Каре

КАРЕ
I. Территория призраков
   «…Он обернулся. Рене. Такая прекрасная. Невозможно, обворожительно прекрасная. Дождевые капли в её волосах сверкали словно крупные бриллианты. Рене улыбнулась, и он понял, что теперь всё будет хорошо. Потому что именно так всё и должно быть. Они победили. Он тихо-тихо засмеялся. Над озером широким мазком висела радуга», – пишущая машинка, кликнув последний раз, замолчала.
   Я откинулся на спинку стула, похрустел пальцами, расправил затёкшую спину и рассмеялся, совсем  как тот парень, которого создал. Как замечательно! Работа завершена. Я гордо оглядел кипу печатных листков, которым очень скоро предстояло превратиться в книгу. Мою книгу. В красочной обложке, с косо напечатанным курсивом моим именем. А если точнее, псевдонимом – Рудольф Александров. Рудольф – ха!
   Зовут меня вообще-то Александр Руднев. Ну, видимо, Рудольф – более продаваемый бренд – мой издатель в этом лучше разбирается, леший его задери. Смешно – я – Александр Руднев – писатель. Кто бы мне сказал, что так всё заклубится ещё лет пять назад, я бы хохотал как подорванный, ей Богу!
   Но как же интересна эта чертова жизнь, если в ней есть место таким поворотам. Вот уж, не думал не гадал, а взял да и попал. И всё же чертовски приятно. Я испытывал удовлетворение от проделанной работы. Процесс написания книги захватывал меня целиком, но то, что происходило сейчас, было ещё лучше! Я как бы пробежал марафонскую дистанцию и наконец пересёк финишную черту, ощутив и пьянящий вкус победы, и полное опустошение: все силы остались там – на дистанции. Или как в сексе – отдавшись полностью и растворившись, наконец взрываешься разноцветным фейерверком, а потом… усталость с ноткой разочарования, что всё кончилось так… быстро.
   Напечатав последнюю строчку, я уже скучал по своим героям – они были частью меня, но я и устал от них.
   Сейчас в России писателем становится каждый второй, а может даже и первый. Мне, можно сказать, немного повезло, ведь самое печальное заключается в том, что я – Александр Руднев – потомственный военный, прошедший Афганистан и Чечню, оказался совершенно не у дел. Оно и понятно – сначала страна имеет тебя в хвост и в гриву, а как подходит времечко, когда жизнь под уклон катится, так и  списывают тебя. Сбрасывают со счетов, и никому ты на хрен не нужен со своими орденами и медалями. И крутись как хочешь! А не хочешь, так ложись и помирай – не велика потеря. И уже забыли как тебя звать – новые герои замелькали. Вот сиди и не чирикай со своими заслугами военными, уж не будем говорить на каком десятке.
   Хотя, если уж по правде разобраться, видимо, я слишком ленив, чтобы удариться в бизнес или засесть в комитетах бывших афганцев и чеченцев. Или состроить из себя героя в каком-нибудь мутном фонде имени какого-нибудь генерала. Вот ещё!
   По мне, так вообще было бы неплохо, после того как завязал напрочь с этой долгой военной карьерой, сидеть и х…ем груши околачивать. Смешно? Пожалуй. Да только такие козырные расклады редко кому выпадают. Ну, вот я и занял, в конце концов свою нишу. Мне платили. Так что всё хорошо.
   Собственно, первую свою книжку я написал просто так – по приколу, от не фиг делать. Да и чего греха таить – попался на слабо, как пацан. Настолько наводнили столицу книжонки яркообложечные, что «мама, не горюй». Прочитал парочку, давясь и запивая водкой.
   Где у меня щёлкнуло и переклинило, ума не приложу. Может прекрасная блондинка сорокоградусная по имени – Водка – чего на ухо нашептала. Короче, завёлся. Купил тетрадочку общую, с какими дети в школу ходят, и понеслось.
   Может на тот момент мне действительно было что сказать, до сих пор её лучшей считаю. В самом деле – качественный такой продукт. А вот с жанром, пожалуй, затрудняюсь в определениях. Та книга первая была… ни про что. Про жизнь, про любовь, про людей. Несколько военных эпизодов тиснул с войной-пальбой со знанием  дела – не подкопаешься.
