Отрывок из романа Дыхание Красного Дракона
*****
Пан Выспянский редко, но все же бывал на строительстве, важно прохаживался среди бревен и давал полковому цирюльнику кое-какие распоряжения. В один из таких визитов по просьбе Коржакова, он нехотя зашел и в лазарет, осмотрел распухшего вахмистра. Найдя его «вельми неполезным» штаб-лекарь посоветовал полковому цирюльнику ограничить больного в питие и поспешил удалиться.
— Видно, пришло время помирать мне, Яков, — проговорил Захарин, когда Выспянский вышел.
— Да ты чего, Евсей! Мы еще на твоей свадьбе погуляем! — ответил Коржаков, поглядев на бледную Дарью, притихшую без дыхания возле лежавшего рядом с вахмистром рыжего Кирьяна. — Пойду-ка я деда Ивана позову. Вдвоем, глядишь, скумекаем, как тебя от беды избавить.
Когда Яков вышел, Кирьян заерзал на лежанке, пытаясь встать.
— Помоги, Дарьюшка, ноги, словно колодки.
— Зачем тебе вставать? Яков велел лежать.
— Душно тута, я у реки полежу, а ты пока Евсея добрым словом приласкай.
Девушка его подняла, хотела проводить до двери, но тот дал понять, что дальше он уже сам.
Дарья подошла к дышавшему хрипло Захарину. Лицо вахмистра было раздуто, словно искусанное осами, пытаясь ей улыбнуться, он лишь пошевелил толстыми, местами лопнувшими губами.
— Евсей, тебе же больно! — беря его руку в ладони, проговорила Дарья.
— А я ведь хотел сватов к Анне Матвеевне летом заслать, — с трудом проговорил он.
— Сватов?..
— Ты мне, Дарья, еще тогда в становище султана глянулась. А как увидел тебя в кожухе да в платке цветастом и вовсе затосковал. Во сне ты мне сниться стала.
— Ты хочешь стать моим единственным господином, мурза Евсей? — причудливо проговорила Дарья и улыбнулась. В ее глазах стояла готовая скатиться по щекам влага, но еще никогда так радушно, с замиранием сердца, она не улыбалась. Ей хотелось прижаться к Евсею, приласкать, но девушка побоялась тем ему навредить.
— Если ты того позволишь, Дарья, — услышала она ответ Захарина.
— Раньше никто моего позволения не спрашивал. Мурза — господин и муж, он не должен спрашивать. Стань моим мужем, Евсей, и не спрашивай.
— Чудно ты говоришь, Дарьюшка. Как же не спросить девицу, любит она, аль нет? Без любви и сам намаешься и жену тоской изведешь.
— Когда мой первый хозяин Али-Гафар заставлял меня танцевать на знойном кашгарском базаре перед проходившими мимо покупателями, на поясах которых весели увесистые кошели, я представляла себя богиней Лакшми и мысленно уносилась в Кашмир, на родину, которую совсем не знаю. Я помню лишь сказание о величественном Раме и лотосоокой Сите. В честь ее я поучила первое имя Сита, это древняя легенда брахманов о могучем кшатрии и его верной красавице жене.
— Кашмир?.. Это далеко?
— Далеко. Там всегда тепло и много красивых цветов, которые девушки сплетают в гирлянды и украшают возлюбленных. Но когда я была совсем девочкой, туда пришел шах Ахмад Афганский, а с ним много сильных воинов и жадных купцов. Мать меня отослала на реку где много лотоса, но я соскучилась и вернулась. Меня поймал один из гулям-шахов и продал толстому кашгарцу Али-Гафару, который назвал меня Заремой и продал другому купцу…
— У нас на Купалу девушки тоже плетут венки, — оборвал ее Евсей. — Но в крепости все больше бабы и долгая предолгая зима.
— Зато здесь много могучих кшатриев, которые защитят меня, если придет Ахмад Афганский.
— В том не сомневайся. Россия, знаешь, какая большая! И воинов у нее много. А с шахом Афганским, коль придет, мы и казачьим гуртом справимся.
— Таких добрых кшатриев Дарья нигде не встречала, и Дарья уже выбрала себе того, у чьих ног она, как богиня Лакшми перед Вишну готова просидеть до конца всех своих жизней.
