ГЕНЕАЛОГИЯ (ПОВТОРЕНИЕ ПРИХОДА).
КАНОН АПОЛОГИИ
ГРАНД-ОТЕЛЬ
ФИГУРЫ
БОЛЬШАЯ ВОДА
ГЕНЕАЛОГИЯ (ПОВТОРЕНИЕ ПРИХОДА).
По инерции ты презираешь старые фотокарточки и семейные реликвии и разнообразные талисманы и цыганские украшения, поскольку все украшения — языческие, тебе раздражает одежда, которая не закрывает, а прикрывает, ты не веришь людям, которые перебирают четки.
А генеалогию начнем от Аденауэра — единственного достойного, оставшегося после бесславного побега Хайдеггера. Аденауэр, отец наш безмерный, всеобщий и многоязыкий, он возник из тьмы неизвестности и во мраке исчез, оставив нам потомков и еще мелодию своего имени: «А... Де... Нау...»
Шатобриан. Далее следует Циклоп, который неназванным и незваным явился в офицерских сапогах на стрыйско-львовский вокзал и, согласно будущим пророчествам, появится вновь (еще).
За ним ожидает Марта, царственно грустная и одинокая,
за ней приглядывает Сальвадоро Моро, мизерный сальвадоро из дома лао ше и рондо чжан,
знатный режиссер подпольных фильмов (ошибка: Моро зовут Себастьяном).
Затем хотелось бы видеть Годо в компании Пепы,
вот только боюсь, что Пепа с его любовью
к желтым районам Торонто
(«С желтыми просто, старик, желтой скажешь комплимент о ее сиськах, и она твоя, а вот с муринкой у меня ничего не вышло».
“А о чем же ты с ними говоришь, с желтыми? Утром и так далее”
«А нечего говорить — они же язык знают примерно так же, как ты, так что сделал свое дело — и бай».
«То ест вода до мыця или до пиця?»
«То ест вода до мыця пиця»),
с его ранне-львовским гигиенизмом не впишется в эпоху лодок Марке,
сифилитических мух, домашних прислужниц, крема и вербены.
Потому пусть торчит там, наш дорогой Пепа, без иерархий и регалий — кто как не он мог еще так ревностно верить в праотцовство Аденауэра. Пепа, Пепа, Пепа.
После этого хлам серо-золотой, скучающий Бруно, зеленоватый Захер, сопливый Нестор, полнокровный Мазох и боеспособный и бездетный Вель.
Вель родил Карпа Любанского, Карп Любанский перебил Матияша Кудусая, Кудусай полюбил Олли.
О, Найджел, ночная бабочка моих страданий! Ты возникал, как ангелы покаяния возникают в снах, ты дарил и прощение и прощание и, пока каялся я грешный, в твоих голубых отражаясь глазах, ты отбирал у меня все. Последнее ты отбирал у меня. Мои любови уходили за тобой. Ведь на этой земле я был конечным пристанищем нескольких обреченных прекрасных, но появлялся ты, о Найджел, никчемный мотылек моего падения, и люди шли, целуя мои следы, шли след в след, исчезали за тобой, и небосклон поднимался как скол (небокрай підносився мов край).
Таким был Найджел (Олли). Он двигался неслышно в балетных тапочках Нижинского, в чьем-то гимнастическом трико, сын обрюзгшей Айриш, он приникал (припадав) ночами к нашим замковым щелям, негодяй, верный муж старой Эдды Мириам, он колдовал под нашими дверьми, бросал на лестницы зеркала и сыпал соль и мел, медом лил, выцарапывал граффити, а исчезал, как всегда, неслышно, словно властитель тьмы растворялся во тьме, хотя был на самом деле посланцем света, только какого-то другого, неведомого мне бога.
Но ведь Бог один! Опомнись!
Найджел родил двух сыновей, но ни один из них не дал потомства.
Вместе с тем Марта, царственная богоравная Марта, упомянутая нами еще в начальных анналах, все же зачала от своего придворного шута — коротышки Себастьяна, и тайком бросила недоношеного выродка, без имени, без носа и губы (то есть с одной только заячьей губой), который в обход канонической генеалогии все-таки умудрился влить кровь свою и сперму в сиятельную реку царской крови и спермы, чем и спас от конечности бесконечный род Аденауэров, и чья заячья губа ни с того, ни с сего возникла много поколений спустя у сына вполне благочестивых особ, такого себе Пуцыка, человека пусть и недалекого, невысокого полета человека, но вполне норовистого и, как и его далекий пращур, многоуважаемый достославный Байстр, падкого до женщин, в особенности до женщин деревенских и одиноких.