   А дальше всё просто. Кинул свою писанину в Интернет, и пошло-поехало. Сделал ставку и не прогадал. Пошёл all in и выиграл. На меня вышло издательство, с которым я до сих пор имею очень выгодный  контракт. Меня купили. Я начал писать. Смелее и смелее. Боже мой, критики превозносили мою писанину до небес. Как хвалили они мои «хрустальные фразы», полные экспрессии и эмоциональной насыщенности». Мои книги несли пронзительную горечь и жизненную правду. Мило, не так ли? Как же просто – слава сама меня нашла, ну, и деньги, конечно.
   Редактор-издатель такой рвач – своего не упустит. Но именно он сделал из меня звезду, мать его так. Замечательную золотую звёздочку с именем Рудольф Александров. Ту звёздочку, которая, упав с моих армейских погон, засияла с новой силой, освещая путь на литературный Олимп.
   Всё покатилось, как снежный ком, и завертелось в нужную сторону. Пошли заказы, контракты. Имя зазвенело. Сперва я работал на имя, а потом имя стало работать на меня. Сами знаете, как это бывает. Так что, прощай Александр Руднев, да здравствует, Рудольф Александров.
   Однако, денежки калечат. И не такие умники ломаются. Куда уж мне! Я выдохся. И уже не мог удерживать высоту, на которую прыгнул. Не сдюжил. Не хватило слов и размаха. Исчезла сочная наполненность, подкупавшая моих поклонников. Остался жмых на донышке. Но, чёрт возьми, я не привык сдаваться и решил круто сменить жанр и направление.
   Как плевались критики, которые недавно превозносили меня до небес. В жёлтой прессе появилось несколько статей с крупными заголовками – от серьёзной литературы к бульварщине. Книжки-малышки для метрополитена. Падение нашего отстойного друга – Рудольфа Александрова. Меня это здорово позабавило. Моя страшная провинность, за которую так лихо «четвертовали», заключалась в том, что я стал писать «дамские романы». Да-да, в натуре. Слезливые, сентиментальные истории, окутанные розовым флёром патоки и нежных переживаний. Такие трогательные доверчивые истории для домохозяек.
   Конечно, я здорово рисковал и потерял часть моих поклонников. Жаль. Очень жаль. С другой стороны, в армии моих адептов прибыло. Под мои знамена встали замечательные романтически-настроенные дамочки постбальзаковского возраста и сопливые тинейджерки. Так  что, дашь на дашь. Где-то теряешь, где-то находишь, ведь верно? Такая смена контингента меня немного огорчила. Так… чуть-чуть. Не могу сказать, что я рыдал в подушку, но уж водочки немного пропустил. Я, знаете ли, люблю выпить. А кто не любит? Все любят. Но, собственно, никогда не напиваюсь. Я себя блюду чётко. Ни к чему это.
   Так что мой финт ушами прокатил. С моей брутальной мордой детективы или триллеры писать бы, но… в том-то вся фишка – для моих поклонниц, которым далеко за… Именно я – такой мужественный и бравый ассоциировался с романтическим героем. Глядя на моё свирепое фото, скалившееся с глянцевой обложки, они зажимая потные ладошки между колен, млели от восторга и воображали себя Рене, Карлой, Иветт или ещё Бог знает кем.
   Моя маленькая хитрость возымела эффект разорвавшейся бомбы. Коммерция, блин… Ох, не искушай меня без нужды и по нужде не искушай. На романтика я, конечно, не тянул, ну, просто ни одного раза, но это был очень удачный ход.
   Новая волна оказалась выше предыдущей, мой практический подход давал свои результаты. И вот уже несколько лет я собираю плоды тех семян, что расчётливо уронил в благодатный чернозём неокрепших наивных душ замечательных русских женщин. Отличная получилась жатва!
   Я потирал руки, но потирал их с тихой грустью. Я был серьёзный писатель, а стал писатель профессиональный. Другими словами, я зарабатывал на этом. И кто в меня кинет камень? В конце концов, спрос рождает предложения, разве нет? Значит и эта фигня кому-то нужна. Востребована, блин!
   Мне не терпелось отвезти плоды трудов моих издателю тут же, немедленно. Но надвигались выходные, и я решил быть милосердным – в конце концов, он – отличный парень, хоть и сволочь и имеет право несколько дней пофилонить. К тому же сейчас несколько дней вообще не имели никакого значения – надвигались выборы. Страна выбирала президента, а это вам не хухры-мухры. Вот уж шоу так уж шоу – просто Голливуд отдыхает! Так что запуск книги мог вполне подождать.
