Перед закатом небо обрушилось на землю грохотом, огнем исполинских электрических искр и потоками воды. Набежал ветер, рассек дождевые струи в мокрую ледяную пыль, оборвал провода, разметал листья и умчал вдоль холмов вслед за родившей его чугунной тучей. Неохватная давящая твердь выплеснулась тяжелой влагой, осыпалась белой дробью градин, побила поля, попугала речную рыбу, взметнула глинистый ил в реке и полетела, вновь набирая силу огненных зарядов.
Туча уходила к Москве, и уже кое-где в промоинах набегавших друг на друга жестких облаков просвечивало сырой желтизной заходящего солнца. Сам диск его скрылся за синюю бахрому дальнего леса, но последние лучи еще отбрасывали латунный свет на летящие к городу арьергардные клубы уходящей грозы.
В грозе потерялся вечер, и время сразу перемахнуло к летней ночи, холодной и мокрой. Небо угасало, последние отблески меркли и светились уже тускло и равнодушно-отстраненно над громадным лугом, над крышами деревни, над потерявшейся в низине извилистой узкой рекой. Оглушенная, прибитая бурей земля лежала в тишине, как опустевшее поле битвы.
В этот час он вышел в сапогах и куртке за ограду участка, по измятой, растрепанной дождем высокой траве и, оскользаясь на мокрой глине тропинки, шагнул к дороге. Резкий влажный холод гнал судорожную морозь по спине, сковывал скулы и лоб, но он медленно шел в серых сумерках своего тридцать седьмого лета – впервые, вероятно, не ощущая того облегчения, освобождения от тяжести, какое приносила гроза. Холод, холод, пар изо рта, и мерное, протяжное звучание тишины, пробиваемой кое-где падавшими с ветвей каплями.
Мыслей не было. Был момент какого-то полного перехода всего его существа в тишину вечера, в спокойный ледяной воздух боли и одиночества.
Это, пожалуй, даже нельзя было назвать тоской – скорее его состояние относилось к первичному животному созерцанию себя и своей неизбежной конечности в мире извечном и неостановимом. И мир, распахивавшийся перед ним от шага к шагу, был в поразительном согласии с этим безотчетным чувством трепещущей перед неизбежным, живой смертной твари.
Широкий луг темно-зеленым мокрым увалом спускался в пойму реки, синел и лиловел с отдалением. Под ногами, отражая тусклый свет неба, еще светились среди темноты, залитые водой изогнутые колеи дороги, и оттого казалось будто дорога светится сама собой в вечернем молчании.
На этом светящемся проселке он и замер, глядя вдаль, туда, где на том берегу поднимались к горизонтам поля.
Земля возвращала влагу небесам: густые туманы всходили от реки и земли, бледнея и истончаясь с высотой подобно полупрозрачным белым пологам застилая ивы по берегам, гася все краски – они застилали уже едва различимые заречные леса, и только верха деревьев кое-где проглядывали над белесыми плоскими слоями туманных пространств, и этот беззвучный, долгий выдох мокрой земли говорил душе стихами романтиков-немцев, Жуковского, Метерлинка, шотландских баллад.
Туманы смыкались с низкими облаками, и он стоял в одном из облаков, сливаясь с этим сумраком, с этим мигом природы.
Долго он стоял так.
Но вот... – будто где-то в низине над рекой, в кронах туманных деревьев раскололся маленький стеклянный шар и рассыпался многими стеклянными шариками – невнятно и гулко в мокром воздухе отдалось гулкое эхо. Минута минула... – и вновь этот дробящийся звук разнесся уже вдали, потом снова – ближе и чище.
Соловьи. Заверещали на голоса лягушки вдоль реки. И робко скрипнул в полях, как бы не доверяя себе, коростель.
Он смотрел и слушал, замерзая в облаке, мокрый от росы, и всё не мог наслушавшись этими звуками, которые были крупицами его жизни, крупицами времени его присутствия.
Крыша старого дома виднелась во мраке за спиной. Там, в нагретом внутреннем пространстве избы спал в кроватке маленький сын. Это, неведомо для какого удела пришедшее в мир существо, ждало его, святое и беззащитное: оно приказывало жить, мыслить, идти и сохранять силы для будущих времён.
Он вернулся в дом, скинул мокрые сапоги, и тихо приблизился к кроватке. Ребенок не спал, он улыбался, протягивая руку. И они в тишине смотрели друг на друга – и нерасторжимая нить их взглядов была сильней всего, что окружало его, и через что надо было двигаться, преодолевая вязкое сопротивление повседневности.
А за окнами становилось всё темней, с реки доносились соловьиные голоса и, шаря по эфиру вращением ручки приемника, он думал обо всём сразу: о будущем сына, о причудливое маршруте своей судьбы, о тумане времени, о жизни и смерти своего отца, о печали и радости матери, о словах честных книг, о бесприютности и стойкости бегущего где-то в темном ночном поле одинокого коростеля.
21 июня 1984 года
Тупиково