ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Небо на Земле
Неважно, кто нам позвонит
и кто ответит на звонок,
когда Земля в какой-то миг
уйдёт внезапно из-под ног…
И кто рискнёт в последний раз
устроить бунт на корабле?
Ведь мы для них, они для нас
всегда – как небо на Земле…
Ян Николенко
Как темно… Я в аду
иль за пазухой брата-Христа?
Юрий Шевчук
Ещё на площадке Олесь почуял вкусный запах, и когда сестра открыла ему дверь, атмосфера радостной суматохи и весёлого ожидания стала физически ощутимой.
-Свет, что такое? – спросил он сестру и тут же сам обо всём догадался по… По всему догадался – по счастливой Светкиной улыбке, по стуку ножика на кухне, по тому, что вечно недовольная всем мать что-то при этом вполне весело напевает. – Алексей приезжает, да?
-Да, - подтвердила сияющая Светка. А из кухни уже выходила мать. И словно просила взглядом: мы никогда не сможем разрешить наших противоречий, ты – такой, как ты есть, я – такая, как есть я, мы оба уверены в своей правоте и меняться не собираемся, но давай сегодня забудем ссоры, не будем о них думать и говорить, давай будем дружить, хотя бы пока.
-Когда? – спросил Олесь.
-Завтра утром. Я со смены прямо на вокзал. А вам дневники-то выдали? Четвёрок ни за год, ни за четверть нет, надеюсь?
-Откуда?.. – поморщился Олесь. Этот разговор был излишним, никогда он, всегда круглый отличник, не давал матери повода следить за своей успеваемостью. Зачем этот досужий интерес?!
Впрочем, и во всём остальном он за собой сам следил, чем мать немало обижал, но территорию свою охранял истово, лишь сестру подпуская близко – ну не может же человек быть совсем один.
Мать брюки подглаживала, собираясь на ночную смену – молодая такая, красивая. В тридцать пять можно иметь шестнадцатилетнюю дочь, а можно, например, и забеременеть ещё. Если повезёт. В тридцать пять, а то и того позже.
-Ладно, я пошла, - наконец собралась она – совсем не ворчливая сегодня, не задерганная, весёлая. – Не скучайте. Света, Олесь, всё путём, ладно?
-Ладно, - миролюбиво кивнул Олесь – реплика, конечно, больше к нему была обращена, Светка с матерью не препирается, просто делает всё спокойно по-своему, и всё. Но сегодня и Олесю ругаться не хотелось, нервы ведь тоже не на помойке нашёл.
Мать ушла, а Светка включила телевизор:
-«Чёрного пса» будут показывать. Сегодня питерский день.
-Двадцать седьмое мая, - назидательно сказал ей брат, - не только питерский день, но и Башлака день рождения. Только по этому поводу вряд ли на что раскачаются.
-Ладно, - сказала Светка. – Опять ты в бутылку лезешь. «Чёрный пёс» - тоже классно.
Их беседу прервал звонок в дверь, и спустя несколько секунд они уже повисли на шее у потенциального отчима.
-Алексей Александрович! – радостно звенел Светкин голосок. – А мама сказала: завтра утром.
-Ну знаешь же, не люблю эти вокзальные встречи, эти принародные проявления утрированных несколько чувств. Я ей позвоню сейчас, и всего-то. – Он подошёл к телефону, набрал номер больницы. – Марину Степановну можно? Да, Мариша, я уже здесь. Ну что ты каждый раз удивляешься? Да ну что ты, ничего не надо, дежурь спокойно. Света обо всём позаботится. Большая ж уже. Конечно! Замечательные дети. Ты не права, Мариша. А я сказал – замечательные. – И, проходя в комнату: - Светик, ужин будет?
Олесь нашёл праздничную скатерть, Светка тарелки с кухни носила, но, казалось, зря – Алексей Александрович прилип к телевизору на первой фразе концерта:
-Ну, татарская морда, до чего же верно в суть проникает!..
Впрочем, ужинать он, конечно, стал, с дороги, голодный, и даже бутылочку из дипломата в холодильник переставил, предварительно налив себе рюмочку. Но это, в основном, когда с рекламой влезали. А так всё внимание Шевчуку.
-«Капли крови на чёрствых рублях стариков…» - повторил он за солистом «DDT». – Да, точнее не скажешь, - печально произнёс он. – Стоило войну выигрывать, чтобы потом самим голову в петлю засунуть, про национальное достоинство и про то, что у России всегда что-то не для продажи было, забыть – и считать, что так и надо…
-Ты так говоришь, словно людей нормальных не осталось, - с некоторой даже обидой сказал Олесь. – Как будто всем всё равно.
-А разве нет? – спросил Алексей Александрович. – Хорошо, если я не прав.
-Наверное, хорошие люди стали ещё болезненнее всё воспринимать, - сказала Светка, с некоторой тревогой поглядывая – к нему относится! – на брата. – А плохие сделались ещё равнодушнее.
И Олесь, конечно же, не остался в стороне:
-Ну вот скажи, Сей Саныч, как вообще можно жить да ещё и улыбаться в мире, где люди не люди, а нелюди какие-то? Мужество, да? А может, воевать и вообще жить – это слабость закрывших на всё глаза?! А не мужество никакое вовсе? Человек должен делать своё дело, но для этого надо хоть в какой-то мере согласиться, что происходящее – в порядке вещей. Ну невозможно же с этим жить!
-Но приходится. У каждого, - сказал Алексей Александрович, - не только своё миропонимание, но и мироощущение – тоже своё. У тебя – вот такое трагическое. Ты ни в чём пока не нашёл утешения, и никто другой, как бы ни хотел тебе помочь, за тебя это сделать не в состоянии. А кто-то радуется, что смог помочь кому-то. И это доброта. И это совсем не слабость. Учись жить. Ищи опору. У каждого должны быть свои тылы.
-Тылы… - вздохнула Светка. – А где они?
-Ну… - пожал плечами Алексей Александрович, глядя на Шевчука на экране. – Семья. Дом.
-Семья? – переспросил Олесь. – Дом? А если в нём холодно? Сей Саныч, не женись на маме!
-Ты чего? – изумился Алексей Александрович. – Чем я тебе не угодил?
-Да всем угодил, - сморщил нос Олесь. – Потому и не хочу, чтоб тебе плохо было. Ты думаешь, наш отец плохой человек? Ничуть не бывало! Только он не смог на коротком поводке ходить. И ты не сможешь.
-Ну, меня-то, - усмехнулся Алексей Александрович, - не посадишь на короткий поводок. Я не стану держаться за вашу мать мёртвой хваткой, хотя, не скрою, люблю её. Так что держаться придётся ей. Не столько за меня, сколько в рамках. Я хорошо понимаю, что любят иногда не самых достойных, но в таком случае в этом надо отдавать себе отчёт, и не защищать любимую, если она не права, от разгневанного её неправотой мира, а – по возможности – мир от неё. А с отцом-то как?
-Ну мы общались, пока он тут жил, хотели даже жить у него, - сказала Светка. – Мать отсудила. Ну пишем иногда. Он к родителям в Одессу уехал. И до сих пор не женился.
-Ладно, - вздохнул Алексей Александрович. – Я-то точно женюсь. Вот Марина защитится, и поженимся. И уедем. Ну а пока не хотите ли со мной во Владик ко мне съездить? Спокойно, мать я уговорю. Сказал, уговорю.
Светкины глаза засияли, и Олесь подумал, что это, наверное, очень здорово – побывать в городе, который так полюбила Светка, съездив туда с Алексеем Александровичем в прошлом году. Побывать. О большем вряд ли стоит думать – при материном характере она наверняка поссорится с Алексеем Александровичем раньше, чем выйдет за него замуж.
***
-А что, капитанам третьего ранга купе не по карману? – спросила Светка.
-По карману, - улыбнулся Алексей Александрович. – Только зачем? В плацкартном же веселее. Да ведь и одна ночь всего.
В плацкартном и поехали.
Ну, конечно, слёзы Марины Степановны, готовой уже было на вокзале пойти на попятную. Но оказалось, что Алексей Александрович действительно не из тех, кого держат на коротком поводке. Отстоял право своих будущих детей на праздник.
Сперва всё было обыкновенно и весело. Алексей Александрович занял верхнюю полку, Светка – нижнюю, Олесю же досталась боковая, которую раздвигают только на ночь. На двух полках напротив Алексея Александровича и Светки ещё из Благовещенска ехали мама с сыном Костиком – ровесником Олеся. Кассетный на батарейках магнитофон играл – во Владивосток же всё-таки ехали! – «Мумий Тролля», выставили на столик домашние припасы, о чём-то незначительно переговаривались. Костик на каждой станции бегал за газетами и, похоже, за продававшимися тут же россыпью сигаретами, газеты-то ведь, поди, от станции к станции не меняются. Но… Городской пейзаж сменился за окнами пригородными ландшафтами, мелькали столбы, и ощущение, что картинка за окнами поворачивается – так всегда бывает, кажется, что дали, которые выглядят мелкими, сменяются медленнее, чем то, что рядом и поэтому поворачиваются – было ощущением дороги. Не пронзительным ещё, но всё более и более явственным.
Угомонились к полуночи. Олесь лежал на спине, головой к началу поезда, и смотрел в окно – когда так смотришь, в обзор попадают всё новые и новые куски, а когда к хвосту – наоборот, уходят из виду. Было красиво, таинственно как-то, но не очень ещё, и немного весело. На станциях – составы, переговоры диспетчеров – отголоски какой-то чужой, пролистывающейся мимо, не его, но от этого не менее реальной жизни. Дорога… Так он и уснул – не разобравшись полностью в новых зовущих ощущениях.
Проснулся он часа в три. Стояли. Горели фонари. Потом тронулись. Стук колёс, мелькание фонарей, встречных поездов, строений… Ощущение – чего? – стало пронзительным. Олесь поднялся, вышел в тамбур, долго сидел у окна с опущенной фрамугой, ощущая ветер дороги волосами и нервами.
Потом сморило. Вернулся к своей боковушке, под могучий храп Алексея Александровича рухнул и мёртво заснул.
И снова проснулся около шести. Рассвело. Тревога стала физически ощутимой.
По вагону ходил проводник:
-Сдавайте постели, идите в туалет, после Угольной закроем – санитарная зона.
И Олесь подумал, что чудо, совершающееся на грани бытовой пошлости, не перестаёт быть чудом.
А напряжение тем временем нарастало – нетерпение? что-то ещё? Но – какая-то озарённость у Светки на лице, а отчим ушёл в тамбур. Олесь пошёл к нему. Алексей Александрович нетерпеливо курил.
-Скоро? – спросил Олесь.
Алексей Александрович кивнул. Олесь опять, как ночью, высунулся в открытую фрамугу – лучше, когда нет стекла между тобой и этим миром.
Что-то очень пока обыкновенное набирало размеры и силу. Вода поросла по берегам какими-то вполне привычными травами, была ещё мелкая, но уходила всё дальше… и дальше… и ещё дальше… за горизонт… Это море уже, понял Олесь, но тут же пошли сопки, красивые, в густой буйной зелени, а потом редкие, обшарпанные, но какие-то словно тоже несущие в себе тайну моря дома.
-Это уже город, - сказал Алексей Александрович. Где-то в отдалении громоздились уже длинные ряды девятиэтажек.
Нетерпение уже жгло, хотелось туда, чтобы это стало совсем рядом, совсем вокруг, а не за окном, пусть и открытым.
Наконец это наступило. Они вышли на перрон. Алексей Александрович подхватил все три рюкзака и заторопился к лестнице на мост.
-Подожди, - попросил Олесь. Он стоял на перроне в утреннем не разошедшемся ещё тумане, был абсолютно счастлив, но не мог ещё к этому привыкнуть и смириться с этим. Это было словно первая любовь, которая уже случилась, но в которую не верится ещё. Господи! Но ведь мир объективно такой трагический! Но ведь он всегда воспринимал трагедию этого мира как свою собственную! И вот он счастлив – и боится этого.
Светка положила руку на плечо брата, улыбнулась ему, как дома не улыбалась даже и она.
-Хорошо, да. Но у тебя же это не отбирают, дальше будет ещё лучше. Не бойся, пошли. Это не исчезнет.
И Олесь пошёл. И не исчезло. Он даже рюкзак свой у Алексея Александровича забрал – вернулся в реальность. Хорошая была реальность…
Они шли по улицам, и Олесь не мог ещё сложить в общую картину осколки впечатлений – какая улица куда, где и откуда. Это не мир ещё был, а словно отдельные картинки. Шли, впрочем, недолго. После многократно виденной на открытках центральной площади (Нет, ведь и это было не сразу, сначала, кажется, вокзал, ну да, конечно же, вокзал!) запомнилась подводная лодка, а потом словно бы сразу – всё вертелось в голове, путалось ещё – пирсы и паромы возле них вперемежку с катерами.
-Вот наш, пошли, - сказал Алексей Александрович.
Это было уже слишком! Такого счастья человек вынести не может! Пусть в бухте, но ведь она – часть моря – стоять на палубе катера так близко над водой. И слушать, как чайки орут над головой. Господи! Неужели есть люди, у которых это – с рождения и на всю жизнь, и они не боятся лишиться этого, и даже чудом особо-то не считают?! Да нет, считают, конечно, но – чудом привычным.
Да, мир трагичен, и город этот в чём-то даже средоточие, он знал, этой трагичности, но в нём есть и всегда будет влажный морской ветер, в нём есть ощущение счастья. И, значит, есть и само счастье.
Минут семь всего – и причалили.
-В обход или по мосткам? – спросил Алексей Александрович.
-По мосткам! Ну пожалуйста! – почти взвизгнула Светка.
Это запомнилось как смесь восторга и ужаса – чередование узких шатких лесенок и мостиков на грубых обколотых каменных глыбах и над ними. И вдруг всё кончилось. Узенькая коротенькая дорожка мимо пышного зелёного то ли садика, то ли дворика упёрлась в широкую улицу, на ней Олесь увидел дом – один подъезд пятиэтажный, другой – шести, что на здешних холмах и не странно вовсе. Вот к нижнему, шестиэтажному подъезду они и направились.
Если этажей меньше девяти, то лифтов почему-то не делают. А рюкзаки вообще-то тяжёлые. Но – забрались-таки на шестой этаж.
Когда Алексей Александрович открывал дверь, из соседней квартиры вышла девочка, похоже, ровесница Олеся:
-Здравствуйте, Сей Саныч. Это кто с Вами?
-Это мои дети. Будущие.
-Это как? – не поняла она.
-Да уж чего непонятного, - улыбнулся Алексей Александрович. – Женюсь я на их матери. Вот, Оксана, знакомься. Света, Олесь. – И, кивнув им: - А это моя соседка и добрая знакомая Оксана.
Была эта Оксана чересчур, пожалуй, ярко накрашена, волосы высветлены добела, но многие девчонки, чего уж греха таить, лет в четырнадцать или что-то около того грешат излишним пристрастием к косметике. А вообще-то она была приятная, приветливая, симпатичная и даже славная.
-Пойдём, Оксана, чай пить, - пригласил Алексей Александрович.
-Ага, - улыбнулась она. – Только через полчасика. Вам же надо с дороги в себя прийти.
…Больше всего Олеся поразила вещь, казалась бы, очевидная: здесь тоже есть быт. А горячей воды (впрочем, если телевизор смотреть, это одна из отличительных черт Владивостока) нет. Кое-как поплескавшись с дороги в холодной воде (а в это время и чайник как раз скипел), они сели завтракать. Тут-то и появилась Оксана, причём даже с тарелкой домашнего печенья, извинилась ещё, что вчера пекла, свежее, мол, лучше бы. За завтраком выяснилось, что соседка Алексея Александровича перешла, как и Олесь, в девятый класс; что у них вообще хорошая маленькая школа, впрочем, довольно далеко, на Калинина, умный класс и замечательный классный руководитель Вацлав Янович, молодой совсем, год после института, ведёт английский и факультатив по немецкому, от которого все просто в восторге; что живёт она в городе с самого рождения, успела пожить и на Змеинке, и на Эгершельде даже, здесь же, на Чуркине, оказалась в прошлом сентябре, когда мама с отчимом развелась, а он ничего был отчим, жалко даже, он её удочерил, и благодаря ему она зовётся теперь Оксаной Аристарховной Быковой, а до матери отчим был женат на другой женщине, у неё сын на шесть лет старше Оксаны, отчим и его усыновил, и на него, вольно же, алименты платил, и на неё платит, так что теперь Оксана со Славкой, да, его Мстиславом зовут, вроде как брат и сестра; что лучшая её подруга, Маргарита, но под влиянием немецкого факультатива – Грета, живёт в соседней девятиэтажке, и оттуда вид на город и на бухту даже ещё более потрясающий, чем с её и Алексея Александровича балконов; что она тоже любит город, любит ходить пешком и с удовольствием побудет гидом у таких приятных людей, как Светка и Олесь.
Однако получилось всё если и так, то не совсем и не сразу. Поспавши часика полтора с дороги, Светка, с городом по прошлому году уже знакомая, была отпущена Алексеем Александровичем гулять одна, и результатом этой прогулки оказалось знакомство с Данилой, обстоятельства которого Светка не обнародовала, но это, безусловно, была любовь, пускай скоропалительная, но, похоже, та, которой, случается, всю жизнь ждут – и Светка, и всегда-то солнечная, светилась особенно ясно, представленный брату и, конечно же, отчиму Данила смущался, терялся, робел, но от Светки не отходил, в результате был одобрен и Алексеем Александровичем, и Олесем – с грустью, что Светка как товарищ по прогулкам по удивительному городу потеряна, но и с радостью за её счастье. Короче, Светку Даниле вручили с наставлениями беречь пуще глаза своего, заверения в этом получили самые искренние и заслуживающие доверия.
Так что пока город Олесю показывал Алексей Александрович. И где-то дня через три пёстрые лоскуты впечатлений, напоминающих моментальные снимки, открытки, может быть, сложились во что-то более или менее цельное, связное, во всяком случае. Да и как так может быть, отличник – и вдруг, что называется, географический кретинизм, но, впрочем, это, наверное, от обилия и пестроты впечатлений.
В сводящей Олеся с ума красоте и до нереальности доходящем ощущении того, что море и вокруг – это какой-то другой мир, не может он быть на той же планете, что и скучный его и серый Хабаровск – попадались иногда знаки несправедливости людской, разрухи и запустения: погасший Вечный огонь, девчонки лет по десять – пьяные вдрабадан, разграбленный порушенный Музей Тихоокеанского Флота, совершенная обветшалость очень красивого какого-то дома, разговоры об уходящем на сторону за бесценок флоте и произволе Серёги Шепелявого. Это причиняло острую боль – словно это лично его, Олеся, обидели и обездолили, но то, что горожане, по всему видно, любят свой город, свою приморскую сказку, которую, знают, у них не отнимут, но которая от своей непреложности не перестаёт быть сказкой, хотя и печальной кое-где, вселяло надежду, что город справится. Так хотелось теперь быть счастливым, так хотелось верить – и поэтому верилось.
***
На третий день Алексей Александрович сказал Олесю:
-Смотри, какой туман. Хочешь на Русский остров? Сегодня будет особенно красиво. – И, помолчав, печально добавил: - Тот самый Русский остров, где матросы с голоду умирали. Нет на Земле такого места, где можно совсем, подчёркиваю, совсем – не думать о беде, о смерти, о боли. – Всё-таки он был хоть и взрослый, но неистребимый романтик, этот капитан третьего ранга Алексей Александрович Левченко. Каптри помолчал немного, а потом добавил: - Не надейся на безоблачную жизнь. Впрочем, ты и не надеешься. Интуитивно чувствуешь, что это было бы нечестно, и что любишь больше тогда, когда жалеешь, а когда всё равно, то и вся любовь мимо. Ты ведь не обижаешься на наш город за то, что ему больно и потому больно тебе?
-Нет, - сказал Олесь.
-Тогда пошли.
Катером на семь тридцать они добрались до пригородного морского вокзала, зашли, взяли билеты до Русского острова.
-Сейчас или побродим сперва? Билеты на любой паром годятся, даже не обязательно на сегодня.
Накрапывал – впервые с тех пор, как приехали, мелкий дождик, было немыслимо красиво – просто до боли – и весело. Олесю показалось вдруг, что его нет больше – настолько неважен он стал сам для себя, настолько растворился в этом больном и прекрасном городе, настолько ощущение, что есть Владивосток, превалировало над ощущением того, что есть он, Олесь… Это и пугало… и не пугало, пожалуй – настолько здорово было: он – часть этого города, который полюбил с первого взгляда – и навсегда.
-Давай побродим, - попросил Олесь.
Они поднялись с Корабельной набережной на Светланку (а ведь здорово, что его солнечная сестра – тёзка главной улицы этого фантастического города) мимо старого корпуса Краеведческого музея, мимо какого-то подгнившего, отсыревшего, с лужицами в выщербленных досках лавочек и потому особенно милого скверика. Светланская красива в любую погоду, но в дождь – особенно. Все самые красивые места, подумал Олесь, особенно красивы – в дождь. Дождь – брат моря…
А потом наступило одиннадцать сорок. И огромный паром. И Алексей Александрович с Олесем стояли высоко над водой, глухо шумевшей где-то внизу. А потом паром отчалил, и это было уже вообще где-то за пределами человеческого сознания, его, Олеся, сознания, во всяком случае. В тумане не было видно даже, где небо с морем сходится. Сверху серое небо, снизу серое море, а вдали тоже серое непонятно что, отчего у впечатлительного Олеся просто сердце заходилось. Только море было чуть темнее и рябое, а небо – в таких тучах рваненьких. И была суровая, печальная, каменная и в то же время очень живая, в бьющихся об обломанные коричневые камни волнах красота Русского острова. Того самого Русского острова, где… Да, жизнь всегда очень печальна, и смерть тоже всегда – её оборотная сторона, но потому он так и любил жизнь… Когда шли обратно, туман поредел, держался лишь, и это тоже было необыкновенно красиво, на верхушках сопок. Было видно Эгершельд, как за эти дни успел решить Олесь, самый красивый район города. И – когда уже подходили – открылась панорама города.
-Так бывает, - вздохнул Алексей Александрович. – Посмотришь вдаль – красотища. Глаза опустишь – а там помойка. Но всё равно… Но ты бы хотел здесь жить?
-Очень, - опустил глаза Олесь.
-Так жениться мне на вашей матери, а? – хитро спросил большой мальчишка Алексей Александрович.
-Решай сам, - вздохнул Олесь. – Я хочу, чтобы ты был. Но ты с ней намучаешься…
…Ближе к вечеру зашла Оксана с подружкой – той самой Гретой, про которую говорила. Оксана быстренько всех перезнакомила.
Грета была невысокая, широкая в кости, но очень худая, с негустыми, но ухоженными русыми волосами до плеч, с приятными, но откровенно неправильными и некрасивыми чертами и печатью ума на лице, так свойственной подчас некрасивым, но милым женщинам и девушкам. Были на ней джинсовые до колен шорты и футболка с портретом несусветно красивой женщины – не побоялась же показаться дурнушкой рядом с такой! Проследив взгляд Олеся, Грета пояснила:
-Это Анна фон Теезе, сестра Диты фон Тис, подруги Чарльза Монро.
-А что, теперь на майках сестёр подруг печатают? – спросил Олесь.
-Она сама в группе «Tr;nenvoll» поёт. Не слышал?
-Не слышал, - отрицательно мотнул головой Олесь. – А почему фамилии разные?
-Одинаковые фамилии. Только Дита в Штатах живёт и читается по-английски, а Анна – в Австрии и читается соответственно по-немецки. Значит, не слышал, говоришь? Зря! Обалденная группа!
-Ну всё… - вздохнула Оксана. – Гретхен села на любимого конька. Сейчас в гости позовёт – слушать.
-И позову! – сказала Грета. – Хотите?
Захотели, как ни странно, даже Светка с Данилой.
Но послушать не довелось. Когда зашли в квартиру, в нос ударил запах горелой пластмассы. Выскочила – вся в соплях, слезах и копоти – девчонка лет восьми:
-Ну, Ритка, сука, ты что с моими «Иванушками» сделала?
-Ничего не сделала, - искренне испугалась Грета. – Да что я могла сделать-то?! И зачем?
-Не знаю, зачем, - всхлипнула девчонка, видно, сестра Греты, - только кассета последняя лысая. Вот тебе за это! Получи!
Грета шагнула в комнату, остальные за ней. То, что они увидели, не укладывалось в голове, не всякое дитя, пусть и самого младшего школьного возраста, решится на такое, ну просто побоится.
Посреди недавно, видимо, чистой, но теперь изрядно закопчённой комнаты горкой было сложено с десяток кассет – обугленных, скукоженных, вонючих, к употреблению непригодных абсолютно.
-Анька! – выдохнула Грета и села на пол. – «Tr;nenvoll»? Убью! – и всхлипнула.
Маленькая вдруг, видимо, сообразила, что она сделала сестре, как обидела, да ведь та, наверное, и не трогала – зачем ей – её «Иванушек» - и со слезами бросилась ей на шею.
-Риточка, прости, прости, пожалуйста, прости.
Грета прижала к себе голову сестрёнки, вытерла ей и себе слёзы.
-Это ты их все?
-Все, - покаянно сказала маленькая Анька.
-Ладно, - вздохнула Грета. – Запишу опять. – Она обернулась к застывшим почти что в шоке остальным: - Извините, ребята, на сегодня музыка отменяется. Сами понимаете. Тот человек, у которого это есть, только в сентябре приедет. Жаль ужасно! Хотела, чтоб вы послушали. Окс, правда, морщится, не понимает такого печального…
-Сегодня и я хотела… - вздохнула Оксана.
-Ладно, ребята, - сказал Данила. – Это ж так нельзя оставлять. Шпатель есть? Кисточка, краска, которой пол красили? Надо же ликвидировать последствия тайфуна по имени Анна, - он щёлкнул девочку по носу, но она почему-то не обиделась. – Свет, давай шторы снимем.
За пару часов они постирали, повесили на балконе сушить шторы, всё поотскребли, поотмыли и пятно на полу закрасили.
Оксана сказала вдруг:
-Ой, уже вечер совсем-совсем. Там, наверное, Славка пришёл, злится, что меня нет. Пойду я, ага, Грет?
Светка тоже засуетилась:
-Олесь, пойдём-ка тоже, что ли?
-Тюль лучше мокрым вешать, пусть Олесь поможет, ну, тут же рядом, куда он денется, поболтаем немножко, и он придёт. Ладно? – спросила её Грета.
-Ладно, - улыбнулась Светка.
…Первым делом отмытую и успокоившуюся Аньку Грета отправила к соседям, там, как выяснилось, жил у той приятель-одноклассник.
Они забрались на подоконник. Глядя на Олеся из-за мокрой тюлевой шторы, Грета неожиданно спросила:
-Олесь, у тебя девушка есть?
-Нет, - удивлённо – к чему бы это? – сказал Олесь. – Ну мы вообще-то с соседкой по парте дружим с первого класса. Но сама понимаешь – с первого класса. Так что тут ничего такого нет. Вот есть у меня друг Димка. А есть Ева – и она такой же друг, не хуже ничуть.
-А нравится кто-нибудь?
-Нет, - сказал опять Олесь. – Просто Ева – она действительно самая-самая, но ведь всё спокойно. Значит – никто.
-Тогда будь особенно осторожен, - предупредила Грета. – Дабы не сделаться жертвой необузданной подростковой сексуальности нашей милейшей Окс, готовой выйти на охоту.
-Это как? – не понял Олесь.
-А вот так вот, - вздохнула Грета. – Ты на себя в зеркало посмотри. Ну, как бы Оксанкиными глазами, что ли. Ты же, прости меня за почти наглую откровенность, хорошенький, как девочка. Ну, что она видит: нежное бледное личико, бархатные густо-серые глаза, волосы тёмные, но не чёрные, такие густые и длинные, и красивые; высокий, стройный… Мне даже стыдно говорить так, но это как бы от её лица. Чего ж ей ещё… Она за три дня уже про тебя все уши прожужжала. Вот я и пошла взглянуть на очередной её предмет. А ты ничего. Неглупый, и собой не любуешься. Вот и хочу предостеречь.
-Что ж ты так про подружку? – спросил Олесь.
-Она мне не подружка, а приятельница. Ну то есть мы нормально так, но я её постоянно как-то одёргиваю, что ли, и она не обижается. А подруга у меня другая. Может, и познакомлю. Надька красивая и умная, а это, согласись, редкое сочетание.
-Редкое, - согласился Олесь.
-Окс её за это не любит, - вздохнула Грета. – То ли завидует, то ли меня ревнует.
-А почему Окс? – спросил Олесь. – Окс – это ж бык по-немецки.
-Ну вот и самое подходящее прозвище для Оксаны Быковой, - рассмеялась Грета. – Слушай, давай с подоконника слезем?
Они спрыгнули с подоконника, расправили тюль.
-Куришь? – спросила Грета.
-Нет.
-А я покурю. Пошли на балкон.
-Да… - сказал Олесь на балконе. – Ну и обзор отсюда… Просто до сих пор слов нет, не верится, что я здесь. Слушай, каково жить здесь с рождения? Не теряешь ощущения, что это чудо?
-А я здесь не с рождения, - сказала Грета. – Мы тут три года всего, так что я не теряю. Но какой-то ты всё-таки слишком восторженный. Нельзя так: не поймут. И с Окс всё-таки поосторожней – мало ли какую поросю она подложит, если обмануть её ожидания. А она точно озабоченная какая-то. С братом сводным отношения странные донельзя. А весной у нас студент-четверокурсник на практике был, Вадим Игоревич, литературу вёл, так она ему прохода не давала. Он с нашим Вацлавом дружит, тот его почему-то Племянниковым дразнит, хотя он просто Петров. Странно как-то…
-Ничуть не странно, - сказал Олесь. – Был такой режиссёр и продюсер французский, Роже Вадим, муж всех кинозвёздочек женского пола, так вот на самом деле он русский – Вадим Игоревич Племянников. Так что ваш классный друга, видимо, за имя-отчество просто поддразнивает. Или он тоже суперстар?
-Да, пожалуй, тоже.
-Ну, значит, и за это.
-Да ладно, я-то про Окс. За ней наш самый крутой отличник ухаживает, Олег, но он ей не нравится. Окс не любит лёгкую добычу. Она всё-таки хищница, хоть и не злая, так, инстинкты и глупость. Ухаживает – значит, неинтересен. Так что если хочешь быть цел – будь с ней приветливым, но ровным. А Олег – он человек мстительный. Они даже со Славкой, братом Оксанкиным сводным, дрались, её делили. Так что имей в виду на будущее. Пригодится, если будешь учиться в нашем классе.
-Думаешь, буду? – с сомнением спросил Олесь.
-Думаю, будешь, - кивнула Грета
-Ну так ведь не раньше, чем через год…
-А ты думаешь, за год что-то изменится? Расстановка сил? Вряд ли… Ой… Родители идут… Хорошо, Аньки нет. Я уж по поводу её выходки лучше с ними одна поговорю. Да не бледней, у меня хорошие родители. Но ты всё-таки иди. Не бойся, всё нормально будет. – Она проводила его до двери: - Давай лучше по лестнице. Ну всё. Всего хорошего.
-Пусть всё обойдётся, - пожелал ей Олесь.
-Обойдётся, не бойся.
***
Утром всех разбудил Данила:
-Поехали на Шамору! Олесь, хочешь с нами?
-Хочу! – обрадовался Олесь – он всё-таки скучал по сестре и рад был побыть с ней, если представлялся случай.
-Алексей Александрович! – шумел Данила. – Поедемте?
Но тот отговорился делами, двигайте, мол, сами.
Они засуетились, засобирались, и тут снова раздался звонок. Пришли девчонки и парнишка тех же лет. Его представили как Дениса, ему же сказали, что процедуру знакомства устраивать не стоит, нечего официоз разводить, кто есть кто, и так понятно, по дороге уже всё объяснили. Похоже, был этот Денис парнем Греты, и впечатление, кстати, производил самое приятное – открытый, улыбчивый, доброжелательный.
-Поехали на Шамору! Олесь, хочешь с нами?
Светка посмотрела на брата, он на неё – и они просто пополам сложились от хохота.
-Именно это, - объяснил Данила, - я сказал несколько минут назад. Дословно. Так что идея, видите сами, в воздухе витает. Поехали все вместе!
Все дружно загомонили, что да, поехали, хотели Алексея Александровича всё-таки вытащить, но у того, похоже, действительно были дела. Или, может, настроения не было, но только отправил он их одних.
Они успели на семичасовой катер. Кто бы сказал раньше, что в каникулы можно вставать в шесть часов, и Светка, и Олесь на смех бы подняли. Но здесь это было не смешно, а здорово: неяркое ещё солнце, «Яков Бутаков» у причала, лёгкий ветерок, улыбки.
-Обошлось вчера? – спросил Олесь Грету. Она кивнула и улыбнулась.
-На Шамору надо рано ехать, - объяснил Данила – а то потом двадцать восьмой «Д» расписание сбивает и народу куча, а с утра туда хотя бы доберёмся с комфортом.
-А почему «Д»? – спросила Светка.
-Кто ж знает, - рассмеялся Данила. – «Д» потому что «Д». А вот и он! Пошли! Может, «Д» - это «длинный». Есть просто двадцать восьмой – не с Фокина, а с Океанской.
Если честно, дорога понравилась Олесю больше, чем сама знаменитая Шамора. Дорога – высокие холмы, густо-густо зелёные от кудрявого разномастного леса, бухта же – кемпинги, мусор, вода и то не слишком чистая… Но было яркое уже солнце, всем хотелось в море, туда, где крабы и звёзды, и не стоило обращать внимание на досадные минусы, если и плюсов предостаточно.
Олесь обратил внимание, с каким восторгом смотрит Данила на Светку – и сам залюбовался – его сестра действительно красавица. Светился на солнце водопад золотых волос, струящийся на голубой бикини, светились солнечные глаза. Данила повёл Светку в воду, они поплыли куда-то вперёд, засобирались и Денис с Гретой. Олесь тоже пошёл в воду – и споткнулся о взгляд Оксаны. Да, что-то не так получалось: Светка с Данилой, Денис с Гретой, разве Оксане-то хочется быть одной?!
-Пошли, - Олесь протянул девочке руку. Она улыбнулась благодарно и пошла с ним.
Но что-то портило Олесю настроение – он пока ещё сам не понимал чётко, что именно. Плавать особо не хотелось. Олесь вышел на берег, Оксана – за ним. Они сели на раскинутую Данилой подстилку.
Аккуратно стряхнув пальцем с руки Олеся несколько прилипших песчинок, Оксана палец не убрала, провела по руке дальше.
-Не стоит, - поморщился Олесь.
-Ты красивый, - вздохнула Оксана. Сегодня, на пляже, без косметики, она была как-то симпатичнее, но в планы Олеся всё же в любом случае не входила.
-Это плохо? – спросил Олесь. Оксана не ответила, продолжала говорить о своём:
-У тебя кожа светится. Как у девушки. Нежная-нежная.
-Ты меня в краску-то не вгоняй, - попросил Олесь.
-И стесняешься, как девушка. И имя как у девушки.
-Олесь – это тот же Алексей, - возразил Олесь. – Только белорусский.
-А ты разве белорус? – спросила Оксана.
-Нет, - ответил он.
-Красивый, - повторила Оксана.
-«…Наша красота –
подлая судьба –
нас ещё погубит навсегда…» - вспомнил Олесь.
-Что ж, может быть, - согласилась Оксана. – Тебя – наверняка. Ты слишком красивый. Понимаешь? Слишком. – Она опять провела пальцем по его руке. И вдруг открытым текстом выдала: - Хочешь меня?
-Нет, - сказал Олесь.
-Что так?
-Не хочу, - пожал он плечами.
-Всё-таки ты правда как девчонка. К чему бы это?
-И не как девчонка, и ни к чему это. И это всё, – он убрал со своей руки её палец, - тоже ни к чему.
-Извини, - вдруг смутилась Оксана. – Действительно, какие-то глупости несу. Перегрелась. Извини.
-Нет, всё нормально, - улыбнулся ей Олесь.
И тут пришли остальные. Светкины волосы намокли, но и это не портило её, ведь ещё больше солнца стало в сияющих её глазах. И в капельках моря на плечах было солнце.
Все сидели, легкая беседа, трёп, скорее, а не беседа, постоянно срывалась на смех. И Олесь тоже смеялся вполне беззаботно – рядом с сестрой он чувствовал себя в безопасности, и настроение выровнялось.
***
Славка пришёл минут через двадцать после того, как Оксана вернулась домой.
-Мать на работе? – сурово как-то даже спросил он.
-А где ж ещё? – безразлично отозвалась Оксана.
-Что-то ты мне сегодня не рада? – удивился Славка.
-Да надоело всё, - ответила она. – Да и перегрелась, голова болит.
-Поди душ прими холодный, - посоветовал сводный брат. – Горячей-то воды всё равно нет. Обед-то есть?
-Мать вчера варила что-то, - устало вздохнула Оксана.
-Ладно, - сказал Славка. – Иди полоскайся, а я пока поем.
Совсем не хотелось Оксане выходить к Славке, но вода была действительно совсем холодная… Но – выйдешь – и что? Опять – продолжение вечного нескончаемого осточертевшего разговора. Но его надо, его необходимо, его приходится вести, потому что прекратить его – значит, сдаться, уступить, значит, сделать то, чего добивается Славка.
Пришлось выйти наконец – ну замёрзла же… И снова тянучка этого разговора.
-Ну вот, - обрадовано сказал Славка, - свеженькая, чистенькая, молоденькая, смотреть приятно. Ну что? Когда?
-Никогда, - сказала Оксана. – Сказала же уже – никогда, ну сколько можно-то?!
-Мало ли что сказала… - зевнул и потянулся Славка. – Сегодня одно сказала, завтра будет другое. А может, и сегодня уже? Да?
-Нет, - устало сказала Оксана. – Ни сегодня не будет, ни завтра. (Боже мой, подумала она, ещё несколько дней назад ей нравилась эта игра, нравился Славка, такой видный, подтянутый, хорошо одетый, уверенный в себе – сексапильный, короче, ещё несколько дней назад она думала, что будет тянуть подольше, чтобы он сильнее хотел её, а потом сдастся красиво и весело – и вот теперь он ей противен, этот видный, но грубый и нахальный почти что братец, а всё потому, что она поняла, что люди бывают другими, потому что есть на свете этот мальчик, не в том дело, что красивый, а – чистый, скромный, без намёка на грубость.)
-Что ж так? – опять зевнул вальяжный, уверенный в себе Славка – он не понял ещё, что Оксана уже не играет.
-Ты же почти что брат мне!
-По крови не брат.
-Но у нас одинаковая фамилия, одинаковое, редкое, между прочим, отчество. Юридически – брат.
-Юридически Аристарх тебе отец.
-Да, - согласилась Оксана, и краска стыда бросилась ей в лицо.
-Что ж ты тогда спала с ним? – безжалостно спросил Славка.
-Нет, - пыталась сделать хорошую мину при плохой игре Оксана.
-Да, - сказал Славка. – Он от твоей матери из-за тебя ушёл. Только она не знает ничего. А хочешь – узнает. Хочешь?
-Нет, - опять сказала Оксана.
-Ну а нет, - сказал Славка, - так и веди себя по-умному. Заплати мне за молчание. Одного раза мне достаточно, а дальше – слово джентльмена – будем братом и сестрой. Раздевайся. Я не собираюсь тебя насиловать. Ты сама решишь: будет ли это – или твоя мать всё узнает. А скажи: зачем всё-таки ты с ним спала? А? Интересно же!
