Когда Алексей пришёл в себя – уже светало. Было очень холодно, и жутко болела голова. Он лежал на спине и практически не чувствовал своего тела. Во рту было сухо и страшно хотелось пить.
Алексей медленно открыл глаза и попытался осмотреться: кругом тёмный безрадостный лес, а над головой – хмурое небо.
Если бы удалось перевернуться на живот, то можно было бы разглядеть то, что находится сейчас вне зоны видимости, охватить ту сторону, которую лёжа на спине человек просто физически не в состоянии увидеть. Там должно быть стоит, «воткнувшись» в дерево, его машина, там должно быть страдает от таких же болей и мук его подруга Ольга, там почему-то пахнет чем-то тяжёлым и наполненным гарью.
«Ужасный запах» – отметил про себя Алексей и с невероятным трудом, но всё-таки перевернулся со спины на бок. Затем он лёг на живот, посмотрел прямо перед собой и обомлел от увиденного.
В каких-то семи-восьми метрах от него, на протяжении всей открывшейся его взору дороги, стояла и лежала разбитая и сожжённая советская техника, в основном сильно обгоревшие полуторки, редкие броневики, несколько легковушек и тягачей, и сотни, десятки, тысячи убитых людей, вместе с заиндевевшими трупами коней, множеством разбитых телег, каких-то развалившихся ящиков, отстрелянных гильз, ещё неиспользованных патронов, почерневших винтовок, сломанных пулемётов, клочков одежды, тряпок и всего того, что не снимешь в кино и не опишешь на бумаге, пытаясь воспроизвести «реалии» уничтоженной огнём противника колонны.
Если честно – это было страшное зрелище!
Алексей никогда в жизни не видел такого количества убитых; он даже представить себе не мог, что люди могут лежать так плотно друг к другу, да ещё в таких неестественных позах и с такими страшными ранами. Вместо белого чистого снега – какое-то месиво из грязных, окровавленных тел и поднятой разрывами снарядов чёрной земли. Вместо дороги – только слабое подобие того, что можно было бы назвать дорогой. Возле каждой разбитой машины – тёмные разводы прогоревшей солярки и запах жжёной резины; возле каждой убитой лошади – то, что описывать лучше не стоит.
На этом ужасающем фоне хаммер Алексея остаётся для него незаметен. Ольги также нигде не видно. Здесь очень гадко и грязно, здесь пахнет гарью и смертью. Лёгкие снежинки по временам присыпают оголённую землю своими прозрачными «тельцами», но тут же уносятся прочь налетающей с полей позёмкой.
«Что, это? Что происходит? Где Ольга? Где люди? Где, в конце концов, нахожусь – я?» – подобно ослепительной вспышке молнии, пронеслись в голове Алексея все эти путанные мысли, смешавшиеся в кучу.
«Ольга»! – хотел было крикнуть он, приподнявшись на локтях, но так и не смог издать даже звука, потому что крика у него не получилось, как не получилось его и во второй, и в третий, и в четвёртый раз. Сколько бы он ни пытался набрать в лёгкие воздуха, сколько бы ни старался закричать снова, он почему-то вновь и вновь не мог кричать и только глухо хрипел, как иногда хрипим во сне и мы, не смотря на то, что нам очень хочется кричать или звать на помощь.
А мороз между тем крепчал; Алексею становилось всё холоднее и холоднее; нестерпимый убийственный холод, буквально пробирал всё его тело насквозь. Ему было по-настоящему холодно и страшно, он в реальности чувствовал все окружавшие его запахи и действительно замерзал на окраине зимнего поля, неподалёку от сотен уже мёртвых бойцов.
«Нет, здесь, что-то ни то» – мелькнула в голове Алексея ещё одна мысль, и всё вокруг почему-то начало меркнуть. Затем его потащило куда-то вперёд – сначала слабо, а потом всё сильней и сильней, – и, наконец, он уже сам не понял, как очутился в полном мраке и угнетающем безмолвии, в тишине и неосязаемости. Понять это состояние было невозможно, передать его – ещё сложнее. Неожиданно в груди у Алексея, что-то с силой кольнуло, или, может быть, ударило сверху или не в грудь, а в сердце (чего понять Алексей пока не мог), и он тотчас же пришёл в себя, резко вскочил на ноги и, с трудом, практически не видя и не разбитая дороги, побрёл куда-то в гущу леса.
