Повесть
======
Небольшое примечание автора:
1. Действие повести происходит в первой половине 80-х годов.
2. Прошу прощения у читателя, но, согласно правилам сервера, я не могу опубликовать здесь надлежащую иллюстрацию. Впрочем, вы можете сами ознакомиться с нею, пройдя со ссылке:
http://bibliotekar.ru/rusVasnecov/12.htm
======
«Уж и что я вам, братья, сегодня реку:
Не ходите вы, братья, на Шат-реку.
Глубока та Река шатоватая,
Плутовата она, вороватая.
И сшибает она с ума-разума,
Подойдёшь к ней, – судьба твоя сказана».
К.Д. Бальмонт, «Шат-река»
I
С тугим раскатистым гулом из облаков выскользнул самолёт.
Четыре надёжных мотора медленно несли его над вершинами сопок, над глубокими распадками, над мерцающими сквозь облака извилинами рек, над всей тайгой, которая вместе со всем земным шаром неторопливо откатывалась назад.
Путь был впереди – ясный, размеченный, безошибочный; для многих – хорошо знакомый, и бывший в новинку, быть может, только для усталой худенькой стюардессы. Почувствовав на себе её трепетный, изучающий взгляд, сидевший с краю широколицый темноволосый парень, что-то рисовавший у себя в блокноте, быстро прикрыл ладонью страницу. Она успела рассмотреть лишь какие-то дома, деревья, смутные и острые очертания фигур и лиц. Потом холодноватые, цепкие глаза художника поднялись и, в свою очередь, ощупали, показалось ей, каждую чёрточку её лица.
Обиженно отвернувшись, она заспешила дальше.
Вот напугал, спокойно сказал он себе, снова обратившись к блокноту. Молоденькая, подумал он, легко набрасывая в свободном уголке страницы испуганное усталое лицо с причёсочкой «под пажа». Дуры-бабы, и зачем режут волосы. Как она на меня: надо же, и кого только за эти рейсы не увидишь… конечно, воззрил на бедненькую как на какую-нибудь двоечницу из восьмого «б»… господи, взмолилась она, а ведь до Москвы ещё добрых часа три с половиной лёту…
Нет, это не Она, решил он. Не Она.
«ОНА» – написал он на чистом листе крупными буквами. Помедлил и поставил на полях вопросительный знак, кривой, ехидный, похожий то ли на двойку, то ли на рыболовный крючок.
Подумал, быстро подписал в другом углу: «Казбек Магомедов».
Таково было его имя.
И, ниже:
«Город Москва».
Это был его город, в который он возвращался после отпуска.
Качнувшись, самолёт скорректировал курс, и всё, что осталось внизу – потекло, подёрнулось плывущим навстречу туманом.
В перекатах далёкой реки заклокотала вода, загрохотал порывистый ветер в ветвях деревьев на склоне далёкой сопки. Было ли это лето? Не было ли?
Острый грифельный носик вычертил длинную сутуловатую мужскую фигуру в сапогах, брезентовой куртке, с вёслами на плече. Вот и лицо этого человека. Чёрные, прямые – как у индейца – волосы, колкий взгляд из-под насупленных бровей, тонкая, усталая улыбка.
Это друг мой; ещё армейский мой товарищ, Сергей.
II
Весной, получив от Сергея, после пятилетней разлуки, неожиданное приглашение приехать летом отдыхать к ним на Лену, Казбек растерялся. Откладывалась его обычная летняя поездка в Каспийск, к родителям. И, помимо того и многого прочего – как променять на неизвестную Сибирь долгожданное летнее море и дюны, поросшие «каменными розами»?.. и вообще – с чего это всё вдруг?
Однако, когда вслед приглашению прибыл перевод в солидную сумму на дорогу, Казбек понял, что делать нечего и сел писать извинительное письмо в Каспийск. Писал и, вспоминая события пятилетней давности, гадал, узнает ли при встрече старого приятеля. Ему представлялся тот, прежний Сергей – узколицый, худощавый, подтянутый, в длинной шинели с погонами старшины на развёрнутых плечах:
– И-и р-раз! Р-раз! Р-раз-два-три!.. Па-адтянуться! Что р-растянулись, как удав по –пустыне? И-рь-раз! Р-раз!