-Хотела! – сбрасывая халат, с вызовом ответила Оксана. – Да только противно сразу стало – не любила же. Просто мужик такой… аппетитный. Вообще поздно я, к сожалению, поняла, что без любви это всегда противно. Ладно, чёрт с тобой, кровопивец! Бери. – Она стянула с себя плавки. – Ну, чего сидишь одетый?! Раздевать я тебя не стану, много чести. Давай сам. – Слёзы, стоявшие всё это время где-то близко, отступили – она больше не боялась, что заплачет и могла себе позволить откровенное хамство. Ладно! Никто не прожил так, чтоб вообще не опозориться ни разу, ну стыдно за Аристарха, будет стыдно ещё и за Славку, побудет и пройдёт. Переживёт.
Он не делал ей ни больно, ни особенно стыдно. Традиционный секс, всего лишь, правда, был Славка молод, силён, неутомим, хватило его надолго, и сознание Оксаны несколько раз пронзала мысль: это всё же происходит, господи, как же это всё-таки противно. Но и это был не последний стыд – Славкиного умения хватило и на то, чтобы совсем не желающая этого сводная сестрица испытала всё же оргазм. Вот это-то её и добило.
Славка же – мачо, мавр, сделавший своё дело, так что можно теперь идти, встал, сходил в душ, оделся и ушёл.
Полчаса, наверное, Оксана рыдала под душем. Потом резко сказала себе: хватит! Помёрзла ещё минут пять под ледяной водой, подставляя струям красные зарёванные глаза – и вышла. Вытираясь, походила по квартире с сигаретой, потом оделась и накрасилась сильно-сильно. Внутренне сказав себе «с богом!», вышла из квартиры и позвонила к соседям.
-Олесь дома? – спросила она Алексея Александровича. Тот кивнул.
…Олесь вышел в коридор.
-Ты плакала? – спросил он девочку. Она кивнула: если хочешь говорить начистоту – а она хотела – не станешь врать в мелочах. – Подожди, - попросил он, - я сейчас оденусь и пойдём погуляем немного, поговорим. Хорошо? – он ободряюще накрыл своей ладонью ладонь Оксаны.
Через несколько коротких, но показавшихся Оксане бесконечными, минут он вышел к ней. Они хотели спуститься по мосткам к пристани, но по дороге остановились, встали на одном из самых шатких.
Она ещё раз прошлась по нему почти влюблённым (а может, и не почти…) взглядом. Какой же он всё-таки красивый. Нежный… Не для неё эта нежность, к сожалению… Красивый… Одно дело – на пляже, в плавках. Другое – сейчас, официальный такой, в белоснежной рубашке… Ветер треплет тёмные волосы над белым лбом… Ветер, а ее она…
-Говори, - сказал Олесь. – Выговоришься – легче будет. Я всегда был хранителем чужих грустных тайн. Ну, говори же. Ты же хочешь.
-Я дрянь, - опустила Оксана ярко накрашенные глаза, и слеза поползла по щеке. – Дрянь… А тушь водостойкая, - и она надолго замолчала.
-Ну что ты, - тихо сказал Олесь. – Ну что такого страшного случилось? Если думаешь, что обидела меня, то не бери в голову – всё нормально. А если дело в другом… то… рассказывай. Давай рассказывай.
-Да, я дрянь, - повторила она. – Но до сегодняшнего дня я этого не понимала.
Она рассказала ему и про отчима, и про сводного брата – очень подробно – выворачивая – но и облегчая душу.
-Ничего ещё не потеряно, - сказал ей Олесь. – Ты веришь в любовь, ты полюбишь, и все гадости – ну а кто не ошибался – окажутся в прошлом…
-Мне кажется, - вздохнула Оксана, - я уже полюбила… - и опять надолго замолчала.
Олесь набрался мужества, готовый услышать то, о чём уже догадался, сказал ей:
-Продолжай, если хочешь…
-Тебя, - сказала Оксана. – Во всяком случае это ты заставил меня понять, как нельзя. – И вдруг быстро вскинула на него взгляд: - Ты бы смог когда-нибудь полюбить меня? Олесь? А?
-Нет, - вздохнул Олесь.
-Почему? – спросила она.
Он пожал плечами:
-Если сразу искра не проскочила, уже не проскочит. Но я тебя понимаю. И верю, что у тебя всё будет хорошо. Хотя это свинство, конечно: когда сам не можешь помочь человеку – надеяться, что кто-то сделает это за тебя. Прости. Я хотел бы помочь тебе. Но это не в моих силах. Но ведь ты поняла главное, а это… главное. Главное, что ты поняла, понимаешь?
-Понимаю, - вздохнула Оксана.
-И никакая ты не дрянь. Зря ты так. И я отношусь к тебе тепло и с пониманием. Но помочь правда не могу. Прости.
-Мне не за что прощать тебя, - испугалась Оксана. – Это ты прости меня, за то прости, что днём устроила.
-Простил, - улыбнулся ей он. – Не бери в голову.
-Я закурю? – спросила Оксана. – Ты не хочешь?
-Кури… - согласился он. – Я не курю.
-Ты дружил когда-нибудь с девочкой? – выбросив окурок вниз, подняла на него глаза Оксана.
-Дружил, - ответил Олесь, - и сейчас дружу.
-Она твоя девушка?
-Нет, - сказал Олесь, - просто друг. Она и со Светкой дружит. Говорят, у неё есть парень. Я не спрашивал.
-Ты страдаешь? – с болью в голосе почти утвердительно сказала Оксана.
-Вот уж нет, - улыбнулся Олесь. – Мы просто хорошие друзья.
-И тебе никто не нравится? – спросила Оксана.
-Никто, - ответил Олесь.
-Но тогда, может быть, у меня есть шанс?
-Нет, - вздохнул Олесь. – Мне кажется, что только она могла бы…
-Она красивая?
-Наверно. Милая. Но с характером. Обыкновенная. Просто такая чистая и ясная. Да, красивая…
-Как её зовут? – спросила Оксана.
-Ева.
-Так прямо и Ева?
-Евгения. Но зовут её Ева.
-Ты извини, но… - Оксана замялась. – Всё-таки ты такой… Ну, слишком красивый… Ты не голубой? Нет?
-Нет, - уверенно сказал Олесь. – Просто моя любовь ещё не случилась. Нет, и не придумывай глупостей. А то ещё брякнешь где…
-Не брякну, - вздохнула Оксана. – Хотя мне всё-таки почему-то кажется…
-Ну давай всё-таки ты не будешь на мне так изощрённо свою обиду вымещать, - попросил Олесь.
-Ладно, - вздохнула опять Оксана. – Наверное, правда дело в том, что мне действительно больно и обидно. Спустимся всё-таки к воде? Давай, а?
-Давай, - согласился Олесь. – Ну ты всё-таки не расстраивайся так-то уж. Ну правда ведь всё хорошо будет.
***
Полная тишина встретила утром его пробуждение – ни Алексея Александровича, ни Светки – опять, наверное, с Данилой гуляет – в квартире не было. И хорошо!
Голова раскалывалась. Так случалось уже несколько раз – смертная, выматывающая все кишки боль. И не сама даже боль была так страшна, а именно ощущение её смертности, заливающий паникой всё существо страх смерти, отчаянный, никакими словами не передаваемый – нет, слов тут быть просто не может, одни ощущения – без мыслей, без логики. Только ощущения.
Нет, не только и не столько своя, даже казавшаяся в такие минуты особенно близкой, смерть страшила, но – ощущение, что всё бессмысленно и порочно, что все живые, добрые, тёплые люди, которых он так любит: Светка, Алексей Александрович, Ева, мать даже – он ведь и её любит, хоть и не может понять зачастую – будут когда-нибудь просто телами, покинутыми душой, а потом и тел не станет, всё скоротечно и ничтожно в масштабах вечности.
И ведь другие люди тоже кого-то любят, но и они потеряют, все любимые умрут когда-нибудь, а ещё хуже – чьи-то любимые будут убиты, может быть, хладнокровно, может, с проклятиями, и люди – звери и те добрее – будут мужественны, стреляя – они не станут распускать сопли по поводу того, что они отправляют в никуда чьи-то жизни, которых больше никогда уже не будет, будет мужественное и хладнокровное выполнение долга – убивать.
Стоит ли тогда жить? И – как жить? Хотелось разрыдаться – не было сил бороться с собой – но и на то даже, чтобы разрыдаться, сил тоже не было. В депрессии можно отвернуться носом к стенке и спать, чтобы забыть обо всём. Просто чтобы ни о чём не думать, ничего не чувствовать. Но забыть можно всё, только не эту дикую тупую боль в раскалывающемся черепе. Не чувствовать можно было тоже – всё остальное, но не эту боль.
Когда боль обыкновенная, можно отдаться ей и ждать, что она когда-нибудь кончится – когда делать нечего, ничего и не делаешь. Но эта боль не давала даже замереть и отдаться ей. Хотелось кричать, но и на это сил не было.
Он хотел встать, поискать анальгин на кухне – но лишь с глухим стоном упал на подушку – попытка шевельнуться не удалась, лишь сделала боль ещё сильнее, и словно потоки крови поплыли перед глазами.
Время остановилось, а, может, неслось в Вечность со сверхсветовой немыслимой скоростью, и сколько прошло его в этом кошмаре до осторожных шагов в коридоре, а потом и в комнате, до того момента, когда Светка – он чувствовал, что эта она – светлая, спасительная, оказалась рядом – он, конечно, не знал.
Но легла на лоб прохладная лёгкая рука – и стало легче. Можно стало как-то жить. В страшном мире, основанном на жестокости, люди всё-таки любят ещё друг друга, пусть самые близкие самых близких – но любят. И поэтому хоть как-то, продираясь сквозь эту нечеловеческую боль тела и души, в этом мире всё же можно жить.
Никогда он не видел свою сестру плачущей… Не увидел и сейчас – просто не было ещё сил открыть глаза. И вытереть её слёзы сил тоже не было. Они падали на его руку, которую Светка крепко держала своей левой рукой. А правая её рука лежала у него на лбу – и было легче уже.
-Свет, - шепнул он – не было сил ещё сказать громко, – не надо.
-Всё обойдётся, - повторила Светка – слёзы мешали – тоже шёпотом. – Всё уже обошлось. Я успела.
-Ты успела, - ответил он. – Ты всегда успеваешь. Ты не могла не успеть.
***
Нет ничего хорошего в том, чтобы вокруг тебя все суетились. Было уже всё нормально, но ни Светка, ни Алексей Александрович не решались уйти из дому, бросали поминутно встревоженные взгляды… Ну мало ли что, думал Олесь, было вчера. Теперь так всю жизнь и будут считать, что он в полшаге от… от смерти, что ли? Поэтому он очень обрадовался (а сестра с отчимом, похоже, успокоились), когда пришёл Денис:
-Девчонки к Оксане на дачу на несколько дней уехали. Пошли побродим по Чуркину.
-Пошли, - засобирался Олесь.
…-Я к тебе вчера заходил, - сказал Денис, когда они вышли из подъезда. – Сказали, болеешь…
-Было дело, - смутился Олесь. (Голова уже не болела, но была какой-то тяжёлой и пустой, и это было неприятно, от этого хотелось избавиться.)
-Впечатлительный ты… - вздохнул Денис. – Вот Окс и наезжает уже: как девчонка, мол… Хорошо, её вчера уже не было здесь. А то был бы ей лишний повод потрепать языком без костей. Вообще здесь так нельзя. Сожрут. Ты, конечно, настоящий… Но… Инопланетянин… Нежизнеспособный… Извини…
-Кто сожрёт? – удивился Олесь.
-Найдутся… - пожал плечами Денис. – Не все циничны, но нескольких циников, и даже одного, хватит, чтобы при желании отравить жизнь тем, кто не знает, каким образом с ними бороться. Да, даже одного хватит…
За неспешным добрым разговором они прошли большую петлю по Калинина (Денис показал свою школу) и около полудня дошли до улицы Надибаидзе.
-Слу-ушай! – сказал вдруг Денис. – Наш историк – мировой мужик. И, главное, умный. Он сейчас в отпуске. Он здесь на Надибаидзе в малосемейке живёт, у него жена молоденькая и дочке пять лет. Давай зайдём! Вам интересно будет познакомиться. Вот к Вацеку бы ещё, он тоже недалеко живёт, на Черёмуховой, но он в Питер в отпуск уехал. Пошли к историку! – решительно заявил Денис.
-Да ну ты что! – испугался Олесь. – Неудобно же!
-Удобно! – засмеялся Денис. – Он правда мировой мужик. Почти как Вацек. И без предрассудков.
И они зашли.
-Вот, Антон Анатольевич, - с порога улыбнулся Денис и вытолкал вперёд прятавшегося у него за спиной Олеся. – Привёл к Вам пообщаться Вашего будущего ученика.
Учитель обтёр руку о заляпанное краской трико и протянул её Олесю:
-Антон Анатольевич.
-Олесь, - смутился совсем Олесь.
-Он в десятом классе с нами будет учиться, - сказал Денис.
-В десятом? – переспросил учитель. – Но ты, - он посмотрел на Дениса, - насколько я помню, в девятый перешёл?
-Ну да, - пояснил Денис. – Он сюда только через год переедет. Но и что же теперь? Целый месяц жить здесь и ни с кем не общаться? Он вполне подходит, чтобы с ним дружить. Вы же не против?
-Нет, конечно, - рассмеялся историк.
Если жена у него была, как сказал Денис, молоденькая, то и сам Антон Анатольевич был далеко не стар, одних где-то лет с Алексеем Александровичем, а то и того моложе, молодыми были движения, молодым был голос, молодым было красивое, со строгими правильными чертами, но со смешинками в глазах, лицо, и лишь не особенно густые, коротко подстриженные светлые волосы начинались, слишком далеко отступая от высокого лба длинными залысинами, и только это выдавало не юный уже возраст, впрочем, не лишая облик учителя привлекательности.
-Только я ремонт делаю, - вздохнул историк. – Обои клею, будь они неладны.
-А мы поможем, - с готовностью отозвался Денис. – Поможем, Олесь?
-Конечно.
-Ладно, - сказал историк. – От помощи отказаться сложно, да, наверное, и не стоит. Сейчас вам робы какие-нибудь соображу. Да вы что в дверях-то стоите? Заходите!
Они зашли. Через несколько минут Антон Анатольевич раскопал им пару заляпанных краской, клеем и всякой прочей всячиной рабочих халатов – чёрный и синий. А ещё через несколько минут оказалось, что клеить обои втроём много проще, чем в одиночку.
-Понимаете, Антон Анатольевич, - глянув на учителя с верха стремянки, сказал Денис, - вот знаю человека третий день – и вроде как это не важно, ну, располагающий он человек. Только ветер веет в душе у него, по-моему, происходит сейчас полный «разброд и шатания». Ну, конечно, от моря малость двинулся. Да, Олесь?
-Может быть… - сказал Олесь. – Я и сам не знаю.
-А чем ты вообще интересуешься? – спросил учитель.
-Да многим… - ответил Олесь. – Музыкой, психологией, военно-морской историей. Историей Рейха. Вроде бы есть в ней что-то мистическое – в реальной истории. Вообще, пожалуй, главный вопрос – как к чему относиться.
-Да… - сказал историк. – Если за душой почти ничего нет, то эти крохи очень просто держать в порядке. Обилие вопросов – участь умных людей. И не все эти вопросы зачастую хоть когда-то находят ответ. Твой главный вопрос, как мне кажется – о соотношении и взаимоотношении добра и зла, о том, как надо относиться к ним не вообще – а вот лично тебе. Я не прав?
-Правы! – удивлённо сказал Олесь. Но не то удивило его, что учитель угадал его мысли, а то, что его, Олеся, это не испугало.
-Ты большой поклонник «Агаты Кристи», - сказал Антон Анатольевич. И опять спросил: - Я не прав?
И снова Олесь согласился:
-Правы. Только… Ну вот слышали? «Ползёт». Ну вот настолько здорово удаётся создать атмосферу чудесной жути или жуткого чуда, и это так глобально, но герой, вместо того, чтобы прийти в восторг, сам начинает бояться. И я тоже начинаю бояться того, что меня притягивает, причём очень властно и мощно – чего-то тёмного и злого, и поэтому красивого.
-Ну и зря боишься, - сказал учитель, вместе с Олесем разглаживая на стене кусок обоев, который сверху держал Денис. – Хотя в четырнадцать лет это неизбежно. Свою дорогу, если она действительно своя, а ты именно такую и ищешь, безболезненно найти невозможно, тут уж ничего не поделаешь. Да ты и вряд ли хотел, чтоб безболезненно.
-Не знаю… - вздохнул Олесь. – Может, я слабый человек, но, может быть, даже и хотел бы, чтобы безболезненно.
-Потому что иногда – слишком уж больно, - объяснил Денис, и Олесь испугался, что тот скажет лишнее, но Денис замолчал. А после паузы сказал Олесю: - Ты, главное, не бойся и не удивляйся. Антон Анатольевич проницателен, но не болтлив. Ой, Антон Анатольевич, извините. Но это ж правда – вы лишнего не скажете.
-Ладно уж… - улыбнулся историк и опять обратился к Олесю: - А если что-то нравится – это ещё не значит, что ты хочешь совершить это сам или испытать на своей шкуре. Может, да, нравиться злое и тёмное, но – как произведение искусства, причём что угодно, в том числе просто идея. И вообще, ребята, может, пообедаем сперва, а потом продолжим, если не устали, конечно, трудовую деятельность? Светланка вчера щи свои фирменные варила, а? Не откажетесь?
Олесь и хотел бы отказаться – неудобно как-то, но Денис не позволил. К тому же жену Антона Анатольевича звали Светланой, и это было приятно. И Антон Анатольевич поставил на плиту щи.
Малосемейка – гостинка – загаженные вонючие лестницы с побитыми глазками стёкол, гулкие обшарпанные коридоры с выцарапанной на выкрашенных в заборный зелёный цвет стенах матерщиной – жила своей жизнью – на высоких тонах звучал мат семейных сцен и ссор, плакали младенцы, играла музыка, дрались и ругались, тоже матом, детишки постарше. Должен же в этом каком-то не приморском даже мире быть оазис тепла, света и порядка?! Конечно, должен, и им, этим оазисом, надлежало стать квартирке Антона Анатольевича. И они не могли не помочь учителю – да и просто, наверное, хорошему человеку, способному быть другом. Несомненно, они помогут, но и пообедать сначала тоже неплохо. Ну и что уж в этом такого неудобного? Подумаешь, учитель… Хороший человек, в первую-то очередь…
-Сила и мощь, - нарезая хлеб, говорил Антон Анатольевич, - действуют на сознание вне зависимости от того, на что направлены – на зло или на добро. Восприятию всё равно, добро или зло, лишь бы – живое и яркое, а не анемичное, бескровное, дряблое. Лишь бы настоящее. А не надуманное. К сожалению, зло чаще оказывается красивым и ярким.
-Это христианская мораль обескровила добро, - сказал Денис, почти дословно угадав мысль Олеся.
-Сколько вот смотрел по телевизору, - сказал Олесь, - как фрицы маршируют – ну завораживает же зрелище! Враги, сволочи, ни в чём ни коим боком не соглашусь с ними – а зрелище вот мощное, завораживающее, да. Видимо, добро ставит ограничения: не выходить за пределы добра, а у зла ограничений нет. Никаких. Свобода! Вот свобода-то и притягательна… Наверное, и нет ничего притягательнее свободы. Но только как бы я ни теоретизировал на этот счёт, а это всё теоретизированием и остаётся, не более того. Если плохо тем, кого я люблю, я кинусь помогать не думая, как это будет выглядеть – мощно или анемично, да и люблю я в любимых людях не мощность, а тепло и свет. Противоречие.
-Если и противоречие, то лишь видимое. Просто ты сказочник, даже если и не сочиняешь их, свои злые, тёмные, но красивые сказки, явно. Погоди, всё ещё впереди – сочинишь, и кто знает, как это будет – на бумаге или в музыке. А может, это будет какая-то реальность. Короче, как поёт «Rammstein» в русском переводе:
«…Пусть станет зеркалом вода,
и коль взглянуть в неё придётся,
узнаем, может быть, тогда,
много ли сказок остаётся…» Вода… Море…
-«…wieviel M;rchen dir noch bleibt,
und um Erlosung wirst du flehen…»* - с улыбкой пропел Олесь.
-О! – воскликнул Антон Анатольевич. – Знаешь немецкий?
-Да, вообще-то, - смутился Олесь. – Интересуюсь. Ну вот не агрессивный я человек – сам, а немецкая агрессивность… Ну, завораживает как-то, что ли… Ой, щи кипят… И, похоже, давно…
-Ну ладно, - засмеялся историк. – Давайте перекусим, пока весь не выкипел наш обед. Денис, там сметана в холодильнике.
Продолжив после обеда возню с обоями, Антон Анатольевич спросил:
-А вы, кстати, Максима Калашникова читали?
-Читали, - в один голос ответили ребята.
-Что ж… Растёте, однако, в моих глазах. Ну и как вам имперская идея?
-Имперская идея как гордость за свою страну, когда есть чем гордиться, - сказал Денис, - вещь сама по себе хорошая.
-И обидно ужасно, что продались этим чёртовым янкесам, национальное самосознание потеряли. Пожалуй, эта продажность и низкопоклонство и есть самое ужасное в действительности сегодняшнего дня, - добавил Олесь. – Только как мой отчим
--------------------
* Дословно: …сколько сказок тебе ещё остаётся,
и ты будешь молить о спасении. (нем.)
рассказывает, а я ему верю, он мужик честный и умный, военный моряк к тому же, раньше тоже всё совсем не идеально было. Вот только в одном партайгеноссе Калашников прав: пацифистский мир построить невозможно в принципе. Хотя мне бы лично очень хотелось.
-Ну а рецепт построения нового мира, который он предлагает – как он вам? – спросил историк, глядя на них сверху со стремянки. -Так не может быть, - сказал Денис, а Олесь пояснил:
-Да просто не получится. Время прошло. Да и вообще…
-Что «вообще»? – спросил учитель.
-Ну, скучный же какой-то мир получается! Культ силы меня лично – при таком наплевательском отношении к подсознательному – не привлекает… - Олесь внимательно посмотрел на Антона Анатольевича. – Это, понимаете, совершенно не противоречит тому, что я перед этим говорил. Просто во всём этом изучении агрессивного самое интересное – подсознание потрошить, а он это начисто отвергает. Всё должно быть простым и ясным, а это-то и скучно.
-Пожалуй, - согласился историк. – Ну а как вам идея Православия в данном контексте?
-Вообще-то я к попам не очень отношусь, - поморщился Денис. – Но… Ну я не знаю.
-Народ, как ни обидно, это всё-таки, получается, стадо, - вздохнул Олесь, - которым надо как-то управлять. И тут идею надо оценивать не по тому, насколько она истинна, а по тому, как она работает. А православные попы, в отличие от всяких сектантов, на русский путь Россию всё же толкают. Денис, да?
-Пожалуй… - согласился Денис.
-Ребята, - рассмеялся вдруг Антон Анатольевич. – А ведь мы и не заметили, как все обои поклеили. Снимайте эти ужасные хламиды, сейчас будем пить чай и отдыхать. – Он достал из шкафа гитару, хотел что-то сыграть, но наткнулся на просящий (тот и сам этого не заметил, похоже, но играть захотелось до судорог почти в пальцах) взгляд Олеся – и отдал гитару ему. Они пошли на кухню, поставили чайник.
-Сто лет не играл, - удивлённо сказал Олесь. – сто лет длиной в пару месяцев. – Он погладил гитару и ударил по струнам:
-«…Ночью Луна,
опоённая война,
запрещённая мечта…» Что-то после разговоров с Оксаной эта песня из головы не идёт. Хотя и непонятно, какая тут связь. Скорее всего, что и вообще никакой… Но вот…
«…Наши мечты –
это розы и шипы,
это пленники Луны…» Ой, чай, похоже, кипит…
Антон Анатольевич налил чаю и предложил:
-Давайте тогда её всю сначала и споём.
-Давайте… - Олесь опять коснулся струн:
-«Нас родила
непонятная звезда,
в нас оставил след
холодный свет…»
Они допили чай, спели вместе – хорошо получалось и дружно – ещё несколько песенок, а потом Денис взглянул на часы и ужаснулся:
-Нас же уже, наверное, потеряли! Светка, поди, икру уже мечет!..
-Светка – это кто? – спросил Антон Анатольевич.
-Это вот сестра его, - пояснил Денис.
-Ну, сестра – это серьёзно, - кивнул учитель. – Ну всё, бегите. Спасибо за помощь. Заходите ещё, запросто, без церемоний.
-Хорошо… - ребята торопливо обувались. – До свидания. Побежали мы.
***
Как на быстро вращающемся волчке сливаются воедино, в новый цвет, яркие полосы, так и жизнь теперь неслась всё быстрее, и после осталось ощущение цветного, яркого, морского, всё более стремительного полёта в какую-то воронку, что ли… Словно смерч…
Денис успел сводить Олеся и на Морское кладбище, и почти весь город они обошли, а где пешком не пройдёшь – объездили, хотя пешком – не в пример интереснее, и к Антону Анатольевичу они вместе с Гретой сходили, и она вполне с понятием была в серьёзных вопросах. И на пляжах поваляться успели, почитай, на всех, какие есть. Вот только Оксана – то сама доброжелательность, а то мрачнеет и шуточки начинает отпускать глупые и обидные. А потом – прости, пожалуйста! – снова милая и ласковая.
Так вот и пронеслось больше месяца…
…Провожать взяли только Данилу, хотя просилась и Оксана.
Олесь стоял на перроне, до последней минуты не заходя в вагон – вот он ещё здесь, а зайдёт – и всё… Его звали, но он тянул время, отворачиваясь от всех и даже от сестры пряча излишне увлажнившиеся глаза. Но что он, четырнадцатилетний пацан, перед неумолимым временем, которое невозможно тянуть без конца? Пришлось заходить в поезд. Хорошо, хоть недолго осталось ждать отправления – последние минуты выматывают душу до крови. И хорошо, что, прощаясь с Данилой, Светка особо не следила за братом. В общем, отправили поезд, проверили билеты…
Олесь вышел в тамбур, встал у открытой фрамуги. Приморский ветер дул в лицо, в глаза…
Вышел Алексей Александрович:
-Знаешь, я жалею уже даже, что взял тебя. Лучше бы у тебя сразу всё было навсегда. Ну, слышишь, не надо так убиваться.
-Я не убиваюсь, - чересчур ровным голосом сказал Олесь.
-Убиваешься, к сожалению, - вздохнул отчим. – Не надо, слышишь. Через год это будет твоё – и навсегда. Я тебе это обещаю железобетонно. Через год я женюсь на твоей матери. Ты мне веришь?
-Я тебе верю… - вздохнул Олесь. – Вообще – верю. А в то, что на матери женишься – нет. Ты её просто плохо знаешь. Её характер. Да вы за год ещё успеете насмерть поссориться и разбежаться.
-Не поссоримся, обещаю, - сказал Алексей Александрович. – Ну что ты, действительно, как на собственных похоронах?! Светка вон с любимым попрощалась – и то не умирает, хотя и грустит. Нельзя так, честное слово…
-Да нет, я в порядке, не надо так за меня переживать, - попросил Олесь, - а то мне стыдно становится, что ты так из-за меня суетишься. Иди, ладно? Я побуду немножко один, а?
…По дороге во Владивосток обыденность постепенно сменялась чудом, и рождалась сказка. Сейчас же… Те же картины проплывали в обратном порядке… Неужели он так уж важен – этот порядок – да только теперь сказка умирала, потому что теперь – это чудо сменялось обыденностью.
Но он взял-таки себя в руки. Или перед самим собой сделал вид, что взял – не стал больше смотреть в окно: ну это надо – рвать по живому?! – погрузился в какие-то мелочи вагонного быта, для сестры нашёл тёплые, призванные утешить, слова. И всё же в сознании скребла одна мысль: это уже не он, он остался там, а то, что здесь – какое-то механическое существо, зомби…
Как он жить-то теперь будет?!
***
Бедный Димка… Димка – он ведь добрый, простой и весёлый, и ему кажется, что если все люди будут добрыми и весёлыми, то весь мир тоже станет таким – добрым и весёлым. Ему не понять, почему так мучается его друг – и он тоже мучается вместе с ним – мучается от жалости, оттого, что помочь не может – не знает, как.
Да и, действительно, как помочь человеку, которому свет не мил? Возможно ли это? Вряд ли…
Но вот сидит друг рядом с ним – и молчит. И ничего его не радует. Сидит, на гитаре бренчит потихонечку, но и петь даже не хочет. Молчит. Не погулять его не вытащишь, ни на пляж, хотя погода самая подходящая и почти два ещё месяца лета впереди.
-Там было плохо? – спросил Димка.
-Ты что?! – невесело рассмеялся Олесь. – Там было замечательно. Лучше не бывает.
-Так что ж ты тогда киснешь? – не понял Димка.
-Ну как ты не понимаешь?! – почти вскрикнул Олесь. – Это же было – там. Было! А теперь этого нет. Здесь, сейчас – ничего этого нет. Серая убогая действительность. Как жить?! Ну не хочу я жить, понимаешь?! Мир – он чёрт-те какой, унылый, противный, скучный. И вдруг случается сказка. Случается. А потом кончается. И ничего больше не нужно, потому что серое и противное. – Олесь взял гитару, заперебирал струны:
-«…Если спрятаться в подушку
и не вспоминать,
если видеть небо серым
и не вспоминать,
что небо… небо…
было голу…»
-Ну посмотри, - подошёл Димка к окну, - небо-то голубое какое на самом деле…
-Ты не понимаешь, - тяжело вздохнул Олесь. – Оно голубое. Но на самом деле – серое.
-Не понимаю, - вздохнул Димка, и в его тёплых карих глазах появилась боль. – Я тебе помочь хочу – и не могу.
-Не можешь, - согласился Олесь. – Потому что это невозможно и не нужно. Просто мне ничего этого больше не надо. Ну не хочу я жить, понимаешь… Ай, да ничего ты не понимаешь…
-Ты не вздумай! – испуганно сказал Димка. – Ну нельзя же так, честное слово!
-Да не вздумаю, не вздумаю, - успокоил друга Олесь. – И знаю, что нельзя, и просто пороху не хватит. Но только желания-то жить от этого не прибавляется…
-Ну Лёх, ну что ты за человек такой… Трагедия ходячая… - растерянно произнёс Димка, и от этого «Лёх» вдруг как-то теплее стало на душе. Они познакомились, когда Димка был во втором классе, а Олесь – в первом, с самого детства, таким образом, дружат, и всегда Димка зовёт его Лёхой, Алёшкой, Алексеем даже. Ведь Олесь – это действительно Алексей, только белорусский.
-Лёшка, это депрессия. Но ведь с депрессией как-то можно и нужно бороться.
-А я – не хочу. Да и не знаю, как.
-Надо. Хотя бы просто чем-то заниматься, а не бездельничать – от этого все чёрные мысли в голову лезут.
-Ладно, - вздохнул опять Олесь. – Наверно, ты прав. Дурацкое состояние, когда начинает нравиться себя жалеть. Стыдно и всё такое. Но только жить ежедневной суетой и ни о чём не думать, словно не знаешь ничего – тоже стыдно… Ладно, ладно, давай действительно будем что-то делать. Только вот что?!
-У вас дача есть?
-Нету.
-Ну давай тогда моей, что ли, бабуле хоть огород выполем.
-Давай, - равнодушно сказал Олесь. – Она где живёт?
-Возле Матросского парка. Не помнишь, что ли?
-А… Помню… Давай…
Когда-то, до развала Союза и Амурской Флотилии, был Краснофлотский район, если верить пятидесятидевятилетней Димкиной бабуле, а не верить ей нет никаких оснований, самым лучшим местом в городе, да что лучшим, просто хорошим. Сейчас же стал он средоточием развала и запустения. Прямо на улице Руднева – на центральной улице! – слепые выбитые окна казарм, оставленных обитателями, поломанный, ставший сборищем хлама Дом Офицеров, вглубь же – тоже сплошные руины. Матросский клуб сгорел, в домах, брошенных флотилией, отключенных ото всех систем жизнеобеспечения – пустота, мусор и бродячие кошки. Матросский парк тоже не был больше Матросским парком, и парком уже просто не был – ничем не был – груды мусора между случайно выжившими, дикими, не нуждающимися в заботе деревьями. Возле бабулиного дома – две старые матросские могилы. Были раньше на них латунные таблички с именами, были врыты возле них якоря на цепях. Ничего этого не сохранилось теперь, в наше циничное время. Цветной металл нынче дороже памяти.
-Ну что люди за сволочи такие! – в сердцах сказал Олесь. – Имя у мёртвого украсть – что может быть подлее!..
Больше он не проронил ни слова. Молча копался в огороде, кивал в ответ на какие-то Димкины реплики – и молчал, молчал, молчал… Нет, он понимал, конечно, что Димка ни в чём не виноват, и не сердился на друга – ведь тот, пусть неумело, но хотел ему помочь. Но и помощи Олесь тоже не хотел. Плохо? Пускай будет плохо… Не надо ничего делать. Не надо, и всё…
Как-то он умудрился ещё в школе практику отработать – на автопилоте, наверное, чисто механически, не со своим классом, слава богу – хоть разговоры вести не надо было.
Редко-редко Димке удавалось вытащить его погулять – ну не хотел он ничего делать. И видеть никого не хотел. Лежал на диване и молча смотрел в потолок. Мать шпыняла иногда, чтобы что-то сделал – шёл и делал. А потом опять лежал на диване и снова молча смотрел в потолок. Когда матери не было дома, подсаживалась иногда Светка, брала за руку – и они молчали вместе.
Как-то в конце уже августа зашла Ева, проведшая лето в Питере, с массой впечатлений, которыми ей хотелось поделиться, и ей совсем не понравилось то состояние, в котором пребывал её старинный друг. Впрочем, в этот миг такое состояние не понравилось и ему самому. Захотелось встряхнуться. Встать – и жить. Хорошо, что у него не хватило духу наделать глупостей. Хотя хотелось, честно-то говоря.
До сознания долетели доносящиеся с кухни обрывки разговора: Ева шепталась со Светкой:
-Так и лежит?
-Так и лежит… - удручённо отвечала сестра. – Я уже вообще…
А потом Ева – с гордо поднятой головой, лёгкая, живая, властная – вошла в комнату и сказала:
-Хватит. Поднимайся. Пошли гулять. – И в сердцах добавила: - Размазня. Тьфу, противно даже.
Он не обиделся. Он поднялся и пошёл с Евой. Жив – значит будет жить.
***
-Ушакова! – гневно возгласила Полина Олеговна.
Олесь ткнул Еву локтем в бок. Та подняла на учительницу отсутствующие глаза, выдернула, словно поправляя длинные свои волосы, наушники – волосы действительно длинные, под ними подслеповатой математичке ничего не видно.
-Шагай-ка, Ушакова, к доске, хватит в облаках витать. Выведи уравнение окружности.
Сунув наушники вместе с плейером Олесю на колени, Ева с гордым видом прошествовала к доске, бодро застучала мелом – не очень её с толку собьёшь.
Полина Олеговна обратила всё своё внимание на строптивую, но умную Ушакову, головой согласно закивала. Класс остался без присмотра.
И Олесь сунул в уши наушники – плейер Ева не выключила.
И… Музыка взорвала мозги в кровавое месиво.
«…Как-то раз, осмелев от тоски,
я думал, что мог бы бежать,
что убить вас в себе – пустяки,
но чем больше от вас уходил,
тем опять
больше в себе самом находил
Страха, Тоски…»
Вязкая, физически ощутимая печаль изверглась на Олеся, застревая в горле, и он вздохнул, лишь когда кончилась песня. Но и это оказалось не концом гибели – не сильный, но всё же ощутимый немецкий акцент говорил о том, что тут же всё начнётся сначала. И – началось – уже по-немецки.
«…Nicht adoptiert – nein –
es fliesst euer Blut durch meinen Adern,
eure Erbgut ist mein Teil…»*
А подвергнутая, как надеялась Полина Олеговна, наказанию Ева бодро решила ещё пару задач, наказанием это не считая.
-Ладно, Евгения. (Ева поморщилась, но не демонстративно, в сторону.) Садись, пять. Но не думай, что тебя не подловить, что можно всегда так себя вести. В следующий раз два поставлю.
На Евгению Ева ещё отзывается. На Женю – нет. Категорически. Да и Евгенией её только ещё Полина Олеговна называет – молодая, но старой закалки дама. Всех же остальных – учителей даже – Ушакова убедила, что она – Ева.
…На перемене Олесь спросил подругу:
-Что это?!
-Диск-то? – пожала плечами Ева. – «Tr;nenvoll». Группа такая австрийская. Клаус Волькофф, Анна фон Теезе и музыканты.
-А почему по-русски?
-Сейчас по-русски чуть ли не все поют. Шевчук акцию организовал «Рок по-русски». В Бийске суперпереводчик живёт. Егор Шестаков. Он всем русские тексты здоровски пишет – крышу рвёт по-конски. Да, собственно, что я знаю… Давай я тебя наконец с братом познакомлю – вот он монстр. Только ты вечно днём заходишь, а он позже возвращается. Приходи часов в восемь-девять.
-Обязательно приду, - кивнул Олесь.
-Вот и ладушки. Давай в восемь.
Олесь пришёл в восемь. А брат Евы – в десять. За эти два часа Олесь успел понять, что раньше он даже не знал, как многого он не знает, как беден был его мир без этой музыки, догадаться о существовании которой человек, никогда её не слышавший, просто не в состоянии – это всё равно, что представить, как выглядит другой мир, может быть, мир смерти, не побывав в нём, оставаясь совсем-совсем живым. Но и живым полностью остаться нельзя, если уж хлебнуть этой музыки.
Да, Олесь немного умер, но не жалел об этом. Грозный и грязный, тяжёлый, больной мир смерти оказался чертовски притягательным.
--------------------
* (стр. 260) Но мне не жить –
ваша кровь будет вечно струиться во мне,
ваша плоть – моя плоть.
Дословно: Не приспособленный – нет –
ваша кровь течёт по моим венам,
ваше наследие – часть меня. (нем.)
Почему она не включила ему эту музыку раньше? Да ей самой её брат открыл совсем недавно – решил, что доросла.
Он, этот брат её, пришёл в десять.
Они были очень похожи с ней, но если Ева умела и любила быть красивой, то ему это было совершенно не нужно. Отсутствие даже намёка на внешнюю привлекательность компенсировалась огромной силы энергетикой, притяжением почти магнитным, и Олесю в третий раз за сегодняшний день показалось, что мир опять изменился, теперь уже окончательно. Впрочем, кажется, он уже раньше видел его…
-Тебя Андреем зовут? – спросил Олесь.
-Нет, с чего ты взял? – улыбнулся тот. – Генкой меня зовут.
-Мне показалось, - смутился Олесь, - что мы уже раньше встречались.
-Показалось, - кивнул Генка. – Ну и ладно. Ева рассказывала про тебя. Я давно её просил, чтоб вовремя тебя привела.
И оказалось, что мир, который показала Олесю музыка, та самая музыка, которую ему два часа Ева крутила, реально существует, что музыка – это не сам мир, а лишь дверь в него. Или ключ от этой двери. А Генка – проводник. Лоцман. И кто может быть важнее лоцмана? Да, жизнь перевернулась, всё, что было в прошлом, даже заветные чудеса – в прошлом и осталось, а сегодня был Генка – главный теперь человек в жизни Олеся.
Звякнул звонок, и странное существо впустил Генка в дом. На лицо ангела, лучащееся каким-то неземным сиянием, с очень-очень чистыми и очень-очень пустыми глазами, выбивались практически совершенно белые, но не крашеные, это точно, кудри, и выбивались они из-под нелепой тёмно-розовой купальной шапочки с пришитыми к ней настоящими копчёными свиными ушами.