— Я знаю, Дарья, это поручик, — проговорил казак и сделал усилие, чтобы высвободить руку.
— Нет! — она удержала ее. — Мурза Андрей был в прошлой жизни. У Лакшми много жизней и много имен. Сначала она была Ситой, потом — Заремой, теперь она Дарья, и любит кшатрия Евсея…
Дарья наклонилась и тихонько коснулась губами распухшего рта Захарина.
— Яков, ты вроде говорил: помирает Евсей, — раздался голос деда Ивана.
Разговаривая, они не заметили, как вернулся Коржаков с дедом. Залившись краской, Дарья вскочила и попыталась скрыться за дверью, но дед ее ухватил за руку и остановил.
— Погодь, внучка. Нужна ты нам. Лечить твоего суженного будем.
— Штаб-лекарь уже отпел меня, дед Иван, — ответил Захарин. — Не жених я ныне.
— Он отпел, а мы отпляшем! Есть одно средство, Евсей. Старое… Еще бабками нашими в потребу нам завещанное. От водянки хорошо помогает, так, что ты, вахмистр, не торопись на тот свет.
— Да я и не тороплюсь.
— Вот и ладно, — проговорил дед, тихонько похлопав его по плечу, и крикнул: — Заходь, казаки!
В тесную комнату лазарета вошли десятник Калюжный и еще пять плечистых сотоварищей вахмистра. Дед Иван велел им поднять Захарина на простыне и выносить во двор.
— Пойдем, внучка, с нами, — обратился дед к Дарье, когда все вышли.
— Куда?
— В баньку, оно куда же... Я ее слабенько истопил. Попаришь суженного. Не убоишься голого мужика-то?
— Своего не убоюсь.
— Пошли, коль так…
Идя следом за несущими Евсея казаками, дед снова придержал ее за руку и продолжил:
— Старое это снадобье, Дарья, доброе. Да не все его сдюжить могут. Здесь к жизни охота должна быть сильная. Евсей один как перст, а сейчас ему женка нужна. Ой как нужна! Поняла о чем гутарю?
— Поняла, деда, — снова краснея, ответила Дарья.
— Ты уж меня, старика, прости, внучка. Не расцени, что в укор я то тебе скажу: была бы ты девкою, не попросил бы такого. Нашел бы бабенку.
— Кого же это?
— Хотя бы Катьку. Остап противиться не станет. Евсей казак добрый, ему никто из солдат крепости в бабе не откажет. Не она так другая согласиться. Не в том дело, Дарья, — любит то он тебя, и жизнь только ты в него вдохнуть можешь.
— Так ведь я согласна, деда? Евсей муж мне и господин. Я его сама выбрала и никакой Катьке даже мертвого не отдам.
Дед посмотрел на Дарью с прищуром, одобряюще.
— Стало быть, опоздал я присказками. У вас уж сказка сложилась. И давно?
— А что такое — присказка? — сощурила в ответ черные очи Дарья. — Пришли уже. Может, лучше в баню зайдем, деда.
— Хитра лиса… Что ж пойдем.
В мыльне было тепло, но не жарко, в углу стоял деревянный бочонок с печной золой и скрученная тонкая кошма. Казаки уже сняли с Евсея полотняную рубаху и положили на полог.
— Угли еще горячи, Иван, как ты давичи и велел, — доложил Калюжный.
— Кладите, ребята, его на кошму, а перед тем добро посыпьте ее углями, — указал дед. — Да смотрите, чтобы горячи были, но красных не имелось.
Когда казаки исполнили повеление, дед Иван продолжил:
— Теперь засыпайте золой и заворачивайте, да потуже. Чтобы куль, как у грудного ребяти получился и ложите обратно на полати.
Дарья жалостливо глядела, как словно младенца Евсея закручивали в кошму, за время всей экзекуции он даже не простонал.
— Ступайте, детинушки, далее мы тут сами управимся, — проговорил дед, когда Захарина уложили на полог. — Вечером придете — золу менять будем. Да бабам нашим накажите, чтобы печи натопили — углев горячих много надобно.
Казаки вышли.
— Ну вот, красавица, теперь настал твой черед, - проговорил Иван. — Я человек старый, потому прямой. Боли у него сейчас смертные, не человеческие боли. Видишь, как зубьями Евсеюшка скрепит, крепиться. Отвлеки его от них, приласкай. А то не сдюжит казак. Одежонку-то сними — жарко.
