Ох, и близок был с природой Порфирий, ох, и матер. Прочел ведь и на моем блаженном лице недобринку потаенную; засомневался. И, скорее, тут сыграл с ним злую шутку автоматизм, тот, который провел его сквозь все тяжбы и тяготы, тот, что повел Паршека на рекорд, на победу себя неприродного. Доверься он чутью, а не духу лавины, не случилось бы той профанации. Хоть Порфирий и был «по клетке» двадцати пяти лет, но старушечья суетность, да кряхток выдавали великие его годы. И может неверный свет луны, исказил промерзлый воздух, или глаз мой подвела ледяная радость, но, показалось мне, что дрогнули могучие руки, а на лицо, покрытое белой растительностью, легла тень страха. Порфирий начал опускаться, а во мне словно черти запрыгали. Еле дождался, когда он спустится. Заглянул:
- Ау, Порфирий, - и потянул лестницу вверх.
- Куда? Верни, бесов выпердыш! – досада Порфирия выплеснулась крепкими словами. Не доверял мне старик, помнил старые обиды. На «выпердыша» я не обиделся, даже развеселился. Вернее не я, а мои бесы, так и заскакали от счастья по молодым нервным окончаниям, топоча копытцами, высекая колику и искры.
- Порфирий, а у фрицев не сидел в колодце. Ха-ха-ха! Небось послушницу на сегодня ждал, под первоснег, а? Покарауль ее тут, барышню свою… А я там, гы-гы!
Сейчас, вспоминая тот вечер, я улыбаюсь – очень уж был забавен Порфирий на дне колодца. Я тянул лестницу, а старые, но сильные руки Порфирия цеплялись за осклизлые, обледенелые ступени. Порфирий выл, блажил, проклиная себя, меня, и весь Советский народ. Лестница от него ускользала, подхваченная более молодым, более наглым и проворным. Сквозь ругань, вдруг, послышались мне и другие слова. То ли молитва, то ли мольба, а может и заклинание. Лестница стала тяжелеть и, медленно поползла из моих рук вниз, но слишком поздно. Изловчившись я вытянул ее и бросил на снег. В следующую секунду я бежал к домику, стараясь не слушать страшный вой, почти осязаемым потоком, идущий из колодца. «Колдун» - подумалось мне, и стало нехорошо.
Порфирий пришел под утро. Мы с Катей уже проснулись, и она очень боялась – Порфирий будет недоволен, что его послушницу, тискает изверг рода человеческого. Боялась, но подсмеивалась. Еще свежи были в памяти бессонны ночи на полу, когда полусумасшедший старик ползал за ней, пытаясь укусить, за мягкое место и подзывал барышней. Это называлось у него: «Потакать Природе». Омерзительное действо, дабы не допустить его, я и затеял цирк с лестницей.
Из-за лютого нрава Порфирия, я держал с ночи под матрасом короткую, но увесистую кочергу, но он не обратил на нас никакого внимания, а сразу полез в узелок за лавкой. Извлек из него кусок домашней колбасы, и, проглотив его почти не жуя, затих на своей лавке сном мертвеца, от которого мне не по себе и по сей день. Говорят, что эта колбаса и стала причиной его безвременной кончины. А я, по началу, винил себя в смерти друга. Но, потом все улеглось, я стал забывать тот неприятный случай. А через полгода поселился совсем, в Кондрючем, в доме моего старого друга. Теперь я хожу зимой и летом в холщевых шортах, не брею бороды и не пользуюсь туалетной бумагой. Иногда, ко мне приходит Катя. Она меня побаивается, но справно подставляет свой зад под укусы. Так я «Потакаю Природе…»