Мария, обманутая женщина хуже запуганного енота в чужой норе! Боже сохрани, никакой любви!
Рюмка за рюмкой, тяжелые пряди на лбу, его профиль и тесные комнаты. Сердце, словно куриное яйцо – бьётся о стены меня – разбивается, выходя наружу белком из глаз и желтком из пор моей кожи. Вон! Крик этой женщины слышен на всех континентах, потом она поет в пьяном порыве из старого репертуара, локтем сбивает семейный фарфор с полок. Треск, гул! Чужие жены ныряют глубоко, не всплывешь; только, как рыба, смотри снизу на ветви склоняющиеся, шевели губами, пузырись. Уходят за двери чужие жены!
Начнут игру таблетки-полицаи, спрячут меня в решетчатую камеру, закроют – настанет утро, душа успокоится – отпустят. Душа! Держится она за края темного оврага, ноги свисают, бормочет отрывки из Библии, а башмаки спадают уже, пальцы по земле скользят. Падает!
Он приходит ко мне каждый вторник с похотливым видом, молится на меня, кричит «Давай еще!», а я теряюсь. У меня уже вырастает одно крыло во время его третьего оргазма, второму не позволяет расти совесть. Стыдливая, красная пудра на моих мочках. Я рассыпаюсь каждый вторник. У меня же был муж, Мари. Его звали Александр, а ее Елена. Елена! Тоже русская, только русские могут с такой отчаянной хмельной радостью веселиться, как он. А то: со мной ему было скучно. Эта Елена ходила в шерстяных платках и преподавала романскую филологию. Он влюблен! Я сразу почуяла, я увидела это в его трещинах, в трещинках между губами, он боялся совершить предательский жест, боялся выдать себя. Как шпион он завтракал, как шпион ужинал и ложился спать под Модеста Мусоргского. Борис Годунов! Чудаки.
Своих любовников, Мари, я - то не любила. Ты же помнишь, не ждали они меня, не покупали часов, убегали обратно к своим пестрым студенткам. Ничто не вечно, если не идеально. Не построенный идеально брак – временный брак, Мария. Нет, я не про эти мелкие ссоры – «я возьму твою машину», «езди на своей», «ты меня не понимаешь». Я про змеиную тоску, протянувшуюся меж вами в постели.
Я была обречена на пытливое молчание, позволяла многое, я стала тряпкой, милая. Секс убивает женщину, секс делает ее зависимой, хотя он-то ей и не нужен. Нет, дорогая, секс для женщины это не то же, что для мужчины. Мужчина становится тягучим, а женщина наоборот – твердой, обтекаемой, ей эта твердость тоже не нужна, но она вбила себе в голову, что это делает ее взрослее, значимее. Страдание! Одно страдание этим несчастным женам. Только потолки выбеленные да лица соседей знают их вопли. Когда уходит всё – и первый муж, и второй, и любовники; их твердые грудные клетки, жесткие волосы и молчаливые рты – всё уходит – остается одно страдание.
Я даю им себя унизить – за что и получаю эту ношу, только через нее я могу прочувствовать себя, Мари. В то время я любила выпить. Мерло решает проблему быстро и молчаливо. Но скажу сразу, хоть пила я и много, но не без повода. Разве женское несчастье, муки отверженной не повод!
Потом приполз ко мне Александр, целовал дверные ручки, облизывал порог, но нет! Не трогательно это было, а жалко, мерзко даже. Русская ушла от него, оставила только письмо, прочла я это письмо. Позавидовала уму Елены, хоть она ходила как утка и замученный вид имела, бросила она его, как это свойственно русским – со скандалом. Я же тихо сидела и пила зеленый чай, вечером выгнала потрепанного и уничтоженного русской простой Алекса.
Несчастные создания женщины, Мария. Вот сядь тут рядом, поближе, посмотри мне в глаза и ответь, ответь на все вопросы. Счастливы разве?
И опять пришел женатый! Имя ему боюсь дать ласковое – дьявол он. Приходит – вторник же. Я поставлю эти цветы у окна, спущу бретельку – специально, раздвину ноги. А когда уйдет – буду плакать! Как несчастны женщины! Не замести мне ни одной метелью дорогу к себе, все они будут ходить, и даже самая тяжелая и грубая штора не укроет меня. Мари, пожалей. Я параллельна всему параллельному, не пересекусь все ни с кем.
Тут дьявол мне написал, что с женой опять все хорошо, уехали в Финляндию. А я пишу – «приезжай хоть на час, приезжай, скорее приезжай, мне нужно, я скучаю…». И вот думаю, не такой уж дьявол он, глаза же ангельские и кудри вьются светлые. О, как несчастны женщины в такой миг, Мари! Как небо в сентябре.