   А уж когда я решил прошвырнуться на улицу, моё настроение и вовсе поднялось в заоблачные дали. Весенний ветер пах тёпленькой сыростью. Вороны на мокрых берёзах галдели безбожно и нагло. Грязные тающие сугробы обещали превратиться в чудеснейшие ручьи. Ну, разве не здорово?
   Очень порадовала намалёванная красной краской на заборе надпись, появившаяся задолго до окончания выборов. Надпись гласила – «Привед Медвед!» Вот тебе и на. Круто, ничего не скажешь.
   Я расхохотался и со стороны, наверное, тянул на чокнутого. Всё складывалось замечательно. Сказать по правде, полагаю, я заслужил несколько таких счастливых и абсолютно спокойных денёчков. А, собственно, почему нет?
   Вернувшись домой, пощёлкал пультом телека. Ну, деградация полная – сериалы да шоу. Пакость какая! Ну, то, что сериалы – полный отстой – это грустно. А шоу-бизнес… чёрт, может я и ошибаюсь, но, по мне, так это – голубятня натуральная. Какой-то сплошной  пердиломученический унисекс. А уж секссимволы современные – это, я вам доложу, что-то с чем-то. То есть, видимо, секс с таким секссимволом носит чисто символический характер. Вот тебе и трах-тибедох.
   Посему, по телеку в последнее время я могу смотреть только спорт. Обожаю футбол. Сам играл неплохо. Когда-то. Да только и здесь в последнее время непруха какая-то – ну, прямо забодай меня Зидан. Э, да что там говорить? Все мы, блин, самые умные, сидя с пивом у телевизора. Куда там! Святое не трожь, но вынь и положь.
   Это уже много позже я и политику стал прихватывать одним глазом да на сон грядущий. Хотя иногда так и подмывало запустить чем-нибудь в голубой экран.
   Но Медведев мне нравится – неплохо смотрится и стоит прочно. Грамотно пропиарили.
   Смотрел и Абхазские разборки – всё повторяется! Меняются лишь декорации.
   Вспоминал Чечню. Не Афганистан – нет – там по-молодости всё было как-то не всерьёз. А Чечня… Тут уж когда сознательно понимаешь что к чему, эх, и погано. Но, собственно, для меня Чечня стала началом конца.
   Конца того классного парня – Александра Руднева – меткого стрелка, бравого вояки, который в итоге превратился в нечто, именуемое Рудольф Александров.
   Чечня..., ад..., в котором из нас – четверых выжил только я. Самый, наверное, никчёмный и бесполезный. Выжил. Зачем? Глеб Рысаковский... Серёга Корнеев... Севка Брагин... – мне остались только имена. Они тревожат меня, а иногда и мучают. Они встают из памяти и служат немым укором, и тогда я просыпаюсь ночью в холодном поту и долго не могу уснуть, таращась в темноту. Они не отпускают меня, и тогда я курю долго и бездумно, стараясь сигаретным дымом отогнать блуждавшие вокруг меня призраки.
   Я никому никогда не рассказывал о своих страхах, хотя очень много говорил о войне со своим сыном. Борька слушал. Жадно. Вряд ли он гордился мной, поскольку патриотизм сейчас как-то не в цене и не в моде. Но он слушал. Я ему благодарен. Я никогда не писал об этом и, уверен, никогда не напишу. Хотя, возможно, стоило написать. Написать так, чтобы у читающих эти строки, сжалось сердце и перехватило дыхание от щемящей грусти. Чтобы пробежал горький холодок по напряженным нервам. Чтобы... да только не смог бы я так. Не смог бы. Очень жалко. А писать сухие хроники... О Глебе? Серёге? Севке?
   Нет. Нельзя. Может стоило написать о них затем, чтоб здесь – на этих белых листах их имена легли рядом, как в братской могиле?
   Плохая идея из дешёвого триллера. Не то. Всё не то. Я видел, как они умирали. И это останется со мной. Навсегда. Эти переживания я не доверю никому. Запру их в самом дальнем запаснике своей души и выкину ключ. Так-то.
   Есть вещи, которые нас пугают. Меня пугают некоторые эпизоды из прошлого, и я не могу отделаться от непонятной тревоги. Я старею. Это очень грустно. Хандра захватывает моё сердце так плотно, что даже прекрасная светлая любовь, что недавно озарила моё существование, не может полностью её прогнать. Но я надеюсь. Раскисать просто глупо. И на сей раз я ставлю на любовь. Поживём – увидим – не люблю долгосрочных прогнозов.