– ..это ты – Казбек? Твоя заметка в «Боевом листке»? И рисунок? Ты правда учитель? Я учителей уважаю… давай, будем знакомы… значит, на полтора года к нам? Вместе демобилизоваться будем. Ты правда с Кавказа? А непохож… Ко мне во взвод пойдёшь? Я поговорю с кем надо… Да ты не скучай, мы здесь народ весёлый!
Они, как оказалось, были одногодками. Казбек после института; его замкомвзвода – после техникума и нескольких лет работы на БАМе.*
*Напомню, что время действия повести – первая половина 80-х годов. – Ф.Э.
– Рь-рота!.. Запе-вай!
– Какую?!
– Любую!
– Сейчас!
– Ой, как мать на фронт меня…
– Проважала-а!..
– Ой, тут и вся моя родня…
– Набяжала-а!..
Каков-то ты стал теперь, солдат?
Нынешний Сергей помягчел, отпустил волосы. Место прежней жёсткой усмешки заняла едва заметная, чуткая улыбка. Он как будто всё время удерживался от того, чтобы улыбнуться. Постоянно вставляя в свой разговор негромкие «ага», «однако» и «наверное», представил другу жену, называя её по-местному обычаю «мамкой», и «сыну» своего Андрюшку, у которого оказались чёрные колкие глаза отца и мягкие светлые волосы матери.
Киру, жену Сергея, Казбек помнил по нечастым Сергеевым письмам. Помнил, довольно смутно, что она, москвичка, лет пять назад, рассорившись с родителями, умчалась, сломя голову из столицы сюда, на Лену. Амазонка, усмехнулся он тогда. Начиталась Джек Лондона.
Однако, теперь, когда они, вернувшись с аэродрома, сели ужинать, ему захотелось получше рассмотреть её, примостившуюся у дальнего края стола, куда, по случаю ужина, сдвинули швейную машину, и где на стопке старых журналов запасена была ею полная верхом вазочка лесных орешков.
Черты её лица были, казалось, вырезаны из мягкого красноватого кедра… Только мастер, будто испугавшись, как бы лицо это вдруг не стало выглядеть чересчур мягким, поторопился круче и грубее обрисовать скулы и лоб, поспешно добавил суровости в прищур глубоких светло-серых глаз, слегка подправил линию крепко сжатых, упрямых губ.
Небольшого роста, крепкая, с резкой речью и порывистыми движениями, Кира могла бы, наверное, походить на мальчишку, если бы не длинные, пушистые, перехваченные на лбу красной ленточкой волосы. И платье, надетое, судя по всему, лишь ради приезда гостя, сидело на ней как-то неловко. Она явно была из тех молодых женщин, которым более подходят брюки и грубые мужские рубахи.
В конце концов ей, видно, надоели пристальные разглядывания Казбека, и она, откинув волосы, так твёрдо посмотрела в ответ, что он сразу перевёл взгляд в сторону, на стену, особое место на которой занимала украшенная яркой ленточкой гитара.
– Это ты на гитаре играешь? – спросил он, обратив внимание на её руки – тонкие, с огрубевшими кончиками пальцев.
– Играла когда-то, сейчас не играю, – резко откликнулась она. И прибавила мягко, словно извиняясь:
– Давно не брала в руки. С ней ещё возиться, настраивать.
Неправда, подумал Казбек. Неправда. Но что за искра промелькнула в твоих сразу потемневших глазах?.. И ещё интересно, как давно не касалась рук твоих гитара, которая висит на месте, анне пылится, и даже, тем более, натирает струнами тебе мозоли на пальцах?
Сергей спросил его тем временем:
– У тебя-то как дела семейные? Не собрался ещё?
– Невест-то в Москве много. Я не тороплюсь. Найду себе молоденькую учительницу… или ученицу. Из тех, кто мне на уроке записки пишет: «Казбек Магомедович, я в Вас до гроба влюблена!»
– Ну а та? Которой ты в армии по три письма в сутки строчил, помнишь?
– С нею всё. «Проще надо быть», говорила она мне. «Проще», «проще» - и так при каждой встрече. Ты знаешь, я человек терпеливый…
– Знаю, ты человек терпеливый, – повторил Сергей.
– Но иногда…
– Но иногда…
– Короче, прогнал её, или как это называется…
– Так и называется, – сказала Кира, выглянув из-за журнала «Охота».
