(Версия)
Дорогая мона Лиза.
Поздравляю с пятисотлетием.
Мон Коля.
"Леонардо, день за днём, месяц за месяцем, год за годом, меняя освещение, певцов и музыкантов, кисти и краски, капля за каплей, дюйм за дюймом, создавал образ, которого никогда не было, и без его мастерства быть не могло... Три года великий мастер потратил на то, чтобы глаза и улыбку Катерины, свои глаза и улыбку, внушить скромной, набожной жене флорентийца Франческо дель-Джиокондо, и потом изобразить это доске".
Самым ярким воспоминанием о детстве, в течение всей жизни, была улыбка матери: нежная, ласковая, загадочная, едва уловимая, полная неизъяснимой тайны. Когда он, ещё не понимая человеческой речи, заглядывал в её глаза, она, не размыкая губ, не проронив ни единого звука, одними глазами, клялась ему в вечной любви, изгибающиеся в неповторимой улыбке губы, подтверждали невысказанные ею слова: да, да, люблю одного тебя, и больше всего на свете, больше себя, больше жизни! Кроме тебя мне некого любить, я сохраню эту любовь до последнего мгновения жизни.
Такую улыбку забыть невозможно, жизнь без неё не имела смысла. Что скрывается за этой таинственной улыбкой женщины из глухого села, какие секреты мироздания упрятаны в волнующем изгибе постоянно меняющих свои очертания губ? Ещё тогда, не научившись ни ходить, ни говорить, Леонардо задался целью разгадать значение улыбки матери, узнать тайну, которая скрывается за этим неуловимым движением губ, колеблющимся мерцанием глаз.
Когда, в пятилетнем возрасте, его забрали от матери, и поселили в доме да Винчи, он не смог вынести разлуки. Отец был богат. И еда, и одежда, и уход за мальчиком - а за ним присматривала бабушка Лучия - здесь были намного лучше. Но, несмотря на это, Леонардо скучал без полуразрушенной харчевни отчима с её прокопченными стенами, без растущей под окнами крапивы, нещадно обжигающей голые ноги, без устланной булыжниками мостовой, в кровь растирающей босые ступни, без гор, окружающих перевал Монте Альбано, его Родину. Но, больше всего, ему не хватало улыбки матери, той, нежной, ласковой, загадочной, едва уловимой, полной неизъяснимой тайны...
Когда бабушка сказала, что у него улыбка матери, он дни напролёт, за неимением зеркала, проводил над чаном с водой, корча рожицы, не находя в своём отражении ничего общего с её улыбкой. Решив, что виной тому плохое отражение, он уже тогда, в пять лет, задумал изготовить такое зеркало, чтобы его отражение в нём не отличалось от лица матери.
А пока такого зеркала нет, маленький Леонардо нашёл другой выход. Он связал три подставки в одну, приставил их к стене, вылез в окно и сбежал к матери. Какое это счастье: ночью пройти по тёмному лесу, переплыть через бурный ручей с родниковой водой, взобраться по крутому склону, влезть в окно харчевни Аннатабрига, отчима, мужа Катерины, неслышно проползти мимо его покоев, нырнуть под тёплое одеяло, прижаться в преступной страсти к горячему телу матери, увидеть в дрожащем пламени догорающей свечи её неповторимую улыбку, а потом, засыпая, слушать её ласковое воркование о безграничной любви, в ответ давать такие же клятвы, да ещё обещать сделать зеркало, повторяющее её улыбку, построить мост, чтобы не переходить бурный поток вброд, а, ещё лучше - крылья, чтобы от дома да Винчи долететь до Катерины за пять минут... Но, едва Леонардо засыпал, Катерина будила его, и провожала в обратный путь.
Аннатабрига ди-Пьеро, покрыв грех Катерины, женился на ней, получив в наследство маленького Леонардо, и такую же маленькую харчевню. Но если харчевню он любил как источник доходов, то, ни Катерину, ни, тем более, Леонардо, он не терпел, и, будучи угрюмым от роду, издевался при каждом удобном случае.
К счастью для Леонардо, отчим часто надолго отлучался, за всё время их тайных свиданий, он не застал их в харчевне ни разу. Увы, встречам этим со временем суждено было прерваться. Когда Леонардо исполнилось тринадцать лет, отец забрал его из Винчи во Флоренцию, и он разлучился с матерью, так и не выполнив своих обещаний: не сделав зеркала, не построив моста, не сконструировав крыльев.
