Не чеховский Чехов
Друзья спрашивают меня о премьере Театра имени Моссовета, которая состоялась в Таллине 11 декабря 2009 года, постановка Андрея Кончаловского, А.Чехов, «Дядя Ваня», вот и решил ответить им прилюдно, тем более, что друзей виртуальных на Прозару у меня много. Спешащим увидеть аргументированную рецензию крутого спеца и мэтра сразу скажу, что совсем не собираюсь спорить с таковыми или вторить им. Пробую изложить взгляд со стороны на достаточно крупное событие в культурной жизни Эстонии (ещё бы, сам Андрей Кончаловский! К тому же — премьера!).
А если со стороны, да ещё и по дружески, это значит, как действительно увидел, без наводки предварительной информации, знакомств с актёрами, приближённости к великим, зависимости от высокого мнения кого бы то ни было, вне давления чего-то предыдущего, да и последующего.
Кто не был в новом концертном зале «NOKIA», а ещё и не все таллинцы тут перебывали, сразу скажу, что зал огромен, по крайней мере по моим понятиям, около 1800 мест, и кажется сделан с достаточно современным техническим оснащением, что позволяет много принять, в том числе крупные оперные и балетные проекты. Мне показалось, что это обстоятельство сыграло не последнюю роль в выборе зала для премьеры. Правда, я не уверен, первое ли это представление вообще, сейчас слово «премьера» означает зачастую и второй, даже третий спектакль. Впрочем, для меня это не очень важно в данном случае.
К счастью, я не видел крупный план, из пятого ряда первого яруса тонкая мимика лица актёра не просматривается, зато прекрасно виден общий план, а в данном случае это очень важно, так как не тонкостью актёрской игры определяется особенность этого спектакля.
Говорят, что режиссёр умирает в актёре, то бишь, растворяется в нём. Ой, ли! Попробуй этого Андрея Кончаловского растворить!
Весь первый акт я сидел в недоумении с вопросом самому себе: куда я попал? Какая-то странная властная тётка (вы уж извините, я к друзьям обращаюсь, как есть, не выбирая деликатно дипломатических выражений для бомонда) выходит и почти тыкает пальцем актёрам куда выходить, прохаживается по сцене и даёт знак операторам выключить свет и начинать действо, удаляясь степенно. Актёры занимают диспозиции как-то мне даже показалось обречённо. В театральное пространство впихнут экран с мелькающими слайдами портретов начала двадцатого века и вырубаемого леса. За пределами подиума для декораций очередной картины не только кресла, куда садятся актёры, изображая второй план происходящего на главной площадке, но и просто какие-то сидячие места, которые выглядят поначалу совсем лишними и только потом начинаешь что-то понимать, а может не понимаешь вообще. На сцене мечется чрезвычайно активная бабуся, педалирующая домотканную сущность крестьянской, ах! потерянной России красивых платьев, балов, интеллигентных разговоров о великом. Все костюмы и декорации подчёркивают эту домотканность и утончённость. А на слайдах почему-то дети с вспухшими от голода животами и бараки для рабов Благословенной Утерянной России Царского Величия. И исподволь чувствуется, вот-вот придут откуда-то немецкие шпионы и ввергнут... Ой, извините, я забежал вперёд.
А текст у этого спектакля тоже какой-то странный, вроде бы чеховский текст. Хоть я и не проверял по академическому изданию, но все те слова, которые были Антоном Павловичем написаны, произносятся, но как-то вывернуты наизнанку. Вдруг начинают вырисовываться прямо адресованные фразы, как вдруг сказанные в любовной (любовной?) сцене доктора Астрова и жены профессора Серебрякова, что она похожа на хорька. Это к чему? Ведь на ней изящное платье и манеры вполне. Но её хорьковая сущность вдруг выступает ярче и не спрятать её за светскостью и вопрос Астрова, мол зачем вам то знать о его любви-нелюбви к Соне выделяет эту сущность ещё выпуклее. А сам Астров теряет обаяние харизмы Домогарова и предстаёт прожжённым циником, в устах которого знаменитая реплика о том, что всё в человеке должно быть прекрасно, становится кощунственной. Разговоры о прекрасном на фоне откровенно запредельно пошлых притязаний Астрова и Войницкого и их пьянства. Странный приживала с гитарой. Прямолинейная Соня, у которой получается только работать. Она будто бы ничем этого не показывает, но почему-то на мгновение представил её в кожанке и красной косынке через двадцать лет. Дядя Ваня, этот скромный, интеллигентный, издёрганный непрестанными заботами и трудом человек, предстаёт вообще неким истеричным кривляющимся субъектом. Ну, а профессор Серебряков, этот столп, гений самовлюблённости и значимости, взирает на предназначенных только на то чтобы услуживать ему окружающих с отеческой благосклонностью.
И катится классическая пьеса по своим рельсам, но не покидает ощущение, что весь этот балаган каким-то образом связан и с сегодня. Да, вот как раз и это. На экране кадры сегодняшней вечерней Москвы с красивыми дорогими автомобилями, прохожими, одетыми хорошо, яркими витринами. А оскорблённый профессор покидает дом, так и быть прощая неразумных, которые после почти приступа сумасшествия Войницкого, будут работать и больше ничего.
И снова идёт властная дама, указывая актёрам их место, они покорно и понуро сидят спинами к зрителям на стульях и скамьях, ожидая, когда кто-то взмахнёт рукой, и они задвигаются, заученно и грамотно произнося текст.
Так и видишь, что кто-то незримый дёргает за верёвочки из-за облачка ли, или из кроны известного райского дерева, и играется спектакль, нарастание напряжения в котором заканчивается молчащим залом и слезами на глазах.
Но это закончился только этот спектакль, безысходностью и острым ощущением, что за сотню лет ничего не изменилось.
То что было ровно сто лет назад закончилось для тех людей тем, чем закончилось. Чем закончится для нас?
Таллинн 16.12.2009