— Ты, деда, здесь будешь? Или пойдешь?
— Уйду. Мне твои прелести смотреть ни к чему. Как испарина с него пойдет — обтирай. да смотри кожу не повреди она у него от водянки проклятущей тонка стала. Немного погодя я к тебе Саньку пришлю — мягких тряпиц принесет.
— Волос мягче, деда.
— Какой волос?
Дарья не ответила. Она скинула платок и провела рукой по голове. От мимолетного изящного движения тугой клубок распустился, и пышная волна иссиня-черной реки густых волос Дарьи хлынула к ее округлым бедрам. Дед невольно залюбовался. Пушистые, они словно шелк текли по чарующему стану молодой женщины, завиваясь в кольца. Воспитанница Анны по крепости всегда ходила в платке и тут она раскрылась словно прекрасный цветок лотоса.
— Ну, Евсей, грех от такой красоты не подняться. Благослови тебя Бог, внучка.
Иван перекрестил лотосоокую Ситу из далекого Кашмира по православному и удалился, мягко притворив за собой двери.
Несколько суток Дарья не выходила из бани. Каждых четыре часа приходили казаки во главе с Калюжным и приносили свежую золу. Они снова и снова засыпали ею Евсея и закручивали в кошму как младенца. Перед тем как войти казаки долго кашляли и громко говорили, ожидая когда Дарья откроет. Несколько раз, между церковными службами, к ней забегала попадья Александра, остальным посещать полковую баню дедом временно было строго-настрого запрещено. Даже потерявшая воспитанницу Анна, поговорив с Иваном, отказалась от мысли ее навестить.
Как не держали младшие чины в строжайшей тайне происходящее, на шестой день про народное лечение Захарина в крепостной мыльне узнал штаб-лекарь. Коржаков прибежал к деду, чинившему в полковом сарае утварь для грядущего сенокоса, и сходу бухнул:
— Пан Выспянский, — мать твою! Прознал нашу затею, Иван, — в баню засобирался. Что делать-то?
Дед сплюнул и отложил в сторону кованый клин для косы-литовки.
— Что же штаб-лекарю не сидится у поручицы с ее мигренью. Как назло и Анна Матвеевна на верхний форштадт подалась… Беги-ка ты, Яков, до поручика Тренина, к нему ближе. Он там, у сатовки с ребятами воду в ров пускает. Более нам защитников нет.
— Пойдет ли?
— Евграф Евграфович человек, чинами не кичится. Поможет. Ну, беги, Яков, беги…
На счастье деда Выспянский не торопился. Когда Иван прибежал к бане, там еще никого не было. Легкий дымок из кирпичной трубы мыльни мирно стелился по сизому с просветами небу.
Сдерживая дыхание от быстрой не по годам ходьбы, дед стукнул в двери.
— Дарья…
— Чего, деда?
— Приберись, внучка. Сигизмунд Янович скоро пожалует. Кажись, кончилось наше лечение.
Ответа дед не услышал. Во двор крепостной бани, с высокими поленницами из колотой березы, вошел штаб-лекарь. Его не по-мужски стройная, приталенная в боках фигура, невероятно изгибалась, лавировала между уложенных рядами прошлогодних дров. Боясь чем-либо запачкать ярко-зеленый камзол подпоручика и увивающий шею красный шарф с нагрудной бляхой Ревельского полка, сделав несколько крутых галсов, он подошел к Ивану.
— Попарится, ваше благородие желаете? — спросил дед, как можно громче.
— Титулярный советник Родион Петрович сегодня утром поведал мне, что вы, отставной инвалид Редькин, тут знахарство развели! — ответил Выспянский, пытаясь оттолкнуть деда. Но Иван врос в землю словно гриб.
— Знахарство с Божьим словом делается, оттого и помогает, — ответил он.
— Отойди, старик. Я не посмотрю, что ты инвалид, и назначу шомполов. Из реестра ты не выбыл и значит, можешь быть подвержен любому из имеющихся солдатских наказаний, согласно воинского устава.