Зато он влюбился в её улыбку, запомнил её на всю жизнь, и впредь, чем бы ни занимался, она постоянно была перед его глазами. А что могло ещё сохраниться в его памяти от тех детских лет? Своенравный отчим, устраивающий порку при каждом удобном случае, будто это он, Леонардо, виноват в том, что молоденькая Катерина поддалась на уговоры красивого адвоката да Винчи и забеременела от него? Или этот, не менее своенравный ручей, через который он так и не построил обещанный мост? Или птичница, отрезавшая тупым ножом голову живому поросёнку, после чего Леонардо, до конца своих дней, не взял в рот ни одного кусочка мяса?.. А, может быть, родной отец, в семь лет отдавший его в школу, в тринадцать разлучивший с матерью, в двадцать поделивший своё состояние между двумя законными сыновьями, Антонио и Джулиано, сводными братьями Леонардо, не оставив ему ни копейки? Всё это присутствовало в его повседневной жизни, но постоянно перед глазами была только улыбка Катерины.
Находясь в разлуке, долгими вечерами, он использовал любую возможность, чтобы на подвернувшемся куске бумаги, холста, картона, ткани, просто на гладкой дощечке, воспроизвести столь дорогую ему улыбку. И позже, когда начал учиться грамоте у Сэр-Биаджио, живописи у Андреа Вероккио, с кого бы он ни писал картину, кого бы ни изображал на ней, мужчину ли, женщину, или святого пророка, он всегда старался найти сходство образа с улыбкой Катерины, и воспроизвести это сходство на полотне.
Это наваждение преследовало его всю жизнь. Он никогда, никого не любил, животная любовь претила ему, для него не существовало женщин телесных, он видел в них только носителей загадочной улыбки единственной любимой им женщины - Катерины. Её колдовская улыбка сводила его с ума, туманила разум, доводила до отчаяния, тогда он пытался воспроизвести чарующий изгиб её губ в фермах строящегося моста, в формах проектируемой плотины, в конструкции крыла летательной машины, в конструируемом астрономическом приборе.
Завистники злословили по этому поводу, делали прозрачные намёки относительно его молоденьких красивых учеников, но ученики приходили, набирались мастерства, и уходили, умирали, калечились, кончали жизнь самоубийством: Зороастро, Чезаре, Франческо, Джьякопо, Марко, Салаино, Джиованни, Никколо... Да мало ли кто ещё. Не у каждого хватало силы выдержать навязанный могучим Леонардо темп жизни... А он набирал новых учеников, отдавал им свои знания, мысли, умения, а, зачастую, и здоровье, деньги, пищу, делил с ними кров. Вот только женщин у него не было. Ни одна из встреченных им на жизненном пути, не могла не то, что превзойти, а хотя бы сравниться с Катериной. Любовь к кому бы то ни было, кроме неё, ему была чужда. Разве может животное обладание женщиной сравниться с созерцанием совершенности её форм!
Десятки, сотни раз Леонардо начинал писать её портрет, но всякий раз останавливался на полпути, не в силах перенести на холст те чувства, которые заполняли его душу при воспоминании об улыбке матери. Когда же она, чувствуя приближение конца своего жизненного пути, приехала к Леонардо проститься, он не отпустил её обратно. Но за два года, предшествующие её смерти, он ни разу не осмелился взять в руки кисть, чтобы запечатлеть любимый образ. Какая-то сверхъестественная, мистическая сила удерживала от этого поступка, он будто чувствовал, что поступок тот окажется роковым, что ему никогда не удастся силой своей воли сломить характер Катерины до того состояния, которое позволило бы ему безнаказанно уловить её образ, напрочь зафиксировать в своём сознании, навечно закрепить на полотне. Внутренний голос подсказывал ему, что в борьбе двух характеров победителя не будет, а побеждёнными окажутся оба, мать и сын... Катерина так и покинула этот бренный мир, оставив после себя лишь одно подобное себе творение - Леонардо, наделив его своими тонкими, длинными руками, мягкими, золотистыми волосами, и загадочной улыбкой...
Восемь лет после смерти матери прошли, как в тумане. Леонардо создавал грандиозные, и не очень, полотна, ремонтировал мосты, строил плотины, конструировал новые виды орудий, писал портреты королей, придворных дам, и святых, анатомировал трупы, писал труды по математике, механике, биологии... Набирал и выпускал учеников. Но загадочная улыбка Катерины из его памяти не истиралась.
В обычный летний вечер, когда солнце уже склонилось за горизонт, а тьма ещё не наступила, именно в такое время вечерних сумерек, когда Леонардо больше всего любил предаваться работе, так как краски не отражают лучей, мазки быстро не высыхают, и легко ложатся один на другой, выявляя глубину спрятанного внутри картины образа, сидя на лестнице, под потолком монастыря дэлле-Грацие, перед гладким, белым пятном, где должен быть лик Господа, испытывая бессилие, и недоумение от этого бессилия, с трудом извлекая из памяти один за другим ранее обдуманные образы головы Иисуса Христа в Тайной Вечере, и заранее предвидя, что ни один из них нельзя разместить рядом с предательской улыбкой Иуды, он вдруг почувствовал необычное волнение в груди, будто вскарабкался не по лестнице под потолок монастыря, а на перевал Монте Альбано, и перед ним не картина, которую он пишет неизвестно какой год, а рай Господен, в котором за столом собрались святые апостолы проводить в последний путь своего любимого наставника, Иисуса Христа, а сзади, снизу, из окна Анкланского кабачка, на него смотрит мать, любуется, манит, и ему стоит лишь повернуться сбежать с горы, чтобы упасть в её объятия, прижаться к горячему телу плотью, и вечно, до конца дней, созерцать загадочную улыбку!
