ДЕМОНЫ И АНГЕЛЫ "ЛАУРЫ"
Внеисторизм набоковского романа
- И ты смеяться можешь?
“Моцарт и Сальери”, А.Пушкин
К кому же обращен последний протороман Владимира Набокова «Лаура и ее оригинал»? К читателю или исследователю? Возможно, к «идеальному читателю» – проекции авторского сознания во времени, одному из зеркальных набоковских двойников, о котором ему грезилось в «Даре». «Жизнеспособность поставлена тут с ног на голову», - не скрывает автор. Новый (последний?) роман о разложении – точнее о развоплощении, куда более явственном, чем цинциннатовское.
Историей в романе отчасти стала сама публикации романа, преломленный аспект ожидания выхода «Лауры и ее оригинала». Примечательно, что английское название “The original of Laura” зеркально отражено русским, где не совпадает не только с переводом, но и с языком карточек, оказавшимся парадоксально избыточным. Так, в романном тексте Г.Барабтарло упущен наблюдающий за наблюдающим профессором, хотя и отмечен в примечании, и в этом смысле соблюдена «ничья меж смыслом и смычком».
Не в строках ли стихотворения «Око» мерцает набоковское завещание, когда «исчезла граница / между вечностью и веществом», словно сбылось его провидение: «К одному исполинскому оку… / наконец-то сведён человек»,
переведенный на небесную сетчатку: «Вдохновение. Блистание безсонницы. Вкус и снега любимых альпийских склонов. Роман без «Я», без «он», но повествователь везде подразумевается – скользящее око», - упоминал Набоков в дневниках про замысел «Лауры». Этот тот сквозящий реализм, взгляд из вне, о котором мечтал в «Розе мира» Даниил Андреев. «Она сверилась с ониксовым оком на запястье». И… дала добро на публикацию.
Лора Владимировна («русские ей попадались нечасто, подумать об этом») – среднее между Лилит и Лолитой. Цветению Флоры противостоит Лаура – метафора танцующей в соитии смерти, не зря она столь худа, почти костлява. Упущенный поезд в конце романа, подобно пышущему в русских снегах дракону поезда И.Анненского, прерывает «завороженной дали сон», героиня всюду и со всеми, и в этом «массовость» книги о расползании плоти толстяка, мозга в последнюю очередь.
Набоков – мастер замысла целого текста, почти кристаллического, как подчеркивает переводчик, но здесь итог противоположный. Лабиринт не достроен, зияя головокружительной тайной зависших фрагментов – отважный карточный домик. Напоминая античный текст, от которого остались лишь фрагменты папируса или глиняные осколки.
Книга вышла в начале зимы 2009, помечена 2010-м, и в этой условности набоковский прием ухода от страха смерти, в ощущение зыбкости времени: «Снег – настоящий на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть, полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев». Набоков, согласно его сыну, принял живое участие в издании Лауры («никто никогда не умрет», он просто на других берегах), решив продлить факт «забавной» смерти Флоры и её автора. «Эти записи, которые ты нашла, всего лишь наброски для романа, - говорил Гумберт Шарлотте Гейз, - Твое имя и ее были взяты случайно».
Искушение и «искусство самоубоя»: Танатос, забирающий Нарцисса над отражением в озере… Тоска по городу из изумруда, передающаяся читателю: «И как от яда в полом изумруде / мрут от искусства моего», - стихи о неполучении Нобелевской премии. Имени Флора соответствует смарагд, изумруд. В коем набоковский яд распада – смейся, Георгий Иванов. Так, завесой смеха отгораживаясь от профанов, Набоков во «вредоносной вещице» проецирует взгляд извне, не только когда тень автора или персонажа возвращала в миры детства, но и в приотворении потусторонности, овеянной надмирной (надменной) славой, как в одноименном стихотворении:
Но однажды, пласты разуменья дробя,
углубляясь в свое ключевое,
я увидел, как зеркале, мир и себя
и другое, другое, другое.
Двоящийся образ девочки (бабочки) один из самых амбивалентных у Набокова, где смерть проколотого мотылька оборачивается продлением его жизни, а бытие в материи становится адом познавшего Лилит. Чешуекрылые оказались проворнее ловца, переместив его в потусторонность, как в одном из «Семи стихотворений»:
Вечер дымчат и долог:
я с мольбою стою
молодой энтомолог,
перед жимолостью.
О, как хочется, чтобы,
там, в цветах, вдруг возник,
запуская в них хобот,
райский сумеречник.
Содроганье - и вот он.
