ней здесь?! Но всё! Там он не будет больше бояться.
Мысли путаются… «Болит голова. Это просто болит голова…» То ли в голове эта песня звучит, то ли он сам включил этот диск – диск для беспробудно плохого настроения, которое не хочется исправлять. «Ангедония – диагноз – отсутствие радости…»
-Я умру… - поднял он пустые – не печальные даже, а просто действительно пустые – глаза на присевшую к нему на краешек дивана Алису. – Не надо меня утешать. Так нужно.
-Так не нужно, - сказала Алиса. – Не для этого Ольга с Ильёй погибли. Они вам с Вандой свои бессмертные жизни оставили. А ты – «умру». Не смей. Но и их даже смерть – не окончательный приговор. Смотри! – Алиса протянула ему ладонь, но он не понял сперва, что там, на ладони этой, лежит.
-Что это? – спросил.
-Медальон, - как дитятке неразумному, объяснила ему Алиса. – Там была прядь твоих волос. Светлая, не так ли?
-Светлая, - машинально согласился Глеб.
-А теперь – тёмная. Значит, и Илью можно ещё хранить и спасти. И Ольгу, конечно… - увещевала брата Алиса. – И ты не смеешь умирать. Они это сделали. И они это не просто так сделали. Для тебя, понимаешь?! Нельзя тебе умирать! Не имеешь права. Вставай! Не можем же мы – ну вот никак не можем! – не пойти на похороны…
Он хотел встать – что ж, что болит голова, ну, болит, в конце концов, и болит, что с того. И в этот миг что-то изменилось. Появились в боли словно проблески, окошки словно – надежды.
«Джиги-джиги-дзаги» - вызванивал, как когда-то, как при жизни Ванды в грешном этом, но таком родном мире, мобильник. Он взял его в руки, словно котёнка приласкал – погладил поцарапанный корпус. «Вызов – Ванда» - светилось на экране. Ну же, - сказал он себе, - нажми на зелёную…
Он не успел. И всё же казалось теперь: это можно – услышать её голос – хотя бы по телефону.
Так что же?! Что же, в конце-то концов?! Безнадёга?! Надежда?!
***
Сквозь боль души и тела он всё же что-то ещё видел – но словно куски какие-то обрывки, обрезки…
…Да, этих троих хоронил чуть ли не весь Чуркин, и не у одного Пьеро, похоже, глаза были мокрые.
И не только Чуркин, а Академ, и Бийск, и… Да что ему за дело было… Ну, пришли через Мишкину дверцу, ну, лишние хлопоты Ивану, Борису, Светке, бабке Эльзе… Он тут при чём?!
Ему пытались что-то обнадёживающее внушить, но он тонул в своей беде – и что за дело было ему до Бийска там какого-то – да никакого не было дела! И что эти двое – Иван и Игорь, понял он – едва держатся на ногах – отметил в сознании как-то отстранённо. Что была для него чужая беда, чужая боль, когда он умирал от своей беды, боли – своей?! Даже и не помнилось уже, что блеснула ему на миг надежда. Было это? Не было? Сейчас казалось – не было. Снова всё та же кромешная безнадёга.
Да, это всё было – и Кит, почувствовавший беду раньше, чем она случилась, поспешивший на помощь к другу, был здесь, и все Шестаковы, Михеевы, Сокольские – все тоже были здесь – придавленные очевидной несправедливостью случившегося, только что за дело было до этого Маленькому Фрицу?! Что за дело ему было до их боли, если у него была – своя?! Пусть что хотят все говорят, только он знает: он умрёт сейчас. И не надо его утешать и останавливать – это инсульт, он уже однажды умирал. Вот и сейчас умрёт.
А им до его боли – что за дело…
Нет, они уже сказали все речи, уже комья земли скрыли навсегда ото всех Ванду, Илью и Ольгу – людей замечательных и весёлых, и есть теперь уже, да, есть, к сожалению, всем этим людям дело и до него, до Маленького Фрица, навсегда потерявшего свою Ванду…
Навсегда?
Тогда откуда это опять: «Джиги-джиги-дзаги»?! Безнадёжность? Опять ведь не успел нажать на зелёную кнопку. И не успеет никогда?..
Или всё-таки надежда?! Ведь всё-таки же звонит?!
Кто-то обнял его за плечи. Отец? Вадим? Алиса? Вацлав?
Что-то говорили. Что? Зачем?
Он дёрнул плечом – да отвалите вы все! – и пошёл прочь.