Не в силах избежать искушения, Леонардо резко повернулся, лестница пошатнулась и он, обливаемый им же растёртыми красками, рухнул на пол монастыря, едва успев мимолётным взглядом поймать улыбку стоящей в тёмном углу женщины.
Придя через некоторое время в сознание, он был сполна вознаграждён за претерпимые неудобства. Из толпы любопытствующих зевак, которых всегда бывает полно там, где ничего не надо делать, но можно давать любые бездарные советы, не боясь никаких последствий, на него смотрела Катерина, и улыбалась хорошо знакомой Леонарду загадочной улыбкой. Мгновения хватило, чтобы навек запечатлеть в памяти образ этой женщины.
Когда Леонардо пришёл в себя, ученики уже собрали краски, кисти и убрали лестницы. Он подошёл к аббату, спросил, кто была эта дама.
- Здесь было много дам, - с поклоном ответил аббат монастыря дэлле-Грацие, - какая именно вас заинтересовала?
- Та, что с загадочной улыбкой.
- Жена торговца Франческо дэль-Джиокондо, мона Лиза.
- Сообщите, что я хочу писать её портрет.
- Но вы никак не можете закончить эту картину...
- К чёрту вашу картину! Я сказал - хочу писать её портрет.
- Не богохульствуйте в святой обители... Мона Лиза ещё, может быть, не захочет вам позировать.
- Мне, великому Леонардо да Винчи, не захочет позировать!
Он быком пошёл на аббата, но успокоился, сник и, понурив голову, вышел из монастыря...
Франческо дэль-Джиокондо, сорока пяти лет от роду, торговец сельскохозяйственной продукцией, деловой, расчётливый человек, всего себя, без остатка, отдавал любимому занятию. Главной заботой в его жизни было - не упустить доход при заключении сделки. Он мог исколесить всю страну в поисках более дешёвого товара, месяцами согласовывать условия договора купли-продажи, только бы это сулило ему выгоду. Будучи богатым, практичным купцом, он и личную жизнь старался устроить также практично и расчетливо. Когда умерла первая жена, не мешкая, ввёл в дом вторую, столь же прекрасную, необходимую для сопровождения на светские приёмы. Год спустя после смерти второй жены, в один день, он сторговал у проезжего купца выгодную партию добротной кожи, и у разорившегося вельможи из древнего неаполитанского рода Антонио Жерардини - восемнадцатилетнюю дочь, причём, хвастая об этом близким друзьям, он с одинаковым выражением лица, одним и тем же тембром голоса, без пафоса, спокойно, рассказывал, сколько заплатил за партию кожи, и сколько отступных дал обнищавшему Антонио, с той лишь разницей, что о качестве кожи говорил профессионально, со знанием, и долго, а о прелестях моны Лизы - мельком, только бы слушатели не сочли, что привёл в дом уродину. Жена была нужна, как необходимый атрибут преуспевающего дельца, поэтому красота, таинственность улыбки, загадочность характера, тонкость натуры, не то, что не интересовали, но были ему непонятны, чужды, а потому излишни.
К тому времени, когда Антонио Жерардини, пустившись в рискованные предприятия, и утратив капиталы, впервые применил волю к дочери, насильно выдав замуж, она, несмотря на то, что была хорошо образована - знала греческий и латынь - нрав имела тихий, скромный, была глубоко верующей, соблюдала религиозные обряды, в речах и поступках была умеренна, говорила так просто, и держалась так естественно, что незнающие люди считали её глупышкой.
В своё время она пользовалась успехом у мужчин, имела много предложений, но первый жених погиб смертью храбрых в бессмысленном сражении одних итальянцев с другими, второй был недостаточно богат, третьего - не любила, а четвёртый не мог предложить сумму, необходимую для поправки финансовых дел отца, который, не долго думая, насильно выдал её за Франческо дэль-Джиокондо. Тем не менее, будучи честной от роду, набожной по воспитанию, и умной по образованию, она была для мужа верной женой, для падчерицы - нежной матерью, для дома - хорошей хозяйкой, для соседей - доброй женщиной, для обездоленных - милосердной благодетельницей.