Пока он шёл он видел вокруг себя обгоревшие, поваленные разрывами снарядов деревья, тела умерших от ран бойцов красной армии, множество разбросанного по лесу оружия. Для него всё кругом было как бы во сне, как в каком-то неестественном тумане.
Затем туман этот куда-то незаметно исчез, картина окружающего его мира начала становиться всё более чёткой и реалистичной, и… впереди показался маленький просвет между деревьев. Вот деревья вокруг него медленно начали расступаться, и вот уже он оказался на опушке леса там, где лес неожиданно прекращался, а сразу за ним лежало чистое белое поле, упирающееся на горизонте в белую заснеженную высотку, утыканную множеством тёмных домов.
Лес за этой высоткой стоял практически параллельно «этому» лесу, на окраине которого находился теперь он, Алексей Кохтяев, и отчего-то казался ему до боли знакомым. Знакомым ему показались и та высотка, которая виднелась вдалеке, ополчившись домами, и та белая колокольня, что возвышалась посередине деревни.
Ему казалось, что это: та самая деревня и тот самый лес, где он прошлым вечером заканчивал играть в «войну»; вот и дома в деревне были расположены практически точно так же, как и тогда, и церковь стояла там же, где она стояла ещё вчера. Нет, ошибки быть не могло. Всё верно. Это была именно та деревня.
До чего же чётко и ясно он всё теперь видит; до чего же обострены сейчас все его чувства. Но холод! Это ужасный, ни на миг не отпускающий от себя холод! – как же избавиться от него? куда же от него спрятаться?...
Нет, избавиться от него невозможно.
Алексей с трудом пошевелил закоченевшими от холода пальцами и осторожно поднёс правую руку к лицу; пальцы на руке были синими от мороза, но ещё пока чувствовались.
Он медленно опустился на снег подле широкого, кряжистого дуба и прикрыл глаза.
Вдруг с правой от него стороны, где-то на окраине поля послышался какой-то тихий приглушённый шум, затем раздались уже более явственные и чёткие голоса, и началось какое-то движение.
То, что он увидел дальше – повергло его в шок.
Сначала из леса вышел большой, высокий человек (с виду – офицер) в лёгкой шинельке и капитанской фуражке; на вид ему было лет тридцать-тридцать пять. Затем из-за деревьев показалась многолюдная серая толпа, быстро, однако, превратившаяся в длинную цепь солдат, выстроившихся вдоль опушки леса. Цепей этих, как сосчитал потом Алексей, оказалось четыре; а пока многие из них были ему невидны.
Командир сказал, что деревню нужно взять любой ценой, что это важный стратегический пункт, на развилке множества дорог; его слова передавались по цепочке от одного к другому и были понятны всем, кроме Алексея. Алексей смотрел на всё происходящее широко раскрытыми глазами, абсолютно не понимал происходящего, и практически всё пропускал мимо ушей.
Тем не менее, когда офицер начал расстёгивать на себе шинель, а вдоль леса зазвучал его звучный хриплый, голос и последовала громкая команда: «шапки и шинели – снять», Алексей более чем расслышал данную команду.
Мало того, он пришёл в ужас от такого приказа; волосы встали дыбом у него на голове.
«Что они делают? – изумился он, – Они же перемёрзнут, как цуцики! Мороз же под тридцать градусов…».
«Ребята» – хотел было крикнуть он, но почему-то сдержался, хотя на этот раз он чувствовал, что смог бы кричать, и очень даже громко.
А «ребята» между тем бесшабашно сбрасывали с себя шапки и снимали шинели.
Рядом с каждым из них лежал вещевой мешок; шинели аккуратно свёртывались в несколько раз, рукава заправлялись внутрь, и ложились рядом с мешками.
– Бескозырки надеть! – ещё громче прокричал высокий командир, кажется совсем не замечая мороза. – Примкнуть штыки!
Вдоль чёрных цепей засверкали сотни холодных штыков; на каждом из молодых, ещё физически крепких и здоровых парней красовалась, заломленная на затылок чёрная лихая бескозырка.