-Пятачок, - протянул он руку малость оторопевшему Олесю. – Панк. По жизни. По музыке – блекушник.
-Пятачок, - усмехнулся Генка. – Кирюша на самом-то деле. Ладно, они тут с Евой разберутся, пойдём ещё послушаем.
Олесь пошёл за Генкой, но успел-таки увидеть картину странную и небывалую, при этом исполненную почти такой же вязкой печали, как музыка «Tr;nenvoll».
Ева, гордая, строптивая Ева, нежно, почти заискивающе заглядывая Пятачку-Кирюше в глаза, гладила его по щекам одной рукой, обнимая другой и не давая упасть. Ангелоподобное существо в поросячьей шапочке оставалось абсолютно индифферентным. Похоже, он просто ничего не понимал и не замечал. Вряд ли он был пьян – это скорее походило на наркотики.
Генка проследил взгляд Олеся:
-Мне жаль сестру, - сказал он. – Кирюша не мужчина. Кирюша музыкант. – И, невесело улыбнувшись: - Пятачок…
***
-Ты… - спросил Генка. – Ты летаешь иногда?
-То есть? – не понял Олесь.
-Ну… Бывает иногда ощущение, что летаешь? – пояснил Кирюша.
-А… - задумался Олесь. – Да пожалуй, что бывает. Если дождь, то кажется иногда, что я в небе. А иногда – что просто не здесь. Ну, во Владике. Но очень ярко и ясно. Не знаю, это мечта, наверное. У каждого, у кого, во всяком случае, она есть, так вот – у каждого она разная. У меня вот так вот. Прозаически. Хотя для меня это не проза.
-Нет, конечно, чего тут прозаического, - сказала Ева. – Владик – это здорово. Это можно понять.
-Была? – спросил её Олесь.
-Бывала, - сказала Ева, но углубляться в тему не стала.
-Или вот представления, - продолжил тогда Олесь. – Иногда так ярко-ярко. Забываешь, случается, что это представления. Кажется, что по правде.
-А это по правде и есть, - сказал Кирюша. – Да-да.
-Поясни уж, - сказал Генка, но Кирюша молчал. – Ладно уж, от него не добьёшься ничего, если он молчит. Но, Олесь, это и правда есть. Только не здесь. Да, в другом мире. Кто-то говорит – астрал. И этим как бы принижает его реальность. Но это настолько же имеющий право называться реальным мир. Ничуть не эфемернее нашего. Сестрёнка, ты бы хоть чайник поставила бы, что ли, а? Раз уж на пиво денег нет. Хочешь пива-то, а?
-Хочу… - буркнула Ева и поднялась поставить чайник. – Ген, дай сигарету…
-На, - Кирюша протянул ей пачку и обратился к Олесю: - А ты это… Как? Без наркотиков?
-Без, - опешил Олесь.
-Счастливый, - вздохнул Кирюша. – Вот всё вроде бы могу. И летать, и музыку писать, причём такую, которая сама допинг и под которую другие, говорят, летают, а без химии никак. Ты инструментами-то какими владеешь?
-Джентльменский набор… - развёл руками Олесь. – Гитара, фоно, аккордеон.
-Поёшь? – спросил Генка. – У тебя голос глубокий, ну вообще стоящий голос.
-Так, - отмахнулся Олесь. – Дома иногда со Светкой поём. Когда матери нет.
-Хочешь с нами? – спросил Генка.
-Что – с вами? – не понял Олесь.
-Группу хотим сделать, - пояснил Кирюша. – Генка вон тексты эзотерические пишет – зашибись, у меня музыка получается. Генка на басу играет, я на ударных. Да какая ещё группа может похвастаться, что у неё скрипачка своя, а не приглашённая. Ева, чай готов? Хоть бы блинов напекла, хозяйка, называется.
-Бутербродами обойдёшься, - огрызнулась Ева. – Родители придут – борщ погрею. А то поправишься, чепчик твой свинячий не снимется.
-Ну что ты вечно… - поморщился Генка. – Ни слова без хамства. Не поправится он. Он по жизни тощий. Во всяком случае, пока всякой ***нёй маяться не перестанет.
-Потому и не перестану. А то вдруг правда по хавчику прибьёт – да и растолстею, - невесело усмехнулся Кирюша.
-Так хочешь с нами? – напряжённо спросила Ева. – Я ведь тебя привела, я за тебя в некотором роде отвечаю. Хочешь?
-Хочу, конечно, - сказал Олесь, - я с вами всё хочу. Только соберёмся ли?
-Вот вопрос, - рассмеялся Генка. – Может, и соберёмся. А может… Сколько идей уже похоронили, на тормозах спустили. Всяко бывает. Часто – как всегда, иногда – хорошо. Но редко. Ева, налей наконец ты чаю, Женька ты непутёвая, а не Ева никакая.
Ева отвесила брату подзатыльник и налила-таки чаю, по бутерброду всем намазала. Сказала:
-Они своей музыкой через пень-колоду занимаются. Одна я как честная Маша по учителям да по концертам. Заебало уже.
-Не нравится? – удивился Олесь.
-Нравится, - вздохнула Ева. – Надоело только.
-У тебя сестра хорошая? – спросил Кирюша Олеся. – Или типа этой стервы? – и теперь подзатыльник от Евы заработал уже он.
-Замечательная! – слишком воодушевлённо, чтобы ответ приняли совсем уж всерьёз, ответил Олесь и смутился: - Нет, правда. Я с матерью не могу совсем ладить, отец от такой жизни вообще сбежал, а сестра – это просто отдушина, она всегда понимает.
-Я была у них кучу раз, - сказала Ева. – Светка правда чудо.
-Приведи как-нибудь, - попросил Генка.
-Точно, - поддержал друга Кирюша. – А у неё парень есть?
-Уймись ты, импотент озабоченный, - шикнула на него Ева. – Твоё-то что за дело, а?
-Есть у неё парень, - сказал Олесь. – Во Владике. Чуть не каждый день письма пишут. Мать шипит, что на конвертах разоримся.
-Понял? – спросил Кирюшу Генка. – И не выступай.
Кирюша с Генкой закурили, Ева тоже вытянула у брата сигарету.
-Ты не куришь даже? – спросил Кирюша у Олеся.
-Не курит он, не курит, и нефиг приобщать, - снова на повышенных тонах произнесла Ева, защищая друга и вечного – с первого класса – соседа по парте.
-Евгения, будет орать, - поморщился Генка. – Никто его не совращает, успокойся. Вон родители, слышишь, пришли – ставь борщ греть, жрать же охота.
…Ночью никак не спалось. Когда мать дежурит, можно встать, поставить чайник… Вышла Светка.
-Ты чего? – спросила.
-Ничего, - пожал плечами Олесь. – Сижу. Вспоминаю… Чай вот сейчас будет. Хочешь чаю?
-Хочу, - кивнула Светка, подсела к брату, обняла за плечи: - Расскажи…
-Ева как-то сказала, что Кирюша святой, что от него сияние исходит. Я посмотрел – правда. Исходит. Только оно – для него лишь самого. Он такой самодостаточный, внутренний. Ding am sich.* А на всё остальное, кроме собственного развития, ему наплевать. Вернее, нет. Ему не наплевать – он просто не замечает. Нет, он умный и добрый – ну в смысле если удосужится увидеть, что кому-то нужна его помощь – поможет. Но может и не увидеть.
--------------------
* Вещь в себе (нем.) – философский термин
Потому что просто не смотрит. А Генка… Да за ним толпы народу ходят – он свою доброту направо и налево раздаёт. Греет словно солнышко, как ты прямо, и всех замечает. Для него люди – люди, а не фон. – Олесь налил сестре и себе чаю.
Отхлебнув чаю, Светка внимательно посмотрела на брата:
-С тобой всё хорошо?
-А? Что? Не знаю, - сказал Олесь. – Кажется, нет.
-И как же теперь? – встревоженно спросила Светка.
-Не знаю, - махнул рукой Олесь. – Как-нибудь. Ты же всегда меня понимала. Посиди ещё немножко со мной, да пойдём спать, четвёртый час уже.
***
-Правда, почему я всё ждал, что она придёт к нам, да и тебя тоже ждал к нам, а сам зайти не догадался, жлобство какое, - усмехнулся Генка, разминая сигарету. – Она нормально воспримет? Я что-то боюсь…
-Светку боишься? – рассмеялся Олесь. – Светка самый добрый человек в мире. Ты лучше бойся, что мать с дежурства придёт, а тут накурено и ты с сигаретой.
-Ой, давай проветрим, - попросил Генка.
-Давай, - Олесь открыл форточку. – Что-то не клеится у нас сегодня разговор. Ты нервничаешь.
-Помоги, - улыбнулся Генка. – Склей. Спрашивай, что интересно, я буду рассказывать и перестану нервничать.
-Про миры эти интересно. Хочется же туда попасть. Как? Ты знаешь?
-Ой, да путаницы много. Что-то знаю. Музыка – это вообще как бы универсальный код ко всему. Она вроде и реальна абсолютно, и в то же время – полностью магическая, если это, конечно, настоящая музыка. Ну как бы проникновение одного из придуманных, магических миров в мир… ну, нет, не надо говорить «реальный», они все реальные, а в наш постоянный, родной, что ли. Опять же никто толком не знает, где начинается магия. Ты Кастанеду читал?
-Да читал вообще-то, - вздохнул Олесь. – Да только не всё понял и воспользоваться не сумел.
-Да… Там что важно… Всё достигается манипуляциями с сознанием, и это очень верно. Другой вопрос – какими именно. Это и не мой, пожалуй что, способ. Музыка всё делает естественнее, - сказал Генка. – Да и вообще чужим умом никогда не проживёшь. Всё в жизни приходится искать самому, преимущественно – наощупь. Ведь тебе чего особенно хочется? Ну, сосредоточься, сформулируй. Ну? Чего?
-Вот есть какие-то представления, - сказал Олесь, - не всегда они добрые, но всегда – красивые, и в них хочется ощущать себя. Ну как бы забыть, что это всего лишь представление. Хочется ощущения реальности. И чтобы оно развивалось, вело себя уже само, независимо от моей воли. Чтобы больше не надо было придумывать. Потому что это больше всего ощущение реальности и рушит.
-Слушай музыку, - сказал Генка. – И ту, что уже написали, и ту, что звучит в тебе. Твою личную музыку. Ведь как настоящая музыка пишется, и стихи настоящие, и книги, ну в смысле проза, тоже? Просто человек слушает то ли себя, то ли то, что ему диктуется свыше. Вообще когда человек абсолютно искренен, значит, он слышит то, что ему диктуется свыше, хотя человеческое сознание такая замороченная и непонятная штука, что даже такие мистики и шизики, как мы с Кирюшей, не знают, что там и как на самом-то деле.
-Это идея Бога? – спросил Олесь. – И божественности творения? Она мне не нравится. Я не верю, что этот мир творила любовь.
-Но это же не христианский бог, - возразил Генка. – Тот мне тоже не нравится. Но, по-моему, есть где-то высшая добрая сила. Должна быть, иначе совсем гадко и жить не хочется. Хотя… Какое высшим силам дело, хочу ли я жить. Наверное, не стоит утешать себя ложью или полуправдой. А ты… Ты прям так меня слушаешь, словно я вообще всё знаю. Нет же! Думаешь, я сильно умный? Да ведь и ты не глупее. Ну опыта у меня на три года больше. Всего-то! Ты себе верь. Себе самому.
-Я себе верю, - отозвался Олесь. – Только ведь чтоб было что-то своё, информацию в любом случае надо получать и обсуждать – вдруг какая-то идея, достойная доверия, просто не пришла мне в голову? Да ну… Я себе верю, о чём ты. Но тебе я тоже верю. Не в смысле, что ты ошибиться не можешь, а – что не соврёшь. Больше так, как тебе, никому, пожалуй, и не верю.
-Это ты зря, - замотал головой Генка – ему даже неловко стало.
-Не думаю, - пожал плечами Олесь.
-Нет, зря, - настаивал на своём Генка. – Совершенно не стоит так меня идеализировать. Хороших, честных, между прочим, людей много.
-Но ты – один… - сказал Олесь.
-И любой другой – тоже один в своём роде. Не зацикливайся. И не считай это самокритикой – я себя ценю. Но и границы переходить не стоит совершенно.
-Хорошо, - поспешил уйти от не очень приятной темы Олесь. – Мы ведь о музыке не договорили.
-А ты думаешь, мы вот сейчас сядем – и договорим? – рассмеялся Генка. – Боюсь, что этот разговор вообще бесконечный. Но это и хорошо. Мы его будем продолжать, продолжать, долго-долго продолжать, и вряд ли когда договорим всё – тема неисчерпаема. Но это же замечательно! Нам всегда будет о чём говорить и никогда не станет скучно вместе.
-С тобой вообще не может быть скучно, - сказал Олесь.
-Ой, ну хватит уже, - скривился Генка. – Ты про музыку хотел? Ну так ты понял уже, что важен не стиль, это нам с тобой по складу мироощущения именно тяжёлая тёмная музыка попадает в струю. Важна истинность и искренность. Хотя, пожалуй, просто истинная музыка действительно часто оказывается тяжёлой. Но не всегда. Кто-то, да и ты тоже, говорит, что первым неисчерпаемым гордецом, шагнувшим за предел, был Саша Башлачёв. Не знаю, почему в сознании сейчас всплыло, но грешность – прямое следствие гордыни. Да, Саша был гордец. А гордыня – это не гордость, она может быть больше неё, и меньше, хотя часто – всё же глобальнее. Гордыня – это сродни возведённому в принцип эгоизму, когда не склоняешь колени перед высшими – они не выше! – и считаешь недостойным себя принимать помощь у тех, кто ниже. И грех тут не религиозный, а разрешение себе всего, даже подлого, потому что мерить самому оказывается не по ком и не по чем. Я непонятно говорю?
-Да нет, может, слова и непонятные, но… Интуитивно, как говорят, ясно. Что-то такое я сам чувствую. Но ты расскажи ещё всё-таки про музыку… - попросил Олесь.
-Музыка… - как-то устало уже сказал Генка. – Музыка – это то волшебство, которое может быть рядом с любым, но только далеко не все понимают, что это колдовство.
-Колдовство с техническими ухищрениями… - печально сказал Олесь. – Камеры, компьютеры, бутафория. Клипы снимают – лишнего бы в кадр не попало, потому что вокруг совсем не то, что надо снять. Грустно это как-то…
-Технический уклон, - сказал Генка, – это действительно не шедевр. Был не шедевр, пока он – был. А сейчас настоящая музыка делается без этого. Без инструментов даже. Я же тебе говорил, что создание нового мира и соответствует появлению прекрасного никем не записанного трека, никем не снятого фильма или клипа.
Олесь сидел с отвисшей челюстью. А Генка продолжал:
-У наших это тоже бывает иногда. У «Агаты» и у «DDT». Ты видел «Полную Луну»? С Шевчуком?
-Видел, конечно, - не понял ничего Олесь. – Но что всё это значит?
-«Полную Луну» никто не снимал. Она просто возникла на видеокассете, когда Шевчук прочёл повесть. Он говорил об этом в одном интервью, его даже где-то печатали. Но вообще-то в газетах об этом почти не пишут. Просто знающие люди передают это, что называется, из уст в уста. А книгу читал?
-Читал.
-А кто написал, помнишь?
-Ольга Дыменко. Из Владивостока, говорят. Но больше ничего не знаю.
-Расскажу при случае. А «The Nobodies» клипы видел?
-Да видел же! – не понимал ничего Олесь.
-Оба видел? И англо- , и русскоязычный?
-Оба. Их же крутят по Муз-ТВ.
-Так вот, англоязычный появился, когда Чарльз Монро подключил свой мозг к компьютеру. Только не спрашивай, как это было. Он этого сам не знает. Видимо, единственно возможный ответ: как-то. Русскоязычный же просто возник на видеокассете. Как и «Полная Луна» - просто из представления о том, как это должно выглядеть. Знаешь, что значит псевдоним Чарльз Монро?
-Догадываюсь, - ответил Олесь.
-Он ощущает себя сыном Мэрилин Монро и Чарльза Мэнсона. Ощущает. Понимаешь?
-Ну… Примерно. Хотя не очень.
-Это трудно сразу понять. Но ничего. Поймёшь. Так вот я уже говорил, что такое миротворчество, ну, в смысле творения не мира в смысле покоя, а миров, в которые можно реально попасть, получается иногда у «Агаты» и у Шевчука. И у Монро с него Дитой. И у«Tr;nenvoll».
-Я почувствовал, - сказал Олесь. - «Tr;nenvoll» - это что-то запредельное.
-Твоё, значит… Вот и почувствовал. Знаешь, что Анна – родная сестра Диты?
-Знаю, слышал.
-Обе сестры талантливы в равной мере. И ненавидят друг друга по-крысячьи. Так тоже бывает. А ещё есть в Бийске группа «Dracula». Переводчик Егор Шестаков большинство текстов пишет. Ну и – он же переводчик – переводы. Они поют по-русски, по-испански, по-английски и по-немецки. У них тоже есть миры, в которые можно уйти. Хотя это не просто и не для всех. А музыку в основном пишет та самая Ольга Дыменко. И брат её мужа – Илья, тоже, естественно, Дыменко.
-А почему на стольких языках?
-По-русски – потому что в России. По-испански – потому что солист – Родриго Рамирес – наполовину испанец. По-английски – так ведь во всём мире рок по-английски поют. По-немецки… Ну, «Rammstein» правильно сказали: чтобы выглядеть агрессивно, достаточно петь по-немецки. Кстати, у «Rammstein» «Engel» и «Sonne» того же происхождения, нерукотворного, так сказать. И, похоже, «Могила Неизвестного матроса» Ольги Дыменко.
-Ничего себе! – сказал Олесь. – Просто крыша едет.
-Боишься? – спросил Генка.
-Нет. Нравится даже. Здорово! Ведь действительно получается: мир, в котором мы живём, не так уж обычен и сер. Чудеса бывают. Красивые.
-Ещё бы! – воодушевлённо сказал Генка. – И очень хочется, чтобы и у нас, если мы всё же соберёмся играть вместе, что-то бы тоже такое получилось. Миротворческое…
Олесь подошёл к окну, выглянул во двор:
-Ой, девчонки идут! Ставь чайник.
-Кто? – не понял сразу Генка – он всё ещё был в сотворённых музыкой мирах.
-Светка с Евой. Чайник, говорю, пора ставить.
Девчонки появились весёлые, оживлённые.
-А вот и мой брат, - сказала Ева Светке.
-А вот и моя сестра, - в тон ей представил Генке Светку Олесь.
Зря Генка боялся – Светка его приняла, как родного. И сама его ни в коей мере не разочаровала – да она, знал Олесь, и в принципе не могла никого разочаровать. Словом, всё вышло совершенно замечательно. Жаль, сама Светка ни на чём не играла почти – так, баловалась – и не пела всерьёз. Но и не так уж важно это, пожалуй, было.
***
Из школы Олесь шёл с Димкой. И был обычно весёлый Димка на этот раз печален, даже мрачен.
-Эгоист ты всё-таки…
-Почему? – спросил Олесь. – Хотя… Может быть…
-А потому, - объяснил Димка, - что никого кроме себя не видишь. Кроме своих душевных терзаний, не замечаешь ничего. Другие для тебя фон. И что у них эти терзания тоже случаются, тебе невдомёк.
-Поясни… - попросил Олесь. Он ещё не понял до конца, что Димка имел в виду, но чувствовал уже, что тот прав.
-Поясню… - вздохнул Димка. – Уехать хочешь? Во Владик? Да?
-Наверное… Хотя теперь уже и не знаю…
-Ну вот и получается, что город тебе дороже друзей.
-Но ведь мы ещё совсем молодые, - попытался спорить Олесь. – Каждый ещё найдёт себе друзей. Ну даже если я уеду. И ты ведь найдёшь.
-Найду… - грустно сказал Димка. – И даже если не уедешь – всё равно найду. Волком на всех смотреть не стану. Что ж поделаешь, если я тебе стал неинтересен. Ладно, твоё право. Скандалить не буду. Ты-то вот нашёл уже… Я тоже один пропадать не обязан. – Димка пнул подвернувшийся под ноги спичечный коробок.
-Я всегда дружил с Евой. И ты это знал. И знал, что она тебя считает слишком мягким, но… Не скандалил же ты…
-Я и сейчас не скандалю. Да, Ева заносчивая и меня не любит, но я никогда не считал, что должен относиться к людям так, как они относятся ко мне. Я к ней нормально отношусь, с уважением. Дружишь – ну и хорошо. Но я ведь не про Еву. Я про Генку.
-Он её брат.
-Да в том, что ли, дело? Ну, я понимаю, она познакомила. Только для тебя теперь один Генка и существует. Единственный. Вот в чём дело.
-Ты больше не хочешь дружить со мной? – напрямую спросил Олесь.
-Я-то – хочу. Это ты не хочешь. Я понимаю, у тебя и мысли нет специально меня обижать. Ты не думай, я не злюсь и даже не обижаюсь, хотя это всё само по себе обидно, конечно. И никогда ничего плохого мы друг другу делать не станем. Буду нужен – помогу. Но и выпрашивать внимание тоже не стану. Ладно, мы, похоже, до моего дома дошли… - поднял глаза Димка.
-Я зайду? – спросил Олесь.
-А ты хочешь? – внимательно посмотрел на него Димка.
-Я не хочу, чтобы было по-плохому, - сказал Олесь.
-А по-плохому и не будет, не бойся. Но только чтоб было по-хорошему, надо не плохого бояться, а именно что хорошего хотеть. Понимаешь?
-Понимаю, - тихо сказал Олесь. Ох, как нехорошо было у него на душе – самым настоящим предателем он себя чувствовал. – Только разбить, сломать что-то – это быстро бывает, а налаживать потом долго надо, и особенно трудно и стыдно, когда не знаешь, как. От неловкости только давишься. Никогда раньше у нас неловкости не возникало. Я и не думал до сегодняшнего дня, что что-то не так, что что-то сломалось.
-Ох, Лёшка, Лёшка… Просто ты об этом в последнее время вообще не думал. Музыка в голове, да… Ладно, пошёл я домой…
-Так я зайду? – опять спросил Олесь.
-Не надо. Во всяком случае сейчас не надо. Когда будет надо, ты спрашивать не станешь. Просто придёшь, вот и всё. И я буду тебе рад. Не думай плохого, действительно рад буду, если ты по-настоящему вернёшься. И Генка бы мне совсем не мешал. Дело-то не в нём… В тебе дело…
***
-Что-то не клеится, - вздохнул Кирюша, почесал копчёное ухо своей шапочки, понюхал руку и отхлебнул пива.
-Не клеится, - согласился Олесь.
Был один из последних тёплых осенних вечеров, садилось в великолепное безобразие красок Солнце над Амуром. Они сидели на лавочке возле Утёса, и – нет бы радоваться покою – чего-то хотели, не имели, искали – и мучились.
-Тексты – зашибись, - сказал с горечью Пятачок.
-Да, - согласился Олесь.
-И музыка…
-И музыка…
-А играем разве плохо?! – вопрос у Кирюши получился риторический, но Олесь и тут постарался утешить его, да всё было неутешительно:
-Замечательно играем – каждый по отдельности. Вон у Евы скрипочка – с ума сойти можно. Но…
-Вот именно – но! – поднял Кирюша на собеседника прозрачные голубые глаза. – Но – не получается. Но – не складывается. Чуда-то нет. Почему?
-Может быть потому, - подумав немного, предположил Олесь, - что у вас с Евой не складывается. Она тебя любит, а ты её нет. Душевный дискомфорт – у неё. Отсутствие экстаза – у тебя.
-Нет, - помрачнел Кирюша. – Если уж любить музыку, то – любить музыку, а не женщину. Музыка – она сама как женщина – чего ж размениваться.
-Но это ж эгоизм! – в сердцах сказал Олесь.
-И прекрасно! – воскликнул Пятачок и допил бутылку пива, а потом открыл ещё одну. – Ничего поистине гениального нельзя создать без здорового эгоизма. Если любить людей, а не своё дело, дело это будет буксовать. И вообще – здесь ключевое слово – «свой». По пути к своему вожделенному, к своей цели – можно вести только свою душу. А мы слишком подружились. Поэтому у нас, раз у нас дружба вместо сотрудничества, и не получается делать что-то вместе.
-Но как же жить-то с этим эгоизмом? – удивился Олесь. – Если он не в принципе, а в жизни? Как не помочь человеку, если ему надо?
-Помоги, - усмехнулся Пятачок. – Только слишком много души в это не вкладывай.
-Но если тебе делают добро не потому что хотят тебе помочь, а потому что просто знают, что тебе это надо – разве ты воспользуешься этим? И оплёванным себя не почувствуешь?
-А чего ж… - потянулся Кирюша и опять отхлебнул пива. – Сложные люди должны быть просты в быту. Я – воспользуюсь. А оплёванным… С чего бы это? Да и – эка важность…
-А я – не воспользуюсь! – заговорил вдруг на повышенных тонах Олесь. – Во всяком случае если есть возможность увернуться от этого добра! Добро лишь тогда добро, когда от души, а не по обязанности. Но иногда кто-то и не осознаёт даже, что по обязанности именно делает, потому что побуждение кажется вроде как внутренним, а на самом деле просто всё происходит бездумно, без любви, по инерции. Просто потому, что о другом поведении не подумалось. Вот наша мать для нас всё делает, а тепла – никакого, попрекает только потом, что делает, а мы неблагодарные. Такое впечатление, что только ради благодарности и делает. Хотя Светка делает не меньше, да и от меня в доме прок тоже кой-какой есть. Только мелко и противно вообще об этом думать, не то, что говорить. А кто-то делает хорошо – ради спасения души. Да пошло оно к чёрту, такое добро! Неужели ты бы его принял – такое?!
-Гордыня тебя одолела, - констатировал Пятачок. – Ты-то сам не эгоист разве?
-Я? – удивился Олесь. – Эгоист, ясное дело. Но не из принципа, а потому что так меня несёт. Из инстинктивных, так сказать, побуждений.
-Ну вот, сам и запутался, - допивая и эту бутылку пива, усмехнулся Кирюша.
-В чём?
-А не знаю! Охота тебе в философии копаться?! Ну, там, до окончательных формулировок доводить? Потрепаться интересно, да и ладно. Тут музыка не клеится, а ты сейчас о добре и зле начнёшь. Давай о тёмном начале поболтаем.
-А это – не о добре и зле? – удивился Олесь.
-Не знаю я ничего, - сказал Кирюша. – Только мы ещё ко всему прочему в реальности по уши увязли. Если нет чудес, есть ощущение реальности. А если есть чудеса, его нет. Что лучше? Что страшнее?
-Да на чёрта она сдалась, эта реальность… - вздохнул опять Олесь. – Век бы её не видеть, сбежать бы от неё куда подальше…
-Но ведь страшно, - с улыбкой змия-искусителя сказал Кирюша-Пятачок, - когда ломаются стереотипы, когда человек вдруг воочию видит то, про что прежде с уверенностью думал, что этого быть не может. У него тогда мозги нараскорячку, ему кажется, что он сходит с ума, и ситуация выходит из-под контроля. Но хочется нервы пощекотать, хочется страшного, хочется хоть одним глазком на себя поглядеть, который с ума сходит. Хочется сильных чувств, муки – сильной. И никакой музыки без этого не получится. Знаешь, какая, кстати, мука – оргазм?
-На своей шкуре не испытал… - сказал Олесь.
-Серьёзно?
-Да.
-И не?.. – спросил Кирюша.
-И не… - кивнул Олесь.
-И не хочется? – искушал Пятачок.
-Хочется, - честно сказал Олесь. – Но только стыдно сильнее, чем хочется.
-Но хотя бы так, теоретически, представь. Вот возьми и представь. Оргазм – одна из самых страшных мук. Заметь: вон у Чарльза Монро на лице постоянно оргастическая гримаса, а улыбки практически никогда нет. Разве что… такая… глумливая…
-Ты ж хочешь сильных эмоций, - поддел Олесь. – Что ж бежишь оргастического как чумы?!
-Слушай, темно-то как уже… - сказал вдруг Кирюша и поднялся. – Пошли-ка к дому, а то пока дотопаем…
Но Олесь не отстал:
-Так что ж ты от оргастического так шарахаешься?..
Кирюша погас – Олесю аж жалко его стало. Видно было, что тому не хочется говорить на тему, которую он по неосторожности сам задел. И всё же Кирюша выдавил:
-К сожалению, это теперь уже не для меня. Недоступно. Наркоман – не то что потенциальный покойник, а – живой труп. Ну или действительно – потенциальный покойник, если говорить о потенции. Ну… Я музыкант. Я сам выбрал между музыкой и женщиной в пользу музыки. – И, встретив больной взгляд Олеся: - Только не надо меня жалеть, не смей, слышишь. У меня много чего есть, что тебе и не снилось, и не приснится сроду.
Они стояли, опираясь на спинку скамейки, и глядели друг другу в глаза в сгущающейся темноте. Потом Кирюша отвёл взгляд, зашарил по карманам, нашёл сигареты и, закурив, почти спокойно уже сказал:
-Ну пошли, что ли, по-тихому… Вечер-то какой хороший. Как бы ни тянуло на всяческие потрясения, а вот радует иногда такое вот… Тихое… Умиротворённое… И, извините, божественное…
Вечер действительно был удивительный – лунный, звёздный, тихий, с фонарями, горящими в не полностью ещё опавшей листве, со световыми дорожками на амурской воде от огней на проходящих судах. Хороший вечер – и грустный… Тихий, осенний, с покоем, не вечным ещё, но – предвечным, не дающим отдохновения от печали.
Да и много ли в жизни весёлого?!
Но на печали лучше не зацикливаться. Лучше уж боль, чем печаль.
Они пошли к выходу из парка, и разговор продолжился. Кирюша говорил:
-Все знают, что зло есть в каждом человеке, но никто не готов, все боятся, признать, что это есть не только во всех, а вот именно в нём самом. А уж показать кому-то, что именно – да уж куда там… Очень часто напишут что-то по-настоящему тёмное и прекрасное – и испугаются. Станут говорить, что всё тёмное – на самом деле ради светлого. Читал, что Глеб Самойлов написал про «Майн Кайф?»?
-Ага… - согласился Олесь. – «Антитоталитарный альбом». Самого покоробило. Вот уж действительно опошлил воистину красивую тёмную вещь… И Монро тоже часто кивает на добро как на конечную цель. Пошло как-то.
-А ты готов поступать иначе? Готов публично признаться в тёмном в себе?
-Не знаю. Честно: не знаю, - сказал Олесь.
-Если уж делать жутики, так уж не скрывать, что это жутики и что тебе нравится их делать, - назидательно изрёк Кирюша. И сам рассмеялся: - Что-то меня сегодня поучать потянуло. Ты не бери в голову. У меня есть какое-то мнение, причём подчас сегодня одно, завтра совсем что-нибудь другое по мозгам ударит, и мне нравится всё это высказывать. А получается, ну, особенно потому, что ты всё за чистую монету принимаешь, словно это последняя стадия истины. Вещаю, короче. Ты лапшу-то периодически с ушей-то стряхивай…
-Я стряхиваю, стряхиваю, - рассмеялся Олесь, - всё нормально, не бери в голову. Ой, смотри, Ева идёт. Пошли к ней! Ну пошли же, пошли, ты чего…
***
Генка пришёл проведать сестру и друга, и теперь они втроём стояли на крыльце школы.
-Слушай, Олесь, - пришла вдруг Генке в голову идея: - У тебя дома аккордеон есть?
-Есть, - удивился Олесь. – А тебе зачем?!
-Пошли, - загорелся Генка. – А вон и Кирюша идёт. – Пятачок!! – крикнул он, что тот аж вздрогнул, но увидел друзей и заспешил к ним.
-Пошли, - опять засуетился Генка.
Они вломились всей толпой, даже Светку едва не напугали.
-Давай, - Генка сгорал от нетерпения.
-Что давать-то? – не понял Олесь.
-Аккордеон доставай!!
-Зачем?!
-Хочу, чтоб ты играл.
-Зачем? – опять спросил Олесь. Но если Генка что-то решил, с ним спорить бесполезно. Олесь посмотрел на Светку, и они извлекли инструмент из недр платяного шкафа.
-Играй, - велел Генка.
-Зачем? – в третий раз спросил Олесь. – А… Ну хорошо. Ладно.
«Там где тьма стоит у света,
где небритые умы,
в смысл не веря, до рассвета
чтут наказы из тюрьмы.
Днём кряхтят под образами,
воют в небо по ночам,
не в свои садятся сани,
а потом всё по врачам…»
-А… - обрадовался Кирюша. – Это же «Небо на Земле» шевчуковское. А знаете, что такое на самом деле небо на Земле?
-Что? – спросила Светка.
-Небо на Земле, - назидательно сказал Кирюша, - это возможность чудес в жизни живых, в жизни, которая действительно есть. То есть как раз то, чего мы хотим. Олесь, шпарь дальше. Замечательный всё же рок-инструмент – аккордеон. Давай пой.
-«…Берегут до первой смерти,
отпевают до второй.
Всех святых распяли черти.
Бог – он, видно, выходной…»
-Канает? – спросил Генка сестру.
-По полной, - ответила Ева.
-Что канает? – спросил Олесь.
-Ты давай не отвлекайся. Пой.
-«…Днём со свечками искали
выход в жизнь, где всё не так.
Дырок много, все слыхали,
да не выскочить никак…»
-Ну-ка дай!.. – вдруг завёлся Генка. – Я тоже маленько умею. – Он отобрал у Олеся инструмент. –
«…Там где тьма стоит у свата,
там где свет всегда у тьмы,
от советов до заветов
бродят странные умы…»
-Я тоже умею немного, - занервничала Ева. И властно потребовала у брата: - Дай.
«…Снились времена другие,
мир без дури и войны,
девы стройные, нагие,
парни – трезвые умы.
Что принёс благие вести
пьяный ангел на крыле:
все мы на перине с песней
строим небо на Земле».
Она положила руки на инструмент, подбородок на руки и обвела всех тихим взглядом:
-А вот ещё есть. Конечно, это не наш профиль, слишком лёгкое. Но мне нравится. Чистая какая-то печаль. И пронзительная.
«Когда забытые друзья
тебя случайно позовут
в те запредельные края,
в которых люди не живут,
когда придётся прочитать
чужие письма на столе,
не стоит думать или ждать,
пока есть небо на Земле…»
Печаль Евы передалась всем. Генка тихо сказал:
-Ну и что, что не наш, как ты говоришь, профиль. Любая искренняя музыка нужна и должна быть. Просто мы будем играть не такое.
-Будем? – спросил Олесь.
-Будем, - уверенно сказал Генка. – И ты будешь вокалистом.
-Почему? – опешил Олесь.
-Во-первых, мы с Евой тебя сейчас послушали и решили, что это именно то, что надо. Пятачок, согласен?
-Ага, - пожал плечами Кирюша.
-А во-вторых? – не унимался Олесь.
-Свет, - спросил Генка, - ты хочешь гордиться братом?
-Я им и так горжусь, - улыбнулась Светка.
-А ещё больше хочешь?
-Хочу!
-Вот тебе и во-вторых. Но есть ещё и в-третьих.
-Какое? – придирчиво спросил Олесь.
-Мы ведь будем петь о том, как «тьма стоит у света, там где свет всегда у тьмы». Мы ведь мрачные чуваки… - рассмеялся Генка.
-Три мрачных чувака и уж-жасно мрачная чувиха, - конкретизировал Кирюша.
-Пятачок, – прикрикнула Ева, - всыплю! За чувиху-то.
-Ну ладно – мрачные. Я-то всё-таки почему? – не понимал Олесь.
-Мы должны выглядеть агрессивно, - пояснил Генка. – Мы будем петь по-немецки. Тебе тексты переводить. Тебе и петь.
-А… - сказал Олесь. – Ладно.
-А Светка будет нашей первой и самой преданной фанаткой, - сказал Генка. – Ладно, шутки в сторону. Название ещё надо. Я предлагаю «Dunkelheit». Всё-таки о тёмном петь.
-«Finsternis», - сказал Олесь.
-А это что? – спросил Кирюша.
-То же, что и «Dunkelheit». Почти. Тоже – тьма. Но ещё и затмение.
-Канает? – опять спросил Еву Генка, и она опять ответила:
-По полной.
-И что теперь? – спросил Олесь.
-Теперь-то? Работать. Тексты переводить. Репетировать. На аппаратуру деньги зарабатывать. Меня отец на Даль-ТВ оператором берёт.
-А ты умеешь? – спросила Светка.
-Так он же меня учил!
…Времени не стало совсем. Олесь даже удивлялся, что иногда удаётся поспать. Ну, дом, в очередной раз заброшенный сутками пропадающей на работе и сидящей над диссертацией матерью, тащила, конечно, в основном Светка, но и он тоже стирал-убирал-готовил, но ведь и учился, и переводил, и репетировал. А Генка – он ведь тоже учился в техникуме, да ещё и это всё, и работал. Вот когда они поняли, как выматывал Еву её скрипичный старичок-педагог. Один Пятачок, казалось, не уставал. Но тот в последнее время (Рано радовались, когда казалось, что это всё уже в прошлом, что как-то удалось ему спустить это дело на тормозах…) постоянно был под допингом, и – трава не расти. Так и осталось загадкой, до конца не разгаданной, где он только деньги брал. Хотя, похоже, были у него какие-то аптечные, почти бесплатные, каналы, да и всякой уж совсем дрянью дикорастущей тоже не гнушался, к сожалению. И увещеваний ничьих не слушал.
И в конце концов что-то у группы «Finsternis» начало получаться. Не было это миротворчеством, но музыка, при всех огрехах, всё же была стоящая. Да, что-то было не так, но это для них самих – не так, но тем, кто этого не знал и миротворчества не ждал, заметить этого, конечно, не смог бы.
Когда они впервые сыграли на рок-фесте в доживающем последние дни рок-клубе на Некрасова, было ощущение, что таким приёмом они с лихвой вознаграждены за месяцы, когда не было времени даже на то, чтобы пообщаться.
Они вышли на улицу. Стоял до неприличия тёплый конец марта. Даже шапки никто надевать не стал, лишь Кирюша был в своей поросячьей – не выходил, как обычно, и в жизни из сценического образа Пятачка.
Они поднялись на Серышева. И тут поняли, что попались. К ним подошли несколько качаных парней, у которых шея не только что шире затылка, но шире, похоже, и спины.
-Терпеть не могу неформалов, - сказал один. – Навтыкаем?
Генка, конечно, подраться умел и любил. Но тут не дали и ему. Вообще ни Генка с Олесем, ни девчонки их не интересовали – их просто тихонечко попридержали – и они не смогли даже пошевелиться в богатырских клещах качковских рук. Их интересовал лишь Кирюша – Пятачок. Его и попинали. Несильно. Так, синяк поставили под глазом. А потом отпустили. На то, что ребята пытались после этого как-то помахать кулаками, просто не обратили внимания. Слону, что называется, дробина…
Было даже не очень больно, просто ужасно обидно.
-По-моему, это начало конца, - сказал Кирюша. – Вернее, просто конец.
-Ты что! – возмутился Генка.
-Не хочу, - сказал Пятачок. – Всё! И не буду! Для людей стараешься… А они так.
-Ну мы же не для таких! – объяснял Генка.
-Но есть и такие, - сказал Кирюша. – Всё сказал. Не буду больше. Хотите – ищите замену. А я не буду.
-Замены быть не может! – отрезал Генка. Хотя, конечно, все так думали – ну, что они не просто группа, а друзья всё-таки.
-Ну значит всё, - подвёл итог Кирюша. – Пойдёмте помянем группу «Finsternis».
…Марине Степановне долго бегать по знакомым не пришлось – и дочь и сына она нашла дома у Кирюши. Впервые в жизни – пьяными.