Одна из них, правда, не деревенская, но воистину одинокая скучающая самочка, ведьмочка с черными волнистыми волосами на голове и черными густыми зарослями под мышками, черным же деликатным пушком под ягодицами и уже неделикатным, но по-прежнему черным ворсом на небритых лодыжках и с неожиданно рыжей, и, возможно, потому бритой щетиной между ногами — не могла не соблазнить просто так, со скуки, нашего редкоземельного норовистого Пуцыка.
Хотя бы потому, что — Пуцык, хотя бы для того, чтобы почувствовать вкус его заячьей губы на своих таких разнообразных, таких разнопородных, обречено звериных губах.
И тут, как это нередко и вполне неожиданно случается, возник очень тесный, крепкий и верный брак, и результатом этого брака, этой, не побоюсь сказать, любви стала доченька Мириам, такая милая, такая умница, такая многообещающая девочка, она еще в школе начала писать (на диво добрі) на удивление славные стихи, и с другими науками не терялась, даже с самыми точными, и в лицо была хороша, - не красавица, ясно, но миловидная, - унаследовала от матери роскошные черные волосы, роскошные брови, карие глаза и т. д., и ничто не предвещало несчастья, когда вдруг где-то за порогом печально известного полового созревания на девочку набросилась какая-то неизвестная гормональная драма, какая-то неподконтрольная эксплозия случилась в ее хрупком организме, и — позагибались крючками ногти, и разрослась непомерно голова, и сгнили зубы, а кода на лице посинела, стала фиолетовой, розовой, и покрылась угрями, гнойниками и струпьями, и, некогда густые и полнокровные, выпали и поблекли волосы, оставив какие-то рыжеватые лохмы на раздутом черепе, зато разрослись неожиданно волосы у пипок, которые так и не развились в налитые соком груди, а ноги остались коротенькими и маленькими, получив свойство только превращать ботинки в свою точную копию, что и зафиксировал вскоре в гадком своем холсте старательный ученик Магрит. Нужно быть снисходительным и отдать должное этой юной Мириам, - она не опустилась и не пустилась во все тяжкие, не опустила руки и не покончила с собой, - упрекнуть ее можно разве в избыточном злоупотреблении алкоголем, - но кто из нас без греха? - она продолжала писать стихи и, пережив первое полигамное исступление, остановила свой выбор на вполне пристойном и неплохом (правда, чужом) муже, с которым и прожила (не обижая его жену и детей) остаток дней своих бурлескных и бурных дней.
Наследников, как известно, она ему не родила, почему совершенно неясно, каким образом сохранилось племя Аденауэров, но все же каким-то образом сохранилось, иначе откуда бы взялись:
Косоглазый Юхан,
Больной безумием Боровчак и
Горвиц с вечно мокрыми руками и
Вечномолодой Цезарь с вечно мертвыми руками и
троица Густавов Бессмертных и
Шваркопф, Герой фиолетовых пяток и
Мириам Почему-я-не-кончаю-с-собственным-мужем и
Мириам Пречистая-дева-соленого-позвоночника и
Мириам Золотое-горлышко и
Яковиа, сын своих родителей, бесцеремонный парень Яковина, эсквайр, - то есть все наши герои.
Да и откуда бы взялся, наконец, этот Воццек, Воццек Тот, твой неуклюжий (недолугий) фаворит, лизун, любимчик, подлиза, рекомендованный сынок, паскуда, предатель, протеже — хотя, возможно, следовало бы позаботится не столько о нем, сколько об А., - это имя, звук которой настолько чужд для слуха твоего восточного воццекового языка, - ведь даже не сама по себе генеалогия, но скорее факт присутствия этих двоих в колене Аденауэра предвещает, дорогой Я, огромные возможности твоему самоотречению.
КАНОН АПОЛОГИИ
Проси страх.
Прошу тебя, проси страх.