   Сынок мой – Борька-Бориска – злил и огорчал меня в последнее время. Это раньше он меня слушал. Потом подкармливался деньгами – я уже тогда поднялся со своими книгами, а он дело налаживал, вот вам и проза жизни, ничего не поделаешь.
   А теперь он таким умником заделался – не подступись. Бизнесмен херов. Весь из себя такой хитроважный, что на мои советы плюёт с высокой колокольни.
   С его матерью мы давно разбежались. В её глазах я был таким высокомерным сукиным сыном, что, впрочем, недалеко от истины. Разбежаться разбежались, но двадцать лет вместе оттрубили, как ни крути. А закончить раньше эту Санта Барбару карьера не позволяла. Вот и тянули лямку на пару. Но врать не стану – всё у нас было – и любовь, и ненависть. Полный набор.
   После развода моя бывшая устроила свою жизнь замечательно, и мне – грех жаловаться. Так что вышел хеппиэнд.
   С сыном общался редко – не то, чтобы мы были на ножах, но мои предложения встретиться он встречал с прохладцей. И я догадывался почему.
   У меня было не так много друзей, на сайтах не бывал – терпеть не могу этого суррогатно-виртуального общения. Поэтому в наши редкие встречи я грузил Борьку страшно: говорил, говорил, пока мой мальчик не начинал ёрзать на стуле да поглядывать на часы.
   Он скучал со мной, а мне, чёрт возьми, было скучно без него! Вот такое неразрешимое противоречие: скучал без сына, хотя осознавал, что у него своя жизнь, которой я не понимал, жена, которая меня раздражала, друзья, с которыми он меня не знакомил. Я бесился и истерил, как капризный мудак в предклимактерическом периоде.
   Борька старался бывать у меня реже, а в последний раз, когда я закатил очередной шкандаль, просто послал меня и всё. Что ж, совершенно справедливо – винить некого.
   Я смирился с мыслью, что сын мой – не гламурный подонок, как это сейчас модно (и слава Богу!), а просто подонок. И ничего с этим не поделаешь. Вот тебе и здрасте, приехали, называется. И тут вообразив себя эдаким психоаналитиком, я задал вопрос – откуда что взялось?
*
* *
   Я родился в Москве, в семье потомственного военного. Мой отец – Пётр Егорович Руднев был военным, и дед мой – Егор Геннадьевич Руднев был военным. И много-много других Рудневых из далёкого прошлого так же доблестно вставали под ружьё. Вопрос о моём будущем не возник ни разу – всё было чётко и ясно.
   Семья у нас была замечательная. Мама – интеллигентнейшая учительница музыки, выйдя замуж за бравого военного, поставила жирный крест на своей музыкальной карьере и терпеливо и безропотно моталась с ним по заставам и гарнизонам. Настоящая боевая подруга – кроткая, любящая, понимающая и надёжная.
   Не думаю, что они сильно любили друг друга. Просто время было патриотическое, и на первом месте стояла любовь к Родине и партии, а семье – уж что осталось. Однако им было комфортно друг с другом, что немаловажно.
   Надежды  отца  я оправдал полностью, уже самим фактом рождения – девки в роду Рудневых не приветствовались. И тем, что рос крепким,  не капризным, и особых хлопот не доставлял.
   А вот мама, во мне разочаровалась: музыкального слуха я лишён,  и пою я, как тюлень.
   Не помню, хотел я быть военным или нет – но я и представить себе не мог, что можно по-другому. Мне в голову не приходило, что есть другая жизнь… – штатская, без чёткого графика, устава, формы, приказов. Так что моё будущее было предопределено, но пожалуй, солдафоном без мозгов я не стал и потому, что мама привила мне любовь к чтению. Читал я много и со вкусом. Может это и удержало меня на краю безумия, в которое я чуть было не нырнул после жутких событий. А если это так – то слава книге исцеляющей!
*
* *
   Жизнь моя в тот момент обрела характер чёткий, упорядоченный, со вполне ясными целями и задачами. Описать тот период можно десятью словами:
   – Боец Руднев!
   – Я!
   – …
   – Лейтенант Руднев!
   – Я!
   – …
   – Капитан Руднев!
   – Я!
   – …
*
* *
   Текучка. Служба. Карьера. Мне всё это нравилось. Отец гордился мной. Мать тихо и грустно любила, печалясь о тяготах военной службы…
    Женился я на дочери комдива. Спонтанно, но так уж вышло.