– На руку! – последовал следующий приказ офицера, означавший команду взять оружие на перевес. – За мной, не спеша!.. Ша-а-а-гом марш!
И подняв над головою чёрный пистолет, он первым шагнул вперёд, подавая пример остальным.
Какое-то время вокруг не происходило ничего особенного, в том смысле, что никто из матросов не стрелял, а невидимый враг бездействовал; у Алексея сложилось такое впечатление, как будто бы матросы проводят какие-то учения – так странно это всё выглядело со стороны.
Как об этом уже было неоднократно сказано раньше, было очень холодно, стоял крепкий мороз, и снег под ногами матросов хрустел, со страшной силой.
Внимание Алексея привлекли чёрные матросские кирзовые сапоги и тяжёлые, но не спасающие от холода матросские ботинки.
Очень часто многие из моряков проваливались под снег почти по пояс, а кто из них оказывался в снегу по колено; многие тихо вскрикивали и негромко ругались. Однако немцы, видимо окопавшиеся где-то в самой деревне, почему-то бездействовали и, наверное, ещё не видели этой чёрной лавы надвигающейся на них.
Совсем скоро Алёше показалось, что моряков стало в несколько раз больше.
– Одна, две, три, четыре, – в пол голоса бормотал он, считая матросские цепи.
Затем раздался первый взрыв, потом второй, третий, четвёртый…и всё чистое, белое поле буквально на глазах покрылось десятками страшных разрывов, тотчас же утратив всяческую белизну и привлекательность, за считанные мгновения сделавшись чёрно-кровавым.
Какие там игрушки! какая игра или страйкболл! Вот он, тот самый миг, когда всё происходит по-настоящему, когда в людей попадают не резиновые пули и не шумовые гранаты, страшные только своим шумом, а самые настоящие, самые «неподдельные», и «не выдуманные» пули и снаряды, разрывающиеся не «понарошку», а по-настоящему, и убивающие ни «как-нибудь», ни «чуть-чуть», а на самом деле, да простят мне читатели ни совсем красивое слово, – взаправду.
Где-то над лесом тоже хлопают разрывы; над головой Алексея всё свистит и грохочет; понять ничего невозможно; высунуться из-за дуба, приподняться, пошевелиться – не даёт жуткий, чудовищный, всё подавляющий страх.
«Господи! Господи! Господи! Господи!..» – как ошарашенный, не переставая повторяет Алексей, боясь даже пошевелиться.
Ни смелости, ни адреналина, ни геройства – ничего. Абсолютно. Вот уже и кровь не закипает, как во время игры, когда идёшь в атаку на «врага», плотно прижавшись друг к другу. Тут бы просто тебе уцелеть! Тут бы хоть как-то выжить! Тут бы хотя бы не наложить в штаны. Ох, как страшно и жутко сейчас несчастному Алексею! И что же творится в этот миг в душе тех самых смелых и отважных парней, которые идут в атаку, под градом пуль и снарядов? Что же чувствуют и ощущают теперь они? каково же им там, на поле боя?
Разрывы грохочут и справа и слева от них, и спереди и сзади. Алёшенька лежит за дубом, закрыв глаза и скукожившись, зарывшись в снег не хуже земляного крота.
А грязно-белое поле между тем, уже усеялось десятками и сотнями чёрных точек; покрылось дымом и гарью. Возле многих из уткнувшихся в снег моряков видны красные разводы дымящейся крови; деваться морякам было некуда, матросы залегли.
– Эй, братишки! – крикнул кто-то из них, – встаём!
Но матросы не поднимались…
Тяжелораненые и изувеченные – страшно кричали, их командир пытался командовать и призывал матросов встать; ему прострелило руку, пробило грудь и разорвало щёку. Когда он открывал рот и начинал, что-то говорить, кровь ручьём шла у него изо рта, не давая окончить фразы.
Наконец он попытался подняться в полный рост, даже с силой рванул на себе чёрный бушлат, оголив полосатую тельняшку, но так и не смог встать на ноги, застыв на снегу с ещё одной пулей в голове… Кровь хлестала из ран так некрасиво и не эстетично, совсем ни так, как в кино, и шла безостановочно; сдержать её на морозе ничто уже не могло, она упрямо «отказывалась» сворачиваться.