— Быстр ты на расправу, Сигизмунд Янович, больно уж скор на приласкание к нижним чинам. Только шкура у меня не раз шомполами дублена, а все же таких как пан, я многих на своем веку пережил.
— Ах ты мерзость! Как ты смеешь мне, потомку рода шляхетского словом перечить!
Посчитав, что сказанного недостаточно, Выспянский ударил деда в лицо, но дед Иван устоял. Штаб-лекарь замахнулся снова.
— Как погляжу, сударь, вы не к лекарству, а к заплечным делам призвание имеете! — остановил его руку Тренин. — Сигизмунд Янович! Потрудитесь оставить деда в покое и поговорите лучше со мной.
— Извините, поручик, но я нерасположен к общению, — высвобождая запястье из захвата Евграфа Евграфовича, ответил Выспянский.
— Зато, вельми расположены к рукоприкладству, — отпустив руку штаб-лекаря вниз и только тогда разжав стальные пальцы, настойчиво продолжил разговор Тренин. — Должен вам сообщить, сударь: мною отписана служебная записка на имя коменданта крепости о том, что если и дальше вы будете лечить только госпожу Румянцеву от мигрени, намеченные Акимом Ивановичем на осень форштадты при оной крепости возводить станет некому. Очень жаль, что еще утром я не знал других ваших достоинств. То бы к обстоятельно изложенному в рапорте недостатку на работах нижних чинов, неприметно бы, добавил: ваш запрет топить баню, для еще оставшихся на ногах, и каждодневный массаж лица, путем самоличного избиения.
— Я знаю, как относится к вам комендант, инженер-поручик, но к счастью, есть еще вышестоящие военное начальство и оно скоро узнает, как вы тут распустили гарнизонных служащих.
— Не сомневаюсь, господин подпоручик. Только сейчас вам лучше удалиться.
Выспянский фыркнул, но все же последовал совету Тренина. Поспешно вышел из двора бани, снова причудливо извиваясь галсами.
Тренин проводил его выразительным взглядом и повернулся к Ивану.
— Спасибо, Евграф Евграфович, — произнес Редькин. — Благодаря мне теперь в крепости у вас еще один недоброжелатель.
— Когда их становится больше трех, Иван — то перестаешь считать. Как там Евсей?
— Я на ногах, ваше благородие, — открывая дверь из бани, ответил ему Захарин и, пошатываясь, прошел до начатой поленницы.
С трудом сгибая худые ноги, Евсей сел на дрова. Длинная льняная рубаха на его исхудавшем теле висела словно была с другого плеча. За время болезни борода у него отросла до груди и от худобы сильно обострились черты лица.
Следом за ним в полном молчании вышла Дарья. Пряча свой пышный волос под цветастый платок, она устало опустилась рядом с ним, и уложила голову на колени вахмистра. Под ее глазами были темные круги, но они святились непередаваемым светом глаз женщины наконец-то отыскавшей свое счастье.
— Через недельку, Евграф Евграфович, прошу в избу на воскресие раба Божьего Евсея, — снова проговорил Захарин. — Пока я помирал, Дарья мне многое поведала о жизни. Оказывается в стране Индии, у народа индийского, вера такая есть: худой человек умрет и переродится в гада ползучего, а хороший обратно в человека, да еще краше прежнего станет. У моей Дарьюшки, как в сказке, было три жизни. Но последнюю, она разделила со мною. Отдала, стало быть, половину мне. Теперь у нас жизнь одна на двоих. Если она помрет, то и мне срок недалече.
— Никак на свадьбу зовешь, Евсей? — подмигивая деду, засмеялся Тренин.
— Анне Матвеевне поклонимся, подарок поднесем. Уж тогда и свадьбу громкую справим… Квасу хлебного, ох как хочется, Дарьюшка.
— Можно ли? — она посмотрела на деда Ивана.
— Теперича можно. Да ты сиди, сиди, внучка. Вижу, что притомилась — за шесть-то дён борьбы за любимого. Я сам казаку и казачке кваску поднесу, да с поклоном. А вы пока, дети, на солнышке побудьте. Солнышко-то сил нам прибавляет, да сердце радостью наполняет.
Евсей вкинул голову к небу и зажмурился. Из-за большого тучного облака выглянул краешек полуденного светила и брызнул ему в лицо своим теплым, ласковым лучом.