Свернув с оживленного городского проспекта на скромную улочку, я ощутил успокоение, близкое к домашнему, слегка обывательскому уюту. Минуя бревенчатое здание нашего ветхого молочного завода - бывшего когда-то храма - я, трижды перекрестив лоб, поднялся на порог притулившейся у дороги церковки. Церковка, не в пример своей бабке-молочнице, немилосердно репрессированной большевиками, была совсем небольшой и напоминала богомольную старушку, на которую шутки ради кто-то повесил табличку с номером и названием улицы.
Дверь жалобно проскрипела мне, косясь на мой перекрещённый лоб, недоверчиво осмотрела меня и пустила внутрь. Вглубь толпы я не пошёл; придя на место, я вытягивая шею, стал разглядывать прихожан и священников, ведущих службу.
Должен признаться, что вовремя к службе я не поспел. Никогда я не был ревностным посетителем храмов, за расписанием служб и обедней не следил вообще - вот и в этот раз пришёл не вовремя, кажется, мероприятие давно началось, а я ворвался где-то посредине. Ворвался и истуканом встал, редко крестя лоб и изредка думая - как будет правильнее: двумя или тремя перстами. Крестился же я щепотью, но два пальца подав чуть вперёд, выставив за ними большой палец.
Прихожане, в большинстве своём люди немолодые, люди, так печально живущие, что и потеряли всякую надежу в этой жизни земной, обратили свои взгляды к царствию небесному, как к terra incognita, избавляющей от страданий. У одних в глазах - огонь,у других - тупость и усталость(быть может, у меня), у третьих - смирение и рабская покорность перед ударами судьбы. Были и привелегированные - казаки, те лба своего не крестили, зато блистали среди прихожан красными лапмасами.
Службу проводили двое - один священник заунывным голосом читал, то что читать полагается, изредка поминая добрым словом верховного чиновника от православия Кириилла и второго верховного чиновника, но уже от нашей области. Потом следовали посулы нашим грешным и заблудившимся душам - но то было не проповедь, а обряд. Обряд дублировал и второй служка - он языком жестов объяснял глухо-немым суть исповеди. Когда речь заходила о вещах верховных его длань поднималась к беленому потолку, всё остальное время застывая на уровне груди.
Где-то через 20 минут, люди, молодые и здоровые, а также неходячие, но верующие бабушки начали,как мешки падать на пол, моля о царствии небесном и о прощении. Рабы, рабы...
Здесь же, укрывшись платком от мира, исповедовались дьячку согрешившая блудница, обманувший нефтяной магнат, подслеповатая бабушка с бельмами и другая бабушка, здоровая, но очень слабая. Каждый целовал крест и Библию, вытирая слёзы умиления, выходил прочь. Отмолила свой грех молодая невеста, сделавшая аборт. Тяжки грехи, но всем прощается...
В божьем храме хорошо, как в баньке. Стены обиты реечкой, всё блестит и сверкает. В воздухе тягучий запах ладана. Ведущий службу священник, в своей бороде, туманной епитрахили, и сладком дыме кадила, похож на банщика, замачивающего веничек. Кругом бабушки, бабушки, бабушки тянутся к тёплышку царствия небесного... Весело плещет на каменку вода, и испариной покрывается тело, расслабленное после зимнего мороза...
И откуда появилась во мне эта желчь, эта непростительная злоба? Может, сознание моей собственной чужести, отторжения от всего происходящего. Без анафемы чужой. Чужой не вере,а всему священнодейству. И от этого как-то пусто, грустно от этого как-то. Видимо, в баньке я угорел, а все форточки в церковке законопатили - завесили иконами с преподобными адмиралами да императорами; вот и продуху не стало.
Но опять прорывается эта горчеь, эта неприкрытая злоба. Прости мя, господи! - остаётся на-пе-чатать мне, даже не сказать. А что слово напечтанное? Точно таблица с номером и именем улицы, приколотая ради шутки к спине богомольной нищенки.
Дальше пойдут дни, как ушёл и я . Ушёл с причастия, не вкусив хлеба. Хлеб - плоть Христова. Так говорят. Я возвращался к оживленному проспекту. Я думал, что храм развеет смурные мысли. Не развеял. Всё земное уже продалось и церковь земная тоже. И будто бы и меня продали - среди этих исповедующихся бритоголовых прихожан, ездящих на своих "черокки", среди этих безногих старух, которые с тяжким стуком падают на пол, чтобы потом, опираясь на костыль, подниматься, среди этих раскормленных лиц недобитых совдеповских "казаков", выползших изо всех нор.
В божьем хране - как в баньке. И костей не ломит, ведь нет ни костей, ни плоти. А в земном храме - как в могиле. Тлен, ладан и разложение.
Как жаль. Прости мя господи...