– Что ж, говорю, надеюсь, я тебе не слишком жизнь поломал. Она отвечает как всегда: ничего, человек – тварь живучая. Его бьют, он выпрямляется. Его пытают, он терпит, его убивают, он живёт… Я не вытерпел, высказался: вот, заучила, и талдычишь всю жизнь как заведённая! Хорошо ещё, что у нас без детей обошлось… А она мне? дурачок… Дурачок, говорит, проще надо быть…
(А я всё ждал, что она вдруг, да скажет, хотя бы что-нибудь вроде: я думала, ты мужчина, а ты… Но она не сказала. Так ей было проще… Потом я догадался: да ведь она не может понять, что я-то проще стать не могу. Что стать проще для меня – значит умереть… Она ушла. Как всегда, уверенная, каждым шажком своим словно обозначая невидимую точечку у себя на дороге. Каждым взглядом будто приказывая: бросьте его львам!..)
– …С тех пор и она не звонит, и я молчу. И никого с тех пор. Не хочется больше никому жизнь ломать. С моим характером.
– А раньше ты таким не был, – заметил Сергей. – Раньше был помягче, наверное.
– Да и ты переменился, помнишь, как в первый день у нас чуть до драки не дошло?
– Ага, а что ты мне всё: капрал, капрал. Я и взбесился. А как ты на полосе препятствий нос разбил? Гляжу, сдирает с себя противогаз, лицо в крови…
– Да, когда там в клапан затекло, чуть не задохнулся…
– А заметку твою в «Боевом листке»…
– Это когда на нас «дедки» полезли и ты об стенку табурет расколотил?
– Да, и в этот момент дежурный по части заходит!
– А как гвозди ладонью забивали? Ты сейчас так сможешь?
– Нет, сейчас сила не та.. Вот бы сюда одного моего друга. Он в лесоохране работал, тушил пожары в тайге. Я тебе не писал о нём? А…
И тут Сергей внезапно осёкся, потому что жена туманно серыми глазами пристально посмотрела на него.
–…а ты помнишь как…
– …помнишь…
Да, наверное, помню…
Дело подошло к полуночи, но летнее якутское небо темнеть не торопилось. Кира, пощёлкивая прожаренные орешки, по-прежнему листала «Охоту», и вдруг резко отложила журнал в сторону.
– А где Андрюшка?
Вскочила, подбежала к окнам.
– Да не суетись, наверное, – сказал Сергей, – я его к бабке отвёл.
– Точно?
– Ты ж сама говорила: завтра в дорогу, он приставать начнёт: возьми с собой, да возьми. Постой, не ходи, а то обратно вести придётся.
Кира, с горечью взглянув на мужа, снова присела к столу. Машинально захватила горсточку орешков, бросила. Метнулась, сорвала с гвоздя куртку…
– Не ладит со свекровью. – Сергей мотнул головой в сторону захлопнувшейся двери. – На днях прихожу со смены – сидит плачет. Ага. В чём дело, – оказывается, мать наведывалась, да и походила сапогами по свежевымытому полу. А мамка моя – в слезу… А, глупости, короче, бабские. Спать, однако, пора. Ты как, завтра будешь в состоянии? Далеко поедем. Ничего, на крайний случай в лодке отоспишься. Сегодня на чердаке тебя положим. Хорошо там сейчас. Там мы с мамкой обычно ночи проводим, да сегодня видишь… Пойдём.
В небе засветились первые звёзды. Ранний месяц завис над сопкой, отражаясь в бегущей, неспокойной от огней воде. В порту шевелились и лязгали краны, уходили в темноту реки огоньки постукивающего мотором катера.
Вдоль ограды женщина в брезентовой куртке вела за руку ребёнка.
– Мама! Ну, мама!
– Ну, что тебе? – отозвался голос Киры.
– Что это там? Светит.
– В небе? Это месяц.
– А… А что на месяце?
– Как что?
– Ой, побежало!..
На чердаке, в плывущем, тёплом полумраке блаженно благоухали травы, пучками развешанные по балкам. «Это – чебрец. Это – зверобой. Это – травка какая-то, мамка знает, это – ромашечка, а это – кровохлёбка, мы её в воде замачиваем, когда Андрюшку купать, чтобы кожица крепче была, ага..»