***
Ну что ж… Жаль было группу, но Кирюшу переубедишь разве? Ему говорили, что он первый не выдержит без музыки – он отмахивался: когда-нибудь что-нибудь где-нибудь потом. Обиделся на весь мир – намертво. Мечтал вообще: вот закончит наконец техникум, и надо бы вообще всё в жизни радикально менять. Не особо-то этим разговорам придавали значение – Пятачок имел обыкновение трепаться совершенно порой безответственно.
Они умудрялись даже в гибели любимого дела искать хорошее: зато появилось наконец время побыть всем вместе, пообщаться. Хотя ведь, если не врать себе, и на репетициях вместе были, и общались не меньше. Так что не было, конечно, в плохом ничего хорошего. Но всё равно они были вместе, они ещё держались друг за друга.
Но всё же рушилось и это…
Олесь спросил как-то Генку:
-Что-то происходит? Кроме того, что уже произошло?
-Происходит… - согласился Генка. – Но это происходит – в тебе самом. И мне это, честно говоря, очень не нравится…
-Что же делать? – спросил Олесь – он несмотря ни на что надеялся на Генкин совет.
-Держать себя в руках. Что ещё тут можно делать… - печально сказал Генка. – Не обижайся и не пори панику. И учись быть самодостаточным.
…А тут ещё математичка высказалась, Полина Олеговна. Олесь с Евой последние остались в классе, тут-то учительница к ним и подошла. Молодая, но худая и близорукая, она казалась старше отчасти из-за худобы, впрочем, не такой уж и вопиющей, и близорукости, а отчасти из-за непоколебимых своих, сухих и старорежимных, педагогических принципов. Подошла, постно посмотрела на Олеся, медленно складывающего вещи в рюкзак, на Еву, которая его ждала, и изрекла:
-Олесь! Мне не нравится, как ты хвостом ходишь за Геной Ушаковым. Ты изменился… Нахальный какой-то стал. – Она говорила так, словно Евы не было рядом, словно не смотрела та на неё расширившимися от негодования и обиды глазами. – Нет, не нахальный, но… Что-то в этом роде. Ну, учишься, конечно, так же блестяще, но… Не это же одно важно.
Ева не смогла ничего сказать. Они оба сидели, словно кипятком их облили. А Полина Олеговна – не столько тощая даже, сколько прямая – до несгибаемости – прошествовала к выходу.
-У, ****ь… - прошипела, приходя в себя, Ева. – Поли-на Оле-говна. Инспектор По… «Режущий зонд, забывший о состраданье». Слушай, Олесь, как жить-то, а? Да ладно, пошли отсюда…
***
-Афишу-то хоть видел? – небрежно, но за небрежностью чувствовалось напряжение, спросила Ева после уроков.
-Какую афишу? – удивился Олесь.
-Значит, не видел… - вздохнула Ева.
Афиша была не так велика – скатанная в рулон, умещалась в рюкзак, Ева достала её, раскатала. «Ева Ушакова. Скрипка. Двадцать третье апреля. Девятнадцать часов. Дворец Профсоюзов».
-Ну?! – властно спросила Ева.
-Что «ну»? – не понял Олесь.
-Что, что… - рассердилась Ева. – Придёшь, спрашиваю?
-Обязательно, - кивнул Олесь.
-На билет.
В зале Олесь сидел вместе с Генкой и Кирюшей, который по такому случаю был без своей поросячьей шапочки. Сидел и не мог понять, почему они так напряжены. И потом, когда шли к Генке и Еве домой – тоже.
А вот когда дошли, всё и прояснилось. Не сразу, да, сначала шампанского, даже с тортом, выпили, потом Кирюша – так и был он без шапочки своей сегодня, белые локоны свободно падали на щёки – позвал Еву в её комнату, и она, загнанно оглянувшись на брата, ибо чувствовала неладное – поднялась и пошла за любимым. Генка и Олесь остались вдвоём.
-Ну не молчи же! – почти вскрикнул Олесь.
-Да уж скажу, - неловко елозя на табуретке, вздохнул Генка и надолго замолчал.
-Ну что же ты молчишь?! – на высокой ноте потребовал Олесь. – Говори. Говори все как есть.
Генка повозился ещё и сказал наконец:
-Вот такие вот дела…
Но тут хлопнула входная дверь.
-Пятачок ушёл, - вздохнул Генка и поднялся. Они пошли в комнату, где Ева только что разговаривала со своим ненаглядным панком. Ева, скорчившись, сидела в уголке дивана.
-Ева, - позвал её брат. – Да Ева же! Ну что ж делать…
-Сволочи! – закричала Ева. – Сволочи вы с Пятачком оба. Только о себе думаете. Ненавижу! Ненавижу тебя, любимый мой братец! И его ненавижу!
Генка подошёл, обнял сестру за плечи – она сбросила его руку:
-Ироды! Не прикасайся ко мне!
-Ну ты бы уж лучше плакала… - вздохнул брат.
-Плакала?! Плакала?!! – вызверилась Ева. – Пошёл ты на ***!
И тут только они заметили, что Олесь, ничего не понимая, в шоке и прострации стоит рядом. Ева взглянула на него:
-Олесь! Скажи ему, пусть проваливает!!
-Олесь, понимаешь, - начал Генка.
-Ты ещё не понял?! – взвыла Ева. – Убирайся! Сейчас же! Мотай вместе со своим Пятачком!
Генка печально вздохнул и закрыл снаружи дверь комнаты сестры. И лишь когда его шаги прозвучали у входной двери, когда она снова хлопнула, Ева повисла у Олеся на шее и заплакала, вся дрожа и намертво вцепляясь в него. Он боялся дохнуть – ему было очень жаль подругу. Но и себя тоже – он понимал, что происходящее, сути которого он ещё не знал, и его касается непосредственно, и его убьёт тоже, и, может, его потеря не меньше, чем её. Олесь прижимал к себе колотящееся в истерике тело, губами вытирал слёзы со щёк Генкиной сестры и знал, что никто на целом свете не может им помочь – и никто никогда, даже сама Ева, не узнает, что не только её слезами, но и его собственными тоже, залито сейчас его лицо.
Наконец Ева немного отдышалась. Смахивая последние слёзы с её лица, Олесь спросил наконец:
-Что?!
Рано спросил… Еву опять заколотило. Но через несколько минут она всё же взяла себя в руки, отстранилась от Олеся, села на диван, измученная, бледная, словно даже похудевшая.
-Они уезжают.
-Как?.. – выдохнул Олесь.
-А вот так, - безвольно уронив руки с колен, сказала Ева и надолго замолчала. Потом нашла сигареты, закурила. – Вот так и уезжают. Насовсем. Хорошо, родители в командировке. А то бы мне на них ещё смотреть пришлось. Не могу никого видеть! Ненавижу! Всех ненавижу! Олесь, боже мой, только не тебя! Уезжают. В Питер. Насовсем. Поступать после своего ****ого технаря. Куда придётся. Олесь, господи, ты-то хоть не плачь. Хочешь сигарету?
-Нет, - мотнул головой Олесь.
-Олесь, ну не надо. Ты-то что? Я ж Кирюшу люблю! Нет, ну ты-то правда чего? Мне ж хуже. Я люблю…
-А я, по-твоему, нет?!– вскрикнул Олесь.
Ева ошарашено взглянула на него:
-Я люблю Кирюшу. Ты-то тут при чём? Ни при чём? Так при чём же? Кого ты «по-твоему, нет?!»? – и ахнула испуганно: - Генку. О боже мой! Тебе ещё хуже… - и уже почти по-матерински: - Ну вот ты-то хоть не плачь. Ну не надо, мой хороший. Хороший! Ты лучше их всех. Вообще лучше всех. Мы одни с тобой на всём свете остались. Мать твоя дома?
-На дежурстве.
-Уже легче, - вздохнула Ева. – А кто дома?
-Светка.
Ева взяла телефон, набрала номер Олеся:
-Говори.
-Что говорить? – не понял он.
Тогда она сама сказала в трубку:
-Свет… Это Ева. Мне очень плохо. Ничего страшного, нет. Не надо помогать, всё обойдётся. Олесь у меня. Он поможет. Ты его не жди сегодня. Матери не говори. Да знаю, что не скажешь. Спасибо, Свет… Спасибо тебе за всё. Ладно, всё. Нет, правда, мы обойдёмся. Ничего не надо. – И Ева положила трубку.
И они вытирали друг другу слёзы, и целовали мокрые глаза друг друга, и он зарывался лицом в длинные каштановые кудри Генкиной сестры, шептал:
-Ева… Ева… - и опять: - Ева… Бедная, бедная моя Ева.
И она расстегнула сначала его, а потом свою рубашку. И сняла – сначала с него, потом с себя – и рубашки, и всё остальное:
-Иди ко мне. Мы одни остались в этом мире. Нас все предали. Ну и пусть. Иди ко мне, иди, мой хороший. Да пошли они все на ***! Иди ко мне. Ты. Ко мне.
Это было сумасшествие. Он иступлённо целовал сестру самого дорогого на свете человека, он так любил её сейчас – они действительно остались только двое живых в этом предавшем их и потому мёртвом мире.
Физиология, о которой и помыслить не мог он, думая о Генке, сейчас не оскорбляла, наоборот, была чистой и прекрасной.
Да, она любила Кирюшу, но она была девственницей. Но теперь действительно – была. Но она не жалела об этом и не об этом плакала сейчас у Олеся на плече, вытирая тёплыми ласковыми губами его слёзы.
И опять хлопнула входная дверь. Значит, Генка вернулся.
Да, он вернулся… Он стучал в комнату сестры, но у этой строптивицы не раз бывали моменты, когда она не хотела никого видеть – и была щеколда на этот случай.
-Открой, - тихо попросил Генка. – Ева, ну прошу тебя, открой.
-Я не хочу тебя видеть, - крикнула Ева.
-Ну пожалуйста, - совсем уж покаянный голос раздался из-за закрытой двери.
Ева выскользнула из наспех сооружённой постели, как была раздетая, а вернее – нагая, бесстыдная и святая в этой наготе одновременно, распахнула перед братом дверь, распахнула широко, чтобы мог Генка и Олеся на её постели увидеть, и Олесь не стал кутаться в одеяло – пусть. Пусть видит. От Генки он не хотел скрывать ничего.
-Этого вы хотели? – гневно глянула Ева на брата. – Получите оба. И ты, и Пятачок. Всё. До свидания. Я не хочу тебя видеть! – И Ева захлопнула дверь. – Да пошло оно всё на ***!..
Она зажгла две сигареты.
-На. Ты не куришь. Но покури сейчас со мной. А потом забудь. Забудь, что курил. И о том, что был со мной, тоже можешь, если хочешь, забыть. Хочешь?
-Нет, - замотал головой Олесь.
-А чего хочешь? Хочешь быть со мной?
Осторожно глотая непривычный горький дым, Олесь ответил:
-Да.
-Значит, ты теперь мой?
-Да, - вздохнул Олесь.
-Ну что ж ты опять… - в отчаянии целовала его глаза Ева. И две сигареты рядом тлели в пепельнице. И погасли. И, тихонько уже всхлипывая, Ева заснула на плече у Олеся, и каштановые кудри рассыпались у него по груди. И, прогоняя глубоким вздохом слёзы, он тоже заснул наконец.
***
Днём, пару часов поспав после ночной смены, Марина Степановна уехала во Владивосток. Почти ничего не объяснив детям. Да, собственно, вообще ничего не объяснив, сказав лишь – на месяц-полтора.
-Ты в отпуске? – спросила Светка, но мать не удостоила дочь ответом. Только смеялась. Ей было весело и дела, похоже, не было до того, как бледен и подавлен Олесь – скорее всего, она в своём счастье этого даже не замечала. Хорошо, что не заметила – одна лишь мысль об объяснении с матерью повергала его в полнейший ужас. И так слава богу, что мать со своим отъездом вроде как разрешила молчаливо детям не ходить в школу.
А вот Ева – из принципа – не сломаете! – в школу пошла. Генка опять пытался поговорить с сестрой, но она, не взглянув на него, сбросила опять его руку с плеча и ушла, оставив его сидеть в полной растерянности и печали над полной окурков не пепельницей уже, а суповой тарелкой – ну да, он же блок вчера сигарет купил предусмотрительно. Он ничего не смог объяснить ей ни сейчас, ни позже: придя из школы, она просто покидала книжки и кой-какие одежонки в старую хозяйственную сумку, не зная, выгонят её или нет, выгонят, ясно, если мать Олеся дома, но и тогда она с братом не останется, куда угодно уйдёт, на вокзал, к бичам, но, пока не приедут родители, дома её не будет – ушла к Олесю.
Она доверчиво прильнула к нему на секунду, выронив сумку, но – сумку подняла, отстранилась, но тут же сжала его запястье – не волнуйся! – и пошла к Светке.
Светка – она ведь не из тех, кто может отказать в помощи, не из тех, кому надо долго объяснять чужую беду. Милая солнечная Светка не делала, нет, чужую беду своей. Она просто делала так, что беда истаивала, и если не исчезала совсем, то – истончалась, облегчалась, нестрашной делалась. Девчонки говорили недолго, видимо, Ева объяснила всё в двух словах, и Светка поняла, сказала, что остаться можно и нужно. Но и этих нескольких минут, после которых Ева вышла к нему и прижалась так, словно никогда уже не отпустит, Олесю – в нынешнем его полубредовом, непонятном, путающем явь и ночные кошмары состоянии – это у организма такие механизмы защитные, чтобы не сойти с ума окончательно – хватило, чтобы на нет известись и издёргаться.
Но Ева вышла-таки к нему, и Олесю сделалось легче: да, мир рухнул, но вместе, вдвоём они построят новый, на двоих.
Они взяли себя в руки. Они решили не расслабляться. Да, теперь в их жизни – они так чувствовали и решили, им это нужно, будет и секс, но не ради секса, а как способ показать, что они – вместе, они – самые близкие люди, между которыми не стоит никаких запретов. Ещё будет борьба за право жить. Ох какая непростая, нелёгкая борьба – весь мир против них двоих. Нет, не весь. Вот Светка – за них. А если поискать, то и ещё кто. Наверняка.
Они даже уроки сделали. Но – держась за руки. Они боялись выпустить друг друга даже на секунду. Светка не выдержала наконец, сказала:
-Ну вы бы в туалет ещё друг друга за руку водили… Успокойтесь, слышите. Ну, всё уже. Всё, мои хорошие.
И Ева наконец пошла покурить – пять минут без Олеся. Но только пять минут, а потом снова – страшно выпустить руку, вдруг исчезнет последняя опора в этой рухнувшей уже жизни.
А потом пришёл Генка. Только к Еве его Светка не пустила, сама с ним долго о чём-то говорила, а Олесь и Ева в это время совсем сходили с ума – вместе можно поддерживать друг друга, но можно и накрутить друг друга так, как в одиночку и не выйдет никогда.
Но – зашла Светка, обняла Еву за плечи… Сказала брату:
-Иди поговори.
Тот отрицательно замотал головой. Но Светка умела настоять на своём:
-Иди. Будь мужчиной.
Генка сидел на кухне, и пепельница Алексея Александровича снова уже была полна окурков. Он поднял на Олеся запавшие после бессонной ночи глаза (впрочем, и сам Олесь выглядел, конечно, не лучше):
-Ну почему вы ничего не хотите выслушать?
-Потому что вы нас предали, - жёстко сказал Олесь.
-Да? – грустно возразил Генка. – А, может быть, о вас позаботились, а? Такой расклад в ваши прямолинейные чересчур мозги не приходил? Нет? А ты подумай… Ты же умный. Да ведь и Женька не дура. Да, для меня она была и будет Женькой. Ладно, пусть Ева для тебя. Так вот вы такие умные, а понимать ничего не хотите. Что надо делать с привязанностями, которые обречены? А?
Олесь молчал.
-Так что? – переспросил Генка. – Не знаешь? А ты подумай. Всё равно не знаешь? Ну так я скажу. От них надо избавляться, пусть болезненно, пусть вот так вот хирургически – но надо избавляться обязательно. Иначе они убьют.
-Привязанности… - сказал Олесь. И опять: - Привязанности… Как же нам жить теперь?
-Но вы же уже нашли наилучший выход! – воскликнул Генка. – Я рад за вас. Вы замкнулись друг на друге, и это правильно. Так будет лучше вам обоим. Только не бросай Женьку. Она считает сейчас, что мы с Кирюшей её предали. И ещё раз – это будет слишком для неё. Хотя на самом-то деле…Это ведь всё ради неё. Кирюша – не вариант для неё. Ему нужен я. На кого ещё ему опереться.
Олесь набрался мужества, посмотрел Генке прямо в глаза, и, поймав этот взгляд, Генка сказал:
-И ради тебя тоже.
-Да, – сказал Олесь. – Ты всё сам прекрасно знаешь. Сначала дело было в музыке, а теперь в тебе самом. Но, может быть, всё и правильно, ведь с Евой можно то, что с тобой – немыслимо. Но я хочу, чтоб ты знал. Я…
-Не надо. Я всё давно знаю. Но пока что-то не названо вслух, есть путь к отступлению. Так что лучше молчи.
-Я сказал Еве, - вздохнул Олесь.
-Ладно… - пытался утешить его Генка. – Еве сказал. А мне не говори. Не надо. Всё равно не надо. Пойдём.
И они пошли в комнату. Светка вытирала Еве слёзы – как много было их за последние два дня. Ева пыталась опять отвернуться от брата.
-Ну что ж ты?! – сказала Светка. – Ну же!
И Ева поднялась. Сделала шаг навстречу брату. Обняла его. И, уже не сдерживаясь, заплакала на его сильном надёжном плече. Генка бережно гладил сестру по голове, что-то тихо и бессвязно шептал ей, и она больше не отстранялась.
-Давай скрипку принесу, - шептал сестре Генка. – Принести?
-Принеси, - кивнула Ева. – Да.
Это было полное примирение. А потом, когда Генка принёс уже скрипку, Светка даже вспомнила, что надо бы и перекусить что-нибудь, чай хоть с бутербродами собрала: какие бы бури ни сотрясали юные мятежные души, это всё же не повод для голодной смерти, есть-то всё равно надо, да и поулеглись бури-то уже.
И они пили чай, и Ева впервые улыбнулась наконец, и, глядя на неё, улыбнулся Олесь. А Светка стояла у Генки за спиной, и он уткнулся затылком ей куда-то не в грудь даже, а в живот, и тонкие Светкины пальчики запутывались в буйных, как у сестры, его кудрях. Да и кто, кроме Светки, мог догадаться, что большому, доброму, сильному Генке тоже ох как не просто сейчас.
Этот месяц Олесь с Евой прожили на два дома, почти всё время держась за руки. И всё время рядом были Генка и Светка. Не гнали и потухшего, какого-то подавленного, виноватого и совершенно трезвого в последнее время Кирюшу, почти на глаза натянувшего в эти дни поросячью свою шапочку. Зря он особо-то переживал: Ева успокоилась. Абсолютно.
А потом – в один день, бывают же совпадения, но это было счастливое совпадение, пусть уж сразу всё кончается, чем урывки и нервотрёпка – приехали родители Генки с Евой – и Марина Степановна.
-Экзамены сдадите – и поедем. Пока вещи соберём, контейнер отправим, деньги за квартиру получим, документы оформим, выпишемся – да тьма ещё дел. А после выпускных сразу и поедем. Свет, медаль будет? Золотая?
-Обязательно, - сказала Светка. – Знаешь же, ну и чего спрашивать…
-Вот на востфак и поступишь. Поступишь ведь?
-Поступлю, - уверенно сказала Светка. И спросила: - А как же твоя защита?
Мать рассмеялась:
-Да я защитилась. До отъезда ещё. Эх вы… Вспомнили…
Потом мать протянула им билеты, число на которых говорило, что до новой жизни остался ровно месяц. День в день.
…-Это твоё решение? – спросила Ева.
-От меня ничего не зависит, - сказал Олесь.
-И всё же… Если бы ты решал? Что бы?
-Не знаю, - честно сказал Олесь. – Это было моей самой заветной мечтой до того дня, когда ты познакомила меня с братом. А теперь… Я уеду раньше, это легче, чем провожать. Да, понятно, это мне легче. Но…
-Что «но»? – пытала Ева.
-Я уже сомневаюсь, хочу ли ехать, вот так, вот сейчас.
-Почему? – требовательно спросила Ева.
-Ну ты же знаешь, - пожал плечами Олесь. – Зачем лишние слова?!
-Почему?! – продолжала пытать Ева.
-Потому что есть ты. Потому что теперь есть только ты. Не Генка, а ты. Только ты.
Она сделалась чужой, почти незнакомой в эти последние дни. Даже отвечая, порой с жаром, на ласку его, она была всё же внутренне закрытой, не здесь, не с ним.
Вот тогда-то он и понял, что исполнение заветного, пусть даже самого-самого заветного, желания не всегда приносит счастье, а иногда и боль, порой, кажется, нестерпимую.
-Будешь писать? – спросил он. Ева пожала плечами:
-Не знаю. Вряд ли. Какой смысл? Если мы не сможем уже быть вместе по жизни…
-Кто знает … - вздохнул Олесь.
-Кто знает, - согласилась Ева и очень бережно поцеловала его. – Прощай. Я не пойду тебя провожать. Прости.
***
Эта дорога во Владивосток получилась куда как менее романтической, чем в прошлом году. Только расставили багаж – и Марина Степановна тут же начала цепляться к покладистой Светке – к сущим, прямо сказать, мелочам. Под предлогом головной боли Олесь сразу забрался на свою верхнюю полку. Светка встревоженно поймала его взгляд – и успокоилась: головная боль – лишь отговорка, чтоб мать не трогала, на самом деле всё было в порядке. Как хорошо всё-таки, что они умели разговаривать взглядами… Олесь лежал, отвернувшись к стенке, но, услышав, что мать утихомирилась и задышала сонно, подтянулся к окну и стал смотреть на плавящиеся от жары, давно забывшие, что такое дождик, пейзажи за окном. Он понял уже, что теперь его долгожданный город – его навсегда, но именно поэтому теперь там будут не только праздники, но и будни тоже. Впрочем, так, конечно, и должно было быть.
Тихонечко, чтобы не разбудить мать, он тронул за плечо стоящего у столика отчима:
-Сей Саныч!
Тот вопросительно глянул на Олеся.
-Когда поженитесь?
-Вспомнил! – рассмеялся бравый, только сейчас в гражданском, каптри Алексей Александрович Левченко. – Расписались уже. Есть хочешь?
-Да прямо… - поморщился Олесь.
То ли тихий этот разговор разбудил Марину Степановну, то ли сама она проснулась, но она открыла глаза, быстро поднялась – и очень торопливо пошла в сторону тамбура. Её не было долго, а появилась потом – бледная, с каплями воды на невытертом после умывания лице.
-Мариша, что? – встревожился Алексей Александрович.
-Не знаю… - замотала она головой. – Плохо… Укачало, наверное… Или съела что.
-Минералки? – спросил молодой муж.
-А? Ну давай…
Она выпила несколько глотков и опять легла. Пальцем поманила Алексея Александровича к себе, зашептала что-то ему на ухо, он согласно и, как показалось Олесю с верхней его полки, чуть ли не обрадовано закивал головою.
На какое-то время все утихомирились, а потом всё повторилось снова. И не один раз. Раза после четвёртого или пятого Олесь увидел, что Светка стоит возле столика и показывает глазами в сторону тамбура. Потом она пошла туда. Олесь спрыгнул с полки и пошёл за сестрой.
-Ты сейчас с матерью не спорь, - сказала ему Светка в тамбуре. – Не лезь в бутылку ни из-за ерунды, ни даже из-за серьёзного. Надо что – просто делай по-своему, как я. А то ужас что будет. С ума все сойдём с постоянными скандалами.
-Да что происходит?! – не понял Олесь. – Подумаешь, отравилась… Дело одного – двух в крайнем случае – дней.
-Никто никуда не отравился, - поморщилась Светка. – Ты, что ли, ничего не понял?
-А чего тут понимать? – спросил Олесь.
-Да беременна она, вот чего… Недель, наверное, семь. Или восемь.
-Как беременна? – поразился Олесь. – В тридцать шесть лет?
-В тридцать шесть лет, - как маленькому, объяснила Светка. – Бывает, и старше, даже намного, беременеют. Не девочка, конечно… Выкидыша, наверняка, боится. Короче, сейчас характер испортится – прежнюю будешь как ангела вспоминать.
-Значит, сопливый младенец в доме появится? – растерянно сказал Олесь. – Сестра или брат. Не представляю…
-Разве плохо? – не поддержала его Светка. – Пусть появляется. Только ведь это не скоро. Дожить ещё надо. И чтоб ничего не случилось. Ладно, пошли, а то потеряют нас – вот и повод для скандала.
Мать рвало весь день, но к вечеру полегчало, и часов около десяти она заснула спокойно. Алексей Александрович сидел возле молодой жены, ласково держа её, спящую, за руку. Самые разные чувства отражались на его лице: растерянность, смущение, но и счастье, пожалуй.
Около полуночи она проснулась – отдохнувшая, свежая, довольная даже. Ласково глянула на Олеся:
-Сынок, как голова?
-Да всё в порядке… Нормально, мам…
Она посмотрела на них со Светкой внимательно:
-Поняли уже всё? Ну что, будете сестрёнку любить? Или братика? Но мне кажется, девочка будет.
-Конечно, - улыбнулась Светка.
-О чём разговор, - тоже с улыбкой поддержал сестру Олесь.
-Ну так давайте, что ли, спать ложиться?
Все согласно заняли свои места.
…Сквозь сон Олесь почувствовал, что Светка со своей нижней полки пожала его свесившуюся вниз руку. Он ответил ей таким же успокаивающим пожатием руки: спи, мол, спокойно, всё хорошо, обо всём договорились. И провалился в глубокий сон, в котором было наконец ощущение дороги и понимание, что пусть так, через такие вот тернии, через такие вот кровоточащие потери, которые не ушли, а лишь спрятались на дно души, но всё же осуществляется его заветная мечта. Самая-самая заветная.
На вокзале встретил Данила – счастливый, дождавшийся. Видно было, что мать уже успела познакомиться с ним, когда месяц назад была здесь. Данила широко улыбался, и почему-то, ну что поделаешь, такой характер, это разозлило Марину Степановну: она вся вымотанная, а он улыбается, видите ли.
И Олесь понял, что начинается хоть и новая, но обычная, ежедневная жизнь, в которой, конечно, будет всё, и ссоры с нервотрёпкой тоже, но, он верил, будет, конечно, и хорошее. Ну иначе просто было бы несправедливо.
Хотя есть ли она вообще, эта мировая справедливость или хотя бы капелька её? Но снова копаться в этом вопросе не хотелось. И воспоминания… И страшно было, что ли…
***
-Сей Саныч! – наседала Оксана на соседа в последние дни. – Когда будет «великое переселение народов»?
-Скоро, Оксаночка, скоро, - успокаивал он девочку.
-Когда?! – не успокаивалась она.
-Как только, так сразу.
-Дата?! – совсем уж забывала о приличиях девочка. Но дату-то он ей и не назвал.
И теперь, встретив их на лестнице, она почувствовала себя застигнутой врасплох. И всё же она была не из тех, кто привык теряться – взяла себя в руки. Тут же. Сказала:
-Приехали! Насовсем? Это точно?
-Точно! – устало и в то же время довольно сказала Светка. Но не на Светку, конечно, смотрела Оксана.
Олесь вытянулся за год, раздался слегка в плечах… Всё это тут же про себя отметила Оксана. Он был одет совсем просто, по-дорожному, но и это шло ему. В усталой улыбке матово светились зубы, один из передних, разглядела вдруг Оксана, чуть налезал на соседний, но и это ей понравилось. И руки большие; мягкие, как у хирурга, ладони – но это так – случайное воспоминание. Он не был бы, наверное, таким красивым, если бы не эта скромность, непорочность, этот свет, что, как показалось Оксане, шёл откуда-то изнутри. Он представлялся ей чудом в нашей обычной действительности, осколком небесного, случайно упавшим на Землю.
Как же хотела она его сейчас! Но в желании не было ни грамма похоти, только огромная нежность. Это её чудо нельзя лапать, а – только ласкать. Она представила, как могла бы коснуться губами этих глаз – и оборвала себя. Это невозможно. Пока, во всяком случае, невозможно. И пусть невозможно. Просто быть рядом, разговаривать, смеяться – уже огромное счастье…
…Заявление, чтобы взяли сына в десятый класс, Марина Степановна написала – Оксана продиктовала – а вот в школу идти отказалась наотрез. Не для беременных, сказала, женщин общение со школьным начальством. Заверения Оксаны, что директор Ольга Борисовна нормальный человек, результата не возымели. А если так уж надо, чтоб был кто-то взрослый, вон Светка взрослая, пусть и идёт. Да что вообще за глупости?! Олесь и сам достаточно взрослый и самостоятельный! Ах, деньги надо… Ладно, Светка заплатит.
На следующий день Оксана забежала с утра пораньше, заторопила – надо бы к девяти уже там быть. Олесю же посоветовала одеться попроще – глядишь, и практику можно будет сразу отрабатывать.
В школе Оксана хотела было оставить Светку и Олеся ждать, а сама – бежать искать, как она выразилась, Вацека, ну то есть Вацлава Яновича, классного руководителя, но тот – как чувствовал! – уже шёл навстречу. Он был очень-очень молод – и в то же время казался бесконечно, как скала, надёжным. И добрым – лишь очень добрые люди улыбаются так тепло и открыто. У него были довольно длинные, не слишком тщательно причёсанные вьющиеся светлые волосы, которые он постоянно отбрасывал назад привычным движением тяжёлой и тоже какой-то очень надёжной руки. И даже несколько явно лишних килограммов не нарушали гармонии его облика, а только придавали ещё немного больше надёжности. Ну а что учитель в джинсах и футболке – так ведь лето же. Каникулы, ремонт опять же.
-Здравствуйте, Вацлав Янович! – издали крикнула Оксана.
Он подошёл, широко улыбаясь. Представился:
-Вацлав Янович. Классный руководитель этой не в меру активной девушки. – И глядя на Олеся: - Твой теперь, видимо, тоже. Оксана вчера вечером забегала, про вас рассказывала. Света, я правильно запомнил?
Светка даже слегка порозовела.
-Света. А это мой брат Олесь.
-Ну так пойдёмте к директору, - предложил Вацлав Янович. – Документы с собой?
Светка – волновалась-таки – схватилась за сумочку. Но всё было на месте, конечно.
Чем хорошо быть отличником, так это тем, что в любую школу возьмут с распростёртыми объятьями, даже если мать и не соизволит там появиться.
Ольга Борисовна спросила только:
-Значит, хочешь к Вацлаву Яновичу в класс?
Олесь глянул на молодого учителя и подумал, что лучшего варианта и желать нельзя.
-Конечно, - без тени сомнения сказал он.
-Ну что ж, пусть будет так. Только вот насчёт бухгалтерии… - сказала Ольга Борисовна, но Светка тут же согласно закивала: Оксана рассказала и про бухгалтерию. – Значит, заплатите сейчас в десятом кабинете и считайте, что все вопросы решены, - подытожила она тогда и обратилась к Олесю: - Практику уже сегодня готов отрабатывать?
-Хоть прямо сейчас! – встрепенулся Олесь.
-Ну тогда всё вообще совершенно замечательно! – улыбнулась Ольга Борисовна, которая в глазах Светки и Олеся на директора школы никак не тянула: худая, улыбчивая, сорока ещё, наверное, нет, и даже смоляной черноты длинные довольно волосы свободно падали на плечи и спину.
Вацлав Янович вместе со своими учениками и Светкой вышел в коридор. Только сейчас Олесь обратил внимание на то, что Оксана вместе с ними тоже была в директорском кабинете. Правильно, чего такого-то директора бояться. Можно и зайти даже лишний раз.
-Ну что? – спросил классный руководитель. – Таланты какие есть?
-В смысле? – не понял Олесь.
-Если нет, то швабру в зубы и неквалифицированный труд, а если есть, то можно попытаться найти работу согласно наклонностям, - пояснил Вацлав Янович. – Но ведь таковые есть, я правильно понял?
-Он в группе играл, тексты на немецком писал, - встряла Оксана – не иначе Светка вчера между делом лишнего наговорила, ну да ладно, чего уж теперь.
-Музыка нам сейчас не пригодится, хотя очень жаль, конечно. А вот немецкий… Сносно, значит, владеешь?
-Ну… Владею вообще-то, - застеснялся Олесь. – Интересуюсь.
-Так тогда ты для меня просто находка! – обрадовался классный руководитель. – Мне сейчас ох как ассистент нужен! Пойдёшь мне помогать?
-Лучшего даже и хотеть нельзя, - улыбаясь широко и блаженно почти, откровенно признался Олесь.
-Вот и замечательно! – сказал Вацлав Янович. – Оксана, проводи его до моего кабинета. Ты с Антоном Анатольевичем работаешь? Я сейчас зайду к нему, скажу, что это я тебя задержал.
Оксана увела Олеся, и Вацлав Янович со Светкой остались вдвоём.
-Можно на ты? – спросил учитель. Светка кивнула:
-Я аттестат три дня назад получила.
-Ну всё же… Мы сейчас, можно считать, на равных. Ты же тут вместо мамы, за старшую. Я ведь тоже не старик. Мне двадцать четыре года, и я думаю, не уже, а ещё. Так что тоже можешь говорить мне «ты». – И, хитро подмигнув, проницательно посмотрел на совсем засмущавшуюся Светку: - Никогда ведь никому из учителей «ты» не говорила? А хотелось? Я знаю, они меня Вацеком зовут, иногда забудутся, даже и в глаза проскакивает. Я не обижаюсь. Мне даже нравится. – Он с улыбкой протянул руку: - Вацек. Будем знакомы.
-Света… - растерялась совсем, пожимая протянутую руку, Светка.
-В нашей школе в общем-то хорошо. А то обомшевшие педагогические общественные дамы обычно считают, что с детьми дружить нельзя. У нас можно. У нас же кадры под стать директрисе – даже семидесятилетняя бабушка, есть тут у нас одна такая, англичанка, передовых взглядов придерживается. Не знаю, мне кажется, у меня получается. Я тут пока самый молодой. Ну да у меня друг, Вадик, днями защищается, тоже сюда придёт. Литературу будет вести да русский. У меня в классе – всенепременно. Будет важным и солидным Вадимом Игоревичем. Нет, я понимаю, конечно – непросто всё это. Вот влюбилась девочка, расшибиться готова – а его это не задевает. Не то что не видит – ему это просто не только не нужно, но и мешает, причём даже сильно… Как сделать, чтоб все если не счастливы были, то хотя бы… Ну, не поубивали друг друга, что ли… Ведь у каждого юношеские амбиции. Ой, как будто у меня их нет – такой же пацан. Ну так вот амбиции. Все чего-то хотят, причём друг от друга. А чтобы от них чего-то хотели, не хотят, естественно… Эгоизмы сталкиваются постоянно. Так что правда непросто…
-А ты думаешь, - спросила Светка, - у Оксаны всё так уж серьёзно?
-Ну она вообще-то девочка нрава отнюдь не скромного. А тут словно подтягивается вся… И такое участие принимает… Хотя может это ей и на пользу. Пусть растёт над собой. – Вацлав сам рассмеялся своей словно из азбуки педагогики взятой фразе. – Конечно, ей больно. Но боль – это ведь опыт, боль действительно заставляет расти, взрослеть. Преодолевать трудности и себя. Умнеть и делаться лучше. Господи, как я говорю… Ментор… - Он тихонько рассмеялся. – Конечно, трудно, что говорить… На самом деле трудно, а не для красного словца. Но только… А сестрой быть легко?
-Сестрой такого брата быть здорово, - сказала Светка. – Но только, наверное, именно здорово, но никак не легко. У него бывает иногда: лёг на диван и жить не хочет. И не знаешь, что с ним делать. Матери на всё наплевать, кроме своей драгоценной персоны ну и теперь ещё беременности. Я просто даже поражаюсь, как такой замечательный человек на ней женился.
-Правда отчим хороший? – спросил Вацлав.
-Правда. Замечательный. Не знаю, как он мать терпит. Но мы же про брата моего говорили. Ну так его сейчас утешает только то, что он здесь. Он сюда, во Владик, очень сильно хотел. Очень. Но вообще у него самый лучший друг, который для него очень, ну просто очень много значит, в апреле, когда мы ещё не знали, что тоже уедем, решил, что в Питер насовсем уедет. Они очень непросто расстались. Тут что ни скажи, везде «очень» добавлять приходится… А потом – с сестрой этого друга. Олесь любил её. И она… До сих пор, наверное.
-Вот значит как… - вздохнул Вацлав. – Смотришь на человека – вроде улыбается, а чуть немного узнаешь… У каждого своя если не трагедия, то драма…
-И у тебя? – Светка обеими руками взяла Вацека за кисти рук – вдруг почему-то жаль его стало, такого надёжного, но в этот момент показавшегося беззащитным. Он смущённо сморщил нос – мальчишка и мальчишка.
-Да всё нормально. Драмы – это вообще нормально и даже хорошо, иначе жизнь будет полным болотом. Ладно, там твой брат меня уже, наверное, заждался. Пойду работать. Заходи. Всегда рад буду пообщаться с таким светлым человеком.
-Я же Светка, - улыбнулась Светка. – Keep smiling!*
-Обязательно! Ну я побежал.
…-Ой, наконец-то!.. – оторвался Олесь от подоконника. – К Антону Анатольевичу зашли?
-Ох, брат, извини… Заговорился с твоей сестрой. Зашёл я к Антону Анатольевичу, не переживай, зашёл, конечно, всё в порядке. Давай-ка работать. Будешь мне ассистировать. Тут объём огромный, а времени мало, журнал заберут скоро, надо продуктивно… Я, понимаешь, на категорию сдаю, у меня тема «Комплексный подход к изучению иностранных языков». Ну, короче, я пытаюсь сделать так, чтоб не учить отдельно английский и отдельно немецкий, а – чтобы вместе. Почти никаких наработок нигде нет. А тут статья на эту тему. Огромная, как книга. В немецком журнале. Но, естественно, не всё даже осмысливать
стоит, там ведь, конечно, не про английский с немецким, а обхохочешься, русский с белорусским. Так вот имеет смысл
--------------------
* Сохраняй улыбку! (англ.)
переводить только то, что общей методики касается, а не конкретно языков. Ты как, без перевода понимаешь?
-Понимаю, - сказал Олесь.
-Может, и по диагонали читаешь?! – не поверил учитель.
-Умею, - скромно сказал Олесь.
-Ну тогда ты вообще клад! – обрадовался Вацлав Янович. – На журнал, вот статья, вот карандаш. Помечай, что подходит, а мне ещё переводище надо сдать такой, что, похоже, я и ночевать сегодня здесь буду, или наша семидесятилетняя завметодотделением меня завтра казнит.
Олесь взял журнал, и около получаса они молча сосредоточенно работали. Потом Вацлав Янович виновато спросил:
-Ничего, если я закурю? Здесь, я имею в виду. Я окно открою. А то некогда куда-то бежать, а?
-А не попадёт? – с сомнением спросил Олесь.
-Да не от кого попадать! – отмахнулся Вацлав. – Можно, а? А то уши все давно опухли.
-Можно, - вздохнул Олесь.
-А ты, я смотрю, серьёзный человек, - до пояса высунувшись с сигаретой в окно, громко, чтобы слышно было Олесю, сказал Вацлав Янович. Он затянулся несколько раз глубоко и, побыстрее выбросив окурок из окна, вернулся к столу.