Дела Леонардо никогда не шли хорошо. Его ум был так грандиозен, знания так обширны, планы столь величественны, что берясь одновременно за сотни сложнейших дел, ни одно не доводил до логического конца. И аббат монастыря дэлле-Грацие упрекал его справедливо. Да разве только Тайная Вечеря ждала от кисти Леонардо своего последнего, завершающего мазка! А Битва при Ангиаре, а Колосс, а Богиня сладострастия, Святой Иероним, Поклонение Волхвов, плотина под Миланом, ров вокруг замка, летательный аппарат, искусственный глаз, сотни других проектов, которые, в той или иной степени, так и остались незаконченными начинаниями, не говоря уже о двухстах томах чертежей, набросков, всевозможных записей! Теперь вот - новый портрет, который, аббат это знал наверное, тоже никогда не будет закончен.
Но Леонардо всё бросил, и ещё не получив согласия, приступил к подготовительным работам. Он знал, что работа предстоит необычная и трудная. При первом взгляде на мону Лизу он понял только то, что улыбка её сродни улыбке Катерины, то есть, имеет те же корни, то же происхождение, то же внутреннее напряжение. Но внешние проявления внутренней энергии моны Лизы другие, поэтому улыбка её, идентичная по содержанию, совершенно не похожа по форме. Леонардо не знал причину такого метаморфизма, а поскольку писать собирался улыбку Катерины, мучился сомнениями: удастся ли ему силой своей воли, таланта, мудрости, умения и мастерства, так перестроить внутренний мир моны Лизы, чтобы получить исходный материал, удобный для исполнения задуманной работы, и чем в результате это закончится.
Таков был Леонардо. Анатомировал ли полусгнивший труп мертвеца, изучал ли цвет нежнейшего лепестка розы, шлифовал ли стекло для телескопа, следил ли за предсмертными судорогами казнённого, или писал портрет королевы - весь был поглощён работой, и находящийся перед ним объект интересовал его только в этом плане: правильно ли освещён, соответствует ли задуманной художником идее, и если нет, что надо сделать, чтобы привести в соответствие, причём увлечение Леонардо порой доходило до такой степени, что казалось, если ему понадобится вдруг изобразить льющуюся из раны кровь, он, не задумываясь, вонзит кинжал в тело натурщицы! Зато, когда бывало нужно создать ей соответствующее настроение, он с таким же рвением мог потратить всё своё состояние на диковинную игрушку, заграничный плод, или грандиозный фейерверк.
К великой радости Леонардо, разрешение было получено, и состоялась первая встреча с моной Лизой.
Леонардо никому не открывал дверь в свой внутренний мир, никогда ни с кем не говорил о себе. Зная, как неприятно отвечать на ранящие душу и сердце вопросы, сам никогда никого ни о чём не расспрашивал. А для того, чтобы заставить человека раскрыться, блеснуть никому невиданными гранями, выявить характер, у него было сотни приёмов, благодаря которым, ведя милую, непринуждённую беседу, рассказывая о самых безобидных пустяках, незаметно, исподволь, развязывть один шнурочек за другим в неисчерпаемых хранилищах души собеседника, заставляя его обнажаться до духовной, интеллектуальной и физической наготы.
Мона Лиза оказалась крепким орешком. Но на иное он не рассчитывал! Не задав ни одного вопроса, справедливо решив, что раз пришла, значит, согласна позировать, он в течение четырёх часов пересаживал её с одного кресла в другое, но подходящего места не нашёл. Окончательно выйдя из себя, выгнал её, велев прийти завтра, рано утром.
- Что мне предпочтительней надеть? - спросила она.
- Улыбку! - коротко и непонятно ответил Леонардо.
Утро выдалось солнечным, жарким. Когда мона Лиза вошла в мастерскую, Леонардо уже знал, что день для работы неподходящий: солнечные лучи, проникая сквозь широкие окна, многократно отражались от стен, создавая в комнате туманообразный мираж. Он усадил мону Лизу в одно кресло, в другое, в третье, передвинул столы, стулья, шкафы: всё напрасно! Устав от ненужной, безрезультатной работы, сдался, и проводил до двери:
- Завтра перед заходом солнца! - сказал на прощание, закрывая дверь.
Ещё беря уроки у иконописца фра-Бенедетто, Леонардо узнал: если хочешь сотворить вечное произведение живописи, то, приступая к работе, нужно призвать на помощь всемогущего Бога, возлюбленную заступницу грешных Деву Марию, святого Евангелиста Луку, и всех святых рая. Затем украситься одеянием любви, страха, послушания и терпения...
Он и первую половину наставлений известного иконописца исполнял не безукоризненно. Но в пятьдесят лет вдруг с ужасом понял, что в душе нет ни любви, ни страха, ни послушания. А что до терпения, так его не было никогда!