   Танька оказалась девахой смышлёной и хозяйственной, мордочку имела смазливую и фигуру стройную. А волосы распустит – густые, тяжёлые, с медным отливом – полный отпад! Русалка. Не тёлка-метёлка – принцесса…
   Всё складывалось удачно, но заискрил Афганистан.
   Отец ушёл первым, а я рвал рубаху на груди, писал рапорта, надсаживал глотку –ни в сказке сказать, ни вслух произнести. А приказа не было. Не обошлось, правда, без комдива – моего свёкра. Танька ждала ребёнка, и без меня остаться не могла. А я рвался в бой да в пекло, ощущая себя зрелым и крутым. Просто рыл копытом землю от усердия. Семья, карьера, звёзды погонные. Сжёг дембельский альбом. Какое ребячество!
   Словом долго так продолжаться не могло. И приказ подписали.
   Мама с Танькой ревели в один голос. Проводы замутили грандиозные. Честь по чести. Чинно-благородно.
   Экипировался я по полной – от пупка до лобка, и двинул с бойцами до Кабула.
   Быстро мы прочухались. Идиоты! Война приключением рисовалась – прогулочкой, где звёзды с небес на погоны падают, деньги льются рекой в карманы оттопыренные, а медальки лепятся на грудь – успевай выпячивать.
   Пацаньё зелёное. Придурки. Я-то далеко ль ушёл от солдатни своей, даром числился в капитанах с разницей лет в пять.
*
* *
   Война не похожа на полигон, на плац, на стрельбы. Песок бьёт в глаза, набивается в глотку. Пот струится по спине, стекает с носа – от жары, от страха ли, хрен знаешь.
   Месяц подготовки майор Маслов драл нас как Сидоровых коз, метелил за малейшую провинность. Редкий день обходился без синячищ и сломанных носов. Но через боль вколотил в нас майор науку крепко. Уж без обид. А кто вернулся, вспоминают его добрым словом – жёсткие уроки спасли. Спасибо Маслову. Хоть там я представлял, как буду убивать его. Долго, медленно, жестоко. Все мы так мечтали.
*
* *
   Наш первый бой. Пыль столбом, гортанные крики «духов» над треском автоматных очередей. А рядом падают бойцы, с которыми я делил еду и ночлег. А сзади в злобном ликовании скалится Кабул, и синее небо пронзительно ярко.
   Первый бой выигран, но цена? Меня трясло, мутило. Майор плеснул водки, но я не смог проглотить. И после не мог понять людей, пьющих с горя. Можно напиться с радости. С горя не пьётся, а коль запихнёшь... Хоть вешайся. Такие дела.
*
* *
   Был бой второй, и третий, и ещё. Я огрубел, зачерствел,  скурвился, превратился в военную машину. В идеального солдата, дрессированного на приказ.
   Я был контужен, ранен, валялся в госпиталях, потом был в отпуске, и в первый раз увидел своего родившегося сына. Ради этого стоит жить и выживать – семья, ребёнок, мама...
   Но я совсем вольтанулся и рвался назад – в бой. Потекли кровавые реки, и равнодушный песок иссушал их, впитывая. А я хотел вернуться и обагрить руки кровью. Горячей кровью врага.
*
* *
   Вернулся. Война стала моей жизнью. Застучали молоточки в мозгах непрерывной канонадой – убей, убей, убей... Я стал волком, отморозком, похудевшим, как селёдка. Сущий Кощей. Но похудел не от кормёжки – вес съедал адреналин, который бурлил и зашкаливал даже тогда, когда я был спокоен.
   Я спал в полглаза, и жил в постоянном нервном возбуждении, когда глаза горят лихорадочным блеском, а кончики пальцев подрагивают от непроходящего нервного тика.
*
* *
   А маршброски по пескам? Вы когда-нибудь пробовали бежать при жаре за тридцать в полном боевом снаряжении, когда ноги вязнут в песке, а солнце палит так, что кажется мозг плавится прямо через череп? Солёный пот течёт по лицу, заливая глаза, а рубаха липнет к спине. Голова раскаливается, а перед глазами стоят красные круги. Губы запеклись, высохли и потрескались, а ты облизываешь, и облизываешь их жёстким воспалённым языком. Автомат стопудовым кажется, оттягивая плечи. Мышцы болят, а ноги отказываются держать вес тела.