Наступила страшная минута.
Фашисты прекратили стрелять, а матросы уже не могли подняться в атаку.
Многие из них уже закоченели от холода и уснули вечным сном; многие ещё корчились в предсмертных муках, но уже не кричали и не издавали страшных нечеловеческих стонов; многие – не успели даже замёрзнуть или окоченеть: они погибли раньше всех и отмучилась первыми. Для них этот короткий кровопролитный бой уже закончился; их «игра» оказалась ни столь интересной и увлекательной, как это было для Алексея. Как шли – так и упали; некоторые плотно прижавшись друг к другу, а некоторые – оставшись без руки или плеча, все в крови и в матросских бушлатах.
Куда ужаснее была смерть раненых, замерзающих на снегу матросов, их затихающие стоны и предсмертная агония. И даже та тишина, которая наступила сразу же после того, как смолк чей-то последний предсмертный стон, на этот раз показалась Алексею какой-то очень страшной и зловещей тишиною, затишьем не предвещавшим ничего хорошего.
Это была уже ни та приятная, милая и покойная для тебя тишина, так располагающая к отдыху и умиротворению. От этой тишины кровь стыла в жилах. Всё было подавленно этой страшной предгрозовой тишиной, утоплено в её мрачном, томительном безмолвии. В ушах стоял нестерпимый сплошной гул и понять, что же теперь происходит – Алексей, просто был не в состоянии.
Внезапно с правой от него стороны вновь послышался какой-то тихий приглушённый шум, и показались тёмные тени.
«Что же вы делаете?! – буквально возопил про себе Алексей, не веря своим глазам. – Что – опять всё снова?! Опять – атака и смерть?! Опять примкнуть штыки, надеть бескозырки?! Господи! Господи! Господи!» – вновь затараторил себе под нос несчастный Алексей, ещё не успевший отойти после первого шока, а уже подвергая свою неустойчивую психику новому.
– Надеть бескозырки, примкнуть штыки! – не обманул его ожиданий, чей-то громкий командирский голос. – А ну, братишки в полный рост! Одним рывком – и там!
– Полундра! – отчаянно закричал кто-то из моряков, первым устремляясь в атаку.
– А-а-ай, мать вашу! – ответил ему другой матрос, подхватив страшный для врага матросский призыв. – Даёшь высоту! Пленных не берём! – и опять: – Полундра!
И всё, как и в прошлый раз; и всё – опять заново.
Сначала раздались редкие и одиночные выстрелы, затем загрохотали автоматные очереди и заработал пулемёт, потом ударили миномёты, а затем – началась бешеная, не умолкающая стрельба, наполнившая лес и поле невообразимым шумом и грохотом. Да только матросы теперь действовали более поспешно и отчаянно, и пока продолжалась их яростная атака, эта самая моряцкая «Полундра» неслась, как показалось Алексею, над всею землёю, от чего у него по спине побежали мурашки.
Он высунулся из-за своего укрытия, и какое-то время смотрел за ходом боя, следя за тем, как развиваются события.
Однако совсем скоро он опять спрятался за «своё» дерево и снова начал закапываться под снег, ибо бой вокруг шёл настоящий, и смотреть на то, как падают срезанные фашистскими пулями моряки, было ужасно. Он видел десятки валившихся на снег чёрных фигур матросов и катящиеся в стороны от них окровавленный бескозырки. Он видел, как многие из них сбрасывали с себя свои тяжёлые бушлаты, и бежали дальше в одних тельняшках. Лава, состоящая из чёрных бушлатов и полосатых тельняшек, за считанные секунды преодолела страшное поле и, с ходу ворвалась в деревню, овладев высоткой…
А Алёша в это время, опять горячо молился и повторял одно-единственное: «Господи», «Господи», «Господи»; ничего другого он, к несчастью для себя, не знал, а если бы и знал, то навряд ли бы смог произнести, поддавшись трусости. Ему было больно и стыдно, стыдно и за себя, и за свои неразумные высокопарные слова, сказанные корреспонденту по глупости и незнанию, без всякого, в общем-то, умысла, но так нелепо и безрассудно. Что он мог знать о той войне? Что он вообще мог знать о войне, если даже не служил в армии? Нет, не надо говорить того, чего ты не знаешь, того, что ты даже не испытал. Такая пустая болтовня – обидна и оскорбительна для прошедших войну ветеранов. И теперь Алексей Кохтяев это хорошо понял. Он лежал, уткнувшись лицом в свои ладони и громко плакал навзрыд, как ненормальный, потрясённый, ещё ни разу не обстрелянный человек, впервые услышавший разрывы бомб и почувствовавший на себе все ужасы войны. Ему было так страшно, как не было страшно никогда в жизни, и он проклинал себя за свою трусость и малодушие…Не сравнивайте не сравнимое: игра в войну и настоящая война – это совершенно разные вещи! Их нельзя сравнивать! И не дай нам Бог пройти через то, через что прошли наши деды и прадеды! Вечная им слава и память!