Мысленно воспроизводя в памяти образ моны Лизы, он предполагал, что при определённой концентрации силы воли сможет облачиться в одежды страха и послушания... Терпения? Ну, допустим. А что касается любви... Ему - пятьдесят, ей - тридцать... Двадцать лет разницы... Да и что такое - любовь, применительно не к Богу, не к матери, а к женщине? Ведь сила художника в одиночестве. Для великого созерцания нужна великая свобода! А свобода не совместима с любовью. Может, пока не поздно, отказаться? Тем более что тот же иконописец учил: для каждой иконы необходим свой подход, своя манера письма, своё время года, суток, и даже своя студия. Будто нужное время года можно заказать на сегодняшний вечер в бакалейной лавке Франчиони, а студию перестроить в соответствии с улыбкой Джиоконды...
Произнеся это слово, Леонардо похолодел. Тело охватил озноб, по коже прошла мелкая волна дрожи, как при виде смертной казни. С одной стороны - понял, как будет называться его картина и, следовательно, окончательно решил, что будет писать портрет моны Лизы. Но, с другой стороны, только теперь осознал, что у этой женщины есть семья, двенадцатилетняя падчерица, муж - уважаемый в городе человек, она бывает с ним на приёмах, вечером вместе возвращаются домой, ложатся в одну постель...
Ладно, да Винчи - отец. А с отчимом, интересно, ложилась ли мать в постель? Отчего же у них одинаковые улыбки? Может, Катерина была также несчастлива с Аннатабара, как мона Лиза с Джиокондо? Говорят, бараны, быки и шкуры интересуют его больше, чем женщины. А чем я лучше? Не интересуют ли меня больше, чем женщины, кузнечики, жучки, плотины и мосты? Да, полно! Её ты ставишь выше всех мостов, плотин и кузнечиков. Уж если осмелился послать ко всем чертям аббата и Тайную Вечерю... Просто ты боишься, боишься самого себя. Впервые за всё время тобою овладел страх. Мужайся, живописец!
Прежде, чем в сознании Леонардо окончательно утвердилось решение писать портрет моны Лизы, ему пришлось, чтобы преодолеть неожиданно посетившие душу сомнения, невероятным усилием воли и концентрацией духовной энергии, воодушевиться на то, чтобы пройти через такие человеческие чувства, как страх, злость, обида, досада, безразличие, равнодушие, уважение, почитание и восхищение, чтобы выбрать из этого ряда самое светлое и достойное: любовь!
На следующий день в мастерской Леонардо ничего не изменилось. Мона Лиза пришла вовремя, солнце только пыталось спрятаться за гору, именно в такие предвечерние часы здесь были написаны десятки полотен, время было самое подходящее для любой работы, и свет равномерно рассеивался по комнате, и жара уже спала, но мастеру это не нравилось. В интерьер студии не вписывалась улыбка Джиоконды!
- Придётся на время отменить сеансы. Я должен построить новую студию. В этой мало окон, они слишком велики, выходят на север, из окон плохой вид, внутри нет необходимого простора, не правильно рассеивается свет, недостаточная вентиляция. Буду всё переделывать!
- Из-за одного единственного портрета?
- Из-за одной единственной улыбки, - ответил Леонардо, - я хочу дать возможность избежать скуки, свойственной лицам тех, с кого пишут портрет.
- У меня достаточно терпения, чтобы какое-то время не скучать. Его хватит надолго.
- На все пять лет?
Мона Лиза одарила его необыкновенной улыбкой, и вышла из мастерской.
Несколько месяцев ушло у Леонардо, чтобы оборудовать мастерскую так, как было нужно. И окон теперь было достаточно, и размер их соответствовал запросам мастера, и опоясывающая дом веранда давала возможность работать в любое время дня, независимо от местонахождения солнца, а он медлил с началом работы. Не боялся ли он самого себя, встреч наедине с этой загадочной женщиной, не сомневался ли он в способностях живописца? Или он испытывал страх перед невозможностью воскресить однажды увиденную улыбку, а потом навечно запечатлеть её на полотне?
Чтобы ещё хотя бы на какое-то время отсрочить начало работы, он принялся обустраивать двор. В центре соорудил фонтан с ниспадающими струями, которые включали музыкальную машину, наполняющую окрестность мелодичными звуками. Вокруг фонтана разбил газон с её любимыми ирисами. Сюда же запустил грациозных ланей. Оправдывая свои действия, будто всё это нужно для создания определённой композиции, купил огромного белого кота. Когда стало невмоготу обманывать себя, он отважился, и во второй год по началу шестнадцатого века от Рождества Христова, приступил к работе.