   Песок везде. В нём вязнут ноги, он на лице, ты чувствуешь его во рту, в горле, он колет глаза, скрипит на зубах. . . Словом, не дай вам Бог.
*
* *
   Я слышал там красивые и грустные песни. Одну запомнил – её постоянно разучивал один из моих бойцов – Славка Смирнов. Друг его, что пел эту песню, погиб, и Славка с маниакальным упорством разучивал её:
   «Я вспоминаю утренний Кабул,
   Всё необычно в маленькой столице –
   И сумрак гор и робкий голос птицы,
   И улиц просыпающихся гул.
   Я вспоминаю утренний Кабул –
   Его прохлады и его контрасты.
   И вновь шепчу я сквозь разлуку
   – Здравствуй!
   Прости, что на покой твой посягнул.
   
   Афганистан живёт в моей душе,
   Мне слышатся бессонными ночами
   Стихи поэтов в гневе и печали
   И выстрелы на дальнем рубеже.
   
   Я помню тот печальный самолёт,
   В котором мы летели над горами,
   И среди нас один был ночью ранен,
   И всё шептал: «До свадьбы заживёт».
   
   Да, заживёт, страна излечит раны,
   Всему свой срок, и, может, в этом суть,
   Вот почему уходит спозаранок
   Отряд друзей в небезопасный путь.
   
   Но сколько дней промчалось
   с той поры,
   Но сколько слов
   и встреч перезабылось,
   Судьба моя, ты мне окажешь милость –
   Опять побыть у той святой горы,
   
   Где завершился наш последний бой,
   Последний враг на землю тут же ляжет,
   И чья-то мать слова простые скажет,
   И те слова запомним мы с тобой.
   
   Афганистан болит в моей душе,
   И те, кого я встретил и не встретил,
   Пусть будут долго жить на этом свете,
   Как тишина на дальнем рубеже...»
   Что тут скажешь, это вам не какой-нибудь современный Би-план – всё всерьёз, всё со слезой, до хрипоты, до рвущихся в напряжении струн.  Такие песни, с надрывом из глубины души давали разрядку, переключали нестерпимую боль на тихую сосущую печаль. И окутывали войну романтическим флёром.
   А мне, как серпом по Фаберже. Бойня она бойня и есть, и нет в ней красивого и романтичного, и как не ретушируй, кровь не замаскируешь и не сотрёшь. Въелась на века. И пой – не пой – умерших не вернуть, хоть голос сорви. Не заглушишь криков и стонов из мясорубки, что зовётся войной.
   Вот и не любил я тех песен, хоть тресни... Но эта в мозг впечаталась. Славка её разучивал и разучивал – прямо дело жизни. На каждом привале пел монотонно хриплым голосом. Друг-то его пел, что мой соловей. Хороший был парень.
*
*     *
   Видел я Славку потом в Москве. В инвалидном кресле. Без ног. Мина.
   Женщина и молодой парень помогали ему садиться в машину с ручным управлением. Славка не выглядел ни сломленным, ни несчастным. Насколько это вообще возможно. Его любили, о нём заботились. Со стороны выглядело так. Я не подошёл к нему побрататься-поручкаться. Не смог. Что тут скажешь? Мне повезло, ему повезло меньше, а кому-то и совсем не подфартило.
   Я говорю об отце. Мой бравый
отец погиб в Афганистане, во время «чистки» кишлака, оперативно оценив обстановку, отвлекая на себя внимание и прикрывая тех, кого привёл с собой. Дал им уйти. Но спаслись не все.
   Я не был на похоронах и даже не знал о его гибели. Но мать рассказала, что хоронили его как героя и наградили посмертно.
   Позже мать получила письма от тех бойцов, что спаслись. И даже от их матерей. Над письмами она рыдала. Я читал их. Хоть слова в них были благодарные, тёплые, приносились соболезнования, но разъедали кислотой свежие раны, не успевшие зарубцеваться. Грустно.
   Сам я не общался с теми, кто был там. А когда не удавалось избежать общения, старался не пускаться в воспоминания, типа – «А помнишь как Там было?». Или «Ну, мы-то с тобой, браток, знаем». Далее следовала банальная пьянка, с напеванием слёзных песен, перечислением поимённо погибших, что трансформировалось в некую абстрактную агрессию на Государство и тех, кто сыт, богат, здоров. Часто кончалось дракой. Фигня полная.