Казбек, ворочаясь с боку на бок, всё никак не мог высчитать, сколько времени сейчас должно быть в Москве. Считал, путался, пока, наконец, крепкий сон не захлестнул его окончательно. Серые глубокие глаза, взгляд, полный горечи, несогласия, и – терпения… – где, где он это видел? – плеснулась последняя его на сегодня мысль.
И словно эхом откуда-то послышался вслед ей затихающей струной далёкий журавлиный клик…
И разбудил его наутро грохот лодочного мотора, который Сергей пробовал в железной бочке с водой. Затем грохот стих, стали слышны лай собак и истошный крики местных петушков. По лестнице на чердак проскрипели тяжёлые шаги, стукнула дверь.
– Подъём, – негромко сказал Сергей.
III
Удивительно быстро летит в Сибири время. Впрочем, сами сибиряки давно перестали этому удивляться, как вообще, наверное, давно ничему не удивляются. Везде бывали, всяко видели.
Замечательный народ сибиряки!
Сибиряк не терпит ничего маленького, малочисленного, мелкого. Даже отовариваясь в поселковом магазине он, из привычки жить с запасом, вместо одной пачки соли должен взять не менее трёх. Поставил на прочной насыпи балок, протянул оградку, взглянул – маловато. Соорудил к балочку пристроечку, здесь же сарай для дров, сарай для мотоцикла, лодочных моторов и всякого инструмента. Закатил тележку с лодкой. Глядь, ещё местечко найдётся и для баньки, и на пристройку к баньке, куда-нибудь втиснем и курятник, а затем и тепличку поставим – уже где-нибудь на крыше, потому что свободного места в оградке – на две собачьи будки. Завёл пару собак: для охраны и для охоты. Воздвиг на крыше, рядом с трубой, телеантенну чуть пониже Останкинской. Привёз на санках из магазина цветной телевизор, который отныне будет дружески соседствовать со сколоченной вручную полкой, заваленной бумагами, поделками, пустыми картонными гильзами и журналами «Охота».
Деньги на домашние нужды лежат на виду – бери, сколько потребуется. Однажды, когда я, очарованный Сибирью, случайно сказал товарищу моему, что и сам бы с удовольствием здесь поселился – «Отчего же, – откликнулся он, – поставим балок, я уж и место знаю. Чем надо – поможем, наверное…» В другой раз, когда я, полушутя-полусерьёзно пожалел о том, что всё в Сибири хорошо, да вот только нет в Сибири Каспийского моря… – «Что ж, – хладнокровно и просто, без тени шутовства ответил он, – снимай с книжки тыщу и поезжай»; (речь шла о его собственной книжке и его собственной тыще).
Дело, конечно, не в деньгах.
Здесь начинаешь лучше, точнее, светлее видеть человека. Стремишься разобраться в нём, понять его. Ждёшь ли от него чего-то, надеешься ли в чём-то, ценишь ли за что-то, но – готовишься сам ежеминутно помочь ему в его ожиданиях, его надеждах, быть вместе с ним и в горе, и в радости.
Тебе становится ясным, что ты всем здесь виден, и ты чаще оглядываешься на себя: кто ты? И зачем ты? И берегись: бывают ошибки, которых не прощают. Осквернения дружбы. Предательства.
Многие, многие после Севера, после Сибири «заболевают» Севером, Сибирью… Ссылаются на щедрую (порой кажется, что беспредельно щедрую) природу и на здоровый, пропитанный запахом свежей хвои воздух, и на добротные заработки.
Но дело, по-моему, в другом.
IV
Итак, шли очень быстрые сибирские дни, короткие ночи пролетали ещё быстрее. Небо оставалось ясным весь месяц и, когда солнце уходило за сопку, Казбек каждый раз надеялся увидеть знаменитый «зелёный луч». Но солнце, видно, здорово уставало за день и, в торопливости отдохнуть положенные два-три часа, показывать «зелёный луч» забывало.
В воздухе, днём походившем на расплавленную медь, горящий ветер потащил мглистые серые клубы, попахивало гарью, где-то, выше по течению Лены пылала тайга.