-Серьёзный, - с улыбкой сказал Олесь. – Мрачный даже. – И тут же улыбка исчезла с его лица. – Я не шучу. Ну в том смысле мрачный, что люблю тёмную мрачную музыку. И вообще… - Олесь уткнулся в журнал – он безумно стеснялся, но учитель действительно вызывал такое безграничное доверие, что захотелось облегчить душу. – Склонный к депрессиям. Ревел даже, когда с другом прощался, потому что ссорились. Короче, жить не хотелось…
Вацлав подошёл, присел на парту у Олеся за спиной, сжал пальцы у него на плече:
-Друг – это ведь серьёзно. И, поверь мне, нечего тебе совершенно стыдиться. А депрессии… И даже слёзы… Это со всеми бывает. Кто-то чаще попадается, кто-то реже, какая уж психика, ну, темперамент там опять же, здесь ничего не изменить. Но только это правда у всех бывает. Правда-правда. Супермены – не люди. Это выдумка, на человека даже не похожая, да человека и не достойная. А друг – это ведь действительно серьёзно… А то ведь как бывает? Потом посмотришь – вроде яйца выеденного проблема не стоит, а пока болит – на стенку лезешь и жить действительно не хочется. Боль глаза туманит, ничего не видишь, думать сил нет, одни слёзы… Но только всё равно надо подниматься – и идти дальше. Жить! Знаешь, чем сильный человек от слабого отличается?
-Догадываюсь… - сказал Олесь. – Но сформулировать вряд ли смогу.
-Слабый или будет перед всеми делать вид, что у него всегда всё хорошо – и никогда не расслабится. Или уж так расслабится, что в кучу не соберётся. Лужица протоплазмы, состояние амёбообразное… Что может быть хуже, когда понравится себя жалеть?! А сильный может быть самим собой и, если ему плохо, страдать, и даже быть слабым – какое-то время. Но потом – взять себя в руки. Подняться. Вот и надо, хоть это и трудно и не сразу выходит, учиться быть сильным. Падать можно. А вот вставать – нужно. И не казнить себя потом за прошлые слабости.
-И у Вас тоже было такое? – с ужасом, ведь не говорят с учителями о таком, спросил Олесь.
-Было, - вздохнул Вацлав. – И жить не хотелось. И… плакал… А ведь постарше тебя был…
-А что тогда случилось? – бесконечно жалея учителя, повернулся к нему Олесь, и его глаза показались Вацлаву в этот миг глазами побитой собаки.
-Да ты что?! – испугался Вацлав. – Говорю же: слабость минутная, со всеми бывает. Пришёл в себя, проанализировал трезво, оказалось – полная ерунда. Просто когда больно, то разницы особой нет, от серьёзного или от ерунды. Ладно, что ты, действительно… Ну правда, не о чем тут так переживать, не надо. Всё нормально. И ты тоже постарайся жить, веря, что у тебя всё нормально. Вот сестра твоя сказала: keep smiling. Так истинная же правда.
-А, - улыбнулся Олесь. – Это фильм такой есть замечательный. «Когда я стану великаном».
-Ой, точно, - обрадовался учитель. – С Мишкой Ефремовым… Здорово! Но давай мы с тобой всё-таки ещё поработаем сегодня, а?
-Ну да, - согласился Олесь. – Давайте, конечно!
-Хотя… Познакомиться по-настоящему тоже надо. Нам два года по должности взаимодействовать. А может, и потом ещё дружить. Так что простительно…
-Конечно, - согласился Олесь. – Ну, попозже свернём производство. Да что такого-то?!
-А тебя дома не потеряют?
-Нет. Пока отчим не в походе, всё нормально. При нём хорошо, часов до восьми не хватятся.
-Да уж я думаю, мы не дольше чем часов до четырёх?.. – спросил Вацлав Янович.
-Ну… Хорошо… Может, ещё Антона Анатольевича застану. Меня Денис – он же Ваш ведь? – с ним в прошлом году познакомил. Хорошо бы поздороваться-побеседовать…
-Да, Денис мой, конечно. Ну вот, хорошо, у тебя уже приятели есть. А к Антону Анатольевичу зайди, конечно, раз знакомы. Отчим дома, значит?
-Дома. Хорошо. А то не знаешь, как сегодня будет: матери то всё равно, где мы и как, а то просыпается педагогическое рвение, начинает каждый шаг контролировать. Но сейчас правда всё спокойно. Точно – не потеряют. Всё хорошо.
-Зря ты всё-таки так о матери. Всё наверняка не для того, чтобы было плохо, просто вы не умеете друг друга понимать. Знаешь, может, пословицу: ссору прекращает тот, кто умнее.
-Может, зря… Я же не хочу, чтобы плохо было, и мать люблю, конечно. Просто хочу, чтоб меня поменьше трогали. Чтоб не было на моей территории тех, кого я туда не приглашал, - пояснил Олесь.
-Но ненормально же так с матерью? – спросил классный руководитель. – Как же можно жить – так?
-Ненормально… Но только по-другому мы, к сожалению, не научились, - печально поведал Олесь. – Вот и приходится – так. И искать какие-то пути к взаимопониманию – желания нет. Вот никто и не ищет.
-Ладно… - сказал Вацлав Янович. И вдруг вроде бы ни с того ни с сего спросил: - А девочку как зовут?
-Ева. Евгения, - сказал Олесь и надолго задумался – вспоминал. Вацлав молчал, потом сказал наконец:
-Всё-таки давай ещё поработаем. Только я сперва ещё покурю, ладно? – он снова высунулся в открытое окно.
-Ладно, - улыбнулся Олесь. – Я уже работаю.
***
Вацлав Янович сказал, конечно, Олесю номер кабинета Антона Анатольевича, но, когда Олесь подошёл к этому кабинету, тот оказался закрытым на ключ. Ну что ж, решил Олесь, первый день – не последний, увидятся ещё, и собрался уже идти домой, но, не пройдя и половины коридора, увидел историка. Тот шёл с очень довольным видом и тремя банками краски. Они посмотрели друг на друга и обрадовались. Олесь хотел помочь, перехватить, но историк не дал.
-Я в халате, а ты чистенький.
Памятуя прошлый год, Олесь предложил:
-А давайте Вы мне тоже халат найдёте, и я вам помогу. Тем более что Ваша бригада, похоже, уже отработала и разошлась. Можно?
-Ну хорошо. Бери ключи в кармане халата, открывай.
Они зашли в кабинет. Антон Анатольевич поставил банки на пол и погрузился в недра шкафа. Посыпались таблицы, карты, но историк не обратил на это внимания и довольно быстро нашёл халат.
-Лови. Хочешь окна красить? А за физической работой и побеседовать не проблема. За умственной сложнее, конечно, - хитро сказал учитель. Вслед за халатом он нашёл ещё пару новых кисточек.
Олесь хотел всё. Тем более, как известно, смена рода деятельности есть лучший вид отдыха. Он взял кисточку. Нерешительно сказал:
-Краску бы отлить куда-нибудь?
Но и для этого нашлась пара пластиковых бутылок – обрезали, отлили – какие проблемы?! Олесь натянул халат и с удовольствием провёл кисточкой по раме. Белоснежная полоса на посеревшей, а кое-где пожелтевшей и облупившейся старой краске смотрелась как искорка радости в череде серых будней. Олесь улыбнулся.
-Приехал, значит, - сказал Антон Анатольевич. – Насовсем.
-Насовсем, - всё ещё с улыбкой ответил Олесь.
-Счастлив? – спросил историк.
Олесь долго не отвечал. Потом всё-таки сказал:
-Не хватает мужества себе самому такие вопросы задавать. Ну и правильно, что спросили. Всегда, и старшие друзья мне это доказывали, и я сам так считаю, надо быть честным в первую очередь с самим собой. Не знаю – насчёт счастья-то. Страшно…
-Что-то я тебя не понимаю… - удивился Антон Анатольевич.
-Ну, были проблемы, но не в них дело-то. Просто вот – была мечта, и казалось: исполнится она – и всё автоматически станет совсем-совсем замечательно. Но вот мечта осуществилась – и я как бы сам развеиваю свои иллюзии – понимаю, что надо жить и что-то делать, чтобы было хорошо, потому что само, конечно, ничего никогда не делается. И неясно, есть ощущение счастья или нет его.
-А ощущение чуда сохранил? – спросил историк. – Или хорошо только там, действительно, где нас нет? Тогда это что-то около, извини, трусости… Это твой город?
-Мой!! – горячо подтвердил Олесь.
-Ну видишь, главное в порядке, значит, всё получится. Чего ты испугался?!
-Суеты, - сказал Олесь. – Не суеты даже, а суетливости. Пошлости житейской. Что придётся заниматься какими-то глупыми мелочами – и это будет скучно, и скука, бытовуха убьют чудо.
-Но ведь у тебя есть то, что ты любишь, что тебе интересно. Надо, чтобы в жизни было интересное дело, а тогда будут и интересные люди. Ну, что-то ты меня на изрекание прописных истин сегодня толкаешь. Ты же знаешь это всё! Непонятно даже, чего ты боишься – ведь у тебя такое дело обязательно будет.
Набравшись смелости, Олесь спросил:
-А Вы? У Вас… Такое дело?.. Счастье?..
-Да, - удивлённо сказал историк. – Дело у меня что ни на есть. С такими, как ты, да вообще с вами со всеми, скучно не бывает. И романтики хватает, и стрессов. А счастье… Ну, и это тоже. Я в детстве одну книгу про семейную жизнь прочёл – и в ужас пришёл, как быстро кончается любовь и начинается рутина и тоска. Ничего тоскливее в жизни не читал. И долго был уверен, что брак – это ужасно и поэтому никогда не женюсь. А потом встретил Светлану. И женился-таки. И десять лет живём, и пелёнки-распашонки были, а рутины – не было. Может, любовь разная бывает, а может, просто нужно быть человеком, который и через десять лет, и через… ну не знаю… шестьдесят… семьдесят… всё равно будет интересен. Учись. И этому тоже.
-Понятно… - сказал Олесь. – Но только я, наверное, и правда инопланетянин, не нужный на этой Земле. Просто сначала, когда я был здесь всего лишь в гостях, существовал просто «город-сказка, город-мечта». И горожане – только самые лучшие. А теперь сказка оборачивается реальностью – и я не знаю, хорошо это или плохо.
-Хорошо, - сказал историк. – Если только ты сумеешь, а это действительно трудно, и в реальности сохранить сказку.
-И горожане окажутся, боюсь, - говорил Олесь, - обычными людьми. А в прошлом году, как бы с расстояния, можно было об этом и не думать.
-Ну а чем плохи обычные люди? – несколько даже неприязненно спросил Антон Анатольевич.
-Обычной мелкой жизнью, убожеством интересов, - немного виновато сказал Олесь. – Ну что у большинства?.. Деньги, успех, карьера. Мода. Индустрия развлечений. Общеамериканский, по словам Чарльза Монро, гроб – он ведь общечеловеческий вообще-то. И что? Зачем? Нет, я не говорю, что успех – это плохо, но это же не цель, так, по пути. Хочется чего-то глобального и настоящего. А для кого-то, для многих, кто считает себя взрослым и стоящим, может, для большинства – успех – это цель. Бессмысленно как-то. Глупо, мелко… Нет, я бесконечно далёк от поповских бредней о том, что на этом свете надо готовиться к тому. Я хочу жить, а не умирать – здесь. Тем более что попы в основном сами сытые карьеристы и меньше всего о вечном думают. Но и совсем земная жизнь достойна, мне кажется, на чём-то действительно хорошем строиться. Раньше если этого и не было, то хоть стремились, мне кажется, к чему-то такому… К светлому будущему… Да? Стремились ведь? Или это посмертный миф о коммунизме? А? Вы же – историк…
-Знаешь, очень сложно узнать, как на самом деле было… Ну да, мемуары. Но ведь писали если и правду, то – не всю правду, а то, что можно было и нужно. И мнение сложить, что оправдано было, а что нет, тоже сложно. Многое плохое было необходимостью. Или неизбежностью. Но всё равно плохим. Ну, по личным контактам что-то узнаётся… Но ведь все люди разные, и верят в разное. И в разных слоях общества это всё разное, надо на это скидку делать, так что всего я не знаю, и отчёт себе в этом отдаю. Моим деду с бабушкой крупно за восемьдесят, они фронтовики, и я точно знаю, что они и их однополчане и друзья по мирной жизни правда верили в коммунизм как высокое и стремились к нему. Но разные, повторяю, были люди. Беда в том, что коммунизм оказался идеологически противоречив, и героической могла быть лишь дорога к нему, но не он сам. Хотя вот космос героическим мог бы быть. Или вряд ли… Если человека ничего не подгоняет… Это тот вариант, мне кажется, когда благополучие оказывается бесконечно скучным. Может, это то и есть, чего ты боишься. Вообще, если Солнце действительно когда-нибудь погаснет, то любая дорога по сути ведёт в никуда. И даже не в Солнце дело. Результат редко получается, да пожалуй, и не может получиться, хорошим. К сожалению… Но всё же делать что-то хорошо можно и нужно. Важна дорога, поиск. Как мореплаватели – искали одно, находили другое.
-Не хуже, - сказал Олесь, - а может, и лучше.
-В реальности не всегда получается лучше. Но всё-таки делать что-то надо… - сказал устало историк.
-Потому что нельзя всё же останавливаться и не делать ничего, - решил Олесь.
-Это как с имперской идеей, - продолжал Антон Анатольевич. – Сама по себе хороша, а начинаешь вдумываться в детали и находишь уйму противоречий, и непротиворечиво по-другому представить тоже не получается. Но единственное, что можно делать, чтобы янкесы совсем не поработили – это всё-таки именно на эту идею имперскую и работать. Вот начинаешь порой анализировать действительность – всё, кажется. Погибли уже. Но ведь люди-то живы! И даже счастливыми быть умудряются. Значит, может, и не совсем всё ещё рушится. Хотя многие бросились в «пир во время чумы» и на всё им плевать, но ещё есть души живые. Есть, как думаешь? – историк посмотрел на Олеся с соседнего окна. – А?
-Есть, - сказал Олесь. – Должны быть. Не один же только криминал вокруг, да гопники, да «клубная молодёжь»… Хотя полно… Но если всё как Вы говорите, то любое дело, получается, изначально обречено?
-Отнюдь, - поспешил успокоить его Антон Анатольевич. – Говорю же: получается зачастую не то, чего хотел изначально, но то, что получается, живёт, и пусть живёт. Так что ты совсем не обязательно потонешь в быту, даже если и придётся этому быту какое-то внимание уделять. Ну что, успокоил я тебя?
-Наверное, - сказал Олесь. – Хотя меня успокоить трудно – я обычно сам и завожусь, и успокаиваюсь. до чего уж додумаюсь… Но информацию вроде осмыслил, есть вроде надежда, что не превращу жизнь в рутину.
-Ты свою точно не превратишь, - заверил учитель. – Для этого у тебя слишком много мозгов. Но переживать по этому поводу будешь ещё не раз. Так уж бывает: у кого жизнь скучная, тот этого не видит, а у кого содержательная, тому мало всего, что бы ни было. Ты окно-то одно полностью докрасил?
-Докрасил, - сказал Олесь и спрыгнул на пол.
-Вот и хорошо. На завтра моей бригаде тоже что-то надо оставить.
И тут в дверь кабинета вошла милая женщина с шестилетней, как вспомнил Олесь, девочкой. Ну ясно: жена и дочка историка. И, значит, ему пора было домой, ну и Олесю тоже.
Пока знакомились-здоровались, девочка подошла к Олесю, осторожно тронула его пальчиком. Спросила:
-Папа, этот мальчик у тебя учится? Он хороший?
-Хороший, - сказал Антон Анатольевич. Тогда девочка доверчиво взяла Олеся за руку и подняла на него совсем как у отца глаза – с бесенятами улыбки. И губы её тоже тронула улыбка. И Олесь улыбнулся в ответ.
***
В первый день Олесь успел перелопатить всю статью и начать переводить, и качество работы его было оценено с предложением эту работу назавтра продолжить.
Когда он появился в кабинете на другой день, Вацлав Янович весело разговаривал, пересыпая разговор задорным смехом, с каким-то совсем уж молодым мужчиной. Тот был где-то на полголовы выше него и представлял из себя как раз то, что называют иногда писаным красавцем. Ко всему прочему он был не просто ухоженный, но выхоленный и, похоже, весьма любил себя. Джинсы – самые фирменные, яркая, красивая гавайка застёгнута не более того, что необходимо, чтобы сохранить видимость приличия в стенах образовательного учреждения. Поперёк высокого лба, по тёмным, хорошо подстриженным и причёсанным чуть волнистым волосам – белоснежный платок. Он улыбался несколько снисходительно, но всё-таки доброжелательно. Смерил Олеся оценивающим взглядом и остался, похоже, доволен.
-Вот, Вадик, - сказал Вацлав Янович. – Это мой новенький. Человек, который спас меня от жестокого цейтнота. Олесь, это ваш будущий учитель литературы Вадим Игоревич.
-Да погоди ты! – весело оборвал друга Вадим Игоревич. – Я ещё только послезавтра защищаюсь. А на работу, достойную учителя – цветочные грядки с недорослями окучивать – выхожу только через неделю. Вот через неделю и зафиксируем метаморфозу: оторвут Вадику крылышки, в Вадима Игоревича превратят. А пока что, последнюю неделю, я – Вадик. Вацлав, ты на методобъединение идёшь?
-Иду, - помрачнел классный руководитель Олеся.
-Не хочется? – проникновенно спросил Вадик.
-Не хочется, - тяжело вздохнул Вацлав Янович. – Ох как не хочется. Это ж два, а то и три часа спать с открытыми глазами и правдоподобно по возможности делать вид, что не спишь. Да и перевод сделал с пятого на десятое. Фу, заболеть бы…
-Заболеть, ха, - сказал Вадик. – Иди-иди… Нечего.
-Слушай, Роже Вадим, ты почему такая язва, почему всегда при людях надо мной издеваешься, а? – не совсем даже притворно поморщился Вацлав. – Ладно, пошёл я на заклание. Олесь, словари какие надо, все здесь. Дождёшься меня?
-Конечно!
Вацлав ушёл, Олесь сел за перевод, но Вадим уходить не собирался.
-Я у Вацлава в классе два года на практике был. Да и по дружбе кое в каких делах участвовал. Так что неплохо народ знаю. Ну вот и с тобой предстоит познакомиться. Тем более если есть в человеке что-то хорошее, чего нет во мне, я к этому отношусь не с завистью – если б мне надо было, было б и во мне – но с симпатией и уважением.
-И что же? – спросил Олесь. – Во мне есть что-то, чего нет в Вас? Что же это?
-Есть, - кивнул Вадим. – Простодушие. Это здорово. Но это опасно и мне не нужно. Я уж лучше всегда ситуацию просчитаю.
Олесь поморщился и залистал словарь.
-Что, неприятно? – рассмеялся Вадим. – Зато необходимо. Зато мне морду никогда не набьют. Это не значит, что я такой уж монстр циничный. Но где-то и цинизм необходим, да. Надо твёрдо знать, что в этом мире чего стоит и чего стоит сам этот мир. А стоит он довольно дёшево. Но переживать по этому поводу можно вечно, и никакой души на это не хватит. А спокойствие и выглядит цинизмом. Я тебе работать не мешаю? Мне бы вот надо к защите готовиться, но ты не представляешь, как лень. Тем более Оксана, - Вадим вдруг немного смутился, - все уши про тебя прожужжала. Интересно поговорить. Хотя ты молчишь всё. Так не мешаю работать?
-Нет, - сказал Олесь. – Слушать нормально, но говорить что-то – довольно проблематично. – Литератор ему не слишком-то нравился, хотя и явного отторжения не вызывал.
-Ты, если верить тому, что про тебя ребята рассказывают…
-А что, говорят? – удивился Олесь. – Чего там говорить-то?
-Говорят-говорят. Интересный, говорят, человек. Ну так то, что говорят, это просто информация. Но я-то же информацию-то обрабатываю. Так вот к жизни ты, к сожалению, совершенно не приспособлен. Ты не думай, я не обидеть хочу, а, может, где-то и помочь.
-Я вообще-то человек воспитанный, - вздохнул Олесь, - и учителям никогда не хамил. Но всё же не очень приятно, когда незнакомый человек без приглашения в душе копаться начинает…
-Ну извини… Ладно, не буду о тебе лично. Просто всё-таки немного здорового цинизма в жизни необходимо. Иначе не отобьёшься. Больно ведь, когда тот, кому верил, оказывается не таким, каким его представлял. Недостойным веры. Это вообще подтачивает надежду на существование тех, кому можно будет верить. Может, лучше вообще не верить?
-Меня не предавали, - твёрдо сказал Олесь. – Мои друзья остались друзьями несмотря ни на что. Это скорее я предавал. Стыдно, конечно. Но так душа вела. Кому верил, тому так и верю.
-Да ещё разобраться надо, - сказал Вадим, - хорошо ли то, во что веришь. Правда ли это или красивая сказка. А, может, и не красивая даже, а вообще убогая. А? Стоит ли верить?
-Стоит, я думаю, - сказал Олесь.
-А потом больно будет, - продолжал копать Вадим.
-Будет, - согласился Олесь. – Пусть.
-Думаешь, я никогда ни морду, ни душу не разбивал? – доверительно сказал Вадим. – Я же литератор. Книгами больше чем жизнью жил. Ну, там, Лермонтов – вообще. Средоточие всего высочайшего и темнейшего. Гениальнейший из гениев.
-Да, я тоже очень Лермонтова люблю, - согласился Олесь.
-А как тебе нравится, как он вокруг Сушковой интриги плёл?
-Ужасно… - опять согласился Олесь. – Главное, мелко, пошло…
-Не убило?
-Нет. Почему-то не убило. Не знаю, почему.
-А меня вот убило… Не смог переварить, как это может так быть: царь и бог – и пожалуйста – так заурядно и расчётливо. Казалось, что он вот меня лично предал. А потом я Башлака слушал. Тоже, казалось, высоты недосягаемые. Вот, думал, кому можно верить. И вдруг такое узнал…
-Что? – испугался Олесь. – Я ведь до сих пор так о нём и думаю. О высотах, в смысле, недосягаемых. Что Вы узнали?!
-Не надо тебе этого… - сказал Вадим. – Вот это тебя точно убьёт.
-Ну и… Я всё равно хочу знать правду. Я не хочу верить в то, что на самом деле легенда. Я хочу знать правду, ещё раз говорю.
-Ладно… Привыкни к мысли… Потом расскажу. Может быть. Если пойму, что можно, что не предам его этим. Но вот только после всего этого ясно совершенно стало, что жизнь устроена предельно цинично, и лучше никому не верить, иначе будут новые и новые разочарования. А это больно.
-А постоянно ждать плохого – это разве не больно? – возразил Олесь. – Да и вообще… В боли разве дело? Надо же человеком быть… А если человек перестаёт совершать поступки, не несущие никакой реальной пользы, выглядящие бессмысленными, но подсказанные сердцем, он перестает и человеком быть. Так, автомат. Зомби. Человек только тогда человек, когда способен делать вещи нелогичные. Может быть, верить без должных оснований.
-Значит, обо всём своё мнение имеешь? – спросил Вадим.
-Имею, - подтвердил Олесь.
-И пинков за это мнение наполучаешь по полной программе. Больно, но так всегда бывает и будет, что тупому обывателю лишь бы оплевать всё, что может быть кому-то думающему дорого. И ценить всегда будешь тех, кто думает сам.
-Естественно… - Олесь закрыл словарь, отложил его в сторону и поднял глаза. Он много сделал, устал, и стоило немного передохнуть.
-Ладно, не буду больше, - сказал Вадим. – Я и так тебе, похоже, некоторым образом настроение испортил…
-Да не без этого… - согласился Олесь. – Только не надо кричать «Как ты с учителем разговариваешь?!», сами же начали.
-Да я и не собираюсь, - отозвался Вадим. – Жаль, что испортил. Не переживай. Всё же в порядке! Ладно, я зайду попозже, когда Вацлав вернётся. – И он вышел из кабинета. А Олесю подумалось вдруг, что если человек хочет выглядеть таким уж победителем, то не факт, что он действительно такой уж бездушный супермен. И, может быть, не позволять боли брать верх над собой – выход в общем-то и достойный. Ну да, не его, не Олеся… И всё же… Может, зря он так ощетинился? Олесь посидел немного, закрыв глаза, потом встряхнулся – и опять погрузился в перевод. Там ещё много было…
…Олесь доделал перевод, а Вацлава всё не было. Вадим вернулся – а Вацлав – всё никак.
-Вы меня простите, - сказал Олесь Вадиму. – Я, наверное, зря так ощетинился…
-Вот и славно! – обрадовался Вадим. – А прощать не за что. Ты был политкорректен. Хотя…
-Вот за это «хотя» и простите, - попросил Олесь. Теперь ему самому почему-то уже хотелось поговорить, а литератор вызывал более тёплые чувства, чем вначале.
-Ладно, прощаю, - улыбнулся Вадим. – Побеседуем ещё? Пока Вацлава нет?
-Охотно, - сказал Олесь и сам рассмеялся – так светски это прозвучало.
-Так что, интригует тебя тёмная сторона человеческой души? – спросил Вадим.
-Интригуют, - согласился Олесь. – Даже на себе хочется испытать иногда всё, даже злодейство. Причём как в качестве жертвы, так и в качестве злодея. В качестве злодея даже больше. Эмоции злодея на себя примерить. Но не хочется, чтобы жертва реально существовала и всё чувствовала. Но если жертва не по правде – то и злодейские эмоции не по правде будут, как стрелялка компьютерная. Сложно это. В жизни никогда никого конкретно припечатать не хотелось. А вот музыку играли тёмную…
-Играли?
-Ну да, играли. Группа была. Всё благополучно развалилось.
-В твои годы всё ещё впереди. А вообще какую музыку любишь?
-«…Я помню стены – стекает кровь.
Я помню руку, которой бил.
Всё остальное – обрывки снов.
Я всё забыл.
Я всё забыл…
…Я помню – ветер меня нашёл,
и завертел, и закружил.
И он сказал, что я пришёл
оттуда, где я всех убил…»
-«Агату»? – обрадовался Вадим. – Я же говорил, что у нас непременно найдутся точки пересечения! А чьи творения предпочитаешь? Глеба или моего тёзки?
-Вадима, всяко, - сказал Олесь.
-А, ну да, боевички! «Инспектор По»… - расплылся в улыбке Вадим. И вдруг испугался: - Ты чего так помрачнел?
-Да нет, ничего… Моя подруга математичку нашу так звала – инспектор По. Полину Олеговну. Инспекторша стерва была. Ой, ладно… Да всё нормально…
-И вообще тяжёлую музыку любишь? Да?
-Да. «Tr;nenvoll» особенно. Хотя вообще просто хорошую. Кое-что и полегче нравится. Ну там «Магнитная аномалия»… Иногда подумаешь, сколько всего хорошего наверняка ещё есть, о чём я не догадываюсь, но всего, что могло бы быть моим, я, конечно, никогда не найду – не могу же я вообще всё переслушать. Да и… Хорошие, честные, искренние вещи у большинства бывают вначале, издаются из этого крохи, большая часть за кадром остаётся, а потом уже денег понюхают – и начинают гнать ширпотреб коммерческий. Вот это вот действительно жалко – что лучшие вещи, может быть, не только не изданы, но и не написаны.
-А открыть тебе маленький секрет? – хитро посмотрел на Олеся Вадим.
-Ну? – поднял глаза Олесь.
-У Вацлава в шкафу… - Вадим сделал театральную паузу, - …гитара стоит.
-Да ну?! – не поверил Олесь.
-Достать? – спросил Вадим.
-А можно? – засомневался Олесь.
-Можно, - успокоил его Вадим. Он достал из шкафа гитару и протянул Олесю: - давай что-нибудь из вашего…
-Нет, - помрачнел Олесь. – Не сейчас. Не хочу… Больно ещё к этому возвращаться.
-Ну ладно, ладно, - заторопился Вадим. – Давай, что хочешь.
Несколько минут Олесь извлекал из гитары рваное подобие мелодии, потом сказал:
-Маловато будет. Сложно тут одной гитарой. Не пытался раньше подбирать. Это же не силлабо-тоническое стихосложение… Хотя вот если этот кусок…
«…Пусть ведёт меня Надежда
через дни, где тебя нет.
В жизни пусть Любовь удержит,
раз погас Надежды свет.» Вообще это четверостишье на жизненный принцип тянет…
-Так оно и есть? – спросил Вадим.
-Так и есть… - вздохнул Олесь.
-Никакое страдание – а там ведь в оригинале про страдание было – всё же не может убить Надежду, если это только настоящая Надежда, - уверенно и потому убедительно сказал Вадим. – Настоящей Надежде не нужны основания, она существует не благодаря, а вопреки. Так что, мальчик, надеяться надо всегда. Может, и случится ещё чудо…
-Спасибо, - улыбнулся Олесь. Он вдруг действительно почувствовал тёплый прилив благодарности к молодому, но, как выяснилось, несмотря на красоту, человечному литератору.
-За что спасибо-то? – искренне удивился тот. – Ты оригинал-то знаешь?
-Конечно, - Олесь опять заперебирал струны. – А как же?!
«…Meine Hoffnung soll mich leiten
durch die Tage ohne dich.
Und die Liebe soll mich tragen,
wenn der Schmerz die Hoffnung bricht».*
И тут появился Вацлав – вымотанный до бледности, но,
--------------------
* Дословно: Моя Надежда должна вести меня
через дни без тебя.
И Любовь должна нести меня (на руках),
когда страдание убило Надежду. (нем.)
похоже, счастливый, что всё наконец кончилось-таки.
-Мне аж неудобно! – сказал он. – Вы всё тут сидите?!
-Да я вообще-то сходил пива попил… - потянулся Вадим.
-Да лучше б водки! – в сердцах сказал Вацлав. – Вот измотали!.. Олесь, как статья?
-Готово, - сказал Олесь – он испытывал законную гордость за свой труд.
-Спасибо!! А на компьютере набрать завтра сможешь?! – спросил Вацлав.
-Да запросто.
-Ну так давай до завтра. Иди отдыхай. Вадик, деньги есть? Может правда пойдем купим? Я полный труп. Это ж надо как бабки умеют душу вынимать. – Вацлав поддёрнул джинсы. – Похудел даже. Ну что, пойдём, а?
Вадим не успел ответить – распахнулась дверь, и вбежали Денис и Грета, радостные и заполошные:
-Вацлав Янович, здравствуйте! Ой, и Вадим Игоревич! Олесь!! Вот здорово! Поехали на Шамору! Сейчас Оксана придёт! Вацлав Янович! Ну поехали же! Вадим Игоревич! Ну Вы-то хоть не саботируйте! Поехали! Олесь! Год же с нами не был! Едем!
-Что, дружок, всё отменяется? – Вадим хитро посмотрел на Вацлава.
-Ну вот! – возмутился тот. – Рабочий день, не обедали даже. Какая Шамора?! Сейчас на автобус толпа!
-В столовой пообедаем! – решила Грета. – Поехали.
-Меня мама потеряет! – с видом маленького мальчика скромно потупил глаза Вацлав. Вадим захохотал. Но Грета была непреклонна:
-Ладно! Давайте домой сходим. Но – в четыре на катерной стоянке. Вацлав Янович! Придёте? Вадим Игоревич? Олесь, ты-то хоть не отказываешься?
-Ладно, Вацек, никуда от них не денешься, - вздохнул Вадим. – Так что в четыре на Чуркине. Пойдёмте…
Тут появилась Оксана:
-Договорились?
-В четыре на Чуркине, - сказала Грета.
-На катерной?
-Ну да.
…Жизнь всё же наполнялась каким-то содержанием – летом, морем, хорошими людьми. И надо было жить. Грустное не забывалось, и пословица «там хорошо, где нас нет» не утратила актуальности – будучи здесь в гостях, был Олесь – без материнского надзора – гораздо беззаботнее, но всё же… Забыть о грустном и перестать грустить – не одно и тоже. На то, чтоб грустить, время ещё будет. Ну, скажем, зимой. Но пока – лето, Шамора, улыбки вокруг.
***
К желанию Олеся выбраться на природу мать отнеслась с пониманием, на Светку же непонятно чего ради ворчала:
-Лучше бы документы подала!.. А то ходит где-то по целым дням со своим Данилой… Чего ходить?! Не наглядятся друг на друга!
Хоть бы по сути чего сказала, думала Светка. Не объяснять же в сотый раз, что документы принимают только с завтрашнего дня.
Сжевав наскоро бутерброд (какой обед, жара такая, но ведь иначе мать не отпустит), Олесь побежал на катерную стоянку, конечно, по мосткам, не в обход же, это ведь скучно.
Все уже были на пристани. И Грета привела ещё двоих: красивую девчонку с пепельными косами до колен и очень серьёзного парня.
-Ну вы-то все знакомы, - сказала Грета. – Вот только… Это Олесь. А это и есть моя лучшая подруга Надька Лукашова. (Оксана заметно помрачнела.) А это её Игорь.
За плечом у Игоря была гитара. Вот молодец! А то больше почему-то никому такая замечательная идея в голову не пришла. Игорь же – уже на катере – и отговорил ехать на Шамору. Да и что за радость париться в переполненном автобусе, чтобы попасть на эту общегородскую свалку?! Хотели хорошего пляжа? Ну так пойдёмте в бухту Фёдорова!
Пляж оказался хорош уже тем, что был чистым и не особенно многолюдным. Берег охватывал бухту подковой, пологая его полоска была не слишком широка, дальше берег довольно круто забирал вверх, а там, вверху, строился длинный, высокий и очень-очень красивый дом.
-Ты ещё утром пораньше как-нибудь сюда приди, - сказала Олесю Грета. – Вообще самое спокойное и красивое место на Земле. Игорь прав – к чёрту Шамору.
Всем было хорошо и спокойно. Радуги, отбрасываемые яркими перламутровыми раковинами мидий, солёный йодистый вкус моря на губах. И Игорь тихонько перебирает струны. Потом гитара пошла по кругу – хоть сколько-то играть умели все. Ну пусть маленько – но даже и девчонки.
Только Вадим был слегка недоволен. Перед учениками, даже будущими, приходилось держать марку, быть педагогом, а ему отчаянно хотелось пива.
-Лучше бы мы с тобой… - многозначительно сказал он Вацлаву. Но тот не поддержал:
-Да ну… Хорошо… - Он откинулся на спину и прикрыл глаза. – Море, солнце… Наплавались же только что до отвала… Вадик, подумай хорошенько: зачем тебе пиво? Я уже отдохнул. Да и тебе же защищаться на днях.
-Фу!.. – засмеялся Вадим. – Взял и всё опошлил. Разве можно о таких вещах на берегу моря говорить?!
Да нет, Вадим ворчал совсем не всерьёз. А вот Оксана чем дальше, тем менее удобно себя чувствовала. Когда рядом двое из тех, кто нравится, надо хотя бы определиться, как действовать: определиться, кто нравится больше и, если уж говорить несколько цинично, ловить его на удочку со специально подготовленной наживкой (Так ведь её ещё готовить надо, да и неплохо бы решить сначала, что именно, да и – понравится ли ещё?!), окружить избранную жертву вниманием, нежностью и заботой – или просто расставить сети, быть очаровательной и недоступной, авось кто и попадётся. Оксана металась, меняла тактику, но ни Олесь, ни мечтающий о пиве и изображающий из себя старого циника Вадим не то что не реагировали на её ухищрения, но и, похоже, ничего не замечали. Тогда она обратилась к Игорю:
-Сыграй «Пистолет»!
-Зачем? – удивился тот.
-Сыграй, - настаивала Оксана.
-Да ещё я женских песен не пел! – возмутился Игорь.
-Да ты не пой, - попросила Оксана. – Ты только сыграй, и всё.
Но Игорь отказался наотрез. Тогда Оксана забрала у него гитару. Несколько минут она что-то колдовала над ней, и наконец у неё как-то получилось, не очень умело, зато на нерве:
-…«Лишь в кармане
маленький кусок железа
и сзади страшный шум.
Мой бойфренд пистолет!..
Мой бойфренд пистолет!..
…Он сказал: она – моя любовь,
а ты катись к чертям…»
-Убери надрыв, - попросил Вадим.
-Что? – зло встрепенулась Оксана.
-Убери надрыв, - повторил Вадим. – Никто ничего плохого тебе не сделал.
-Умные все! – Оксана бросила Игорю гитару, поднялась и побежала в сторону недостроенной галереи.
Все заволновались, но никто не сообразил, что делать. И Вадиму пришлось вставать и широкими шагами идти за девочкой.
…Она стояла, прижавшись спиной к стене галереи. Вадим подошёл, упёрся в стену руками, так, что она оказалась между ними. Посмотрел очень строго.
-Нет совершенно никакого повода устраивать истерики. И никогда не надо забывать о том, что ты не одна живёшь. Пойдём!
-Это каково же быть таким правильным и холодным! – зло сказала Оксана. – Никогда не поддаются эмоциям только те, у кого их нет. Сухари вроде Вас, уважаемый Вадим Игоревич! – Она подумала вдруг, что ей только что хотелось плакать, и вот уже не хочется.
-А вот уж это совсем не твоё дело! – сухо сказал Вадим. – Пошли.
Может, это и есть удобный момент кинуться ему на шею? – подумала Оксана. И решила, что нет, не удобный. Да и стоит ли вообще… Ведь и правда – сухарь. А может быть, он просто застёгнут на все пуговицы, не позволяет себе уронить себя и расслабиться, а там, под парадным мундиром, который ей почему-то вдруг, как ни странно это на пляже, представился, скрывается какая-нибудь если не трагедия, то драма? Может быть, его просто надо согреть?
-Пошли, - повторил Вадим. – Ну, пойдём же…
Она ещё минуту подумала, идти или дальше характер показывать – и пошла.
Они вернулись к остальным.
-А мы уже волновались, - сказал Вацлав. Да Надька покрутила, глянув на Оксану, пальцем у виска – не так уж демонстративно, но всё же заметно.
Не посмотри Олесь сейчас на Оксану с сочувствием, кто знает, может, он был бы теперь в безопасности. Но он посмотрел, причём действительно с сочувствием. А ведь его так легко при желании принять за нечто большее. Даже много большее.
Вадим взял гитару, и оказалось, что не нужно ничего петь, а просто есть очень много мелодий, под которые так хорошо, тепло и спокойно сидеть всем вместе на пляже, у моря, ближе к вечеру, когда уже не очень высоко стоит солнце…
***
Светка с Данилой шли по Светланской, держались за руки и улыбались. Можно было даже ничего не говорить: речь – не единственный и даже не главный способ передачи информации, особенно эмоционально окрашенной. Было ещё совсем рано, прибыли в центр первым катером, и теперь Данила торопился поводить подругу маленькими красивыми улочками, которых здесь хватало, и они то и дело отклонялись от основного направления. А когда время уже подходило, возле театра имени Горького Данила повлёк Светку в какой-то круто идущий вверх жёлоб. Одёргивая светло-голубые джинсы, которым вряд ли пошла бы на пользу встреча с местной зеленью, Светка спросила:
-А покультурнее никак нельзя?
-Можно, - сказал Данила. – В обход. Но это неинтересно. И вообще могла бы заметить, что тут нет в основном ни подземных переходов, ни элементарных даже зебр. Разве что мосты кое-где. Поэтому в обход неблизко будет. Полезли?
-А, - махнула Светка рукой, - полезли! Только давай поаккуратнее…
…В Университете объяснили, что медаль – дело, конечно, хорошее, золотая – тем более, но… Мест бюджетных – кот наплакал, конкурс, как всегда, огромный. Так что на платное место – тут одного экзамена и достаточно будет, а на бюджетное - там надо все. Причём на пятёрки. А нет – значит на платное.
Светка не расстроилась. Сдавать так сдавать. Даниле веселее будет.