Не проси радости и не проси счастья, поскольку радость и счастье быстро уходят, и только страх быстротечности смягчит для тебя неожиданность отчаяния и боли, которые затем непременно настанут.
Не проси беды и отчаяния, но проси страх, чтобы не соблазнится собственными страданиями и не изведать низкой (плебейской) роскоши.
Не проси богатства и наслаждения, но проси страх, ведт богатство сковывает свободу, а наслаждение приносит опустошение, и только страх дает надежду.
Не проси ни покоя, ни воли, ни надежды, поскольку покой - суть гордыни,а воля — непотребность и ненужность твоя, только страх — это вера и покаяние.
Не вымаливай ни веры, ни искупления, поскольку смысла этих слов ты не понимаешь, и только страх, знакомый тебе с детства, определяет (решает) все.
Не проси всего и не проси ничего. Кроме вышеуказанного. Помни, что война все (Галицизм. Означает: «всегда»; «постоянно». длится.
Война длится испокон веков и продлится до скончания века, то есть вечно. Каждую минуту умирает два человека — один от старости и болезней, а второй от ран, потому цепь смертей остается непрерывной. И рождается каждую минуту два человека — одно человеческое дитя, а второе неизвестно чье, поэтому приходов зверя будет ровно столько, сколько случится толкований его числа.
Поцелуй — это способ продления пищевода.
Не проси знания, не проси любви, не проси мерти. Слышишь, жабка, страха проси!
И дам тебе.
И воздастся мне.
Всякий раз умираешь с обстриженными ногтями, в пепле перхоти, в вычесанных волосах. Чего тебе еще? Оставляешь после себя кучи экскрементов, потоки мочи и пота — все это мертво. Что еще ты хотел бы иметь? Проси страха, сердце мое. Трах сделает тебя живым и лишит страха жить.
Никогда не можешь взять ничего самостоятельно. Ты даже не уверен, что у тебя есть руки, ну, или зубы. А все, что у тебя есть, все тебе дарит, - так научись хотя бы хотеть. Всего бывает столько, сколько случится толкований его креста. Поэтому проси страха, проси страха, проси страха, заклинаю тебя.
Взойди на крышу, добудь из груди гордый рев страшной разлуки и возвращайся назад. Осторожно переступай по ступеням непрочной лестницы, а с третьей ступени спрыгни на землю, чтобы аж разошлись полы наброшенной на голое тело шубы, и не юродствуй больше. Ляг у стены своего дома и спрячь лицо в ладонях. Попробуй попросить еще раз. Не выйдет — живи дальше.
Любимая, не проси утешения, ненависти и вдохновения. Не создавай собственных миров. Не изменяй мне с друзьями, не дари меня верностью, и давай не будем бояться вместе. Страх единственный требует одиночества, так как тогда он и будет самым страшным страхом одиночества.
Проникать в твое тело — все равно, что заходить в снега, в воду, в землю, в листья. Я боюсь этого погружения так же сильно, как и жажду. Под листьями спрятаны черви, под снегом растут огромные цветы, в воде подстерегает огромная рыба, а под землей ничего нет. Какого же дьявола ты нужна мне, любимая? Или, когда я обращаюсь к тебе, ты действительно существуешь? Отлетай, отлетай, отлетай, прошу тебя.
Термометр показывает температуру моего тела. Следовательно, между этим столбиком жидкого металла, запаянным в стеклянный капилляр, и мной, есть определенная связь. Атомы моего тела, активно двигаясь, толкают атомы стекла, а те, в свою очередь — атомы ртути, что становится причиной увеличения ее, ртути, объемов, - это ли не идиотизм? Отлетай, отлетай.
Я боюсь этого подвижного серебра. Я не знаю причины его движения. Проще всего было бы разбить с десяток стеклянных колбочек и вылить их содержимое в свои внутренности, туда, где температуру можно почувствовать непосредственно, но от этого, если верить книгам, упомянутая температура начнет неудержимо падать, пока не сравняется с температурой окружающей среды, - ну не абсурд ли? Отлетай.
И, отлетая, молчи. Я попрошу страха на всех, милая моя Мириам, любимая А.
Если не побоюсь просить.
Постскриптум:
Чем отличается человек, надувающий шарик жевательной резинки, от человека, который не делает этого? Ничем. И тому, и другому хочется дать в морду.