В одной из больших поездок Сергей ещё с реки заметил начинавшийся пожар. Наскоро высадившись, они втроём хлестали ветками по шустрым обжигающим языкам, колпаком от лодочного мотора носили с реки воду. Подоспели ребята с отставших лодок; всей гурьбой кое-как уняли двигавшееся к посёлку пламя…
Друзья Казбека собирались в свой отпуск осенью – для поездки в Москву: по делам, в кои веки навестить родителей Киры и, разумеется, побывать в гостях у самого Казбека. Сергей через два дня на третий дежурил в порту, то в дневную, то в ночную смену. Кира дни проводила за швейной машиной или обрабатывала шкуры – материал для будущих унтов, курток, шапок. Однако, время для поездок всё-таки находилось, и в иные дни до пяти мотоциклов выстраивалось в ограде, до пяти лодок шли гуськом вниз или вверх по Лене.
Для Казбека, впрочем, тайга открывалась совсем рядом, сразу за последними домами посёлка. Тонкая, едва слышная мелодия чудилась ему всякий раз, когда он с рюкзачком за плечами и блокнотом в кармане куртки шагал по лесу. Остроконечные медноствольные сосны колоннами поддерживали шуршащий, качающийся свод; беспокойные тени гуляли по сухой траве, по изумрудным мшистым куртинкам и пятнам беловато-розового или беловато-зелёного ягеля, ярко-красные – в ладонь шляпки сыроежек и россыпи лисичек пестрели вдоль тропы. Дальше – корявые, изломанные веточки рододендрона (того, что в столице почему-то именуют багульником) пестрели лимонно-жёлтым, чёрным и серым лишайником; простым и в виде длинных голубоватых свисающих нитей; пахли тягуче. Сочным бальзамическим ароматом окутывали пришельца желтовато-белые соцветия багульниковых полян, а по тенистым склонам, среди всех цветов и цветков проглядывали бордовые и белые с пурпурными пятнами башмачки орхидей.
Тропа уходила всё дальше, в ельники, в лиственницу, и идти по ней было с непривычки страшновато. На ум упрямо лезли «таёжные» рассказы вперемежку с обрывками полузабытых сновидений. Вездесущие комары поневоле заставляли то ломать ветки – отмахиваться, то бегом преодолевать особо комариные, необветриваемые места, а то и смазываться некоей маслянистой «мазутой» (как называл её Сергей) и, конечно, несмотря на жару не снимать в лесу ни берета, ни плотной куртки – любую рубаху комары протыкали мгновенно.
Домой он всякий раз приносил коряжки, камешки (мастерил поделки Андрюшке), иногда – цветы, немного. Ему всегда, а особенно сейчас, здесь, в этом раю, казалось кощунством рвать никому не нужные охапки цветов; ведь каждый цветок – это маленькая жизнь. По дому плыл сладостный, яблочный аромат донника, солнечная пряность пахучей ромашки мешалась с диким дыханием багульника.
В блокноте, кроме теснившихся лесных и речных зарисовок, чинно выделялись бревенчатые поселковые дома, возник вид всего посёлка с крыши Сергеева дома. Вот и сам Сергей, – то деловой, по-армейски подтянутый, в подшлемнике, с завёрнутым в рукавицу инструментом. То с играющим на его коленях Андрюшкой, – улыбающийся, следящий потихоньку, чтобы расшалившийся «сына» не сыграл ненароком лбом об стол. То – сидящий прямо, с высоко поднятой головой, у руля несущейся вдоль берега «Казанки»…
Я тайгу к земле пригну,
Средь дорог найду одну,
Чтоб не рыскать поперек
Среди тысячи дорог.
Конь казачий, верный конь,
Ты копытом землю тронь,
Унеси меня туда,
К той, с кем горе - не беда.
Конь несет меня тайгой
К той далекой, дорогой,
А тайга хитрит опять -
В ней дорог - не сосчитать...
Постепенно Казбек начал привыкать. Он привычно, сопровождаемый канонадой собачьих голосов, ходил по поселковым улицам, где дворы тесно прижимались друг к другу оградами, где мирно отдыхали килем вверх лодки и сушилось бельё. Он без боязни бродил по тайге, безошибочно запоминая каждую пройденную тропинку. Он узнал как ловить хариуса на кораблик и на просто удочку, как заводят в реку невод и бросают тони. Руки его загрубели, на ногах затвердели мозоли; плечи, оттянутые рюкзаком, выпрямились и раздвинулись.