Но мать приняла это далеко не так спокойно. Выяснилось, что Светка – бездельница, ничего не умеет, ни за себя постоять, ни… Да и сын не лучше дочери – пятый час, а он как пропал с утра, так вот только ещё появиться соизволил – носится где неизвестно голодный, худой, обгорелый. Короче, не повезло, чего уж тут говорить, Марине Степановне с детьми!..
Потом она успокоилась, подошла мириться. Дети её улыбались, но от внутренней ощетиненности отделаться не могли. Во всяком случае Олесь. Он, всегда с радостью помогавший тем кто рядом и с радостью же принимавший любую идущую от сердца помощь, с матерью готов был до последнего защищать свою личную территорию от её непрошенного внимания, а уж тем более заботы. Нет, теперь, зная материно положение, он сдерживал себя, но холодность его не осталась незамеченной, и Марина Степановна обиделась, окончательно придя к выводу, что с детьми ей не повезло. Ну да может хоть этот лучше будет. Лишь бы с ним всё было в порядке!
Но оказалось, что и тут проблемы. Потянувшись закрыть шторы, Марина Степановна неловко повернулась – и схватилась за живот.
-Что?! – всполошился Алексей Александрович.
Но она молчала – испугалась.
Ничего не случилось. К тому времени, как приехала «Скорая», Марина Степановна практически оправилась уже. Но, наколов всяческих снадобий, принимая во внимание возраст, в котором беременность вполне может завершиться благополучно, но – в случае строгого медицинского контроля, этот именно контроль медики осуществить и предложили. Контроль этот выражался в госпитализации.
До ночи они бродили под окном палаты. Ничего не происходило, но было почему-то страшно. Наконец какая-то нянечка вышла к ним и погнала домой:
-Папаша, хватит психовать! Какой пример детям?! Всё нормально! Подумаешь, на сохранение положили. Да чуть ли не всех кладут. Угроза выкидыша – ещё не выкидыш, да, поди, и угрозы-то никакой нет. Двоих родила – и этого родит. Давайте, двигайте отсюда, а то не то что катера – автобуса не останется. Давайте-давайте, женщинам спать надо, нечего под окном шарахаться.
***
Ева всё-таки прислала письмо – несколько неловких скомканных фраз и Генкин питерский адрес. Олесь написал им обоим, но ответа не было. Да и не могло быть. Прошлое – оно было, забыть его нельзя. Но и жить им тоже нельзя. Олесь стал жить настоящим. Тем более это ведь было именно то, о чём он так мечтал, к чему так стремился.
Мать выписали из больницы. Потом положили опять – чем-то не понравились участковому результаты анализов, хоть и уверял он, что ничего угрожающего нет. Да ничего особого и не было действительно, просто – ситуация, в которой лучше перестраховаться. Все это уже поняли, привыкли к этому и воспринимали спокойно. Тем более что матери самой нравилось в больнице побездельничать – не каждый день врачи превращаются в пациентов.
Так что, уходя в море, Алексей Александрович за жену и ребёнка переживал, но – в пределах разумного, с ума не сходил. Да и дома как-то всё-таки спокойнее было – без этой вечной обстановки нервозности…
Светка с Данилой поступили-таки на востфак на бюджетные места и теперь пропадали целыми днями – неразлучные. Даже к Марине Степановне в больницу Данила зачастую ездил со Светкой и Олесем.
Но всё остальное время Олесь оказывался предоставлен сам себе. Впрочем, это не тяготило, даже хорошо было, хоть он и скучал по сестре. Зато было время пообщаться с Денисом и компанией. С Денисом было хорошо – можно было свободно говорить обо всём. Но всё-таки когда тот был с Гретой, Олесь чувствовал себя немного лишним. Бывало, что Надька с Игорем с ними были – тогда было совсем хорошо. Но раз уж все по парочкам, то Оксана считала, что быть возле Олеся – это в порядке вещей. Ну, когда в компании – это ничего ещё, но она искала возможность остаться вдвоём. И, случалось, к неудовольствию Олеся, ей это удавалось. Кстати, и около Греты оказывалась Оксана гораздо даже чаще, чем лучшая подруга Надька.
Заходили, случалось, к Вацлаву, пока он опять в Питер (Что он там ищет?!) в отпуск не уехал, забегали и к Антону Анатольевичу. Хотя уж больно мрачное это место – малосемейка, гостинка, как здесь говорят. И хотя название чисто Владивостокское, казалось, что это не здесь. На другой, совсем уж ужасной, планете…
Но вот что удивляло: Вадим, даже как-то раздражавший сначала своей, казалось, обтекаемостью и непробиваемостью, чем дальше, тем больше вызывал у Олеся уважение.
Вадим, теперь уже точно – Игоревич, защитился, устроился на работу и теперь ремонтировал доставшийся ему кабинет, хозяева которого до него часто менялись, а ремонтом заниматься не хотелось никому. Олесь, практику давно отработавший, частенько и с удовольствием забегал помочь – были темы, поговорить на которые можно только с Вадимом.
Если Вацлав с небольшой иронией называл друга Племянниковым или Роже Вадимом, что по сути одно и то же, то педагогические дамочки помоложе, довольно цинично решившие, что молодой литератор вид имеет самый что ни на есть товарный, сократили имя Вадим Игоревич Петров до VIP, что, как известно, обозначает очень важную персону. Впрочем, особой важности он на себя не напускал, а интересовался кроме литературы ещё тяжёлой музыкой и как следствие темой смерти, и отчасти именно это привлекало Олеся в заново оборудуемый кабинет литературы.
-Странный я человек, - доверительно сказал как-то Вадим. – Но это, если разобраться, так и должно быть. Имя очень сильно программирует человека. И не только своё собственное. Отцовское, заключенное в отчестве, тоже. Знаешь, какие самые энергетически сильные имена?
-Игорь и Вадим, - сказал Олесь. – Только Игорь светлый воин, а Вадим – тёмный.
-Вот-вот! – воскликнул литератор. – Вот и борются во мне всю жизнь оба этих начала.
…С чего начинались их разговоры о смерти?.. Даже как-то непонятно. Вроде вот стоят окна красят, в классе светло и солнечно, весело как-то, и тут – слово за слово – начинается. Да, смерть притягательна тем, что непостижима. А именно непостижимое вызывает особенно сильное желание постичь. Ведь все прижизненные проникновения за черту недорого стоят… именно потому что прижизненные. А других нет и быть не может. Возможно, и есть там что-то. Но там совсем другая логика. Если она есть, конечно. И, вооружившись нашей, земной, привычной, ту логику не постичь, а никакой другой, кроме нашей, у нас нет. Вот это-то всё и щекочет нервы… Но и иногда и не ужасом даже обдаёт – а – печалью. И эта печаль тяжелее ужаса, она почти непереносима.
Иногда возникало у Олеся впечатление, что всё это Вадим знает не понаслышке. Но и надтреснутости не было, казалось, в нём – уверенный, сильный, красивый.
Теперь гитара в шкафчике стояла не только у Вацлава – у Вадима тоже.
-Женщины часто стали в последнее время проявлять не лучшие свои качества: лживость, желание спрятаться за спину мужчины и оттуда им манипулировать, согласие на зависимое положение. Но не все же женщины такие. И не надо стыдиться, что любишь. И что больно… - сказал как-то Вадим. И достал гитару из шкафчика. – Памяти Эльмиры Шевчук…
Показалось вдруг опять, что Вадим что-то знает. Особенно, когда пел:
-«…Всё готовится жить,
ты одна не спаслась…»
И ещё:
-«…И мне кажется, что
меня уже нет,
потому что тебя,
тебя нет со мной…»
Это звучало как-то так, словно не с одной Эльмирой случилась беда. Хотя… Ведь действительно в этой жизни бед случилось предостаточно. Не только с Эльмирой…
Впрочем, что же такое смерть и кто как её ощущает, они так и не решили. Хотя чего уж тут решать: о смерти – о ней ведь как о смысле жизни. Говорить можно до бесконечности, и всегда будет интересно и нервы будет щекотать, а решить ничего невозможно. Да уж действительно, чего там решать-то…
***
С утра шёл дождик – сильный, но тёплый. Кто знает, возможно, дождь сам может быть и весёлым и грустным, а возможно, что всё дело в настроении человека. Этот дождик был грустным – даже балконную дверь хотелось закрыть. Светка уже исчезла с утра пораньше с Данилой, к матери они собирались только вечером, и теперь Олесь сидел и слушал, как соседи скандалят за стенкой – не слова, конечно, а – накал страстей: Оксана что-то громко и зло доказывала своей матери. Он не так часто встречал эту женщину – она, похоже, работала день и ночь, и Оксана про мать предпочитала не распространяться – знала, что виновата перед ней, был момент – и Олесю в этом покаялась, но мы чаще всего на тех и злимся, перед кем виноваты.
Так или иначе, Олесю хватало уже того, что он знал о факте скандала, а в чём дело – его не касается – противно, словно подслушиваешь. Настроение ощутимо портилось. Оставалось лишь уйти под дождь и убедить себя, что дождь грустным не бывает, он всегда весёлый и ласковый, и самому надо быть под дождём – ну если не весёлым, то…
С Денисом они встретились на лестнице – с того ручьи текли, и он был вполне этим доволен. Олесь какими-то обрывками фраз объяснил, что не хочет снова подниматься и почему не хочет, и Денис его понял. Они вышли на улицу, и, тоже мгновенно намокнув, Олесь почувствовал себя как-то комфортнее.
Они поднялись на Калинина и пошли, пошли… Всё же какой-то грустный был сегодня день. И мысли приходили какие-то неподходящие…
-Слушай, как-то всё странно у нас… - сказал Олесь. – Так вот на других посмотришь – ну чем люди в пятнадцать лет заняты? По дискотекам бегают, по кафешкам сидят, с девчонками из-за всяческой ерунды ссорятся и по десять раз на дню мирятся. Пиво пьют, в карты играют. Плюс подростковая гиперсексуальность. А мы какие-то серьёзные, нам что, девяносто лет?!
-Да ничего не девяносто, - успокоил его Денис. – Это просто ты действительно инопланетянин. Ну, может, ты и прибился к нам, что мы не такие примитивные, как большинство. Не из-за Оксанки же прибился, правда, хотя познакомила и она. Ну, думаем мы, может, больше, чем другие, о серьёзных вещах. А так… И на дискотеки, бывает, ходим, и пиво пьём, и выражаемся иногда, особенно Окс, так, что уши повянут, это она при тебе стесняется. И то, что подростковой гиперсексуальностью называют, она на тебя уже вылила, мне кажется? И ссориться… И нам с Гретой по первости случалось, это теперь уже мы с ней попритёрлись, поняли, что многое – полная ерунда, траты нервов не стоит. Всё есть. Я лично себя стариком не чувствую. А что дураком быть не хочу, подобно многим ровесникам… Ну не хочу. Да ещё всё-таки нам классно с Вацеком повезло. С одной стороны – он помнит ещё, как сам был мальчишкой, да он и сейчас мальчишка – а с другой-то стороны – мальчишка-то он мальчишка, но очень умный и с устремлениями.
-Да вообще, по-моему, таких учителей, как у вас… - начал Олесь.
-Как у нас, - поправил Денис.
-…как у нас, просто не бывает.
-Вообще-то не бывает. Вернее, бывают, но в единичном экземпляре. Но наша директриса эти единичные экземпляры собирает и… тьфу, термин какой-то наукообразный, селекционирует. А, ну можно проще – выращивает. И условия создаёт, чтобы в коммерцию не сбежали – и часов много даёт, и всяческие нагрузки оплачивает, вот и получается, что учителей мало, но они с пониманием. И уверенность какая-то появляется, что поймут, в наших дрязгах, если что, разберутся. Может, и дрязг поэтому меньше.
-А мужиков трое всего, что ли? – спросил Олесь.
-Ну да, трое… - не согласился Денис. – А ОБЖ тебе тётка, что ли, вести будет? Или информатику? Ну и физрук, конечно.
-А физику тётка ведёт? – огорчился Олесь.
-Физику с математикой. И никакая она не тётка – нормальная женщина. Справедливая, не очень сердитая. Молодая. Нормальная.
-А как физику-то саму ведёт?
-М… - поморщился Денис. – Вот математику – виртуозно, а физику… Ну нет какой-то романтики, суховато, что ли. А зачем тебе физика?
-За романтикой, - улыбнулся Олесь. – Нет, я серьёзно. Физика крышу подрывает порой похлеще музыки. Ну представь: чёрная дыра, пространство и время кончаются. Это же чудо, причём в нашем реальном мире. Да вообще – теория относительности, квантовая физика. Ну настолько немыслимо иногда подумать, что мир совсем не обыкновенен. Не знаю, но я физику наравне с языками в школе любил, не то что там всякие химии и черчения. У нас физик сперва хороший был, обо всём таком рассказывал – вообще… Умер, жалко ужасно. Он у нас вообще самый был понимающий.
-Старый был? – спросил Денис.
-Молодой… Сердце…
Они замолчали. Под дождём можно и молчать – никакой неловкости не возникает, если люди слушают не друг друга, а дождь.
Когда они прошли улицу Калинина и вышли на Борисенко, дождь перестал – как отрезали, и солнце вылезло такое яркое и зловещее, что казалось: сожжёт сейчас всё без малейшего сожаления.
-Sonne, - сказал Олесь.
-Пожалуй, - согласился Денис. – Хочешь, покажу, какие штучки выкидывает иногда пространство? Чудеса, так сказать, со знаком минус.
-А что это? – спросил Олесь. – Так бывает?
-Бывает… - сказал Денис. – Вот будешь ли ты после этого любить город и считать его своим? Показать? Не боишься?
Олесь задумался. Он ведь всегда сам доказывал, что надо знать всю правду, что он хочет её знать. Да, он хочет, чтобы этот город был его – весь, настоящий, любой… И готов любить его – теперь уже любым.
А солнце тем временем выжгло тучи, высушило одежду – и стало как-то зло и неприятно жарко.
-Идём? – прервал его раздумья Денис.
-Пошли, - кивнул Олесь.
Если идти по Борисенко в сторону Тихой, то по левой стороне, по которой они и шли, даже и сопок не будет – словно и не Владивосток даже. И – какой-то широкий мост из бетонных плит через что-то такое – не то речушку, не то… Они перешли – и попали словно в другой мир. Грязные пятиэтажки среди грязных непонятно чем заросших дворов, грязные лужи от недавнего дождя, кое-где глубокие, непролазные, парящие на жгучем солнце. Судя по табличкам на пятиэтажках, это была улица Фадеева. Вернее, здесь именно – улицы не было, одни дворы, улица проходила дальше – с нескончаемым потоком машин, даже не позволяющим её перейти. Да и зачем?! Да здесь и вообще везде улицу перейти – проблема.
-Что ж… - сказал Олесь, когда они опять вышли на Борисенко. – Ещё одно подтверждение, что можно и нужно любить даже безобразные сказки. Даже те из них, чьё безобразие не прекрасно. Но по возможности переделывать их в хорошие. Во всяком случае, надеяться на то, что в жизни хоть что-то удастся сделать для того, чтобы пусть одна хотя бы сказка изменилась от безобразного к красивому. А без этой Надежды… Ну – как и вообще без Надежды.
-Ладно, пошли отсюда, - сказал Денис. – Город остался твоим, я так понял?
-Конечно, - удивился Олесь. – Но я ведь ещё, наверное, много чего не видел?
-Посмотрим ещё, - пообещал Денис.
Они перешли улицу Борисенко, по которой почему-то вдруг особенно активно пошли трамваи, и стали подниматься на гору Монастырскую – и словно всё встало на свои места. Но… Дома то большие, то частный сектор, череда улиц с именами авиаторов… В голове уже мешалось. И вдруг они, как-то совершенно для самих себя неожиданно, в совершенно незнакомом месте вышли к Морскому кладбищу.
-Вот тоже пространство здесь какое-то странное. Ну, вроде бы – вершина горы – поднимайся – не промажешь. А когда мы только в город-то приехали, пять лет назад, тоже лето было – ну и пошли мы с отцом, бродили-бродили, все аборигены в совершенно разные стороны показывают, идёшь вроде вверх, а оказываешься внизу. Так и не нашли тогда. А иногда – легко находится. Но ни разу не удавалось по пройденной уже раньше дороге ещё раз пройти. Вроде всё так же идёшь, вдруг раз – уже попал куда-то, где не был. И не только сюда так, но и обратно.
-Может, это адмиралы, - совершенно почти серьёзно предположил Олесь, - не хотят иногда, чтоб их покой тревожили – вот и водят. За нос, что называется. Отводят.
-Адмиралы? – спросил Денис. – Думаешь, много их тут? Может, и вообще нет, а скорее – единицы. Матросики, солдатики молоденькие, милиционеры… Сколько конфликтов всяких, ну, мелких, может, думаешь, только Афган да Чечня? Ну, жёны моряков. Да и все с полуострова нашего, кому срок пришёл…
Они шли по периметру и, конечно, в итоге вышли к главному входу, от которого можно довольно просто спуститься на Борисенко. Только сперва положить цветы на могилу матросов «Варяга». Если, конечно, пара десяток пор карманам найдётся – цветы продают тут же. Нашлись, уже просохшие даже.
На обратном пути они в основном молчали. Просто Денис видел, что Олесю нужно всё увиденное осмыслить.
Олесь думал о том, что один человек очень, конечно, мало сделать может. Очень-очень мало. Практически совсем ничего. И своим образом мысли, вот так вот запросто, будь ты хоть сто раз прав, окружающих не заразишь. А все, да нет, не все, но многие безобразия творятся оттого, что нет у людей чувства прекрасного. Ну то есть им всё равно по большому счёту, будет действительность красивой или уродливой. Причём в уродстве, он знал это точно и уже давно, зачастую бывает больше красоты, чем в красоте, но люди бездумно громоздят то уродство, в котором красоты и следа нет. Нет, в одиночку сделать нельзя ничего, лишь с друзьями можно играть тёмную музыку, которая только и способна показать людям, как балансировать между красотой и уродством, силой и убожеством. И он живёт по большому счёту именно для того, чтобы её играть.
Да, но где те друзья, с которыми хотя бы можно было идти к этой своей музыке?!
Нет, выхода он не нашёл, и всё стало блёклым и ненужным.
Да не в том даже дело, что настроение совсем испортилось, по друзьям затосковал. Просто показалось, что настало время, «wenn der Schmerz die Hoffnung bricht».
Да, но как там говорил – правильно говорил! – Вадим? «Настоящей Надежде не нужны основания, она существует не благодаря, а вопреки». Верить в абсурдное глупо, а вот надеяться можно и нужно всегда. Старая, вообще-то, мысль…
И Олесь попытался надеяться на что-то, он и сам не знал, на что именно, действительно вопреки знанию о том, что с друзьями, с которыми играл, расстался навсегда, что Кирюша больше ни за что не захочет играть.
Он пытался надеяться на чудо, неясное ещё, но всё равно…
Так всё-таки они бывают – чудеса? Или нет?
Да или нет?!
***
Лето кончилось быстро, как быстро кончается вообще всё хорошее. А оно всё же было хорошим, это лето.
И вот уже собирал Вацлав Янович свой класс перед началом учебного года. Хотя разве это означало конец хорошего?!
Олега, единственного до этого дня их отличника, показал Олесю Денис – высокого, чуть тяжеловатого почти белого блондина с правильными, но всё же неприятными какой-то нахмуренной настороженностью чертами лица.
Мог бы не показывать – Олег подошёл сам:
-Ты, значит, новенький? Отличник, говорят? Ну ладно, посмотрим, кто круче…
-А что, - спросил Олесь, - кто-то должен быть круче? Чего нам делить-то? Обоим места не хватит? Я в социалистическом соревновании не участвую. И никогда никому специально ничего не доказываю. Не люблю выпендриваться.
Эти спокойные слова Олег счёл оскорблением. Его можно было понять – человека, чьё превосходство признают все, но которого никто не любит. Вот был он, Олег, первый – но вдруг появился другой первый, которого почему-то все принимают, все ждут, всюду зовут. И Оксана большими глазами смотрит. Да, его можно было понять. Вот только не хотелось…
И Олег затаил злобу. Дай повод – сорвёт.
Но не было повода. Учебный год начинался спокойно, благополучно и даже весело.
Однако так не бывает, чтоб долго ничего не случалось. Людям становится скучно, ведь жизнь и состоит из событий и происшествий, вот они и устраивают себе и друг другу что-то вроде разминки или развлечения. Стихия природная нечасто случается, в основном люди упражняются. Вот и тут – случилось. Не с Олесем, правда, но и его по краю задело…
…Отмечать свои двадцать два Вадим не собирался – зачем всё это. Лучше возьмут они с Вацеком канистру пива да посидят, песни хорошие попоют. В две гитары, на два голоса.
-…«Свеча догорела, погасло кадило…
Земля, застонав, превращалась в могилу.
Я бросилась в небо за лёгкой синицей.
Теперь я на воле. Я белая птица…» - пел Вацек, и Вадим не подпевал даже – «Ворон» его друг всегда пел один, чисто и светло, словно снимая груз и со своей души, и у Вадима тоже.
Но допеть не дали. Раздался звонок. Кого бы это принесло?!
Где узнала Оксана про день рожденья, где адрес достала – выяснить так и не удалось. Но вот – появилась – с цветами и коробкой конфет, с поздравлениями. Ну и пойди выгони… А ведь даже пива не нальёшь. Что с ней делать?!
Она же, осмотревшись в комнате, прошлась взглядом по имениннику. И остановила его на косынке, снова перехватывающей высокий лоб молодого литератора. В школе теперь, когда начались занятия, он её, конечно, не носил, а тут вот опять надел.
-Зачем бандана? – спросила Оксана.
-Что за дело?! – поморщился Вацлав.
-Хорошее средство от головной боли, - улыбнулся Вадим – он не хотел ссориться.
-А оно нужно? – спросила ученица учителя. – Бедненький… - И она вознамерилась опустить руки ему на голову. Тут и он возмутился:
-Девочка! Ты хотя бы уж немного субординацию-то соблюдала бы! Не стоит так-то уж наглеть!
-Сухарь! – обиженно бросила Оксана.
-Сухарь?! – возмутился Вацлав. И жёстко довольно сказал: - А может это просто ты распущенная?! Ты хоть знаешь, что у него в жизни было, чтоб так говорить…
-Нет, - испугалась Оксана. – А что?
-Что надо, - заметив, как глазами останавливает его Вадим, сказал Вацлав. – Не твоё дело. А словами не бросайся.
И Оксана поняла, что надо уходить.
Оксана-то ушла, но вернуть разрушенную атмосферу уже не удалось, хотя и пиво выпили, и что-то пели. Так, незначительное что-то. Не было уже настроения. Да что ж, бывает. Не трагедия. Сейчас нет, в другой раз будет.
А на другой день – на шестом уроке! – писали сочинение. Ещё только первый раз появившись в классе, Вадим Игоревич заявил ученикам, что положение дел, при котором преподавание литературы в школе имеет единственный результат – подвергавшиеся этой экзекуции начисто – на всю жизнь! – теряют интерес к чтению, его лично совершенно не устраивает, что он собирается искать другие пути, пока не нашёл, но на поддержку учеников надеется. Так и пошло – жвачки из учебника молодой литератор не допускал, свои же мысли, даже порой далеко ушедшие от книги, всегда готов был выслушать и обсудить. Но знание первоисточника требовал очень жёстко.
И для сочинений темы тоже интересные находил – так оно и сейчас было – на шестом уроке. А уж чего проще остаться дописывать сочинение, когда все уже разошлись. Тем более если урок последний и другой класс под дверями не стоит.
Оксана и осталась. Причём сперва действительно сочинение дописывала. Но вот дописала. Глаза подняла. А он в костюме-тройке, при галстуке, выглядит не хуже, чем в джинсах и гавайке, подумала она. Попросила:
-Вадим Игоревич, подойдите, пожалуйста! – вежливо так, кротко.
Он и подошёл.
Не теряя скоротечных секунд, зарвавшаяся школьница взметнула руки на плечи молодого и красивого учителя и впилась в губы достойным вампира поцелуем. То ли поцеловала, то ли укусила.
И тут в кабинет вошла Ольга Борисовна. И забыла, зачем зашла.
-Быкова!! Эт-то что такое?!
Как ни странно показалось это Оксане, Вадим Игоревич пытался её выгородить. Ну и она его, естественно – страшно же, если попадёт ему ни за что ни про что. Но Ольга Борисовна прекрасно поняла, в чём дело. Сказала:
-Считайте, что я этого не видела. Вадим Игоревич, Вы всё-таки держите её в узде. И чтоб никто не знал, а то точно девчонки на смех поднимут. А ты, Быкова… Иди пока. Но если ещё хоть что-нибудь, не важно какое… Не хочешь ведь, чтоб я мать в школу вызвала? – И она удалилась, так и не вспомнив, зачем приходила.
И тут зашёл Вацлав Янович. И хотя они далеко уже стояли друг от друга, сразу, конечно, всё понял.
Где-то с полчаса он говорил о совести и этике, жарко говорил, волновался. О способности и неспособности людей поставить себя на место другого, представить – а тому, другому, каково, когда некоторые допускают – да, ты, девочка, допускаешь! – такие выходки. И о неприкосновенности личной территории.
И Оксане действительно стало стыдно. Да и гордость опять пострадала… Нет, поняла она, этого человека она больше не тронет. Но вот не трогать никого – этого её бурный темперамент, её рано попробовавшее мужчину тело допустить не могли. Значит, оставался Олесь. Вот уж его-то она ни о чём спрашивать не станет…
***
Это даже представить себе сложно, каким энтузиастом своего дела, даже можно, не в обидном, конечно, смысле, сказать, фанатиком, был Вацлав Янович. По каким-то своим питерским (Вот что он там каждое лето, в частности, делал!..) каналам, ведущим за границу, добывал английские самоучители немецкого и немецкие – английского, словари англо-немецкие и немецко-английские. Да ещё это всё надо было для русского употребления адаптировать. И все свои начинания он на факультативе «обкатывал». Не то чтобы все сразу лихо стали «шпрехать» и «спикать», но интерес был, что энтузиазму преподавательскому очень способствовало.
В этот раз заговорили про Plusquamperfekt.
-И всё же я чего-то нынче не понимаю… - сказала Оксана. – Предпрошедшее – это как? По-русски-то?
-Оба действия в прошлом, одно раньше другого, - объяснили ей те, кто слушал внимательнее. Она молчала, и всё же недоумение читалось на её лице. И тогда Олег – ведь сведущий же человек, не отнимешь этого, обратился к ней, словно бы иллюстрируя предпрошедшее время, и тут же – личные свои претензии предъявляя:
-«Когда я пришёл, ты уже уплыла». Уплыла – Plusquamperfekt.
-Ну и уплыла… - огрызнулась Оксана. – Не к тебе и приплывала.
-Ну-ну-ну… - попытался успокоить их Вацлав Янович. – Давайте мирно и желательно по делу. – Он выдал всем присутствующим по английской статье, отвечающей по теме интересам того, кому она досталась, и предложил:
-Найдите фразы, и желательно бы их и перевести, в которых есть глаголы, для перевода которых на немецкий потребовался бы Plusquamperfekt. Что будем искать?
-В основном, наверное, Past Perfect? – было высказано предположение.
-Да. Но не только, - сказал учитель. – Смотрите внимательно.
Вот и сидели, искали, переводили… Но, подходя к тем, у кого возникали вопросы, Вацлав Янович поглядывал на всех своих питомцев и не мог не заметить повышенную активность Олега в адрес Оксаны – тот отвлекался, писал что-то явно с языками не связанное на клочках бумаги, видимо, записки, ни одну из которых, однако, не отправил, бросал на неё быстрые взгляды. Не скрылось от внимания классного руководителя и беспокойство и недовольство Оксаны, и то, что она сама постоянно посматривает на Олеся – а тот абсолютно индифферентен, если и замечает что (Наверняка замечает!), то – виду не показывает, работает спокойно.
Справились примерно все одновременно.
-Обсуждать будем? – спросил кто-то.
-Давайте в следующий раз, - попросил Вацлав – навалилась вдруг огромная усталость, захотелось посидеть одному, почитать, что они там написали – кто-то, может, беспомощно, а кто-то – и очень, неверно, точно.
Они расходились быстро, хотя и недовольные, что всё так скоро свернулось, но и с пониманием к усталости учителя. Вацлав Янович заметил, что Олесь тихонечко под нос себе мурлычет (Хотя – разве мурлычут тяжёлые песни?..):
-…«Nichts bewegt sich…
Ich kann nicht mehr…
Ich bin so… so… m;de…»…*
Что ж, действительно в тему…
Тогда Вацлав тоже сказал:
-«Ich bin so m;de…» Просьба считать это принесением извинений.
Ребята разошлись, остался Вацлав Янович – и листки с переводами. И хорошо было взять всю пачку, заглядывая то в один перевод, то в другой, высунуться в окно – никого уже нет в школе из начальства – покурить.
Минут пятнадцать он наслаждался таким замечательным отдыхом – а потом явилась Оксана. Не то чтобы встрёпанная, но и не спокойная…
-Олег… - не спросил даже, а констатировал классный руководитель. Она кивнула. – Не нравится… - опять утвердительно сказал Вацлав.
-Совершенно он мне не нравится! – заявила Оксана.
-Я не о том, - терпеливо сказал учитель, - что он тебе не нравится. А о том, что тебе не нравится, как он себя ведёт.
--------------------
* Дословно: Ничто не движется…
Я больше не могу…
Я так… так… устал… (нем.)
-Не нравится! – сердито сказала Оксана.
-А сама когда так же делаешь? – спросил он не назидательно даже, а скорее печально. – Другим, думаешь, нравится?
-Вы с другими со всеми всегда по-хорошему… - обиделась Оксана. – А я что – не человек, что ли?!
-Человек, конечно, - пытался утешить Оксану Вацлав Янович. – Может, я и виноват, наверно, да, что всё так получается нехорошо – ты когда в рамках, то щетинишься, и подбирать ключи не хочется, а как что нагородишь – так уж не о тебе думается, а о тех, кто от тебя, такой взрывной, пострадал. И так у нас и не вышло ни разу поговорить по-человечески.
-Но мне ведь тоже, и не меньше, чем другим, надо, чтобы Вы со мной по-хорошему поговорили, поняли… Я же тоже живая…
-Конечно, - согласился Вацлав. – Сейчас как раз самый случай подходящий. Только ты зря думаешь, что остальные от меня только приятные вещи слышат. Я и сейчас думаю, что вести себя, как ты ведёшь – недопустимо. Ведь твои жертвы, хоть ты и предпочитаешь не думать об этом – тоже живые люди. Но я догадываюсь, что какие-то свои причины есть и у тебя – так себя вести. Причины, а не оправдания.
-Есть, - согласилась Оксана. – Кто-то может смириться, что счастья нет, а я не могу. Мне надо быть счастливой.
-«Я у себя одна…» - вздохнул Вацлав.
-Да! – воскликнула Оксана. – Это же так естественно!
-Ну и как зовут твоё счастье? – спросил Вацлав. – Вадим? Или, может быть, Олесь?
-Но они же… - оправдывалась Оксана.
-Правильно… - печально согласился учитель. – Они замечательные. Но ведь они в этом не виноваты. И ты… Ты-то здесь каким боком? Это просто не то и не те, что нужно и кто нужен тебе. И твоё будет ничуть не хуже.
-Я понимаю, с учителями не принято об этом говорить и в таком каяться, - сказала Оксана, - но на мне море грязи самой поганой, вплоть до почти что инцеста, и от этого хочется отмыться и избавиться. Мне больно…
-Я понимаю, - сказал Вацлав. – Это понимаю, что от боли избавиться хочешь, да. Но не методы. Просто никому никогда не понравится – вот и тебе вот не нравится тоже! – когда вот так проходу не дают. И пойми же: есть, ну если ещё не сейчас – так чуть-чуть попозже будет – твоё, только твоё и ничьё больше, а ты за чужое хватаешься… Вот так – своё – и теряют. А надо только подождать. Чуть-чуть совсем, ей-богу.
-Но ведь стыдно… - призналась Оксана. – Если сдаться, будут считать неудачницей и смеяться.
-Как ни печально, но в этом случае для тебя скорее хорошо, - убедительно сказал учитель, - не так уж это всё интересует тех, кого это непосредственно не коснулось. Пройдёт ещё чуть-чуть времени – и всё совсем забудется. Если сама не станешь мешать забыть. И… Ты же хочешь по-настоящему хорошего, счастья, любви. Но не любят же двоих сразу… Да и любить… Ну вот заставляешь общеизвестные вещи говорить… Но ведь если ты даже о ком-то из них и думаешь, что любишь, то – что это за любовь, когда ты так безжалостна… Когда любят, о любимых заботятся… А не так…
-Вот я и пытаюсь заботиться… А они не хотят.
-А они и не обязаны хотеть. Так вот в этом случае заботиться означает избавить от своей заботы. А то представь картину, ну что-то вроде такой: стоит такая грозная Оксана, в скобках заметим, в садо-мазо-прикиде, с хлыстом, и… А ну-ка дайте о себе заботиться, а то я вас… - сделал большие глаза Вацлав. Оксана рассмеялась:
-Я попробую что-то изменить. Наверное, я правда в чём-то не права, даже и во многом. Но так, чтобы сразу всё изменилось…
-…не бывает, - договорил за неё Вацлав. – Естественно. Хорошо, если ты хотя бы задумаешься. Ладно, ты не думай, что я со всеми хорошо, а с тобой – всегда против тебя. На поддержку всегда можешь рассчитывать. Давай-ка по домам?
Они вышли из кабинета – в коридоре у окна стоял Олег.
Оксана хотела заругаться на него – и встретила взгляд Вацлава. Он словно говорил: не надо конфликтовать – когда, особенно, к тебе по-хорошему. И она спокойно посмотрела на Олега и бросила:
-Ладно, всё нормально, не о чем говорить…
***
Мать выписалась из больницы и устроилась работать кардиологом в ближайшую поликлинику. На одной чаше весов – беременность, на другой – степень кандидата наук. Степень оказалась весомее. Теперь хоть декретные выплатят.
Здесь у Марины Степановны не было ночных дежурств, каждую ночь – дома, и можно было обратить внимание на воспитание детей.
С тем, что Светка постоянно где-то с Данилой пропадает, мать, скрепя сердце, смирилась, но вот любая попытка Олеся выйти лишний раз из дому, с товарищами пообщаться, вызывала у неё бурное негодование. Да он и не стал особо рваться. Как-то, разбирая завалы, оставшиеся в кабинете от прежних владельцев, Вацлав Янович нашёл непонятно как оказавшийся там самоучитель испанского языка. И презентовал Олесю – осваивай, мол. Тот и осваивал. А что ещё делать, когда ни друзей к нему не пускают, ни его к ним, ни с сестрой пообщаться – та постоянно домой после матери приходит.
Вацлав Янович заметил, конечно, будучи чутким человеком, одиночество мальчишки, пытался разговаривать с Мариной Степановной. Да какое там. Молодой учитель вызвал её полное отторжение именно бьющей через край молодостью – такому, мол, не детей учить, а вон Светке в кавалеры, а то её-то – совсем мальчишка.
Одиночество, наступающая зима, даже если вырваться из дому и бродить одному по кое-как заснеженным улицам, не способствовали, конечно, хорошему настроению. Да ещё море… Вот оно – рядом. Красивое, мрачное, холодное, неприветливое… Рядом – а броситься в него нельзя.
Это было самое время отдаться воспоминаниям. И он отдался, почти не сопротивляясь. Он и не заметил, как вышло, что всё чаще стали приходить на память Генка, Кирюша… И Ева… Но Генка открыл ему новый, неведомый прежде тёмный мир и ушёл, оставив этот мир Олесю навсегда. И в этих воспоминаниях не было уже горечи. Да, ушёл. Хорошо, что был. Вот Еву вспоминать было больнее. Её место в душе приходилось старательно обходить, иначе… Ну, много крови…
К тому же за месяц, когда они не расставались ни на минуту, когда говорили и не могли наговориться, он отчётливо понял, что она ничуть не глупее и не проще брата и, может быть, понимает и чувствует нечто, недоступное и ему.
Как-то в школе он сказал Денису:
-Всё-таки странная вещь – «сейчас». Сложно сказать себе: «сейчас хорошо». Помнишь:
«Чего так ждёшь –
в один проходит миг,
а весь кошмар, похоже,
длится век».
-А это от нашей трусости общей, - рассудил Денис. – Потому что когда хорошо, мы сидим и думаем: это ненадолго, это скоро кончится. Боимся радоваться и этим всю радость себе и отравляем.
-Ну… Может быть… - засомневался Олесь. – Но только всё же, похоже, скорость боли соперничает со скоростью света…
Впрочем, сейчас боль если и была, то несильная. Печаль, но не тоска – до депрессии дело не доходило. Даже тяжёлая музыка сменилась в сознании печальными, но лёгкими и добрыми песенками человека, игравшего раньше на флейте.
«Жить было лень…» Да, действительно, какая-то лень и расслабленность была во всём.
«…И значит, окна нам не светят
и телефоны не звонят,
и значит, места нет на свете
для таких, как ты и я…»
Да, всё было как-то расслабленно и вяло, скорее – просто вообще никак. Оставалось заниматься – Светке не до этого – домом, учить уроки, рыться в словарях, осваивая язык корриды и красивых, смелых людей. А в свободное время валяться на диване перед телевизором.
…Для этой новости нашлось место даже в «Вестях». Испуганным голосом красивая дикторша сказала: «Три дня назад опустошительный пожар почти стёр с лица Земли особняк короля эпатажа Чарльза Монро. В одной из почти не пострадавших от огня комнат обнаружены тела хозяина особняка и сестры его подруги Диты фон Тис – Анны фон Теезе. По заключению медиков, смерть обоих наступила в результате отравления угарным газом». И непонятно, как такое прошло в эфир, но – два непоправимо мёртвых обнажённых тела на шёлковых, немыслимо, издевательски роскошных простынях – длинное, тощее, нескладное, нелепое, но в этой нелепости прекрасное – Чарльза и юное, мраморное, безукоризненное, с разбросанными по шикарному шёлку волосами, чёрными, как боль, как космос – Анны…
Как же это?! А дикторша говорила уже о другом. Смерть двух человек, пусть знаменитых – что это в мировом масштабе?!
Подошла Светка, пульт взяла, каналы переключила:
-Ты что, концерт не смотришь?
«По окончании блока рекламы – прямая трансляция из Новосибирска концерта групп «Tr;nenvoll» и «Dracula» в рамках акции «Рок по-русски»», - прозвучало с экрана.
Прямой?! «Tr;nenvoll»?
Но ведь Анна же погибла?!
Но – камера показала за кулисами Клауса и Анну, и стояли они под календарём, и на нём было самое сегодняшнее число, какое только можно представить. Трансляция действительно была прямой, а Анна тем не менее – живой. Что же это?!
Клаус и Анна вместе с музыкантами вышли на сцену.
Так они не пели ещё никогда. Была и в Анне, и в Клаусе, но больше в Анне всё-таки, какая-то запредельность.
То, что было в «Вестях» - не журналистская утка или шутка, совершенно чётко понял Олесь. Но и не правда. Анна жива, жив, надо надеяться, и Чарльз. Видимо, это действительно шутка, но не журналистов, а каких-то дьявольских сил.
Было видно, как по лицу Анны катится пот. Она была абсолютно измочалена физически, но эмоционально – на высочайшем подъёме. Который не может продолжаться долго.
И «Dracula» сменили их на сцене.