ГРАНД-ОТЕЛЬ
На следующий (слово зачеркнуто) день ты оказался в Гранд-отеле. Ти еще не знал, утро это или вечер, и уже наверное не догадывался, что это Гранд-Отель. Ты просто вышел за пределы своих ни капельки не роскошных апартаментов, - честно говоря, это была просто убогая комнатка с обшитыми фальшивым дубом стенами и без каких-либо удобств, куда вас вместе со спутником поселили, как это всегда бывает, после длительных переговоров, взаимных подмаргиваний и ловких эквилибристских трюков с различной стоимости банкнотами, - так вот, ты вышел в своем домашнем наряде с полотенцем на шее и мылом в руках, вышел искать уборную, которая почему-то, как правило, находилась в подобных заведениях в конец коридора, но вдруг обнаружил, что никакого коридора в привычном смысле слова не существует, поскольку за коротким и узким предбанником внезапно открылась панорама широких лестниц, балюстрад, террас и галерей, которые вели во всех возможных направлениях и во всех возможных измерениях и под самыми неожиданными углами, каменные плиты, сферические своды, фрески и проходы, уродливые химеры — сторожа литых фонарей, и сами фонари с их белыми пыльными шарами и тусклым, словно присыпанным светом, а еще — люди, разномастная и разношерстная публика, которая тусовалась туда-сюда и тут и там и byle-gdzie. Откуда-то снизу, з нижних этажей, доносилась музыка. Ты упрямо искал уборную (беспрекословный признак утреннего сна), хотя вряд ли она могла находится за какой-то из этих высоких, действительно дубовых двойных дверей с гладенькими выпяченными медными ручками.
Прохожие дивились твоему расхристанному виду, или не обращали на тебя внимания, или надолго исчезали куда-то, и тогда ты мыкался по пустым залам, приглядываясь к орнаментам на полу, не решаясь куда-нибудь заглянуть и кого-либо о чем-либо спросить; руководствуясь скорее запахами, нежели геометрией, или - скорее интуицией, нежели звуками. В конце концов ты все-таки наткнулся на уборную, - ее двери, не смотря на массивные цилиндры противовесов, были распахнуты, и запах действительно давал о себе знать, - однако, как указывала табличка, это было женское заведение, и тебе больше нчего не оставалось, кроме как, предполагая симметричность строения всего отельного комплекса (каковая не выглядела такой уж беспочвенной), настроится на поиски подобного помещения (в этот раз мужского) по ту сторону умозрительной оси умозрительной симметрии.
По мере твоих проходов все четче проступал вечер, то есть осознание вечера приходило на смену абсолютной неопределенности времени, и, когда ты после неудачных попыток уловить логик старинной архитектуры и после нескольких не-запланированных-словно-заколдованных-возвращений к открытому, но запретному для тебя вонючему девчачьему тайнику решил спустится этажом ниже в надежде и т.д., когда ты, и когда... короче говоря, жители отеля, каковые вновь возникли, проходили мимо тебя огромными сутолочными толпами, в вечерних нарядах, - темные платьица с глубокими вырезами и блестками, лакированные ботинки, фраки, смокинги, бабочки — что вам еще? Вечер, вечер, несомненный вечер воцарился в хмурых просторах! Все больше случалось хрустальных люстр, все больше народу, вкупе — с запахами, и светом (того, что ты искал, ты так и не нашел), все более запутанными выглядели опрокинутые так и сяк лестницы, все сильнее вытертыми - половики; зато чище выглядели белые шары, которые венчали головы причудливых псов (черных, железных, тощих), с женскими грудями и куриными лапами; зато прозрачнее и нежнее был холодный мрамор балюстрад, на котором старинные трещинки и тонкие девичьи прожилки свивались в узоры немыслимой красоты; зато красноречивее становились фрески, полные теми же куриными грудями и бабским когтями, но на этот раз в сочетании с ангельскими лицами, лентами и голубиными крыльями; все громче становилась музыка; тошнотворнее — ароматы; усиливающимися — желания. Ты спускался все ниже и ниже, пока не открылась перед тобой панорама нижнего холла, совершенно, свыше всякой меры переполненного, где между колоннами, на возвышениях и подиумах, приступках, бордюрах и перилах сидели и стояли, а где даже и возлежали люди. Где-то в глубине, меж зелени маленькой оранжереи, играл оркестр, там танцевали, там официанты развозили на тележках яства и напитки, там одежда отличалась блеском и элегантностью, и тут же, по соседству, располагалось окошечко администратора, и длинная очередь с чемоданами и пакетами выстраивалась к нему, то тут, то там разрезая толпу танцующих и разделяя ее на островки.
