Порфирий взял один конец лестницы, предоставив мне другой, и начал подвывать что-то несвязное. В этом заунывном пении мне слышалась: то «Марсельеза», то «Мы жертвами пали…», то выплетался корявенький кусочек «Интернационала». А слова были презабавные.
Люди Господу верили как Богу,
А Он сам к нам на Землю пришел.
Смерть как таковую изгонит,
А Жизнь во славу введет.
Где люди возьмутся на этом Бугре,
Они громко скажут Слово:
"Это есть наше райское место,
Человеку слава безсмертна!"
Бугор давно уже остался в прошлом, там, в Ореховке, а здесь, в Кондрючем тоже был холм, но не такой значительный, не такой наэлектризованный, накаченный энергетикой, божьей искрой. Фира в последнее время сдал. Он больше не хотел принимать посетителей, с жандармски преданными лицами, и бочкоподобными телами. Устал он так же от умных изможденных лиц, с худощавой фигурой. И от скептически-желчных, с артритом и язвой. И от прочего, прочего, прочего… Фира захотел стать богом. А богу незачем возиться с людьми: с глупыми, жалкими и вечно жалующимися тараканами, в число коих входил и ваш покорный слуга. Бог хочет говорить с молодежью, с новой надеждой. А молодежь все как-то не шла. Из всей молодежи и был то лишь один я – негодный. Может потому, а может по кротости своей, терпел меня Порфирий.
Порфирий допел гимн. Коротенькое произведение он растянул минут на десять. Так что я уже успел спустить лестницу, и скоро окунуться в ледяную водицу. Вода в колодце воняла тухлым яйцом, а по дну, на голышах росла осклизлая водоросль, отчего стоять, по грудь в ней было противно и неудобно. Легче стремительного марала взлетел я на ступеньки старой лестницы. Моя голова уже появилась над срубом, когда Порфирий, опустил, наконец, руки и отбил три земных поклона природным силам: воде, воздуху и, еще чему-то, что я не расслышал. О, как возблагодарил я силы природы. Казалось – нет ничего в целом мире: ни звезд, ни гор, ни бесконечности. А только одно лишь мое сжатое в комок тело, мой, скрученный в спираль позвоночник и, звенящий мой нерв. Но принял меня морозный воздух, и согрел он мои члены, и стал я молод и нов.
Такая чепухень носилась в одуревшем от счастья мозгу. Счастья, нет которому равных. Чувству созидания и обновления радовалась каждая клеточка, каждый закоулок тела. Печень пела, почки пускались в пляс, а желудок дирижировал все капеллой, и был благодушен, словно не случалось никогда ему быть кислятиной и ворчуном. А легкие, сжавшись под леденящим потоком счастья, и выдержав бесконечную паузу, вдруг, расправились, раскрылились, и полетели в высь дирижаблем, струящим такое глубокое «до», какому позавидовал бы «Титаник», не устройся он на дне Атлантики в старинные времена.