Летнее солнце вкатывается все выше, припекает, посвистывают птички,
Над субботней городской барахолкой, над Troedel'ем, висит густой людской гомон, обрывки разговоров, музыки, чей-то смех, озорные крики зазывал, короткие восклицания, а я всё брожу один среди этой старой, давно отжившей свой век, немецкой рухляди, словно ищу что-то, необходимое, но неведомое мне самому.
Впрочем, я на самом деле – ищу. Отыскиваю – своё.
Пытаюсь найти на этой свалке чужого старья слова и мысли, чтобы описать и сохранить эти мгновения неуловимо утекающего существования.
Как странно: ровно десять лет назад по какому-то наитию был написан в Москве рассказик “Рыдван-мечта”. И вот почти всё случилось в реальности, и я сам почему-то на чужой земле, среди чужих вещей, свидетелей и спутников иного миропорядка – слоняюсь в поисках какой-то вечно недосягаемой общей сути.
И вдруг... короткий внутренний удар заставляет на миг вздрогнуть и замереть: я встречаю взгляд.
Он направлен прямо на меня – неотступный, немигающий взгляд чьих-то глаз. Всматриваюсь и – нахожу их. Эти глаза – за мятыми картонками, потертыми подсвечниками, кувшинчиками и надтреснутыми кофейниками, за стопками ветхих, истрепанных книг, забытых замусоленных игрушек, ненужных нерусских рюмок, за облезлыми дамскими сумочками несусветных тридцатых годов... Открытые жизни чистые юношеские глаза на выцветшей, зеленоватой от старости, фотографии в темной деревянной рамке.
Старый, никому не нужный безымянный портрет мальчика.
Худенького тонкошеего большеглазого мальчика лет восемнадцати в форме солдата вермахта. Аккуратного новобранца в отутюженном парадном мундирчике такого знакомого по фильмам, ненавистного покроя.
О, Господи! Сколько видано-перевидано за жизнь этих пронзительных солдатских лиц на фотографиях, в "военных" фильмах! Но то всегда были лица с в о и х мальчиков: русских, грузинских, еврейских, казахских – всегда значительные и так много говорящие душе этими распахнутыми глазами, этими то бравыми-удалыми, то испуганно-застенчивыми улыбками из-за непостижимой черты небытия.
А этот мальчик – немецкий, чужой. Вернее сказать – должен казаться чужим, но... нет во мне должного отчуждения, нет ненависти, положенной тем, кто пришел некогда в этой форме на мою землю. Пришел – убивать. И правда – странно: ни ненависти, ни проклятья – нет как нет. Никакого чувства вражды, а одно только острое сожаление: юное тонкое лицо, еще такое чистое, наивное и милое в своей простодушной вере в спасение.
Жив ли ты теперь? – думаю невольно, всматриваясь в твои нежные точеные черты, – сумел ли выжить, спастись и сохраниться?
Как знать, может статься, тебя можно встретить здесь, в этом городе, на этом торжище отжившего старья, встретить и не узнать в изношенном бессильном старике?..
Но нет... Словно чей-то голос неслышимо, но внятно посылает ответ: тебя, конечно же, нет... давно нет, и память о тебе развеялась на ветру судьбы. Просто чужие руки чужих людей вынесли на толкучку никому не нужное чужое лицо.
С такими лицами выжить на войне невозможно. Такие доверчивые и наивные всегда гибнут первыми. Такие лица, глаза и души несовместимы с войной, она выхватывает и пожирает их раньше всех.
Значит родился, немного пожил, был на земле и исчез десятилетия назад молоденький немец, просто мальчик, чей-то любимый ребенок – по воле нелюдей и мерзавцев сгинул в бездне войны вместе с миллионами других.
Не думаю, что с таким лицом ты успел кого-то убить, натворить жестокостей, озвереть. Твоя душа была создана не для войны, она не вынесла бы ее, она предпочла просто раствориться и улететь.
И от всей твоей коротенькой, невесть зачем посланной жизни – остались в мире лишь эта рамка, да ветхий кусок потемневшей фотобумаги за стеклом.
Как часто думал я о таких детях, канувших на войне, и на той, и в Афгане, и теперь – в Чечне. А ты – немец, милый паренек без имени. Лишь молоденькое лицо, так жадно ждущее счастья.
14 мая 1999 г.
Германия