В центре царило непрекращающееся движение у терзаемых швейцарами стеклянных дверей, - до самых широких каменных лестниц, ведущих в лифты и на первый этаж, и еще бог знает куда. Ближе ко мне целая толпа людей устроилась, словно в вокзальном зале ожидания, раскладывая вещи, отгородившись в своих маленьких ареалах — некоторые из их спали, другие ели, играли с детьми, еще другие — как, например, пара бритоголовых юношей, устроившихся на массивной базе дорической колонны просто подо мной — играли в шахматы. Я почему-то не удивился, хотя эти невыразительные смуглые азиатские типы (восточные или южные), которые продают на наших базарах твердые крахмальные гвоздики, а еще приторговывают наркотиками и крадеными автомобилями, а еще — распространяют экзотические альковные болезни, а еще, нанимаемые собственной суб- и инфраструктурой, заботясь о ее росте и выживании, совершают изнасилования и убийства; эти типы, как правило, отдают предпочтение нардам, или, в худшем случае, расписываю партии преферанса, а тут были шахматы (что само по себе еще ничего не значило, но отсылало нас к более древним, нежели просто какие-то там дагестанские или курдские, традициям, к крепко забытым культурам, а, возможно, и мирам, - о структуре которых уже мало что могли сообщить расчерченные на клетки квадратные, круглые и крестообразные поля, - и одновременно предупреждало куда более серьезную угрозу, нежели, скажем, случайная смерть от чеченского ножа, и даже исключительные пытки эндурских энтузиастов, - угроза также была древней и забытой, и в ней брезжило подлинное, не вульгаризованное бледным европейским воображением лицо дьявола), но я почему-то, как было уже ска-
ФИГУРЫ
зано, не удивился, а, перелезая через балюстраду террасы, только хотел спрыгнуть вниз на единственное свободное место, которое виднелось возле бритоголовых, но вдруг поскользнулся, ухватился за колонну и съехал по ней вниз просто на тех двоих, прямо на их шахматы, от чего те з грохотом рухнули, а фигурки рассыпались по полу.
Ясное дело, страшно извиняясь, ты принялся ползать по каменным плитам, разыскивая эту деревянную, как показалось, мелочь. Шахматы были самодельными. Шахматная доска, простой фанерный ящик, сделанный тщательно, но несколько грубовато, давно потемнела, поэтому черные и белые поля мало чем отличались; от неоднократно нанесенного и точно так же неоднократно стертого лака образовались на этих полях разнообразные пятна, и линии, и целы картины, едва ли не ландшафты, напоминающие таинственные карты, и, верно, свидетельствовали о скрытой статистике выигрышных ходов.
Понятно, фигурки оказались наиразнообразнейшими, были взяты из разных комплектов и побывали во всевозможных руках. Тут встречались странные зверюшки — полукони, полуслоны, ни за что бы не догадался, какие функции им в действительности отведены в игре, видел ты и традиционные конские головы, но они никак не могли принадлежать шахматной кавалерии, поскольку не имели подставок и поэтому не могли стоять, а заканчивались внизу четырьмя прямыми ножками, какие обычно используют вышивальщицы при изготовлении нитяных цветов. Роль одного из офицеров играл обычный оловянный солдатик в форме красноармейца образца сороковых годов, а другого — фигурка китайского законника с семью помещенными друг в друга шариками; рядом с ним вместо ладьи должна была стоять круглая керамическая шашка, а на противоположной стороне — игральный кубик, вырезанный из черной кости, у которого почему-то на всех гранях было по шесть точек. Рядом с дешевой покерной фишкой видел я удивительную и, несомненно, ценную вещь, которая едва помещалась в квадратик поля, - на фасаде ее был изображен древний буддийский храм, а сзади — подобие рождественского вертепа со святым семейством. Нашлась под чьим-то пакетом зеленая пластмассовая лягушка — точилка для карандашей, которая тоже, как выяснилось, была одной из фигур.
