Пытаясь заснуть, вспоминаю странный призыв Канта ко сну – вызов-медитацию по имени Цицерон. Канту удавалось повторить это имя всего лишь несколько раз, и он засыпал.
Ци-це-рон! Ци-це-рон! Ух-ты, какой большой. Я задираю голову вверх, чтобы забраться взглядом на глубокую, как антиколодец, стелу, увенчанную чьей-то, явно римской, головой в лаврах.
Пока забираюсь – уже по его лицу (как это непочтительно к римскому оратору!) – молниеносно успеваю подумать о том, как Ницше, пребывая в горной швейцарской деревушке, «выговаривал» людям: «Когда вы пытаетесь подняться, вы смотрите снизу вверх. А я смотрю сверху вниз, ибо я поднялся». Надо бы уточнить фразу, но смысл точный.
В это время я уже забралась на макушку Цицерона и смотрю вниз с этой здоровенной стелы, с этого александрийского столпа (уточнить, были ли такие столпы во времена Цицерона), и Пушкин, который тоже (почему тоже – тоже, что и я или есть кто-то еще? и если я здесь, то кто там, где я?) писал про придуманный им александрийский столп, находится гораздо ниже: я вижу только две концентрических окружности его шляпы и кусочек крылатки, закинутой через плечо наподобие мантии.
А рядом – неисчислимое множество прочитанных и недопрочитанных – философов, писателей, психоаналитиков… Что бы сделал Ницше, поднявшись взглядом на горные вершины, как я на Цицерона? Плюнул вниз? – хотя откуда Ницше-то знать, как там на моем верху, или, быть может, с его верха все виднее – в том числе и то, как «поднимался» сам Ницше, пока окончательно не сошел с ума и не стал поедать собственные фекалии, возможно, думая, что это мумие – кал горных зайчишек, или одно из его многочисленных – из чемоданчика, который он постоянно возил за собой – лекарств, которые он приучил себя поедать ежедневно по утрам, чтобы избавиться от жестоких последствий застарелого сифилиса. Вероятно, отсюда и его «Утренняя моча», простите «Утренняя заря».
Надо бы посмотреть, где и когда он ее написал, а то, может, и не в горах и не верхом взглядом (верхоглядом) на одной из горных вершин, наверное, все их засидел взглядами с окрестной деревушки, как засиживают мухи самое возвышенное и сладкое. Хотя ведь он никогда не писал вещи целиком: все книги составлены по одной технологии, которую позже повторила его сметливая сестра в угоду Гитлеру – из обрывков фраз. Поэтому писать в записную книжицу отдельные фразы, как Маяковский, или Маяковский – как… Так что же я – вернемся к нашим баранам, вернее, римскому оратору и иже с ним – сплю я или продолжаю нести ахинею на (в) его голове?
Уж и не знаю где я. Сейчас проверим: Ци-це-рон! Странно, почему-то откликается богиня Цицера (она же Церера, посмотреть – чего богиня-то, плодородия, что ли? – но явно римская, не греческая же, хотя и у греков слямженная – не тебя звали, хотя по звукам и рядом – звукорядом); одноклассник Цицорин, которого мы, еще несмышленые придурки, во втором классе звали «Цыц-нога» из-за подвернутой полиомиелитом ноги и который гонялся за нами с костылем и, в конце концов, научился так быстро бегать, что однажды поймал меня – почему именно меня, ведь я его почти не дразнила? – и от души накостылял, и которого за его начитанность, выдающийся лоб и фамилию на букву «Ц» все стали звать уже не Цыц-нога, а Цицерон, из-за чего, быть может, он и выучился потом именно на юриста; остров Цитера, который находился в саду у Георгия Иванова и на который он вечно отплывал «в синеватом сиянье Ватто» (пейзаж Ватто с отплытием на Цитеру висел в родовом особняке на стене – все в той же «прошлой» жизни до революции) и не мог отплыть, даже будучи во Франции, где он бережно, на глазах у всех заворачивал кусочек торта на каком-нибудь званом вечере для Одинцовой (это, мол, моей Царапинке), а затем – опять на глазах у всех, но уже небрежно – выбрасывал его, дойдя до ближайшей урны, пока наконец не отплыл окончательно – в богадельне (уточнить, во Франции это то же, что и дом престарелых? – потому что он умер-то в доме для престарелых, а богадельня – это уж моя отсебятина) под Парижем.
Хорошая идея почитать (интересно, где я это буду делать – уже во сне или еще перед сном?) Георгия Иванова на (в) голове Цицерона – должно быть, расслабляет невероятно (будет двойная, нет, тройная медитация на букву «Ц»: Цицерон-Цитера-Царапинка), к тому же мой лучший друг (а рука так и выписывает – во сне-то! – другие кренделя: лю…, лючший друг, что ли?), мой любимый друг поэт Сережка Лешаков лечился Георгием Ивановым от шизофрении – он помогал ему так расслабиться, что тот уже не понимал, где стихи Иванова, а где его, из-за чего, видимо, выздоровев, и написал пару полуцентонов-полукомпиляций по стихам Иванова, которые теперь считаются лучшими (лючшими) стихами Лешакова.
Вот-вот – добрались до сути (доплыли до середины, как сказал бы Лао-Цзы, престарелый учитель), поскольку среди компиляций – и сам сборник стихотворений Иванова «Отплытие на остров Цитеру»…….
Отплы…