*
* *
   У меня появились фобии. Я ненавидел горы и боялся их. За каждой скалой мне чудился «дух» с автоматом, под каждым камнем – мина. За выступами скрывались пропасти. В ущельях поджидали засады. Горы таили опасность и угрозу.
   Я до сих пор не избавился от этого и не могу отдыхать в горах. Я даже не могу долго там бывать. Горы давят, оглушают, обступают, убивают меня. Таким вот я стал сбрендившим параноиком. Ничего не поделаешь.
   Нервы расшатались в треклятом Кабуле, и я много курю, пожалуй, даже слишком много. Особенно когда нервничаю.
*
* *
   В Афганистане я впервые попробовал «травку». И там это казалось недурно, медленно-медленно вдыхать сухой сладковатый дым, задерживать дыхание, чтобы не закашляться. Делать долгие вдумчивые паузы.
   Мир уплывает. Нирвана. Покой. Обволакивающее равнодушие. Короткая смерть.
   Попробовав анашу в первый раз, я сначала ничего не понял. А после третьего косяка решил спросить, когда же наконец улечу, меня накрыло. Хотел спросить, но не успел. Увидел радугу – такую яркую, прямо психоделическую. Её цвета медленно переливались, плавно перетекая один в другой. Ха. Радуга.
   Позже, в своих книгах я часто описывал радугу. Прекрасную, сияющую, красочную, будто выплывающую из далёкого наркотического опьянения…
   Несколько раз после боя мы сидели у костра с офицерьём и курили анашу через кальян. Через кальян вкуснее. Дым становится не таким сухим и менее резким.
   Сидели мы тогда совершенно пьяные и заторчавшие от анаши, и не столько бакланили, сколько ржали – все вместе и каждый о своём. Снимали напряжение. Такой вот дом хи-хи дробь ха-ха. На траву я, конечно, не подсел, ума хватило. А курю часто. До сих пор. Что поделаешь? Эта единственная моя вредная привычка, от которой я не хочу избаляться. Увы!
   После Афганистана я «траву» не курил ни разу. Зачем? То – там, а то – здесь. Второе ранение уложило меня в госпиталь надолго, ничего серьёзного (когда есть с чем сравнивать) – раздробленные кости.
   Ох, и насмотрелся я в госпитале – даже вспоминать не хочу. Молодые красивые парни – без рук, без ног, парализованные, так что я, считай, легко отделался.
   Переломы мои срастались медленно, но всё обошлось без последствий. Потом был реабилитационный период в Москве. Всех, оттуда прибывших, по реабилитационным центрам гоняли. Будто мы зачумлённые или сбрендившие. Хотя, может, и правильно – видел я немало тех, что совсем с катушек слетели. Спились многие, кое кто от передоза наркоты погибли. Завязать да соскочить уметь надо – сила воли требуется и стимул мощный.
   А те, которые калеками и инвалидами вернулись, часто сами с собой кончали. Тут ведь мужество иметь надо, чтоб дальше жить-выживать и поддержка со стороны – с одной ногой не разбежишься, с одной рукой много не наработаешь.
   Были и те, что «за забор» попали – на зоне очутились. Они смириться не могли, что воевали – поубивались вусмерть, а кто-то здесь спокойно жил, работал, учился, заводил семью.
   Те заводились с полоборота и надирались. Лезли в драку. Случалось покалечат. А то и убьют, на хрен, под горячую руку. Истории из разряда «что такое не везёт и как с ним бороться».
   Не слишком я верю в везение. Хочется мне думать, что я сам держу руку на пульсе, а не кто-то из небесной канцелярии условия диктует. Мне так спокойнее.
   Хотя, не скрою, пройдя все круги ада, начинаешь верить в фарт чуть-чуть.. А Бог тот ещё старый шутник. Да уж. Я-то с религией особо не чикался. Но из Афгана, привез чётки, не для молитв, а для души. Некрупные чётки из оникса – чёрные, холодные, гладко отполированные. Часто перебираю их – помогает сосредоточиться, успокоиться, собраться с мыслями. Когда пальцы касаются их холодной, гладкой поверхности, всё сразу встаёт на свои места.
*
* *
   Подлечился, подуспокоился и отправился обратно в родную часть дослуживать.
   Сын мой подрастал и менялся. Но не сильно он меня интересовал на тот момент. Танька растолстела, распустилась и обабилась. Куда что делось? Мама постарела и сильно сдала после смерти отца. Она совершено растворилась во внуке. Может Танька так изменилась, что моя мама совершенно сняла с её плеч груз забот.