Этого дбра собралось уже достаточно много, - значительно больше, нежели нужно для игры, да и не нашел я еще ни одного короля и ни одной королевы. Хуже всего было с пешками. Все неодинаковой высоты, - чаще всего это были простые офицеры с открученными головами, - они позакатывались в самые неожиданные места. Некоторыми из них уже играли дети, оказавшиеся более сообразительными и ловкими, чем я, а на некоторых я, сам того не ведая, вначале легкомысленно не обратил внимания, поскольку в отсутствие настоящих пешек тут использовались и пуговицы, и монеты, и, что самое неприятное, - обычные пластилиновые шарики, покрытые сверху лаком, - многих из них я просто-напросто раздавил коленями и теперь, отдирая их от штанов, скатывал обратно в шарики, и, снова извиняясь, отдавал хозяевам. Ущерб был непоправим, поскольку, скатанные вторично, шарики уже не выглядели такими красивыми и блестящими, как раньше, зато были облеплены мусором и прилипали к рукам. Поэтому я очень радовался, когда мне попадались еще неповрежденными эти странные пешки, похожие на ягоды. Однако позже выяснилось, что откуда-то (очевидно, вследствие моего падения), на полу появилось множество рассыпанных виноградин, породистых и огромных, словно мускат черного камня, и я подбирал их, не ведая, вместо злосчастных пластилинок, чем весьма и весьма, все больше и больше не нравился моим смуглым хозяевам.
БОЛЬШАЯ ВОДА
О большой воде Тот рассказывал скупо и неохотно. Но, поскольку ему приходилось проделывать это часто, намного чаще, чем хотелось бы, он выработал для себя некий план рассказа, от которого никогда не отступал.
Начинал он, как правило, с описания брюховицкого ландшафта, - очень похожего на тот, которые существует в действительности, но все же чуть-чуть иного, - словно на рекламной фотографии, подретушированного, контрастного, в конце концов, более яркого. На этих снимках всегда застывает такой специфический, с профессиональным вероломством подобранный угол зрения, и, когда ты в силу скрытых и вытесненных желаний в действительности оказываешься в этих краях, на zyvo, live, ты никогда не можеш увидеть их такими, какими их изобразил фотограф. Ходишь разочарованный и пристыженный тем, что вновь попался на пестро-консервную приманку рекламы, и, чтобы хоть как-то компенсировать ущерб, пытаешься отыскать то же место, тот холм или даже дерево, с котрого реальность приобретала бы нужный ракурс. Но такие трюки, как правило, не удачны, - черт знает, каким образом они удаются фотографу. Возможно, - специальная оптика или съемка с вертолета, зависающего в метре над землей, плюс ограниченное поле зрения, - ведь не заглянешь за край открытки, а за тем краем как раз и прячется, наверное, мусорник или мерзкое сооружение лесного ресторана, или кучка мокрых скучающих туристов, которые сбежались на грохот геликоптера и теперь, обсыхая в выгнанных лопастями струях горячего воздуха, во что бы то ни стало стараются попасть в кадр.
Так было в рассказах Тота, - холмы внезапно становились выше, откосы — отвесней, а долины — более живописными. С этой дороги, ведущей к мосту, — (возле которой стоит у леса домик моего покойного деда) — можно было увидеть и все три озера, куда чище и прозрачней, нежели в самом деле, и кладбище, и могилу деда, и спрятанную соснами церковь, и, - что совсем уж невероятно, - железнодорожные пути. Была в рассказе Тота еще одна не совсем понятная деталь, - намек на какие-то подземные тоннели: не то трубы гигантского водопровода, не то линии недостроенного метро, которые тянулись до самого Львова — (где в свое время от этого вначале опал уровень грунтовых вод, а затем начали оседать и трескаться дома) — можно было будто бы оказаться благодаря им в Полтве, а следовательно — в канализационной системе города, а значит, - в чем угодно доме. Но намеки оставались только намеками — Тот не перегружал ими свой рассказ. Большая вода застала его на лесном склоне, ведущем вниз, просто к соседнему дому. Издалека модно было даже заглянуть в наши окна, и Тот божился, будто бы он видел деда живым. Будто бы (то есть выше) соседка выносила из дому пожитки и загоняла скотину.