Вот когда Олесь не понял, а почувствовал наконец то, о чём так взахлёб рассказывал частенько полусумасшедший сказочник Кирюша, что пытался иногда объяснить не в меру порой умный Генка. Миротворчество, ясное прежде лишь теоретически, стало его жизнью. Он сам попал в мир, созданный Родриго Рамиресом из Бийска и его музыкантами. Он был сейчас Родриго, он забыл себя, подключился к Родриго нервами, и музыка была языком телепатии, и Олесь читал между нот и слов, в том числе не понятых ещё до конца, испанских. Читал и мысль, и настроение.
Это и было чудо без механических ухищрений, взаимопроникновение двух миров, смешение сказки и реальности, и злой и красивой была сказка. И ясно было, что такое проникновение – лишь начало, что и физическое его тело, придёт час, побывает в другом, может быть, не этом, но и не совсем обычном мире.
А потом опять были Клаус и Анна, словно сорвавшаяся с цепи… Впрочем, почему «словно»? Анна появилась в садо-мазо-костюме, шипастом, откровенном, оставляющем грудь открытой. Шипы были на браслетах, на диадеме, на… Олесь не подобрал для этого достойного русского слова, но по-немецки это называлось «Halsband», но ведь по-русски «шейная лента» не говорят, и переводится это как угодно – от ошейника и до ожерелья или галстука. Вот эта-то штука и была на цепи. И Анна рвалась, отчасти, конечно, по роли, но и роль игралась искренне, с душой, на пределе, и когда она пела:
-…Я глаза закрыла, я глотаю кровь.
Вялым телам не подняться вновь.
Их утомило Солнце-Любовь, - песню, которую всегда прежде по-немецки пел Клаус, было полное ощущение, что посаженная на цепь душа рвётся в небо. И реальная, из физического мира, цепь оборвалась, Анна упала на колени, и, допев-таки песню, на негнущихся ногах ушла за кулисы, и дальше Клаус пел уже один.
-Что это?! – спросила Светка. (Она сидела у брата за спиной, обняв его за плечи и положив ему на плечо подбородок, а он только сейчас это заметил.) – Что с ней сегодня?! Это же немыслимо!
-Она умерла, - сказал Олесь. – Но она жива.
И Светка, умница, ни о чём не стала больше спрашивать.
А Клаус допел последнюю песню оптимистически:
-…Und mich zu dir ins Lichte ziehst, - откланялся под дикий рёв новосибирского Дома Учёных и ушёл, чтобы оставить на сегодня сцену бийскому испанцу и его сумасшедшей команде.
***
Когда осень совсем стала зимой, мать успокоилась.
-Теперь, - сказала она, - не страшно, если даже уже и родится. Семимесячных выхаживают.
Даже склонность её поворчать исчезла куда-то, и она стала непривычно нежной и вернувшимся в очередной раз домой мужем, и с детьми. И это была искренняя, непритворная нежность, и Олесь, который без слов всё всегда понимал, просто ощутил это, сразу почувствовал и вдруг с удивлением понял, что любит мать. Отчуждение исчезло. Или, может быть, отступило на время. Но дома в это время стало тепло и хорошо.
Ограничения на передвижение были сняты. Олесь гулял теперь, где хотел.
Собирались как-то посидеть у Греты. Олесь поднялся на девятый этаж и столкнулся с её соседкой.
Он не знал даже, как её зовут. Знал лишь, что этой бодрой на вид бабульке девяносто три года. И что она – странная. Грета как-то обмолвилась: не в себе, мол, бабка.
-Зайди, - властно сказала старуха. И распахнула дверь квартиры. И Олесь зашёл – да, похоже, бабка и не сомневалась, что он зайдёт. – Меня зовут Ванда Зигфридовна. Мой отец немец. Мать полька была.
Видимо, подумал Олесь, про отца она тоже хотела сказать: был. Бабка, похоже, услышала его мысль.
-Мой отец жив, - сказала она. – Но он не здесь. Он вервольф. Или как это по-русски? Волкодлак. Но ты зря, если боишься.
А Олесь и не боялся. Может, бабка и сумасшедшая, но вряд ли. А что мир сложнее, чем кажется, он в последнее время чувствовал где-то в глубине души как нечто непреложное, и это его не пугало. Радовало, скорее.
-Твои друзья… Нет, пожалуй, так: твои товарищи – хорошие люди. Но лишь ты и твой учитель литературы знаете точно, что мир не так прост, как хотелось бы многим, как им кажется. Да ещё классный руководитель твой где-то рядом топчется, а войти не решается, - сказала Ванда Зигфридовна.
У неё была двухкомнатная квартира, и в комнате, где она жила, как в деревенской избе, свисали с потолка связки душистых трав. Не совсем как в избе – не только травы, но и остро пахнущие йодом водоросли. И ещё много стояло странных предметов. Заметив, что Олесь разглядывает всё это черномагическое великолепие, старуха сказала:
-Все магические ритуалы – белиберда. Чудеса или делаются просто и естественно, повинуясь лишь желанию чудотворца… Или не делаются вовсе…
Вторая комната двухкомнатных бабкиных апартаментов стояла, закрытая на щеколду.
-Здесь никто не живёт, - сказала она. – До поры – до времени. Потом – может быть ты будешь жить. Зайди, - она откинула щеколду.
Олесь зашёл. И ощутил себя – словно после тяжёлой и опасной дальней дороги вернулся домой. Так хорошо ему не было ещё нигде.
-Я никогда не причиню тебе вреда. Хотя… - бабка закурила самокрутку с какой-то душистой травой, и странный дым словно сдвинул сознание, перемешивая реальность и мистику. – Хотя и крови попорчу предостаточно. А ты хотел… Люди не понимают, что лишь полное отсутствие жизни – пустая, подобная смерти жизнь не несёт в себе боли. Любая эмоция, любое ощущение – боль. Счастье – самая больная боль. И когда ты найдёшь своё счастье, боли в твоей жизни будет гораздо больше, чем сейчас. И чтобы это тебя не убило, может быть, я ещё раньше буду делать тебе больно. Но ты не бойся. Ведь потом ты будешь мне за это благодарен. А теперь – пошли отсюда.
Ванда Зигфридовна вернулась в свою комнату, Олесь – за ней. И она снова закрыла пустую комнату на щеколду. Взяла гитару.
Да, Грета как-то говорила, что старуха соседка, как это ни странно, любит тяжёлую музыку.
Оказалось – не просто тяжёлую. «Tr;nenvoll».
-«…Ich kann in Spiegel nicht mehr sehen,
kann mich in Spiegel nicht mehr sehen…»*
Был у неё красивый, мощный, абсолютно не старческий голос, больше, правда, похожий на мужской. Она спела эти две строчки – и петь передумала.
-Знаешь, к чему это? – спросила.
Олесь отрицательно мотнул головой. Кто не видит себя в зеркале? Покойники? Оборотни? Вампиры? Но ведь это только предания. Имеют ли они, даже если верить в реальность чудес и странность мира, хоть какую-то почву под собой?
Ведунья отставила гитару и взяла большое зеркало. Встала у Олеся за спиной и выставила зеркало перед собой и перед ним. Властно потребовала:
-Смотри.
И он смотрел. И видел себя с сумасшедшим каким-то блеском в глазах. И всё. Бабка в зеркале не отражалась.
Сперва. А потом вдруг появилась – и растаяла. Потом опять появилась – то ли лицо, то ли воспоминание о лице – молодом, смутно кого-то напоминающем.
-Не бойся, - сказала опять дочь волкодлака.
--------------------
* Дословно: Я больше не могу смотреть в зеркало,
не могу больше видеть себя в зеркале… (нем.)
Но Олесь действительно не боялся. Это всё скорее здорово было, чем страшно. Во всяком случае, ему это нравилось. Он хотел, чтоб это всё было – именно так.
-Печаль и боль – разные вещи. Печаль – от пустоты. Боль останется, она и должна остаться. А вот печаль – уйдёт. Тяжёлая, глухая печаль – уйдёт. Будет лишь светлая лёгкая грусть. Боль будет тёмной и злой, грусть – светлой и доброй. И вместе они породят гармонию. Всё, Олесь, будет хорошо. И Вацек решится наконец переступить грань. И печаль Вадика уйдёт, потому что на самом деле всё не так плохо, как ему кажется, только он не знает ещё, как оно есть-то – на самом деле. Всё будет хорошо, потому что посвящённые, потерявшие друг друга, не сразу, по одному, но всё же встретятся, соберутся вместе. Кого я знаю – тех сама соберу. Да ты ещё многого и не знаешь. Даже не знаешь, с какими людьми в одном доме живёшь.
-С какими? – спросил Олесь.
-Рано! – оборвала она. – В своё время всё будет, всё узнаешь. – И повторила: - Все встретятся. Но путь к этому будет лежать через большую боль. Просто потому, что так и нужно. Понимаешь, счастье без боли – это не счастье, и поэтому оно никому не нужно. А теперь пой! – властно потребовала ворожея, отставляя в сторону зеркало и вручая Олесю гитару.
-Что петь? – неловко спросил он.
-Что-нибудь сообразно случаю. Но только обязательно то, что любишь.
Олесь взял гитару.
-…«Летят-летят по небу
косматые кометы,
кометые косматы,
цветные города.
Исследователь жизни
плевать хотел на это –
закинулся бумагой
и сам себе звезда…»
Старуха согласно закивала головой:
-Вот-вот! Хорошо. Именно о том, о чём я хотела тебе сказать. Предостеречь хотела. Никогда не становись холодным исследователем жизни. Потому что жизнь живая, и ей больно, и её надо жалеть. Жить, а не исследовать. Но тебе стать холодным, наверное, и не грозит. Всё. Теперь иди. Да домой иди-то, а не к однокласснице. Сегодня тебе никто не нужен больше. Да придёшь – и спать ложись. А завтра приходи. Петь будешь.
Теперь он каждый вечер приходил к старухе петь. Неделю пел. А через неделю старуха явилась в школу и такого наговорила – его бы выгнали, наверно, если б не знали, что ничего из сказанного ведьмой правдой быть не может.
Олесь счёл это предательством, закрылся от бабки наглухо. Но она поймала его в коридоре. Сказала:
-Для твоей же пользы. Жизнь не пряник. Чтоб ты это хорошо понимал, мне иногда придётся играть роль этой самой жизни…
…-Как же так?! – спросил Олесь у Вадима (Вацлав болел, и друг его занимался его классом наряду с законными своими пятиклассниками, если даже не больше. Да и подружились они уже к тому времени по-настоящему – кто вообще сказал, что не может дружить учитель с учеником?!)
-А вот так!.. – сказал литератор. – Странная вообще теперь жизнь пошла. Люди сегодня вообще не стыдятся быть ничтожными и низкими. Но подлость гения – не низость. Это скорее от безжалостности. Если человек к себе безжалостен, то он и других бьёт, не боясь ударить. Бабка эта гениальна, ты разве не понял?
И тогда Олесь спросил о том, о чём помнил давно, с самого первого разговора с молодым учителем:
-Вы обещали рассказать когда-нибудь, что такого сделал когда-то ужасного Башлачёв. Расскажите…
-Всего не скажу. Предательство – всегда предательство, даже если это гений предаёт. Особенно если человека беззащитного и полностью от него зависимого. Меня это, когда узнал, действительно убило. Будешь знать всё – убьёт и тебя. Пока тебе не надо этого знать. Может, потом… Больше ничего пока не буду говорить. Живи. А с бабкой помирись.
Бабка поймала Олеся вечером во дворе. Как всегда властно потребовала:
-Ступай петь.
И он пошёл. Потому, похоже, что ничего другого ему больше просто не оставалось.
…В начале февраля, когда забрезжила надежда на весну, мать родила Витальку. Алексей Александрович хотел назвать сына Виктором, но Марина Степановна настояла – Виталий. Жизненный.
Родила она вовремя, но мальчик был хоть и здоровый, но маленький, худенький. Крикливый. И сама она отощала и измучилась. Светка и Олесь теперь всё своё свободное время старались посвятить новорождённому братишке, и Данила старался помочь, но каждое лыко было в строку, угодить на Марину Степановну стало опять совершенно невозможно, мир семьи опять оказался то ли на грани, то ли за гранью уже гражданской войны, и Алексей Александрович покинул дом – не может военный моряк даже ради сына маленького службу бросить – с тяжёлым сердцем. Сказал Светке и Олесю:
-Держитесь. Как ни поверни, а она ваша мать, другой жизни не будет, постарайтесь эту делать приемлемой. А я вас люблю как родных.
Как ни криклив был братишка, а рос хорошо и, пусть кроха, любовь и заботу ценил.
Ему не исполнилось ещё и двух месяцев, когда матери позвонили с Угольной, и она с удивлением узнала, что есть у неё там никогда не виденная пожилая родственница. Мать собрала младенца, пелёнки-одеяльца, а кормила она пока только грудью, так что это не проблема – и уехала то ли к тётке своей, то ли кто там ещё у неё обнаружился – на Угольную. Может, на неделю. А то и больше.
И опять Олесь запропал у ворожеи. Пел ей, и она, слушая, согласно кивала.
В один такой вечер она сказала:
-Всё. Теперь долго не увидимся. А когда увидимся, будет уже всё иначе. Много чего случится. И будет больно. Но не бойся заранее. Так и должно быть. Ночь кончится, и тогда будет утро. И ты вспомнишь, каким чудом всё было, когда ты это обретал – и всё снова станет первозданным чудом. Завтра не приходи. У соседки моей день рождения. Вот к ней и пойдёшь.
И выставила Олеся. И дверь перед носом захлопнула. Он и сказать ничего не успел.
***
-Ты к Гретхен-то на днюху идёшь? – стукнула в дверь Оксана.
-Конечно, - сказал Олесь. – Я уже собрался. – Он сунул в карман диск со скачанными в Интернете особенно понравившимися ему редкостями тяжёлой музыки – у них с Гретой вкус по этой части совпадает полностью, если нравится ему, обязательно понравится и ей – и пошёл вслед за Оксаной в соседнюю девятиэтажку.
Ни родителей Греты, ни Аньки дома не оказалось. Зато был, конечно, Денис, был Олег (ещё в школе Грета шепнула Олесю недовольно: не пригласи, мол, его, так сам придёт, настроение всем портить будет, лучше уж по-хорошему), были Надька с Игорем.
Видно было невооружённым глазом, что что-то не совсем так, но что Игорь тут же порвёт любого, кто осмелится на его драгоценную Надьку косо взглянуть. Но если всё будет тихо, то он тоже будет тихим и милым, и компанию поддержит. Пока же он сидел с гитарой.
-«…Глотку! Я буду драть глотку!..» - пел Игорь, и Надька со смехом вторила ему:
-Водку! Я буду жрать водку!
Хотя вообще-то водку не жрали. Надька, во всяком случае. Ели торт, смеялись, болтали, Игорь на гитаре играл. Но где-то под столом желающим наливали, впрочем, не так много в бутылке и было.
Но вот Оксана умудрилась-таки злоупотребить. Может, конечно, ей и хватило совсем немного – девчонке-то с непривычки, но она вдруг оказалась заметно пьяной. К явному неудовольствию Олега вцепилась в руку Олеся:
-Пошли на балкон, поговорим.
-Не стоит, - пытался утихомирить он её. – Ты пьяна. Зачем ссориться…
-Я в порядке, - сердито сказала Оксана. – Пошли! – И Олесь пошёл.
Но на балконе вся сердитость с Оксаны слетела, она, казалось, готова была расплакаться.
-Возьми меня, - попросила она. – Ну хочешь, прямо сейчас сбежим ко мне на полчасика и вернёмся.
-Нет, - сказал Олесь. – Не хочу и не буду.
-А ты знаешь, - всхлипнула-таки Оксана, - как больно и стыдно девушке, когда ей отказывают. Вот ты представь себя на моём месте!
-На твоём месте, - вздохнул Олесь, - я бы не напивался и не вешался на шею тем, кто для этого повода не давал.
-И что же мне теперь делать? – спросила Оксана. – Как жить?
-Нормально жить, - пожал плечами Олесь. – От меня никто ничего не узнает. И ты, будем считать, ничего мне не говорила. Ведь это действительно не ты сказала, а водка. Считай, что я ничего не слышал.
-Хочешь курить? – она достала пачку.
-Я не курю, - остановил он её.
-Я покурю? – спросила она заискивающе.
-Кури… - вздохнул он.
Она курила и плакала, размазывая по щекам не такую уж и водостойкую тушь. Но недолго она была тихой и доброй. Осерчала опять:
-Не курит он, с девчонками не спит… Точно голубой какой-то!
-Ты опять за своё, - рассердился Олесь и сделал шаг уйти с балкона. Она схватила его за руку:
-Не уходи! Ну почему не хочешь?! У тебя кто-то был?
-Да, - серьёзно сказал Олесь.
-Эта твоя Ева, которая Женька на самом деле? Да?
-Да, - как можно убедительнее сказал Олесь. – Та самая Ева.
-Женька… - сказала Оксана. И опять: - Женька… Может быть, и Женька. Только вряд ли это была девчонка.
Оксана бросилась с балкона в квартиру, Олесь в растерянности шагнул за ней. И увидел, что та что-то быстро нашёптывает на ухо мрачному серьёзному Олегу.
Лицо того расплылось в нехорошей, скорее напоминающей болезненную гримасу, улыбке:
-Так что, правду Окс говорит? Правда ты голубой? Что там за Женька у тебя был?
Если бы Олесь стоял сейчас рядом с Олегом, они бы наверняка сцепились. Но ситуация разрешилась проще. Ближе всех к Олегу оказалась Надька.
-Ах ты мразь, - прошипела она, длинную свою косу в руку взяла, вдвое сложила, и ею, словно бельевой верёвкой, отходила Олега по физиономии. Для его позора этого было предостаточно.
Конечно, Олег был не из тех, кто не поднимет руку на девушку, но за плечом у Надьки стоял Игорь, худой, но жилистый, наверняка способный хорошо накостылять толстоватому, не очень разворотливому Олегу, и тот верно оценил ситуацию, не стал ввязываться.
…Хлопнула дверь – Надька с Игорем ушли. А сообразивший что к чему Денис тут же выпроводил – потребовалось бы – и с лестницы бы спустил – Олега с Оксаной.
-И чтоб больше духу вашего в моём доме не было!! – крикнула в лестничный пролёт Грета.
Отпаивая вместе с Денисом бледного, но уже немного отдышавшегося Олеся раскалённым кофе, Грета сказала ему:
-Предупреждали же тебя, что это за люди!.. Чёрт тебя дёрнул с Оксанкой откровенничать! Больше не попадайся так. Не бойся, никто её слушать, если что, не станет. Но только, слышишь, правда не попадайся больше.
Но Олесь попался. На следующий же день. Как последний дурак…
После первого урока, опустив глаза, словно раскаиваясь даже, подошёл Олег.
-Олесь, ты прости меня… Ну, выпил я вчера. Не думал я ничего такого! Ой, народ смотрит, не дадут поговорить. Пошли укромный уголок найдём!
-Пошли, - согласился Олесь. Разговаривать с Олегом было противно, но и врага под носом иметь не хотелось.
Олег вёл его к маленькому, давно закрытому на ремонт спортзалу. Там, в этом заколоченном спортзале, в который, однако, не так уж трудно было пробраться, был туалет, грязный, сто лет не убиравшийся, исписанный матерщиной, в котором, однако, мальчишки всегда решали большинство своих тайных и не самых лучших проблем.
Олег пропустил Олеся вперёд, тот пробрался в узкую лазейку и понял, что попался. В похабном поганом санузле с похабными же и погаными улыбочками стояли трое здоровых парней из тех, что вечно таскались за Олегом.
-Взять! – приказал Олег, и Олесь оказался в клещах трёх пар злых сильных рук. Только не дёргаться, приказал он себе, не терять окончательно лица, раз уж попался. Пусть бьют.
Но бить, похоже, не собирались.
А что собирались?!
Олег расстегнул джинсы.
Словно в ночном кошмаре, наблюдал Олесь, как медленно и неотвратимо надвигается на него огромный жуткий (хотя девчонкам, может, и понравилось бы…) эрегированный член Олега. И самой отвратительной показалась Олесю мысль, что его можно хотеть вот так – действительно как девчонку. Но ведь Ева хотела его в его истинном качестве!..
-Ну что же ты! – почти ласково, во всяком случае, вкрадчиво – так сильнее звучала издёвка, произнёс Олег. – Мальчики, которые вместо девочек, так и делают. Если, конечно, не хочешь чего-нибудь похуже. А то и это можем устроить…
Стыд, ярость, отчаяние – всё сбилось в душе в какой-то бесформенный ком, способный разорвать в клочки. Но эти же чувства, как и со многими бывало в критических ситуациях, и придали ему, у которого в жизни не было ни разу почти повода драться, силы. А ещё – мысли о Еве.
Этих четверых он раскидал, словно спичечные коробки. Выломился в спортзал. И через разбитое окно – во дворик. Там, в этом дворике, был кран, который никогда не закрывался, из которого всегда текла вода. Хотелось смыть с себя всю эту мерзость, которая не коснулась, не успела коснуться его, но всё же казалось, что коснулась. Он плеснул водой в лицо, прополоскал рот.
И тут его скрутило.
Душу и желудок разом вывернуло наизнанку, и он, внезапно ослабев, захлебнулся рыданиями и рвотой. Он почти не мог стоять – кое-как пытался удержаться, упираясь в стенку руками и лбом, но всё же сползал на землю. И где-то по краю сознания мелькнула мысль: как хорошо, что в этот забытый богом дворик не выходит никаких больше окон, кроме спортзальных, и значит, его никто не видит.
Может, это и продолжалось всего несколько минут, но ему эти минуты показались вечностью. Потом слегка отпустило – он хотя бы смог стоять. Кое-как умывшись и почистив костюм, он побрёл куда-то. И наткнулся здесь же, во дворике, на ломаную-переломаную лавочку, на которой, однако, можно было сидеть. И он сел, и сидел, ни о чём не думая, почти без сознания, лишь изредка всхлипывая ещё. Но время шло, глаза высохли. Он посмотрел на часы. Скоро должен был кончиться четвёртый урок. Наверное, Денис прихватил его вещи, надо забрать хотя бы…
Но оказалось, не всю ещё чашу человеческой подлости испил он сегодня.
Когда на перемене он вошёл в класс, Оксана что-то быстро зашептала на ухо Олегу. И тот поднялся, вразвалочку, руки в карманы, пошёл на Олеся:
-Ха! Минёха! Ну что, понравилось? Вкусно? Хочешь ещё?
Ведь если коварный замысел не удался, никто ведь не мешает сделать вид, что – удался. Авось кто и поверит.
Если бы Олесь мог сейчас убежать, он бы унёсся бы отсюда в мгновение. Но глаза застило, ноги ослабели… Он медленно пошёл из класса. И до лестницы дошёл медленно. И лишь там сорвался на бег. Он не видел, что Денис в это время колотит Олега наглой мордой об парту, и большинство мальчишек стоят у него за спиной, готовые поддержать, а Грета вцепилась, словно разъярённая пантера, в волосы бывшей приятельницы. Её оттащили. Не оттащили бы – убила бы, наверное…
Олесь вышел на улицу. И пошёл, пошёл куда-то, сам не понимая, куда. Закапал дождь. Это был первый апрельский дождь, которого он так давно ждал, но… Дождь лил на чёрный грязный весенний снег, и тот таял. И слякоть получалась под ногами, и в душе – тоже слякоть. Он долго бродил так безо всякой цели. Не запомнилось даже, где. Горячая боль грызла истерзанный желудок, разливалась по всему животу, спасительно туманя сознание.
Когда он наконец-то приплёлся домой, на площадке возле его двери сидел Денис с его рюкзаком и курткой.
-Господи, ну наконец-то! Ну, Олесь, ну… Ой, ну чёрный весь. И грязный. Ну ты чего, ну ты стой давай на ногах-то. Ну что ты, действительно?! Никто же не верит. Ну и Вацек с Вадимом уже во всём разобрались. Оксанка с Олегом сопли размазывают. Давай ключ, открою…
Они зашли в квартиру.
А на лестнице стучали каблучки донельзя встревоженной, обыскавшейся брата Светки.
***
Сперва его практически насильно запихали в ванну – в апреле ещё бывает горячая вода, и теперь он сидел на кухне на маленьком диванчике не то чтобы успокоенный, заторможенный, скорее, и сонный, но всё-таки.
Денис рассказывал Светке то, что знал о случившемся за два прошедших дня. Но поскольку знал он далеко не всё, то больше спрашивал, чем рассказывал, и то, что знал только один Олесь, ему самому пришлось рассказывать – словно снова пережить весь этот ужас.
Светка плакала. Не навзрыд, тихо, платок в тонких пальцах комкала – но от этого не менее горько. Олесь подумал с ужасом, что видит такое в первый раз – и что он сам в этом виноват.
-Убила бы, честное слово, - всхлипнула Светка. – Ведь вроде ну не подруга, но ведь приятельница была… Какая подлость… Олесь, матери позвонить? – но она сам, конечно, знала, что он ответит.
-Боже упаси! – ужаснулся Олесь. – Не дай бог чтоб она вообще что-то узнала. Её сочувствие – это страшно…
-А где мать? – спросил Денис.
-На Угольной, - вздохнул Олесь. – Тётка там у неё оказалась престарелая или может бабка что ли двоюродная, поехала с маленьким погостить да и сидит там уже неделю. Хоть бы и ещё столько сидела.
-А отчим в походе?
-Да… - сказала Светка.
-Так вы вообще одни?
-Вдвоём, - сказал Олесь. – Нам вдвоём лучше всего.
Раздался звонок. Светка бросила Денису ключи:
-Открой, пожалуйста, встать сил нет.
С Денисом зашёл Вацлав Янович. Сел на диван рядом с Олесем, руку сильную, тяжёлую, надёжную на плечи положил. Помолчал, повздыхал… Сказал наконец:
-Ужасно, конечно. Не я пережил, не мне в полной мере ощутить, насколько ужасно. Но… Надо жить. После этого, да – надо подниматься и жить. И не ненавидеть весь мир. И подумай, ведь то, чего тебе всё-таки удалось избежать, могло бы и случиться. И что тогда? Тогда было бы ещё хуже… Много хуже…
-Я бы тогда просто не стал бы жить, - совершенно искренне сказал Олесь.
– Не надо так, - сказал классный руководитель и просто надёжный старший друг. – Ну вот нельзя. Просто пойми, что в жизни бывает много страшного, и всё равно надо жить. И всегда найдутся люди, которые протянут руку. Но только я не об этом. Ты сейчас кипишь от ненависти…
-Нет, - вздохнул Олесь. – Вообще ничего нет. Ни ненависти, ничего. Пустота…
-Это я киплю! – сказала Светка.
-Значит, в большей мере это к тебе относится, - посмотрел на неё Вацлав. – Ты сейчас скажешь, что это кощунство… Но… Надо простить. Потому что нельзя нормально жить, нельзя быть нормальным человеком, если такой груз ненависти на сердце.
-Не могу… - замотала головой Светка. – Потом – может быть. Да я сейчас и не представляю: нормально жить? Как это?!
-Пройдёт первая боль – поймёшь, - вздохнул Вацлав Янович. – Вон Олесь уже, кажется, спит…
-Не сплю, - сказал Олесь. – Просто отключилось всё. Ничего не чувствую.
-Но как же всё-таки так может быть?! – спросил Денис.
-А вот как у Башлака:
«Баба мстит лишь за то,
что не взял, что не принял любовь». Просто от уровня общего нравственного развития зависит, какова любовь и как мстит. Скорее всего, она ничего такого уж изначально не хотела, но – слово за слово, где-то разозлилась, где-то что-то, и назад уже не пойдёшь, разум отключается, одна обида, смотришь, и нет уже в человеке ничего человеческого. А может, и есть. Может, сама завтра ужаснётся, что сделала. Дай бог, чтоб ужаснулась. Вот Олег – тот точно не ужаснётся. Он – всегда мог, тут не порыв, тут обдуманная месть.
-За что? – не понял Олесь. – Что я ему сделал? Или за Оксану?
-За что? – переспросил Вацлав Янович. – За Оксану, думаешь? Вряд ли… За то, что косой по физиономии. За позор…
И в это время под окном раздался пугающе громкий визг тормозов, крики… Олесь первый – вот тебе и заторможенность – выскочил на балкон. Та, которая лежала на асфальте в луже крови, была, несомненно, Оксана. Не отдавая себе отчёта, как в руках у него оказался телефон, он уже кричал в трубку:
-Соседка под машину попала. Прямо возле дома. Берёзовая, семь. Какая квартира, на улице же. А? Что? Оксана. Быкова Оксана. Шестнадцать лет…
Выбегая из подъезда, он увидел, что «Скорая» - бывают же чудеса – отъехала от девятиэтажки, где живёт Грета. Так что «Скорая» была на месте раньше даже, чем они четверо. Собралась уже – откуда только берётся всегда – толпа, но и сквозь толпу видно было, что медики склонились над Оксаной, проверяя что-то, потом положили на носилки и накрыли с головой. И в машину погрузили. Ногами вперёд.
Сомнений не осталось.
И Олесь в отчаянии подумал, что даже после всего того, что она ему сделала, даже за всё это не хотел ей такой расплаты.
Толпа разошлась, потому что вот-вот наверняка приедет милиция, а сделано всё с грубейшими нарушениями со стороны медиков, машины, что сбила, и след простыл, и кому же хочется с милицией дело иметь. Остались лишь они четверо.
В подлой холодной тишине Вацлав печально сказал Светке:
-Вот теперь точно простишь…
А к луже крови на асфальте подошел в это время молодой, Вацлаву примерно ровесник, если не моложе, парень, бледный как смерть, и ужасно испуганный. Никто, кроме Светки, не обратил на него внимания. И лишь она поняла, что это Мстислав, сводный брат Оксаны.
…А случившееся с Оксаной было просто до нелепости. Пришёл опять Славка, сказал:
-Опять, сучка, таскаться взялась. Придётся маме рассказать, чем дочка занимается…
Оксана стала расстёгивать блузку – она прекрасно знала цену его молчания. Но он остановил её.
-Мне некогда. Сделаешь другое. Раздеваться не надо.
Он потребовал от неё… Она могла пожелать, чтобы это случилось с кем-то другим, да, это она Олегу идею подкинула. Но чтобы с ней?! Нет! Ни за что!! Да ещё со Славкой… Если человек нравится, она бы, может, и сама бы захотела, но того, кто нравится, она сама предала, ни о чём, ни об этом и ни о чём другом, и речи теперь не могло быть. Но чтобы со Славкой?! С этим тупым и наглым самовлюблённым мачо?!
-Нет! – выкрикнула она ему в лицо. – Только не это.
-Это, - ухмыльнулся Славка. – Именно это.
-Нет!
-Да! И незачем раздеваться.
-Нет!
Тогда Славка пошёл к выходу:
-К твоей маме на работу я ещё успею.
Сначала до Оксаны, кажется, не дошло, что всё всерьёз. А когда дошло, Славкины шаги слышались уже несколькими этажами ниже. Она бросилась за ним, но он шагал широко. По сторонам она не смотрела. Вот тут-то тормоза и завизжали…
***
После похорон подошёл Денис. Вздохнул тяжело:
-Да… Будут у Вацека неприятности…
-Большие? – испугался Олесь.
-Да нет, конечно. Не в этом дело. Только он ведь не неприятностей боится. Он вообще это ближе всех принял.
Но договорить не дали. Подошёл Олег, смятый, испуганный и словно даже действительно раскаявшийся. Попросил неловко:
-Олесь, прости… Хотя я понимаю: такое не прощают.
-Хорошо хоть понимаешь… - пожал плечами Олесь. Ссориться не хотелось, прощать – тоже было выше его сил, хоть и говорил Вацлав, что надо. Он хотел отойти к Денису, но Олег заговорил снова:
-Ну вот того, что случилось, и я не хотел. Хотя, может, и из-за меня. Как мне жить-то теперь? Страшно. Стыдно. Я не хотел! И ты ведь не хотел.
-И я не хотел, - согласился Олесь.
-Простишь? – спросил Олег.
-Когда-нибудь, - пожал плечами Олесь. – Не до тебя сейчас, честное слово. – Он пошёл догонять ушедшего вперёд Дениса: - Что же, как будем-то? – он и сам не знал, о чём спрашивает.
-Пойдём у Вацека посидим. Нельзя сейчас врозь. И Вацеку без нас плохо. Пойдём?
-Пойдём, - сказал Олесь. – Только… я через часок, ладно?
-Ладно, - хлопнул его по плечу Денис. – Тебе правда надо часок одному побыть. Мы пока с Гретой пойдём. Да Игорь с Надькой. Только ты не очень долго. А то они с Вадимом уже пили, по-моему…
…Олесь шёл по улице Минёров, которую раньше никогда не мог найти нигде, кроме карты; про которую многие говорили, что и нет её вовсе. Всё реже попадались навстречу прохожие, всё реже проносились мимо автомобили. Проносились? Просто проезжали. Потом перестали проезжать. Олесь вышел уже на оживлённую обычно улицу Калинина – и никого. Никого. Ни одного человека. И без семи минут шесть на часах – и там, где вышел на Калинина, и там, где свернул на Черёмуховую, думая идти к Вацлаву. Одиночество уже не казалось необходимостью, а начинало пугать. Он позвонил в дверь – не было ни Вацлава, никого. И соседи на звонок не вышли. Ему хотелось бежать, колотить во все двери – но он взял себя в руки. Надо найти Светку – и всё встанет на свои места. Он, сдерживая шаги, заторопился домой – всё в те же самые без семи шесть. Зря торопился – не оказалось дома спасительной Светки. И всё, что теперь оставалось – это просто идти, идти, идти куда-то, непонятно зачем – просто идти, идти… И никуда не торопиться. Потому что некуда больше торопиться…
Какая-то траурная, немыслимо красивая музыка звучала сначала в голове, а потом обрела реальность слуховой галлюцинации. Какие-то картины в беспорядке понеслись перед утомлёнными глазами, какой-то другой мир, тёмный, тяжёлый, красивый, в который хотелось попасть. Но не он, не Олесь, попадёт, наверное, в него. Если он есть, если в него вообще кто-то сможет попасть.
И Олесь пошёл, почти не замечая реальности. Он вдруг оказался в центре города, потом на Эгершельде, потом на Шаморе. Потом опять в центре. Он всё шел, шёл, шёл, ни о чём не думая, ничего не понимая и не пытаясь понять. Реальность словно разбилась на здесь и там случайно возникающие далёкие друг от друга осколки. На часах всё так же было без семи шесть, но время словно сорвалось с цепи, как Анна на концерте, мелькали дни и ночи, весна, лето, и опять ночь, лето, утро, осень, вечер. Дома ветшали, падали откуда-то сверху кирпичи. И снова зазвучала (Олесь и не заметил, когда она стихла) та самая траурная музыка. И Олесь понял, что это всё же и есть тот самый мир, и не кто-то другой, но он сам попал в него. Ну и ладно… Что ещё он мог сказать или подумать… Не было сил ни на что, ни на желание, ни на нежелание. Что бы ни случилось, он всё встретит одинаково равнодушно. Или, может быть, с благодарностью, что есть хоть что-то, а могло бы быть – ничего.
Но всё, что было, всё больше это самое ничто и напоминало. Город словно расползался вширь, как будто надеясь завладеть всей Землёй и сделать её такой же прекрасной, как он сам. Но в этой борьбе за мировую гармонию город выдался, ослаб, проиграл, теперь лишь изредка попадался на пустошах вместо улиц какой-нибудь прежде знакомый, а теперь обветшавший до неузнаваемости дом.
Наконец стало совсем пусто. Только море, серое весеннее утро, холмы – и – никого и ничего. А когда-то здесь была Корабельная набережная. Не здесь и не сейчас.
Ноги уже едва держали. Но он всё продолжал идти, и музыка всё так же навязчиво играла в голове и вокруг.
Показался ещё один, теперь уже, наверное, самый последний, дом. Олесь подошёл. Зашёл внутрь. Груды мусора на полу, бледный серый свет из выбитых окон, обрушенные потолочные перекрытия. И лестницы тоже кое-где обрушенные. Но он всё же пошёл по лестнице вверх, и лестница, которая виделась снизу порушенной, под ногами всё не кончалась и не кончалась. И он шёл и шёл вверх. Вот так и умирают, подумалось вдруг ему. Уходят по лестнице в небо, и всё. Даже не страшно.
Этажей через десять после того, как должен был кончиться дом, кончился не дом, а разруха. Этаж оказался в идеальном порядке, и Олесь пошёл туда. И увидел Димку.
Как же он ему обрадовался!
Но…
Глядя на добрую и открытую улыбку друга, перед которым так виноват, Олесь не смог справиться со своим стыдом.
-Я предатель, - сказал он Димке, опуская глаза.
-Всё ещё можно исправить. – Димкина улыбка была доброй и печальной.
-Можно? – не поверил Олесь.
-Можно, Лёш. Не всё и не всегда. Но это можно. Если ты действительно этого хочешь. А ты ведь хочешь. Хочешь, правда?
-Хочу, - сказал Олесь. – Очень. Сам не догадывался, как хочу.
-Вот видишь, - улыбнулся Димка. – Значит, можно.
-Как?! – почти крикнул Олесь.
-Напиши мне письмо.
-Ты ответишь?
-Обязательно!
Олесь хотел взять друга за руку, но тот замотал головой:
-Не торопись. Всё в своё время. Не надо. Тебе туда. Иди.
И Димка ушёл. Побежал вниз по лестнице. А Олесь пошёл туда, куда указал Димка.
Там, в маленькой залитой электрическим светом комнатёнке без окон стоял на столе компьютер. И два диска на том же столе лежали. Олесь поставил один, и музыка, бывшая в голове и вокруг, теперь хлынула из динамиков. Это был клип давно развалившейся группы «Finsternis». Олесь слышал Кирюшины барабаны… скрипочку Евы… Генкин бас… И свой голос, выстанывающий такие агрессивные, но и такие больные немецкие слова. И лица друзей мелькали иногда среди странных картин. Миротворчество удалось, понял Олесь.
И экран погас.
Но был ещё один диск. И, поскольку здесь всё подчинялось какой-то неясной, но несомненно существующей и очень стройной логике, был он не просто так. И, значит, его тоже надлежало поставить. И Олесь поставил.
На экране возникла надпись «Полная Луна». Что ж… Может быть, это и выход – посмотреть сейчас любимый, множество раз виденный фильм.
На экране показалась зимняя ночная дорога, на которой встретили Фёдор с Эльмом волков. Но тут же всё знакомое и кончилось. Стремительно светало, таял снег, поднималась трава, зеленели деревья – зимняя ночь как по мановению волшебной палочки обернулась летним днём, и Олесь вдруг понял, что не на экране его видит, а сам идёт сквозь этот летний день. И даже одет уже по-летнему.
Он шёл просекой и удивлялся. Вся боль, пережитая в последние дни, вспомнилась вдруг с детальнейшей точностью. Но это была не боль, это была память о боли, знание, что она была – но не боль. Как будто не было больше человека, которому может быть больно. Жив ли я, подумал Олесь. Может быть и нет – ведь я же шёл по лестнице на небо. Но если не живут – так, то не жить – не так уж и страшно. Вот только одиноко… Но и это не тяготило.
Но и одиночество кончилось. Огромный волк вышел навстречу Олесю. Вышла. Это волчица, понял он. Дочь вожака.
Они сошлись совсем близко, и Олесь сел в траву, обняв дочь вожака за шею. Она положила голову ему на плечо. Он видел совсем рядом тёмную, почти чёрную шерсть, рассыпающую электрические искры.
Он видел дочь вожака. Но… Этого не могло быть!! Этого не могло быть даже здесь! Пространство временами словно сдвигалось, и он видел не волчицу, а девушку.
Еву.
-Я не могу так! – взмолился он. – Покажись такой, какая ты в действительности.
-Действительность?! – засмеялась она. – А что такое действительность?!
-Покажись, какая ты настоящая! – крикнул он смеющейся дочери вожака.