***
…Через несколько часов Алексея и Ольгу нашли в полусознательном состоянии на окраине деревни; Ольга лежала на нём сверху и прикрывала своим телом. У Алексея были сильно отморожены пальцы на руках и ногах, а у Ольги шла носом кровь; она была страшно изнурена и выглядела очень плохо. Все её короткие резиновые сапожки, специально подобранные ею для удобства игры в страйкболл, были невероятно перепачканы в грязи и зияли несколькими дырами в подошве. На коленках была чёрная грязь. Её пятнистая камуфляжная куртка была во многих местах порвана. Она несколько километров тащила Алексея через лес, попутно следя за тем, чтобы её горе-боец не умер от переохлаждения; для этого она приспособила под «эвакуационное средство» широкое полотно брезентовой палатки, и накрыла его двумя тёплыми одеялами: одно положив на него сверху, а другое – подсунув под него снизу.
Когда силы её иссякли, а тело уже отказывалось её слушать, когда у неё не работали ни руки, ни ноги, а деревня уже была так близко, она крикнула в темноту, чтобы ей пришли на помощь и сумела-таки разыскать внутри себя те последние, ещё не истраченные силы, с помощью которых всё-таки добралась до спасительной деревни, сумев, не смотря ни на что, преодолеть свою дикую слабость. Её последний рывок был самым тяжёлым, но и самым нужным и необходимым, так как благодаря этому «рывку» она смогла спасти и себя и своего друга Алексея.
А потом уже было намного проще: их услышали и быстро нашли.
Затем их доставили в одну и туже подмосковную больницу и разместили в соседних палатах.
Ольга поправилась первой и как-то раз, когда Алексей уже окончательно пришёл в себя и к нему стали пускать посетителей, рассказала ему о том, что же с ним всё-таки приключилось.
Рассказ её не получился длинным, и не был столь красив и увлекателен, как речи Алексея.
Между прочим, она рассказала ему о том, как он бредил лёжа у разбитой машины и пытался кого-то звать; как она тащила его через лес и колола иголкой в грудь, чтобы он не замёрз и не умер.
– Я думала прижечь тебя зажигалкой, – продолжала свой рассказ Ольга, – но побоялась. Стала бить рукой. А у опушки леса, рядом с полем, – так, словно бы извиняясь за что-то, виновато пробормотала она, – я совсем обессилила, и думала, что нам конец. Ты уже начал заговариваться, что-то бормотать себе под нос, зарываться в снег…Только я тебя накрою одеялом – а ты уже его сбрасываешь и шепчешь: «Господи», «Господи», «Господи»…и так без конца. А потом, – неожиданно прослезилась Ольга, – ты начал плакать, и был такой беззащитный и слабенький, как маленький котёнок…
Тут она уже не удержалась и начала громко реветь, заливаясь горькими слезами, совсем, как обычна блондинка, а лучше сказать – женщина, чем очень разозлила своего друга Алексея и за что была немедленно им отчитана.
А сам Алексей так и не понял, что же с ним всё-таки произошло, и было ли то, что он пережил и испытал правдой или – нет.
Во всяком случае, после того происшествия он больше никогда не сравнивал свою любимую игру с боевыми действиями и всегда подчёркивал, что игра – это только игра, а война – это война; как бы банально и нелепо не звучала последняя фраза.
– Разные это вещи, друзья, – часто любил повторять он, по поводу и без повода, – очень разные.
А затем добавлял:
– И сравнивать их нельзя.