Я лихорадочно вспоминал — чтобы отделить правду от тьмы, — действительное расположение соседней усадьбы, расстановку курятников, конюшен и подвалов, маршруты переходов к вечно мигрирующему клозету, к калиткам, к старинному немецкому насосу, который после долгих изматывающих фрикций злорадно выплевывал порцию затхлой, мутной и все же невероятно вкусной воды. Однако память, даром, что сверх меры одаривающая яркими и точными деталями, безбожно перевирала пропорции и масштабы: я уже весьма приблизительной и всякий раз по-разному - то с приземистой позиции кота или курицы, а то стремительно вырастая по вертикали — представлял себе двор, вымощенный крепкой, как кремень, добольшевистскими кирпичами, высокую сетку проволочного забора, которая подпирала, а теперь уже еле сдерживала отяжелевшие телеса нависшего над двором песчаного склона (его попытки вывалиться из тщедушного корсета становились все более непристойными), и, наконец, тропинку, настолько крутую, что по ней нельзя было взобраться, хоть раз не поскользнувшись на хвое и не ободрав рук, чей хватательный рефлекс всегда проявлялся с некоторым запозданием. (Чей?)
Никак не избежать клейкой живицы, от которой руки становятся безрадостно липкими. (Так?) Ныкто не избежит песка в носках — это ноги стираются в прах и пыль (полынных могил).
(Пауза)
Никогда не возобновишь в памяти всего, да и довольно уже опорных словосочетаний, чтобы увидеть Тота на самой горе, на склоне, где застала его анонсированная только что великая вода.
Вот он, вцепившись в ствол дерева, с ужасом наблюдает, как неудержимая и никому ранее не известная река вырвалась из чащи леса, и, сметая все на воем пути, понеслась вниз — на дома, на шоссе, на людей, на озера, на речки и ручьи, на могилы и кресты.
Намного сложнее представить себе собственно эту воду. Это бурный кипящий поток, несущий в себе и песок, и деревья, камни, животных и птиц, и кусты, и мусор, молитвы и хулу и играючи прокладывает русло в сыпучем, как крупа, грунте, молниеносно изменяя ландшафт, создавая обрывы и пропасти в своих сомнамбулически подвижных берегах. Это трудно еще и потому, что именно в этой части лексика рассказа Тота вдруг преисполнялась какими-то пафосно-красноречивыми клише и штампами, очевидно, заимствованными в дешевых приключенческих романах. Разгул стихии, переданный такими неуверенными, обесцененными средствами, выглядел несколько неубедительно и карикатурно, однако тень прежнего страха, который и теперь появлялся в его глазах, свидетельствовал сам о себе и лучше любых слов помогал почувствовать тот спазм отчаянного ступора, с которым от обнимал сосну — неверную и случайную подругу по несчастью.
(Пауза)
Край берега неуклонно приближался, земля проваливалась в пропасть, где ревела и бесновалась река, и до конца его, Тота, дней оставался какой-то десяток метров. Но ту ни с того, ни с сего, неизвестно откуда (лексика Тота обретала привычное звучание) на лесном склоне горы появился мальчишка лет 10-12 с маленьким волчонком на руках. Мальчик дердался вполне беспечно, апокалиптическая картина, похоже, совсем не волновала его, он с некоторым скепсисом, а, возможно, и с презрением оглядел дрожащего Тота, прошелся по краю склона, словно выбирая более удобное место, а потом как-то лихи гикнул, свистнул, подпрыгнул и, не выпуская из рук волчонка, ловко съехал по мокрой глине и хвое вниз, как обычно зимой дети съезжают со снежной горы.
(Должен заметить, что здесь точка моего зрения, каковая ранее совпадала с взглядом Тота, резко изменилась. Так, словно бы я вместе с мальчиком спустился вниз, и теперь мы оба смотрим на Тота снизу вверх. К тому же берег, склон, стороны света — вся панорама — с только-сну-свойственной логикой развернулась на девяносто градусов, а река странным образом не позаботилась о смене направления, очевидно, в силу той же замысловатой логики).