Бывало, что Сергей либо Кира просто завозили его куда-нибудь на мотоцикле и оставляли одного. Он смущался, когда за руль садилась Кира. Ему казалось, что все вокруг видят, что сам он, такой громоздкий и, наверное, сильный, не только не умеет гонять на мотоцикле, но и затрудняется сказать как и почему тот заводится. А Кира, каждый раз по возвращении домой, сдёргивала с головы шлем, – волосы её рассыпались по плечам! – и, закатив мотоцикл в сарай, посматривала на Казбека, казалось ему, пусть не насмешливо, но – сочувственно…
Рисовать Киру он пока не пробовал – не решался. Ему по опыту известны были подобные ей натуры – с ускользающим, неуловимо изменяющимся каждое мгновение выражением лица, с резкими, беспокойными движениями. Кроме этого, было в ней ещё что-то непонятное, какой-то скрытый глубоко импульс, не в силах открыть который Казбек и не помышлял взяться даже за лёгкий набросок.
До конца отпуска оставалась одна неделя.
Как-то, вернувшись с одного из своих одиноких походов, он ещё на улице услышал доносившиеся из дома приглушённые звуки гитарного перебора. Он остановился перед входом…
– Снова в путь отправляется стая...
Почему ж иногда,
говорят,
Навсегда журавли улетают,
Забывая дорогу назад?
Может быть, леденеющим утром
Трудно силы подняться найти,
Путь далекий лежит, и нетрудно
В буре яростной сбиться с пути.
И я вижу во мгле предрассветной,
Как поднявшись, в тоске неземной,
Журавли, потерявшие лето
Все плывут высоко надо мной… –
неторопливо, с тёплым глубоким придыханием выводил негромкий голос.
Казбек осторожно потянул на себя дверь. Под ноги сунулся ребристый край, загрохотало, откатившись пустое ведро.
В жилой комнате Кира, сутулясь за постукивающей швейной машинкой, как ни в чём ни бывало неторопливо вела строчку. Рядом, на табурете негромко покурлыкивал магнитофон. Гитара занимала своё обычное место.
Вечером, воспользовавшись минутным отсутствием хозяев, Казбек снял гитару со стены. Струны, как он и ожидал, в дополнительной настройке отнюдь не нуждались… Ай да Кира, подумал он. Ай да Кира, которая всегда упрямо и наотрез отказывается сыграть или спеть что-нибудь, когда её просят.
Минуту он колебался, подумав, что кто знает, какая чужая тайна может скрываться за этим пением в полном одиночестве…
Затем он, покрутив колок, чуть-чуть, всего на полтона отпустил самую тонкую струну.
На следующий день, когда, проснувшись на чердаке от громкого голоса торопившегося на дежурство Сергея, он долго лежал, закинув руки за голову, не решаясь вылезти из-под одеяла на заметно похолодевший в последнее время утренний воздух, снизу, из дома ему послышался мягкий перезвон струн, перебираемых тонкими, сильными пальцами:
– Опадающий лист
острой лодочкой
кружит рассеянно,
И упасть не спешит,
и плывёт над высокой травой.
Среди летнего дня
вдруг листва проглянула осенняя,
Как тем летом, ты помнишь,
в котором мы были с тобой…
Наскоро одевшись, он пробрался к выходу и стал спускаться по лестнице.
И последняя ступенька громко хрустнула у него под ногой.
Уже не таясь, он, пройдя сени, шагнул в прихожую, служившую одновременно и кухней, где Кира, с засученными по локоть рукавами, неторопливо мыла тарелки. В ответ на казбеково «с добрым утром», она тяжеловато, – притворно или нет? – вздохнула и отвечала:
– С добрым, с добрым.
Казбек отвернулся к умывальнику, и ему показалось, что лукавая усмешка змейкой проскользнула по её серьёзному лицу. Чуть-чуть заметно дрогнули плечи…
– Проходи в комнату, там картошка горячая, – вздохнула Кира, подхватывая за дужку ведро. – Там твоя доля осталась. Мы уже поели.
Как только дверь за ней закрылась, Казбек бросился к гитаре. Струны были в порядке… кроме одной, той самой, недотянутой тона на полтора.
– Ага! Что, с инструментиком решил подзаняться? – услыхал он из-за спины и понял, что попался.