Я по ангелу бью, и
уж демон замотан
в сетку дымчатую.
Гниению плоти противопоставлена скупая цитатность и автоцитатность «миражей в зеркалах», подобных проблескам быстрых сновидений. Тут, конечно, и «душевнобольной доктор Фрейд», и «грифельная доска» Державина, и пародирование известного пассажа З.Шаховской о невозможности поверить в набоковскую любовь к сеновалу, и вообще в его чувство природы: это «все, что Гомеру или Горацию совершенно недоступно». Здесь подобия его прежних «водяных знаков», но в романе отсутствует любая водянистость.
Карточки – проявленные кинокадры фасеточного романа, остальные засвечены потусторонностью. Нельзя отрицать полностью, что Набоков экспериментирует в пакибытии с достраиванием лабиринта, ибо «время – круглая крепость». Покровы Изиды оказались куда более плотными над домышленной историей, чем над мистериальной сущностью карточек, возможно, писавшихся в ином состоянии спиралевидного сознания. Помните, как умирал отец Яши Чернышевского в "Даре", и что проносилось в его овладеваемом пустотой мозгу? Мысли о переходе весьма академичные. Теперь заклинание "Молчи, скрывайся и таи!" оказалось недейственным – тень Валентинова сполна проявилась в новом веке.
Сегодня можно смоделировать любой прозаический текст, «написанный ногами», по Набокову, например женские романы, которые черпаются из диалогов в интернете и верстаются компьютерными гениями. Набоков словно свидетель и участник уникального перехода от игры в карточную литературу к электронной, соглядатай умирания романа, и смех пересмешника, арлекина в темноте, может длиться еще долго… Как и вовлеченность в игру карточными пазлами, когда «лапа забвения забирала его», – Набоков о столь нелюбимом Чернышевском. Играть в слова? Пожалуйста, вот пример: Лаура – аура – Урал.
Набоков требует полного вовлечения в текст, большего, чем в явь и сон реальности. Таков его метод эстетической компенсации. Вплоть до описания собственного отхода в небытие. Ответ тем, кто утверждает, что у него нет биографии. В недовоплощенности романа бродят молекулы духа, и это броуновское движение согласуется с космосом. Текст – ничей, слоящийся и наборматывающий себя, как Акакий Акакиевич в темноте. А сам он никто, персона, «свеча меж зеркал», оставившая миражи в амальгамах…
Последние, возможно, записанные слова Владимира Набокова, 137-я карточка (черновик 122-й, где «Мыслию отделаться от мысли»):
Самоуничтожение мыслию
чувство что таешь
Envahissement (Накатывание) восхитительного растворения…
138-я:
изглаживать
искоренять
вымарывать
зачеркивать
стирать
вычищать
уничтожать
Таково предчувствие «самоликвидации» в тасуемой колоде, где пушкинское тройка, семерка, туз (137 карточек) всегда покрываются джокером, арлекином (плюс одна к 138-ми), уже полного само- и вне- искоренения.
Буддизм, нирвана, высвобождение из круга воплощений. Если так, то автор и его персонажи пребывают в самадхи, между смертью и сном. В безсмертии, не с двумя слипающимися скользящими эС в слове, но со звонким З запредельного, разграничивающим замысел и сон.
О чем думает художник на пороге? Когда материя отказывается служить и тает на глазах буквально в постели и на карточках? Наверное, «о ней, о девочке, о дальней». Умирание смешно вдвойне, если тень на стене – агония Мнемозины…
И все-таки Набоков в очередной раз вышел победителем - провозглашая незыблемые для него эстетические законы, когда прекрасное сквозит в основе мира, и даже его искаженное отражение не осквернит идеал: «А если грязь и низость только мука / По где-то там сияющей красе?» – вопрошал И.Анненский.
Устное завещание мастера значило одно: «Сжечь нельзя напечатать». Каждый волен выбирать свой вариант прочтения либо отречения. У горной тропы в Альпах его зацепившийся за ветку охотничий сачок. Бабочка-восхитительница теперь с ним всегда.
Он успел сказать главное. В том числе и недоперечеркнутым. Весомостью немоты. Набоков и Сирин уже сыграли свою блистательную партию в бисер – злословие ничтожно пред «Лаурой и её оригиналом», последней Любовью обессилевшего охотника за сновидениями.
Возможно, это метафизическая попытка воскреснуть, ради нескончаемого романа с музой:
Поставим на туза воображенье,
Чтоб целый мир у ночи отыграть.
Умирать нужно долго, стирая ластиком свои слова?