Она продолжала смеяться.
-Да всякая настоящая. Здесь любой может быть любым. И волчий, и человеческий облик одинаково мои, одинаково настоящие. Ты хочешь видеть меня девушкой?
-Да, - простонал он.
И она стала девушкой. И всё так же её голова лежала у него на плече, и так же он обнимал её за шею.
-Ты – Ева? – спросил он. – Но этого не может быть.
Она отстранилась от него.
-Меня зовут Ванда.
-Ты – Ева, - сказал он.
-Я – Ванда, - сказала дочь вожака.
Она даже одета была, как Ева, когда он видел её в последний раз. Даже сигареты в том же кармане лежали. Она достала их, как Ева когда-то, зажгла две:
-На. Ты не куришь. Но сейчас покури со мной.
Он взял сигарету, неловко затянулся. Сказал:
-Всё равно ты Ева.
-Да, - сказала девушка. – Я – Ева. Но не здесь. Всё ведь так просто. Ева вообще не здесь. И мы – одно из разных миров. Но я об этом знаю, а она нет. Она не знает, что дочь вожака – это она сама. Но разве это так важно?
Олесь отложил сигарету.
-Нет, - сказал он.
-А что важно? – с интонацией Евы спросила Ванда, которая и была, пусть и в другом мире, его Евой.
-Важно то, что я, оказывается, всё равно всегда искал и ждал. Тебя? Её?
-Её, - сказала Ванда. – Не соглашайся на замену. Но… Стоит ли? Ведь так больно было, помнишь?
-Помню, - сказал Олесь. – Пусть.
-Хотя… Ведь иногда хочется, чтобы было больно, потому что когда не больно, зачастую бывает – вообще никак. Самый острый момент любви хочется пережить ещё и ещё. И переживаешь в памяти. Снова и снова. А что может быть острее того, когда любимая, которая вовсе не нытик, плачет на твоём плече. И когда на её плече плачешь ты сам – что острее этого может быть для неё? Ты готов? Ведь если ты её найдёшь, ещё много раз будет очень-очень больно. А если не найдёшь, будет – никак.
Ванда замолчала. Сидела и молча курила. И на Олеся не смотрела. И он молчал. Наконец она бросила окурок в траву и снова заговорила:
-Парадокс в том, что в нашем утонувшем в слезах мире не хватает слёз. Не в том смысле, что мы часто сдерживаемся, когда хочется рыдать, и не хватает разрядки. А в том, что нам мало тех ситуаций, в которых могут понадобиться слёзы. Ведь не плакать же из-за скучного и отвратительного. Зря, что ли, ты так любишь «Tr;nenvoll», полную слёз не только по названию, но и по текстам и музыке? Явно не зря.
-Зря ничего не бывает, - сказал Олесь. – То есть случайно. Во всём есть смысл.
-Во всём, - согласилась Ванда. – Так что решай: будет Ева и много раз ещё будет больно, или Евы не будет, но тебе станет на всё наплевать.
-Такого, чтобы мне стало наплевать, быть просто не может, - возразил Олесь. – Не такой я человек. Это, если хочешь, противно моей сущности.
-Значит, ты решил? – спросила дочь вожака.
-Да, - кивнул Олесь.
-Будет Ева? – спросила Ванда.
-Будет Ева, - подтвердил Олесь.
-Знаешь, мне даже грустно, - сказала Ванда. – Здесь, со мной, тебя нет. То есть тебя из этого пространства. Женька счастливее меня…
-Почему Женька? Ева…
-Женька… Ладно. Нужен чёткий ответ. Она будет в твоей жизни?
-Да! – крикнул Олесь. И ещё раз: - Да! Да! И ещё миллион раз да!
И звонок зазвенел над лесом.
-Ну вот и всё… - грустно сказала Ванда. – Тебе пора. Давай уж покурим на прощание…
-Давай, - согласился Олесь. – Пусть. Давай.
***
Звонок катился, звенел, громыхал по всем пространствам – обычный звонок в дверь обычной владивостокской квартиры. И пространства уходили к себе, выплёвывая чужаков, или просто его одного – чужака, пространства оставались в пространствах, а он сидел перед потухшим экраном компьютерного монитора и начинал вдруг понимать, что это всё было – и не было, а была обычная жизнь – жил, учился и, как поёт Шевчук, «просто пил-ел-спал», и даже у Вацлава он в день похорон, оказывается, был. А на дворе – последние числа мая, а та реальность – можно ли про неё сказать, что это действительно реальность? Реальным был звонок в дверь – вот уж действительно – реальнее некуда. И Олесь пошёл открывать.
Нет! В этом отвернувшемся от него мире не могло случиться такого.
И всё же случилось.
Гордая, строптивая, нежная и преданная Ева смотрела на Олеся – и улыбалась. Улыбалась так, словно всё уже хорошо, и плохого не будет больше никогда.
Он сделал шаг к ней. Она – к нему. И в объятиях друг друга они знали уже оба, что их не разлучит теперь никто и никогда. И всё было так, как только и могло быть.
Потом, на первое время надышавшись уже друг другом, они смогли о чём-то говорить.
-Ты надолго? – боясь до конца поверить в счастье своё, спросил Олесь.
-Навсегда, - сияя глазами, ответила Ева. – Ты же не можешь без меня! Как ты жил?! Мучался же только! И я без тебя не могу – вот и приехала. Я у прабабки буду жить. А то в Хабаровск сестра приехала. Я с ней не хочу. Но дело не в ней, а в нас.
-Родная сестра? – не понял Олесь.
-Как многого ты ещё не знаешь! – весело и беззаботно рассмеялась Ева. – Да, родная сестра. Дашка. Старшая. Старше Генки на восемь лет, меня, соответственно, на одиннадцать. Зануда и моралистка. Генка с Кирюшей к ней и поехали, потому и в Питер, что она там жила. Ну и достали её своей музыкой и неформальностью. Вот она и приехала к родителям… Рожать… От Кирюши… Он в порядке сейчас, авось всё и обойдётся. Что мне не удалось – сестрице – одним махом. Олесь, нет, что ты, я не жалею, нет, пусть… Только я с ней под одной крышей… Мне месяца выше крыши хватило… В одиннадцатый класс здесь пойду. У прабабки, говорю же, буду жить. Она хоть и старая, девяносто три года, а поздоровее многих молодых будет. И на жизнь смотрит философски. И нам вместе быть мешать не станет. Я с ней уже говорила. Ты хочешь?
-Конечно, - ласково целуя её, сказал Олесь. – Конечно, о чём ты. Жизнь – не такая уж страшная штука, когда есть ты. Ты ведь есть? Ты мне не мерещишься?
Проводя бесстыже и свято его рукой по своему телу, она шептала:
-Не мерещусь, что ты, вот же я. Нет, не мерещусь. А знаешь, где я теперь живу?! Не поверишь – в соседней девятиэтажке. В один класс пойдём, ага? Пошли сейчас ко мне, мне бабуля отдельную комнату отвела, со щеколдой даже, обещала не мешать. Пошли? Кстати, тебе от Димки привет.
-Как ты с ним? Нормально? – спросил Олесь.
-Да только с ним этот год и общалась, - с благодарностью сказала Ева.
…Как это – обрести то, что, казалось, потерял навсегда? Наверное, от этого можно сойти с ума. Он не сошёл, лишь опять впал в странное какое-то состояние, когда происходящему не совсем веришь, когда оно почти что кажется сном.
Он зарывался лицом в густые, кудрявые, длинные каштановые волосы подруги, его Евы, и, как когда-то, всё шептал:
-Ева… Ева… Бедная, бедная моя Ева… Я люблю тебя, только тебя, милая моя Ева.
Она, ещё крепче прижимаясь к нему, став неожиданно не гордячкой, не строптивицей, а простой, тёплой, очень-очень близкой, вдруг шепнула ему:
-Не хочу больше быть Евой. Зови меня просто Женькой. Я люблю тебя. Кстати, я и курить бросила… - И, вдруг кинув взгляд в глубь комнаты: - А это что за диск?! Там наш клип, да? Мы ещё такую музыку им всем устроим!..
***
Они появились в кабинете у Вацлава на следующее утро в девять часов – держась за руки. Вацлав с Вадимом увидели их и прекратили какой-то свой невесёлый разговор.
-Вот… - как-то даже немного удивлённо сказал Олесь. – Это моя Ева. То есть теперь уже Женька.
И столько силы, столько жажды и ожидания жизни – больной и счастливой – было в этой девочке; столько сияния, что казалось, через край уже переливается, в глазах у Олеся, что Вадим, до этой минуты непроходимо печальный, облегчённо улыбнулся им навстречу.
-Вот… - с той же интонацией, что и Олесь, сказала его Женька. – Я приехала. К вам. Насовсем. Пойдёмте к директору, пожалуйста? Ольга Борисовна, да?
-Пойдёмте, Вацлав Янович, - попросил Олесь. – Там Ванда Зигфридовна в коридоре стоит. С документами. И со всем остальным…
-Кто? – не понял Вацлав.
-Прабабка, - думала прояснить Женька, но Вацлав всё равно не понял:
-Чья прабабка?
-Моя, - сказала она. – Да и Ваша тоже. – И, глядя на будущего классного руководителя глазами с бесами, добавила: - Мы с Вами троюродные брат с сестрой.
-Н-ну… Ладно… хорошо, пошли, - несколько озадаченно сказал Вацлав.
-Ой, нет, погодите… - остановила его Женька. Она достала из сумочки плейер, подошла, словно всю жизнь его знала (Да, вообще, если разобраться, она вообще всё знала, предчувствовала, понимала, во всяком случае то, что ей стоило понимать…), к Вадиму и водрузила ему на голову наушники. Сказала:
-Всё ещё будет. Очень скоро. Может, уже сегодня. Видите, вот и дождь уже начинается. Главное, ничего не бояться. И всё будет. Правда! Вы идите сейчас.
-Спасибо, девочка, - чувствуя, как снова появляется какая-то неясная ещё, но набирающая силу Надежда, благодарно скользнул по ней взглядом Вадим. Она улыбнулась ободряюще и нажала «play».
Это был первый альбом «DDT» - «Свинья на радуге», и он был смотан на потрясающую песню-катарсис, рвущую с души все оковы, делающую человека свободным.
«…Капли на лице. Это просто дождь,
а, может, плачу это я.
Дождь очистил всё,
и душа, захлюпав, вдруг размокла у меня.
Потекла ручьём
прочь от дома к солнечным
некошеным лугам,
превратившись в пар,
с ветром полетела
к неизведанным мирам…»
…Они ушли к Ольге Борисовне, а Вадим всё сидел и слушал. И знал, что не станет больше расчётливо избегать боли – да чего её бояться-то, пусть лучше будет больно, чем никак. Да, конечно, что же он раньше-то… Лучше боль, чем пустота. Да даже и сравнивать нельзя! Пусть будет боль, ведь тогда его чёрная пустая ночь кончится. Рассветёт. И будет утро тогда…
…Когда он добрался до бухты Фёдорова, дождь шёл уже хорошо, и – ни одного человека на их с Алисой берегу, и это был добрый знак.
«Капли на лице. Это просто дождь…»
Он разделся и долго сидел у кромки прибоя, глядя, как дождь смешивается с морем. Он ощущал себя всё тем же без малого шестнадцатилетним мальчишкой, от которого она ушла, словно и не было этих семи – день в день! – лет без неё.
Потом он вошёл в воду. Поплыл. Он далеко заплыл, и тут кто-то тронул его сзади – это в воде-то! – за плечо. Он не испугался.
Оглянулся – зная уже, что увидит её – и увидел её.
-К берегу? – спросила Алиса.
-Давай, - согласился Вадим.
…Они сидели на берегу – и говорили, говорили, говорили… Говорили и никак не могли наговориться.
А потом она положила голову ему на колени, и разговор продолжили руки – невесомыми касаниями кончиков пальцев лиц друг друга.
-Постой-ка! – поднимая голову с колен Вадима, сказала вдруг Алиса. Она села рядом с ним, провела ладошкой по его волосам, встретилась глазами с его вопросительным взглядом – и вдруг сняла с его головы, чуть ли не сорвала, когда-то повязанную ею же самой белоснежную косынку. Сказала: - Она больше не нужна.
И бросила на песок. Косынку накрыла волна – и растворила, словно та тоже была из соли, эту ненадёжную, слабенькую защиту. Если будет нужно, они теперь сами друг друга защитят. Вот это – надёжно.
Ведь ночь и правда кончилась. И его ночь, и её, и кончатся ещё многие у многих, как у Олеся и Женьки, как у… Какая разница у кого, если – кончатся.
И будет утро тогда…
***
Перечить Ванде Зигфридовне не решился бы, наверное, никто. И даже не из страха. Просто было обычно у людей чувство: нельзя. И всё. И не перечили.
И Ольга Борисовна не перечила.
Что молодой учитель – правнук довольно известной среди жителей Чуркина старухи – ну и что… Что сестру свою в свой же класс берёт? Так сестра-то троюродная. Ладно. Да хоть бы и родная – и родители порой детей учат – и нормально.
И даже на просьбу царственно повелевающей всеми старухи отпустить сегодня правнука с работы директор школы прореагировала не по-директорски, а по-человечески: ну обрёл человек – неожиданно для него! – родственников – так пусть идёт общается, уж кто-кто никогда не откажется сделать хоть что, что для школы нужно, не разбираясь, входит ли это в его обязанности – а уж Вацлав Янович – в первую очередь.
-Идите, - с улыбкой сказала Ольга Борисовна. – Что ж Вы всё-таки, Ванда Зигфридовна, так долго от него это скрывали? (Однако он до сих пор от шока не оправился, - с удивлением заметила про себя директор.)
-Не время было, - с полной уверенностью в своей правоте заявила ворожея. – Вот теперь Женя приехала, собирается потихонечку наш клан, теперь пора. Так мы пошли. – Это было утверждение, просто поставила Ольгу Борисовну в известность – да ещё бы гордая старуха разрешения спрашивала… Чего захотели…
Когда вышли в коридор, она стала инструктировать свою команду:
-Олесь, мы с тобой сейчас домой пойдём. (Если бы именно это было – домой – мелькнула у Олеся невесёлая мысль – а не к матери… Вот бы уйти к ним насовсем… И ушёл бы, если б не Светка…) А у Евы с Вацеком ещё дела.
-Так ты всё-таки теперь Женька или Ева? – спросил Олесь подругу. Та вопросительно глянула на бабку Ванду.
-И Женька, и Ева – всё сразу, - пояснила колдунья. – Едина, так сказать, в двух ипостасях, - и обратилась теперь к правнучке: - Он тебе (кивок в сторону Вацлава), конечно, учитель, классный руководитель, всё такое прочее, в школе изволь приличия соблюдать, на Вы обращаться, но это только в школе, а так помни, что он твой брат. Понимаю-понимаю, про Генку думаешь. А что, у человека брат только один может быть?! И Генку ещё увидишь, не бойся, съездите ещё и в Питер, и много ещё чего будет, и с другими братьями познакомишься… Ладно, идите. Хочу уже видеть свою пра-пра… Идите…
Ева повела Вацека на катер. Шла на полшага впереди, как-то весело молчала, изредка оборчиваясь и бросая на новообретённого брата (Нормально, хороший брат!..) ласковые задорно-смеющиеся взгляды.
-Ева! – не выдержал он наконец. – Я ничего не понимаю.
-А чего тебе понимать, - грубовато, но со спрятанной за отсутствием излишнего политеса ласковостью усмехнулась Ева. – Идёшь и иди.
-Кто ты?! – спросил Вацлав.
-Я-то? – она улыбнулась хитро и весело. – Достойная правнучка своей прабабки. Или… Или в некотором смысле она сама. Её вечная молодость. Да я сама-то всего не понимаю.
«Яков Бутаков» уже подходил к причалу. Потом каких-то семь или восемь минут – и они будут в центре. Но куда она его ведёт?!
Когда шли по Корабельной набережной, молчать Женьке надоело, всё же ей гораздо сложнее, чем прабабке, удавалось быть таинственной, а порой и бессердечной. Тем более с Вацлавом, доброта которого ощущалась прямо-таки физически. Она стала рассказывать ему об оборотнях – потомках волка Зигфрида – волкодлаках и соколах. Вацлав думал вначале, что будет удивляться – и не удивлялся.
За таким интересным разговором они незаметно дошли до подъезда большого старого, довольно побитого, но очень добротно построенного дома на улице почему-то опять – как-то странно они здесь друг в друга превращаются – Верхне-Портовой.
-Так уж получилось, что мы все, его праправнуки, вроде бы как к одному поколению относимся. Старшему, Родриго, двадцать девять. Я младшая, мне шестнадцать. Ну да, разница существенная. А вот детей ни у кого ещё нет. Только у… - успела сказать она, и они оказались перед подъездом.
-У Родриго? – спросил Вацлав.
-Нет, - сказала Ева. – Подожди, я сейчас.
И скрылась в подъезде.
Она появилась снова очень скоро, ведя за руку девочку старшего дошкольного возраста.
У девочки были спутанные светлые кудряшки и очень ласковые глаза – тоже светлые и ясные.
Вацлав не знал ещё, как теперь повернётся его жизнь, что он будет делать и на какое поведение у него хватит мужества, знал он твёрдо только одно: что эту девочку он уже любит так, как прежде любить ему было некого, и никому никогда не позволит её обидеть, и мать её тысячу раз права, что родила её.
-Вот… - сказала Женька. – Это единственная пока праправнучка нашей бабки Ванды, тоже Ванда.
-Это папа? – спросила маленькая Ванда.
-Папа… - Вацлав присел перед ней на корточки, прижал к себе.
-Папа, - согласилась девочка. – Я маму спрашиваю: где папа, а она всё: во Владивостоке. Я говорю: мама, давай туда поедем. Почему мы не вместе живём? Мама говорит, может, ты не захочешь. Она тут квартиру купила. Ты хочешь быть моим папой? – строго и доверчиво спросила такая уже большая и такая ещё маленькая и наивная дочь, которая уже тоже любила отца.
-Хочу, - усилием воли – ну, взрослый же дядька! – сдерживая царапающие горло слёзы, сказал Вацлав.
-Ну что, - спросила Женька, - я Валентину зову?
Вацлав даже не сразу понял, о чём она говорит – он о чём-то тихо, ласково и бестолково шептался с дочкой. А когда понял… Куда ж деваться-то?! Он боялся этой встречи и того, что надо что-то потом решать – и даже не пытался обмануть ни себя, ни её потом на этот счёт.
И Женька привела Валентину.
Правду говорят: хочешь надолго сохранить молодость – роди ребёнка ближе к сорока. Валя расцвела и на свои сорок четыре ну никак не выглядела. Но… Двадцать пять и сорок четыре – это ещё даже страшнее, чем восемнадцать и тридцать семь. И что сказать ей теперь, когда столько жил без неё, Вацлав не знал. Знал только, что несмотря ни на что очень благодарен этой женщине и очень хочет быть рядом с дочерью. Но любить Валю… Сумеет ли?!
-Ну что, идём, наконец, домой? – с некоторым даже раздражением – надоело наблюдать немые сцены – спросила Ева.
-Куда? – не понял Вацлав.
-К бабке Ванде, - доходчиво объяснила ему сестра.
Они пошли на катер. Ванда не отпускала руку Вацлава, и он постоянно, поймав её взгляд, наклонялся к ней, и она шептала ему на ухо – доверительно и ласково – свои милые девичьи секреты. А кому ж, как ни отцу?!
-Вацлав… - сказала Валентина. – Вот я и разучилась называть тебя, как прежде… Нет, попробую… Вацек… Ты… Ну… Не знаю… Каждая женщина в глубине души хочет ребёнка от того, кого любит. Я очень тебя любила. И сейчас… Ты такой же… И сейчас я готова любить тебя, если это не во вред тебе.
-Я ничего не понимаю. Я пока в шоке. Мне пока нечего сказать. Спасибо… Но… Я боюсь. Прости, но дай прийти в себя, - попросил Вацлав.
…-Вот и собирается потихоньку выводок моего отца, - сказала бабка Ванда. – Вот и Мишка, а может и не один, скоро выберется. А у Даши мальчик будет.
-Ты знаешь, как будет? – спросила Женька.
-А ты сама словно не знаешь… - заворчала бабка. – Кирюша-то наркоман…
-Будет плохо? – испугалась Женька.
-Будет… Гений будет даже по нашим меркам. Он сможет что-то такое, чего никто из нас ещё не смог. Что – не знаю. Это вот запрограммировано, а больше ничего. Ладно. Сейчас Арвид придут и Ян.
Даже известие, что давным-давно уехавший в Питер дед его снова здесь, так не поразило Вацлава, как очевидная, казалось бы, но до сих пор не пришедшая почему-то в голову мысль о том, что с отцом объясняться всё равно придётся, никуда не денешься, не спрячешься.
-Олесь, чай завари, как интуиция подскажет, по запаху бери, - распоряжалась ворожея.
А Вацлав думал о том, что безвременье его кончилось, ночь прошла, наступило утро, но вот чем это обернётся?.. Как там у «Tr;nenvoll» - Вадим (Он нашёл свою Алису?! Вацлав тревожился, но в глубине души всё же точно знал: нашёл!) часто это поёт в последнее время:
«…Мне утром ночи не жаль.
Душе в руинах лежать…»
Ночи-то, той, в которой он не знал даже, что у него есть дочь, действительно не жаль. Но какие руины ждут его этим его утром?! Хоть ведь и правда: «душа устала страдать»…
А потом пришёл Ян Арвидович, внук Ванды Зигфридовны… Посмотрел на девочку.
-Кто это? – недовольно вопросил пространство.
-Твоя внучка, - бабка с Вацлавом сказали это в один голос.
Он был не готов почувствовать себя дедом. На лохматую голову Вацлава вылилось всё то, чего он и ждал, и многое сверх того, обидного и по большому счёту очень мало общего имеющего со справедливостью. И на Валентину (Старая карга, он, Ян, если что, на два месяца её моложе, дочери седьмой год, внуку пять, постыдилась бы, куда в наш род – в тридцать-то восемь рожать, мы, вурдалаки, то есть, тьфу, извините, волкодлаки, рано рожаем, а ты тут не по делу и не в тему, соображать надо, лучше аборт сделать, какую внучку я убить предлагаю, не надо мне такой внучки, тоже, нашли – внучка, лучше аборт, чем рожать от человека моложе собственной дочери, у которого мозгов и миллиграмма нет, да что вы всё – внучка, внучка, при чём здесь я, нет у меня никакой внучки!) вылилось. И на девочку – а чтоб не смела дедом называть.
Вацлав сидел ни жив ни мёртв.
-Постесняйся, - окоротила внука бабка Ванда, - не позорь сына. Здесь двое всё-таки его учеников, хоть они и члены моей семьи. Да, Олесь, ты тоже, - сказала она твёрдо, поймав его удивлённый недоверчиво-радостный взгляд. И опять Яну: - И остынь. Я её признала, значит, должен признать и ты. А сына твоего обидеть много ума не надо. Иди пока. Дверью хлопнуть ещё успеешь. Не говори такого, что потом нельзя будет поправить. А теперь иди. Иди, Ян, иди, - бабка настойчиво толкала внука к двери. – Вацек пока у меня останется. Когда сможешь по-хорошему – позвонишь.
Отец Вацлава ушёл – Вацлав остался.
Бабка подошла к нему.
Что-то похожее она уже говорила раньше и не один раз. Это была позиция:
-Просто и легко не будет. Но и пусто тоже не будет. А боль… Я много уже раз говорила: боль превращает существование в жизнь. Всё правильно.
-Всё правильно, - вздохнул, но улыбнулся Вацлав. И усадил дочку себе на колени. Так удобнее было шептаться. А обсудить им надо было очень многое.
Женька стояла у Олеся за спиной, легко опустив руки ему на плечи, наклоняя к нему голову, лицом зарываясь в волосы – когда чувствуешь надёжность и нерушимую преданность человека, не надо держать его мёртвой хваткой, он и так рядом и никуда не денется, так, небрежно бросить руки на плечи, где-то локтями, и пусть висят…
-В делах других мы поучаствовали…
-Это ты поучаствовала, - сказал ей Олесь.
-У нас с тобой всё вместе, всё общее, - возразила Женька. – С делами других разобрались. Но ведь и мы – живые. Но ведь есть же и у нас свои – только на двоих – дела?!
-Есть, есть… - сказала бабка Ванда. – Прежде чем только детей рожать, школу закончите… Так что… Ладно, идите…
Когда они остались одни в комнате со щеколдой, и весь мир отдалился за эту щеколду, Олесь подумал, что хотя за каждым утром приходит день и потом неизбежно вечер, как за рождением столь же неизбежно – смерть, это не значит, что не стоит радоваться утру – ведь оно всё равно приходит, и нельзя навсегда сказать, что же истинно – ночь или утро, а что – временно. Когда как. И утро не есть полное и безоговорочное торжество… Чего? Не знаю, подумал он, чего, утром всё не проще, а, может, и гораздо сложнее. Но оно есть, это утро. И оно – утро.
И надо просто надеяться, что в жизни есть что-то, чего стоит ждать. И надо ждать. И будет утро тогда.
Но уж что будет утром…
***
Утром, утром… Утро будет утром, а пока что наступал вечер. Вот-вот! До утра ещё вечер и ночь, в смысле – дожить надо.
Они вышли в большую комнату, где пока ещё очень понемногу, но всё впереди, начинала Ванда Зигфридовна свой, а потом – и брата, выводок собирать: сына, правнука, праправнучку… Ну и… Бабка беседовала с сыном (если бы не знали, кто это и каковы их возможности, беседа эта могла бы даже показаться светской – неторопливая, больше молчания, между слов смысл и передаётся…), Вацлав не мог надышаться на дочку. Олесь и Женька ощутили себя едва ли не лишними. Но и быть лишь вдвоём, безо всяких скидок ощущать своё нерасторжимое единство было уже невмоготу – так это здорово и величественно, такая ответственность, что даже страшно. Кто она, его решительная Ева, его чуткая Женька?! Почему он всегда с радостью подчиняется ей?!
Всё это хорошо, конечно, но… Что будет дома?! Ведь уже вечер?!
Темнело, и Олесь исподтишка бросал взгляды на часы. Будет дома… Ещё как будет.
-Пошли! – вдруг решительно встала Ева.
-Куда?! – испугался Олесь.
-Пошли, говорю, - Ева стала строгой.
Через несколько минут они уже предстали перед Мариной Степановной. Та, выйдя в коридор с младшим сыном на руках, окинула критическим взглядом сына старшего и его подругу, так некстати, по её мнению, вернувшуюся в их жизнь. А Ева, которая и вообще была не из робких, сейчас молчать тем более не собиралась.
-Марина Степановна! – стараясь говорить как можно более убедительно и уверенно, произнесла она. – Вам всё же придётся понять, что мы уже взрослые, и что мы так и так будем вместе. Это не назло вам, просто по-другому мы жить, как выяснилось, не умеем. Не надо сердиться. Пожалуйста.
-****ь! – взвилась Марина Степановна, имея в виду то ли подругу сына, то ли его самого, а скорее их обоих, сразу и вместе. – Под суд!!
-Кого?! – остановила мать, выходя в коридор, Светка. – Родного сына?! Ту, кто для него – возможность жить?! Что за бред?! Не надо, мам… Хорошо?..
Мать, не растеряв злобы, утратила вдруг способность к сопротивлению, и Светка это почувствовала.
-Идите, - мягко сказала она брату и его любимой. – Всё уладится. Да, говорю же. Я всё улажу. Мам, успокойся. Да, Олесь сегодня будет ночевать у Евы. Ну, идите же, - повторила она. И мать вдруг успокоилась, поняла, что деваться некуда… Вздохнула:
-Ладно уж, иди…
…Больше они не могли быть участниками общего разговора. Мир менялся, и они оказывались в эпицентре этого нового мира единственными живыми существами – но и всем человечеством мира. Их было двое – но их были – мириады…
Она включила, как всегда на полную громкость, диск «Tr;nenvoll» и подошла к любимому. Медленно-медленно… она раздевала его… красиво… изящно… нежно… и он тоже снимал с неё джинсы, словно бальное платье… Под дьявольской красоты музыку они оказались на диване, постель на котором казалась альковом королей, и стали единым существом.
А потом они стояли рядом, плечо к плечу, и зачем-то смотрели на стену, где почему-то появился огромный плакат – обложка того самого альбома (только увеличенная настолько, что фигуры людей были размерами с людей), что они слушали сейчас всё это странное время в этой странной комнате. Длинная анфилада других комнат уходила, казалось, из этой: распахнуты тяжёлые резные дубовые двери, и спиной к ним, лицом к бесконечной дороге по комнатам – шут в клетчатом одеянии – Клаус – с безвольно повисшей у него на руках женщиной – Анной – чёрные кудри и невесомые одежды почти до пола свисают. А музыка всё неистовствовала… И в какой-то момент Олесь понял, что шут – это он сам, а женщина на руках у него – Женька, и она без сознания – она не хочет видеть того, что будет по дороге, ей нужен – итог. И он пошёл, и шёл, и сочились печалью и неизвестностью, предутренним светом и волшбой комнаты, и делалась то едва слышной, то оглушительной, то убегала вперёд, то возвращалась, что говорится, к истокам, к началу, петляла, кружила, вела, заманивала, обещала и лгала – музыка… полная слёз… изящества… верности и измены… единства и непонимания…
Он шагнул в огромный зал, и Ева открыла глаза. Кончилась очередная песня. И Ева сказала:
-Пусти…
Он опустил её на шахматные, как его шутовской костюм, квадраты мраморного пола. Она улыбнулась и вложила левую руку в его правую, положив правую ему на плечо. Правой рукой он обнял свою Женьку за талию. И понял, что сейчас грянет вальс. И вальс грянул.
-«…Tanz, mein Leben, tanz,
tanz mit mir noch ein mal
in dem puren Rausch den nackten Lieben…»*
Кем были они сейчас? Не Олесь и Женька, нет… В крайнем
случае – Ева и… ну, Адам разве что. Первые и единственные люди, мужчина и женщина, на всей Земле. She and he, er und sie… Йинь и Ян… Может быть… Высоко и пафосно, живо и ярко. И они были Анной и Клаусом; Чарльзом и Дитой; Ольгой и Игорем, или Иваном, а может, Ильёй; Варварой и Мишкой; Вадимом и Алисой; Клавдией и Андреем; Фрицем и Вандой, и всеми теми, кто любили во всех мирах – одновременно, ибо невозможен мир, где их бы не могло быть или могло не быть, да, кто любили и любят, жили и умерли и любят даже вопреки смерти: большим Джоном и маленькой Йоко, Высоцким и Влади, Шевчуком и Эльмирой, были и теми, на чью любовь покусились соперники: Женей Каменецкой, которой победившая (Но что значит победа в любви и смерти?!) Настя Рахлина всё же не смогла запретить любить – и Сашей Башлачёвым, или, может быть, Настей Кручининой, уничтоженной тем, что само её существование не было замечено госпожой Бобровой – и Вадимом Самойловым… Чистая и грешная, выжившая и умершая, выдержавшая испытания и не выдержавшая испытаний любовь – вся любовь мира билась сейчас в них двоих.
Музыка оборвала себя на полуслове, стало ясно, что вальс жизни, любви и смерти кончился, и Олесь в изнеможении опустился на чёрно-белые квадраты. Женька несколько картинно встала рядом на колени, запустила пальцы в его промокшие волосы.
-Что?.. – спросил он. – Это какое-то подведение итогов… Что будет дальше? Мы умрём сейчас? Если бы мы были героями романа, то эта сцена очень бы подошла для финала… Умрём? Да?
-Умереть? – переспросила Женька. – Слишком эгоистично… Да и сам ты… Разве тебе не жалко было бы бросить сейчас сестру? Вацлава? Вадима? Бабку? Нет, это не смерть. Подведение итогов? Да. Но предварительных. Просто кончается один из периодов жизни – заметь, тот, где мы пытались жить друг без друга. Вот как раз это-то и было скорее смертью. А теперь именно что будет жизнь. Ну а если бы мы были героями романа… Да, может, Варвара Шестакова или Ольга Дыменко – а ведь она – не знал?! –
--------------------
*(к стр. 368) Дословно: Танцуй, моя жизнь, танцуй,
танцуй со мной ещё раз
в чистом кайфе обнажённой любви… (нем.)
с тобой в одном доме живёт! – что-то такое и пишет. Даже наверняка. Так вот, может быть, на этом бы роман действительно завершился. Но… Один бы кончился – были бы другие. Ведь далеко не всегда и не все романы кончаются смертью героев. Ну что, правда же: кончится один – будет, бог даст, другой. Не грусти…
…Серый свет наполнял предутреннюю комнату. Олесь открыл глаза. Тело и душа томились блаженством. Он поискал глазами подругу.
Женька стояла у окна, скрытая от любимого лёгкой тюлевой шторой, не позаботившаяся о том, чтобы одеться, и, как всегда, бесстыжая и святая в своей наготе, «…in dem puren Rausch den nackten Lieben…»
Он смотрел и смотрел на неё…
Жизнь была прекрасна, печальна, больна и полна добрых и злых неожиданностей. Но это всё – чуть позже. Чуть-чуть…
А сейчас – лишь Женька у окна, за которым утро, конец мая две тысячи третьего года нашей эры, или просто – конец весны. И город – как на ладони.
2003-2005
Хабаровск
Звуковая дорожка рок-романа
Вальс (Ю.Шевчук) – DDT
Полная Луна (Ю.Шевчук) – DDT
Я завтра брошу пить (Ю.Шевчук) – DDT
Террорист (Ю.Шевчук) – DDT
Поэт (Ю.Шевчук) – DDT («Я получил эту роль»)
Я получил эту роль (Ю.Шевчук) – DDT
Кошка (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Warum so tief (T.Wolff) – Lacrimosa
Тоска (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Мне осталось (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Белокровие (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Танцы с волками (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Орбит без сахара (А.Васильев) – Сплин
Не весна (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Liebesspiel (T.Wolff) – Lacrimosa
Seele in Not (T.Wolff) – Lacrimosa
Eine Nacht in Ewigheit (T.Wolff) – Lacrimosa
Вольно! (А.Козлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи
Мажорный рок-н-ролл (М.Науменко) – Секрет
Я хочу быть с тобой (В.Бутусов – И.Кормильцев) – Наутилус Помпилиус
Любовь (Ю.Шевчук) – DDT
Вервольф (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Nichts bewegt sich (T.Wolff) – Lacrimosa
The Nobodies (M.Manson) – Marilyn Manson
Праздник семьи (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Der erste Tag (T.Wolff) – Lacrimosa
Перекур (А.Башлачёв) – Александр Башлачёв
Как ветра осенние (А.Башлачёв) – Александр Башлачёв
Der Morgen danach (T.Wolff) – Lacrimosa
Вороны (Ю.Шевчук) – DDT
Ruin (T.Wolff) – Lacrimosa
Чёрно-белые танцы (Ю.Шевчук) – DDT
Viva Kalman! (В.Самойлов) – Агата Кристи
Ich bin der brennende Komet (T.Wolff) – Lacrimosa
Wollt ihr das Bett in Flammen sehen? (R.Kruspe – T.Lindemann) – Rammstein
No pasaran (Г.Самойлов) – Глеб Самойлов
На краю у неба (В.Самойлов) – Вадим Самойлов
Рижская (Я.Дягилева) – Янка
Истерика (В.Самойлов, А.Козлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи
Ураган (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Песня Алисы (В.Высоцкий) – Клара Румянова
Света (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Абордаж (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Журавли (А.Вертинский, А.Баянова – А.Жемчужников, А.Баянова) – Алла Баянова
Сероглазый король (А.Вертинский – А.Ахматова) – Александр Вертинский
Чёрный пёс Петербург (Ю.Шевчук) – DDT
Шофёрская (Ю.Шевчук) – DDT
Серые глаза (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Снегурочка (М.Зуев, Е.Панин) – Иван-Кайф
Поэт (Ю.Шевчук) – DDT («Единочество»)
Романс (В.Высоцкий)– Владимир Высоцкий
Дом (В.Высоцкий) – Юрий Шевчук
Лермонтов на маскараде (В.Высоцкий)– Владимир Высоцкий
Ветер (В.Самойлов, Г.Самойлов – Г.Самойлов) – Агата Кристи
Убитая любовь (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Halt mich (T.Wolff) – Lacrimosa
Дождь (Ю.Шевчук) – DDT
Родина (Ю.Шевчук) – DDT
Выпить море (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Alter Mann (R.Kruspe – T.Lindemann) – Rammstein
Позорная звезда (В.Самойлов, Г.Самойлов – Г.Самойлов) - Агата Кристи
Серое небо (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Небо на Земле (Ю.Шевчук) – DDT
Небо на Земле (Я.Николенко) – Сети
Город (В.Петкун) – Танцы-минус
Am Ende stehen wir zwei (T.Wolff) – Lacrimosa
Пистолет (Е.Никитаева) – Партизанское радио
Навалилась беда (Ю.Шевчук) – DDT
Хали-гали-Кришна (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Speed of pine (M.Manson) – Marilyn Manson
Зима (Я.Николенко) – Сети
Schakal (T.Wolff) – Lacrimosa
Легион (Г.Самойлов) – Агата Кристи
Интервью (Ю.Шевчук) – DDT
Слыша Высоцкого (А.Башлачёв) – Александр Башлачёв
Aleine zu zweit (T.Wolff) – Lacrimosa
СОДЕРЖАНИЕ
Полная Луна………………………………………………4
Алиса Плезенс Лиддел в Стране Чудес………………..27
Небо на Земле…………………………………………..225
Автор выражает свою горячую благодарность за моральную поддержку
ЕВГЕНИЮ МЕЛЬНИКОВУ,
НАДЕЖДЕ АЛЁШИНОЙ (и за действенную помощь в разработке сюжета) и
АЛЕКСЕЮ КРАСНИКОВУ.
Переводы текстов песен групп «Lacrimosa», «Rammstein», «Marilyn Manson», «Агата Кристи» выполнены автором романа, за исключением английского перевода песни «Ветер» «Агаты Кристи», выполненного Надеждой Алёшиной.
АЛЁШИНА АЛЕКСАНДРА АЛЕКСЕЕВНА
Контактные телефоны 8-4212-56-59-79, 8-914-1651-782
и 8-914-2000-257
Электронный адрес saschafinsternis@mail.ru
РАДИО-HASS
Злая молитва
померкших глаз:
«Wir hassen Liebe,
wir lieben Hass».
Во имя жизни да будет смерть.
Мы все зачаты, чтоб умереть.
Вся боль и злоба
кипит и ждёт,
когда у гроба
нас всех найдёт.
Всё безобразье –
вот красота!
В покое?! Разве?!
Да там – не та!
Так будет мощно.
Иначе – слизь.
Так днём и ночью
огню молись.
Вариант нам кстати
лишь нулевой.
За всё заплатим
мы головой.
Рогатый Дьявол – вот кто наш бог.
Ведь Бог не может, а Дьявол – смог.
Вся мощь и сила
ведут во тьму.
Идём в могилу,
идём к нему.
Кровавый праздник –
да будет так.
Мы свет погасим.
Наш свет есть мрак.
Иначе – длится
и длится боль.
На наших лицах –
слезинок соль.
И боль лишь смертью дано прервать
Существованье к чертям послать.
Добро есть злоба
и зло – добро,
смешали оба
здесь ремесло.
Так есть. Так будет.
Да будет так.
Придурки? Люди?
Наш путь – во мрак.
Глаза померкнут
и сгинет плоть.
К нам принял меры
уже господь…
Не верьте! Он же
к молитвам глух!
Ему святоши…
ласкают слух.
И льёт молитвой
из мёртвых глаз:
«Wir hassen Liebe,
wir lieben Hass».