Мона Лиза приходила в удобное для неё время, в любые часы светового дня, садилась, где хотела, занималась, чем душе угодно, говорила обо всём, что заблагорассудится. Её сопровождала служанка Камилла, с ней она и развлекалась. Леонардо ей не мешал, ничего не навязывал, ни о чём не расспрашивал. Он её изучал. Изучал, как до этого изучал распределение звуков в музыкальной машине под фонтаном, а ранее - игру перекрёстного света в западных, отражённых лучах, и в восточных, прямых, а ещё перед этим - разность скорости и равномерности высыхания краски рядом с костром, и за экраном из тёмного полотна.
Сторонний наблюдатель не уловил бы на его лице никаких изменений чувств при всех этих наблюдениях. Но они были! И хотя за три первых недели не было положено ни одного мазка, изменения в поведении мастера появились. Он, то просил мону Лизу заняться поливкой цветов, то приказывал принести хлеба, и предлагал ей покормить лань, то усаживал на колени большущего белого кота... Потом стал приглашать для музыкантов, и они, в продолжение работы над портретом, играли тихие мелодии. Когда видел, что мона Лиза начинала скучать, рассказывал ей интересные, длинные до бесконечности, истории о дальних странах, страшных дикарях, тёмных пещерах, придворных интригах, и не переставал ни на мгновение следить за изменениями её лица, глаз, улыбки.
Каким-то невероятным чутьём угадывал наступление усталости, и каждый раз прекращал работу за мгновение до того, когда она об этом хотела попросить. Так сближался с ней, сближался до опасного предела, проникал внутрь, в тело, в сердце, в сознание, в душу!
Мона Лиза чувствовала это, понимала, что является забавной игрушкой, невольной помощницей, даже - участницей какого-то кощунственного заговора, но, движимая неосознаваемой, неизъяснимой мистической силой, не находила в себе мужества прекратить, отказаться, вырваться из-под могущественного влияния Леонардо, освободиться от гипнотического сна. Лишь однажды она набралась смелости и спросила, знает ли он, что творит с нею, сознательно ли идёт на это, на что Леонардо ответил:
- Ветвь орешника бьют палками и потрясают тогда именно, как доводит она плоды свои до совершенной зрелости.
- Судя по тому, что меня бьют не очень сильно, я ещё не созрела? - и впервые за долгие месяцы их знакомства, она подарила ему ту самую улыбку. Леонардо был доволен. Он добился, чего хотел.
С этого дня работа пошла споро. К музыкантам Леонардо добавил певцов, рассказчиков, клоунов, балаганщиков, остроумных собеседников, которые, сменяя друг друга, ни минуты не давали скучать моне Лизе. Им хорошо платили, они честно отрабатывали деньги, и из сонма участвующих в этом представлении людей, лишь два человека знали их истинную цену: Леонардо боялся оставаться наедине с моной Лизой. Впрочем, как и она с ним...
Мону Лизу увлекла работа Леонардо, она всячески помогала ему. Проявившееся родство душ давало ей возможность угадывать малейшие нюансы его поведения, и тотчас реагировать на них. В редких случаях она путалась, не понимала его, волновалась, и смущалась окончательно. Тогда он, уловив смену в её состоянии, как бы она ни старалась это скрыть, прекращал работу, отпускал её домой.
Чем больше узнавал мону Лизу Леонардо, чем глубже проникал в тайники души, тем больше боялся. Он часами всматривался в живое лицо, затем часами - в изображение на портрете, и его обуревало некое предчувствие чего-то мистического, подобно религиозному страху, Божьей каре, будто позирует ему не живая женщина, а призрачное, эфемерное, прилетевшее из другого мира существо, до которого он ни разу не посмел дотронуться, а мона Лиза на портрете - вот она, как живая, её можно обнимать, целовать, бесконечно долго любоваться, не обманывать себя, оправдывая это необходимостью изучения кривизны губ, игры света с тенью.
То, что не смел сделать в жизни, он делал в созерцании, сливал два образа, живой и нарисованный, в один, соединял действительность и отражение, это давало ему радость великого освобождения. Он никогда бы не признался в этом даже себе, хотя теперь, наверное, знал, почему так и не осмелился написать портрет Катерины...
А мона Лиза, не понимая до конца истинного замысла художника, поддалась его обаянию, и делала всё от неё зависящее, чтобы замысел этот удался. Она смотрела ему в глаза с улыбкою, полной тайны, как безоблачное небо, как тихая вода в бездонном колодце, совершенно прозрачная, но настолько глубокая, что, сколько бы в неё ни смотреть, дна не увидишь.
И Леонардо, день за днём, месяц за месяцем, год за годом, меняя освещение, певцов и музыкантов, кисти и краски, капля за каплей, дюйм за дюймом, создавал образ, которого никогда не было, и без его мастерства быть не могло...
