(к книге: "К истории через биографию")
Как только я научился говорить, то это сработало вулканически, как выброс пирокластического материала, который имел цель без меня, т.е. я был скорее посредник – инструмент природы, которая через меня хотела выговориться.
И первого, кого я пытался учить – отца. Он был самым примерным объектом для моих наблюдений. Длительное наблюдение за ним сначала вызывало тревогу, уж не случилось ли что, не поломался ли отец во время умственных напрягов, разогревало моё подозрение. Если он что-то задумывал, то это было заметно и настораживало: переставал пить, мог часами сидеть, как образ сошедший с картины “Мыслитель”. Тело мыслителя становилось изваянием, но по некоторым частям тела было заметно, что он пока ещё живой, и только его мозг производит сложную работу: взгляд отсутствовал здесь, он был внутри, и можно было мелькать, выкручиваться в спирали, делать сально-мортали, но резко оборванный взгляд не выходил за пределы его собственной материальности. Сначала он упирался локтем об одно колено, широко расставленных ног, а другая рука, создав почти прямой угол, пустила корни в бедро. Потом как-то незаметно, вдруг, поза изменялась и становилась зеркальным отражением прошлого состояния, рокировка происходила незаметно, наверное однообразное состояние меня утомляло и я, на некоторое время терял из виду отца. И это было важное событие, оно настораживало, и внутри меня разыгрывало фантазии об удивительных свойствах отца, что заставляло меня усилить внимание, чтобы не пропустить момент загадочной перемены. Кое-какие движения он всё же производил - это отбивание ритма ногой, но там было просто, однообразно. Но вот рукой, если под ней оказывался стол или какая-либо поверхность, отбивал ритм, которому бы позавидовал самый удачливый ударник из ВИА. Можно было подумать, что отца посетила не инженерная мысль, а рок-симфония. Только через много лет я узнал великую роль ритма отбиваемого руками - при чтении увеличивается скорочтение. Но, я то знал к чему были все эти напряги отцовы, и потому меня удивляло, как можно было производить гигантскую работу мозга – чтобы породить какой-то сарай.
В свои пять лет я имел соответствующее страшную нетерпеливость, я сначала сидел рядом и, спокойно смотрел на него, потом я начинал что-нибудь ковырять, и в носу тоже, затем я начинал ходить, и обпинав всё, что возможно было пнуть, подошел к нему, вздохнул и пнул по его ноге и только тогда он обратил на меня внимание. Вот тогда я и дал первый совет взрослому мыслителю:
- Пап, зачем так долго думать, а не лучше ли приступить к строительству сарая.
Некоторое время отец продолжал стучать ногой, но потом вдруг нога замерла, словно мысль добралась и до низов, поразив и обездвижив суставы. И я даже испугался, не произошла бы остановка всего тела. Но наконец мысль отпустила его и он, как-то, стал возвышаться, расти надо мной, как надуваемая гигантская кукла. Я почувствовал себя маленьким и в большой опасности: отец стал красным и засопел как паровоз, и вскоре даже загудел. Я в ужасе подумал – зря я это сделал. Тонны воздуха, закаченные в лёгкие, были выдавлены через голосовые мембраны, и напоминал грозовой рокот:
- Яйцо курицу не учит!
Теперь я был поглощён работой мозга, даже позабыв об опасности. Я представил себе яйцо и курицу, выявил цепочку эволюции и неожиданно даже для себя, и тем более для отца, который уже решил, что моя наглость проучена, и шумно сдувался, но не успел сдуться:
- А ты что – курица?
И в очередной раз понял, что зря я поспешил так. Разряд был в моих глазах.
Отец строительство сарая остановил и запил горькую, обвинив мать, что выращивает таких наглецов, а мать никак не могла понять - в чем моя вина. Но через неделю отец опять обрёл вид мыслителя, протяжно взглянул на меня сверху и:
- Молодец! А башка-то варит!
С тех пор он старался думать в одиночестве, а мне давал какое-нибудь задание, что бы я ни отвлекал его от любимого занятия – мыслить.
Наверное - правду говорит человек только начинающий жить, но у которого не отбили желание это делать. Когда только-только он испытывает звук на прочность в своем объективном назначении, потом человек становиться рабом слов – уже не слова подбирает под увиденное, пережитое, а душу под слово, духовными выродками назвал таких Ницше, и впоследствии такие люди до конца проживают уже не свою жизнь, чужую.