Мальчик ловко затормозил почти у самой воды, и, выпустив и рук волчонка, который тут же принялся деловито исследовать окрестности, стал со скуки бросать в воду шишки, палки, камни, разный хлам. Вскоре это нехитрое занятие ему надоело, и он начал помогать стихии в уничтожении склона. Он подгребал руками землю, песочный и влажный грунт, и радостно смеялся, когда очередной пласт сдвигался и осыпался на него и его хвостатого приятеля. Песику, видимо, эта забава тоже была по вкусу — он подпрыгивал и задиристо рычал на все эти сыпучие ручьи и струйки, а потом быстро выбирался из-под завалов, отряхивался и был готов к новой игре. Только Тоту это не приносило удовольствия. Боязливо оглядываясь через плечо, он видел, как просто на глазах ползет, приближаясь к нему, край пропасти (уже упомянутая мной аберрация точек зрения и путаница в пропорциях привела к тому, что высота, незначительная и легко доступная подростку, вытягивалась для Тота в непреодолимое и фатальное препятствие). Еще, может быть, какое-то мгновение, и он вместе с деревом свалится вниз, и, если смерть не застанет его в момент падения, то там, внизу, она наверно настигнет его среди нечистых черных волн.
Тогда он понял, что хочет спастись.
Раздумья Тота о вариантах его спасения в его ж, Тота, пересказе, репризой повторяли намеки на таинственный подземелья мистических водопроводов или более чем гипотетического метро. «Если бы, - ращмышлял он, - удалось поднырнуть к центральному коллектору (который, даром что был воображаемым, в силу удивительных закономерностей капризного видения живо переместился ближе и оказался теперь едва ли не под дедушкиным домом), то оттуда по тоннелям, которые не затапливаются больше, чем на три четверти (дьявольски хитрая система вентиляции была рассчитана таким образом, чтобы воздух, собираясь под сводами, совершал дополнительное давление и не позволял воде подниматься выше определенного уровня), по этим тоннелям можно было бы вплавь добраться до Львова и вынырнуть в одном из резервуаров Высокого Замка — этого Арарата окрестных земель».
Однако для воплощения подобного плана нужно было хотя бы несколько секунд остаться живым в месиве воды, деревьев, камней и т.д. (см. выше), что казалось невозможным. Поэтому Тот решил пойти вслед за мальчиком. К этому следовало определенным образом подготовиться. Не отпуская дерево, он попробовал ногой подвинуть пласт земли. Это на диво легко далось, - возможно, потому, что его усилия совпали с очередными потугами мальчишки, который продолжал развлекаться там, внизу. На этот раз масса грунта была настолько внушительной, что малыша засыпало чуть до груди, а песик и вовсе исчез под завалом. Сорванец, бедняга, начал лихорадочно разгребаться вокруг себя, стараясь как можно скорее выбраться и спасти волчонка, но Тот не позволил ему этого сделать. Он снова топнул ногой, и еще один пласт земли пополз вниз, и теперь только мальчишеская голова осталась торчать на поверхности. Мальчишка завизжал, и, выгибаясь всем телом (насколько это было возможно и видно), старался выкрутится наверх. Времени оставалось мало. Тот, почувствовав, как дерево теряет стойкость и вот-вот упадет (уже обнажились широкие корни), все еще придерживаясь за ствол, подскочил и со всей силы обеими ногами ударил по земле. Целая скала, видимо, весом в надцать тонн, откололась от склона и, рассыпаясь, поползла вниз. Она оставила за собой пологий и относительно гладкий склон, из которого кое-где торчали обломанные ветви, и своей массой отодвигала вон русло реки, которая, словно почувствовав мощь и силу тверди, начала вздыхать, засыхать и утихомириваться. Уже ничего не напоминало о мальчике и волчонке, хотя в тот момент они оба еще, наверное, только начинали задыхаться не столько от недостатка воздуха, сколько от ужасающей клаустрофобии и осознания неотвратимости своего безжалостно замедленного конца. А Тоту больше ничего другого не оставалось, кроме как, оттолкнувшись от уже склонившейся приречной сосны, в неожиданной грацией прыгнуть в сторону, и, вначале вертикально, а затем на четвереньках, погружаясь локтями и коленями, совершить свой спасательный спуск.