Три года великий мастер потратил на то, чтобы глаза и улыбку Катерины, свои глаза и улыбку, внушить скромной, набожной жене флорентийца Франческо дель-Джиокондо, и изобразить её на доске.
К сожалению, мона Лиза поняла это слишком поздно, тогда, когда он окончательно умертвил её живую прелесть, создав взамен этого на полотне призрачный образ, для стороннего наблюдателя кажущийся живым и более действительным, чем сама мона Лиза, которая всеми силами помогала Леонардо уничтожать себя, в точности выполняя тезис о том, что высшая цель художника - выразить в лице и движениях тела страсть души.
Где она теперь, страсть её души? Мастер искусно соединил её со страстью своей души, и удачно поместил на куске берёзовой доски... Но, в конце концов, может не так всё и плохо? Это не просто кусок доски. Это, по большому счёту, бессмертный образ, вновь рождённое существо, которое зачали мы оба, я и он, и родили оба, причём от большой любви, в которой была большая опасность, чем в плотской, ибо мы ходили по краю бездны, где ещё никто никогда не ходил, побеждали соблазн и притяжение бездны, казнили себя страшной, медленной смертью, и муки наши должны быть искуплены потомками.
Когда, в один из дней, мона Лиза пришла одна, без Камиллы, Леонардо охватило смутное, тревожное предчувствие. Он отпустил музыкантов. Мона Лиза поиграла с котом. Покормила с руки лань. Леонардова улыбка прочно закрепилась на её лице. Говорить им было не о чём. Они всё знали друг о друге без речей. Мона Лиза сняла покрывало с портрета, мельком взглянула на него, вновь закрыла. Леонардо, для порядка, взял в руки кисть.
- Не надо. Мы оба знаем, что ты его никогда не закончишь... Впрочем, как и другие свои работы, - пожалела она. - Пять лет ты отдал улыбке, ни разу не взглянув на мои брови. Может поэтому без них я такая некрасивая?
По интонации голоса, по едва уловимой тени на лице, по особенному блеску глаз, Леонардо понял, что эта встреча - последняя. Он, каплю за каплей, в течение многих лет, изливал её жизненные силы на портрет, и теперь капель этих не осталось. Но, даже сейчас, она щадит его самолюбие, подыгрывает, даёт возможность считать, что он ни в чём не виноват, отпускает ему грехи:
- Завтра уезжаю с мужем в Колабрию, на три месяца.
Это были её последние слова. Мона Лиза умерла вдали от Леонардо, он узнал об этом лишь через три месяца. Казалось невероятным, что молодая, цветущая, пышущая здоровьем женщина, могла сгореть за считанные дни. Но Леонардо знал, что - могла, что болотная лихорадка тут ни при чём. А при чём тут его необыкновенное трудолюбие, неуёмная энергия, высочайшая требовательность к себе и к тем, кто с ним соприкасается, его, до безумия безжалостная, любовь.
Леонардо покинул Флоренцию, отправился служить королю Франции. Он продолжал строить мосты, возводить дамбы, рыть каналы, конструировать всяческие аппараты, писать картины, но, ни одна из этих работ не могла отвлечь его мысли от моны Лизы. Оставаясь в одиночестве, он снимал с портрета покров, долго смотрел на него, и тогда ему казалось, что под его пристальным взглядом лицо меняется, оживает, мона Лиза сходит с портрета, улыбается ему настоящей, живой, но всё такой же загадочной улыбкой.
Тогда он, чтобы избавиться от мистического наваждения, брал в руки кисть, растирал краски, невероятным усилием воли вызывал из глубины сознания её образ, и, мазок за мазком, переносил его на доску, продолжая с прежней жестокостью, до бесконечности, совершенствовать стоящее перед ним совершенство, наперёд зная, что ничего нового к нему он прибавить уже не сможет, ибо со смертью моны Лизы, улыбка Леонардо сошла с его лица, и навсегда поселилась на её портрете.
Иногда на него нисходило просветление разума, и тогда он, критически оценивая свои действия, казнил себя также безжалостно, как прежде её: «Какое право было у меня испытывать это хрупкое создание с таким же бесстрастным любопытством, как законы механики и астрономии. Живую душу, единственно мне близкую, ставить в один ряд с крыльями, фонтанами и плотинами! Я не мог не понимать, что казнил её страшной, медленной казнью, и что невинная покорность только разжигала во мне беспощадное любопытство».
В течение двух лет он неразлучно жил с портретом, вёл с ним беседы, советовался, делился своими тайнами, и постоянно совершенствовал его. За три года он привык к ней живой, и сейчас не верил в её смерть, думал о моне Лизе и о смерти, как об одном целом, неотрывно связанном друг с другом, считал её частью своей семьи, более того, частью самого себя.