– Займись, займись, – продолжала Кира. – Эх, говорю всё, говорю Сергею, чтоб лестницу на чердак починил. Как полетит с неё кто-нибудь. А ты чё картошку-то не ешь? Остынет.
– Кир, – попросил Казбек. – Сыграй что-нибудь.
Она молча, скрестив на груди руки, смотрела в окно.
Хлопнула дверь со двора. В комнату просунулся взъерошенный, воротившийся с полпути Сергей.
– Мамк, ты мои круглогубцы не встречала?.. Что это у тебя помойные вёдра в сенях стоят, я чуть всё на себя не опрокинул. Что-то ты совсем мышей, однако, не… Что это вы смеётесь? Ну, мамк! Круглогубцы с полки брала? Опаздываю же!
– Брала, брала, – усмехнулась Кира. – В баньке на полочке лежат… Серёж! – крикнула она вслед, – лестницу-то на чердак… а!..
– Знаешь, Кир, – немного погодя сказал Казбек. – А у тебя не один ребёнок. Двое.
– Ты имеешь в виду… его? – она осторожно взяла из рук Кузбека гитару и тихонько, словно боясь сделать ей ненароком больно, повесила на прежнее место. – Нет. В своё время, если бы не Сергей, я… – даже не знаю, что б со мною стало. По какой бы дорожке отправилась. Ты знаешь… с ним спокойно. Всё честно. Всё открыто и понятно. Всё просто. Если скажет, так только то, что думает. А если нельзя, чтоб не соврать – так лучше промолчит. Просто с ним. И надёжно. Да я и сама такая, наверное.
– Ну, не скажи, – возразил Казбек. – С виду – может быть. А копни поглубже…
– А это надо ли? Копать?..
(– А если я тебя самого сейчас «копну», тебе приятно будет? – хотела, быть может, сказать она. – Ты… вежливый, серьёзный, производишь впечатление, нравишься женщинам, по крайней мере вначале. Но с такими как ты – не гуляют. За таких как ты – замуж идут).
И она была бы права, подумал Казбек. Может, дело в том, что у меня всё в жизни – всерьёз. Даже шутка.
– Э! Эй!... – услышал он как сквозь сон. – Тебя дети в школе как называют?
– Ну… Казбичем называют. Это – по Лермонтову. А ещё – «тёмная личность».
– Во-во! Ни за что не догадаешься, о чём ты думаешь. Порой даже страшновато становится. Живёт человек рядом с тобой в каком-то своём непонятном мире… Молчит, молчит, потом как скажет.
– Что ж, – сказал Казбек. – А если я, например, скажу, что раньше… уже где-то видел тебя, только не могу вспомнить – где?
– Ну… Это, конечно, вряд ли. И притом. Мало ли где? В метро, допустим, случайно?
– Нет, метро отпадает. Вот незадача. Я же ничего не забываю. Может… нет, не в школе. И не в гостях, и даже не в институте, хотя там девчонок – как в малиннике сидишь. Может быть твою фотокарточку где-нибудь видел? Но даже у Сергея, по-моему…
Кира махнула рукой:
– Ладно, если и было – само вспомнится. Картошка-то остыла твоя. Добирай всё, мы уже поели… Господи, а мне до завтра ещё шить и шить!
– Слушай, Кир, а из-за чего ты, тогда… – неуверенно начал было он.
– Что? – быстро спросила она. Её глаза настороженно, исподлобья, ожидали вопроса. Уже поняла, подумал Казбек.
– Да так, ничего. Меня до обеда не будет. Зайти в магазин по дороге?
– Да в доме всё вроде бы есть… если ты об этом. Если разве Сергей завтра в поход наладится… Он ведь заранее ничего не говорит, потом – бах, давай, говорит, собирайся… Ну, ты к обеду и подходи, наверное. Может, сговоримся поехать куда-нибудь… втроём… денька на три.
Мне-то всего четверо с половиной суток осталось, подумал Казбек, принимаясь, наконец, за еду. Ел аппетитно, крепкой, сладковатой, рассыпчатой картошкой загоняя внутрь недосказанный им вопрос.
А действительно – «из-за чего?»
Ведь не из-за одного только Джека Лондона?
...Да, быстро, быстро летит в Сибири время.
(Продолжение следует)