Только тогда, когда новый король Франции, Франциск I, наслышанный о таинственной улыбке Джиоконды, реквизировал её у Леонардо, небрежно бросив на стол фантастическую по тем временам сумму - четыре тысячи экю, Леонардо понял, что самое страшное в жизни не заботы, не бедность, не горе, не болезнь, даже не смерть, а скука, одиночество. Без моны Лизы он не мог жить. Плечи его ссутулились, глаза потухли, он будто погружался в какую-то роковую тишину, из которой нет возврата в этот бренный мир. Смерти не боялся, знал, что все годы он учился не жить, а умирать. Он хотел умереть. Но не мог умереть в глубокой скуке одиночества.
Среди ночи Леонардо поднял на ноги слуг и пошёл в замок Амбуаз. Король Франциск I, узнав от Маргариты, своей сестры, о любви Леонардо к Джиоконде, смилостивился, вернул портрет, на время, до смерти мастера, запретив прикасаться к полотну кистью.
Леонардо вернулся в замок Дю Клу, в мастерскую. Закрыл на засов двери. Бережно установил доску на мольберт, зажёг свечи. Присел на лавку, отдохнул, набрался сил, отошёл, всмотрелся в портрет.
Такую силу жизни почувствовал он в изображённой на портрете женщине, что было страшно оставаться с ней наедине. Казалось, из потустороннего мира пришла она для того, чтобы помочь, облегчить задачу, пришла мёртвая, чтобы оживить его творение. А, может, наоборот, у живой отнял он жизнь, чтобы отдать её мёртвой? Пять лет потратил на то, чтобы воссоздать всё с величайшей точностью, до последней складки одежды, до крестиков тонкой узорчатой вышивки, обрамляющей вырез тёмного платья на бледной груди. Сотни раз она меняла свои одеяния, но мастера это не смущало. Он изображал не то, что было перед ним, а то, что хотел.
Да что одежды! Он и с её образом делал, что хотел, выписывал так, как ему было нужно. Оттого он и получился таким выразительным, таким правдоподобным, что в нём не было правды! Сколько труда пришлось вложить в этот кусок полотна, чтобы потом, всмотревшись в него пристальнее, можно было видеть, как вздымается грудь молодой женщины, как в ямочке под горлом бьётся кровь, как изменяется выражение лица в зависимости от твоего взгляда. И вместе с тем, при более внимательном рассмотрении, ощущается, что она призрачная, далёкая, чужая, более древняя в своем бессмертии, чем первозданные глыбы базальтовых скал, виднеющиеся в глубине картины, - воздушно-голубые, сталактитоподобные горы, как будто нездешнего, давно угасшего мира. Не с их ли форм скопировал он улыбку Джиоконды? Или это извилины потоков между скалами напоминают извилины её губ с вечной улыбкой? И волосы ли ниспадают по её плечам, или это последняя попытка мастера доказать нам один из божественных законов любимой им механики, по которому падают с высоты струи воды?
И как будто смерть её открыла ему глаза - понял, что в прелести моны Лизы было всё, чего он с таким любопытством и ожесточением искал, и не нашёл в природе: тайна полёта и музыки, водопада и стенобитного орудия, круглого стекла и движения мускулов, радости и горя, жизни и смерти, - понял, что тайна мира была тайной моны Лизы. И уже не он, а она его испытывала. Что значил взор этих глаз, отражавших душу его, углублявшихся в ней, как в зеркале - до бесконечности? Это была равнодушная улыбка, с которой мёртвые смотрят на живых...
Губы шевельнулись, раздвинулись, приоткрыв необычайной белизны зубы, Леонардо услышал голос:
- Ты хотел изобразить борьбу живого духа с умирающей плотью, жизнь и смерть слить в одну тайну? Ну что ж, мастер, тебе это удалось! Ты осуществил свой замысел. Но к тайне ты не приблизился ни на шаг. Божьей милостью, тебе было отведено пять лет счастья. Ты употребил их по своему разумению...
Холодный и ласковый взгляд Джиоконды невыносимым ужасом леденил его душу, остужал кровь, сжимал сердце, туманил взор. Невероятным усилием воли Леонардо дотянулся до портрета, слабеющими руками прижал холодное дерево к остывающей груди, словно в это мгновение главным его желанием было согреть, вдохнуть в него жизнь, воскресить образ и продолжать любоваться им, живым, горячим, загадочно улыбающимся. Но силы покинули его, и он навсегда застыл в такой позе.
Странная это была картина: прислонившийся к стене высокий старик, с длинными, седыми волосами, с угрюмым, неподвижным лицом, с робким, до дикости, немигающим взглядом, прижимающий к себе невообразимой красоты женщину, со столь же невообразимо загадочной улыбкой.
Он умер так же, как жил.
Без страха и раскаяния.
Флёрдоранж http://www.proza.ru/2009/12/19/457