   Хотя меня это не тревожило – в моих ушах ещё гремели взрывы, на зубах хрустел песок, и кровь на руках ещё не просохла.
   Я стал героем нашей части. Герой и сын героя. Александр Руднев – боец-молодец!
   Наград после Афганистана у меня не было, но я взял главный приз – жизнь! И внеочередное звание майора получил. Как я гордился – жаль отец не видел!
   Только майором проходил недолго – кому сказать, не поверят, а поверят, обохохочутся. Не совсем я, видимо, после Афганя востановился. И чего я тогда разборзелся, ума не приложу. И конфликт-то выеденного яйца не стоил, да и конфликта особого не было:  на пустом месте, в здравом уме и трезвой памяти, взял и двинул в морду кое-кому из высшего командного состава. Веселуха? Мамочки мои! И с чего мне взбрело, что эта толстая тыловая псина не так на меня посмотрела и чего-то не то мне – герою войны – вякнула.
   Что тут началось! Рапорта, взыскания, чуть из армии не попёрли по причине неполного служебного соответствия. Моя бедная интеллигентная мама была в шоке. Танька орала. Солдатня пальцами у висков крутила, офицеры за спиной перешёптывались.
   А спроси, чего я в бутылку полез, объяснить толком не смогу. Переклинило и припёрло конкретно. Скандалище раздули до верхов. Служебное расследование развернули по полной.
   Комитетчики замелькали. Не больно их люблю, но тут парни нормальные попались – прямо человеки!
   В ситуацию вникли, скидочку на войну сделали и со мной как с нормальным пацаном поговорили. Замяли худо-бедно.
   Хотя, в личном деле пометку сделали и звёзды с погон содрали.
   До этого бы и не дошло, но тот крендель, которому я двинул, видать, сильно обиделся, на принцип попёр – и ни в какую, хоть умри. Делать нечего – накозлил – отвечай! Ну я и ответил.
   Каким был, таким и остался – капитаном, то есть. Расстроился я, конечно. Глупость феноменальная. Талант надо иметь – любую плохую ситуацию сделать ещё хуже! Но что тут сопли разводить? Сделал так, как считал нужным – мужик сказал – мужик сделал.
   Меня перевели в Москву – сложная комбинация с участием мамы, Таньки, её отца и ещё бог знает кого. В итоге вышло неплохо.
*
* *
   Но жизнь пошла непростая. Изо дня в день я мотался в подмосковную дивизию. Колотился там. Стрельбы, построения, прочая мура.
   В бойцах своих я не чувствовал ни энтузиазма, ни рвения, ни патриотизма. Но чему тут удивляться. Какие они, на хрен, бойцы? Блатота сплошная. Брателлы, блин. У того папа, у того мама, у этого и вовсе какой-нибудь дядя по линии двоюродной сестры в генштабе подъедались и пихали своих родственничков в местечко тёплое – престижное. Плохо ли? Им захочешь объяснить, чьи в лесу шишки, так не сможешь. Распальцованные все, просто сил нет. Я ж сатанел и заводился с полоборота. Лютовал как водится. Как не взбелениться, когда получаешь слёзы, а  солдаты и деньги карманные имеют и машины лакированные.
   Спрашиваю у одного – чего, мол, смурной ходишь?
   – Права отобрали, – говорит.
   – О-о, – удивляюсь я, – и что ж у тебя за машина?
   – Орёл, – выдает он мне, – ?! – Я не врубаюсь.
   – Ну, Ореl, товарищ капитан, – понятно, ржёт.
   Так бы и закатил в лоб паршивцу, кулаки чесались.
   – Два наряда вне очереди.
   – Есть!
*
* *
   Танька дома, на истерике жила. Москва, она, Москва и есть. Одеться хочется и мордашку нарисовать, а где я бабла-то наскребу. Я б и сам не прочь потрясти лопатником, да не сложилось.
   Танька моя – баба умная, амбициозная – пошла курсы кончила, на работу устроилась, подработку нашла. Приоделась, причипурилась, любо-дорого глядеть, и нос задрала. На меня взглянула свысока, поджав губы по-старушечьи. Ясно дело, надо было мне решать с материальным обеспечением. Только нравилось мне служить. Кровь военной династии Рудневых давала о себе знать. Мама меня поддерживала, хоть будучи интеллигентной женщиной до мозга и костей, понятия не имела как деньги делаются и жила по принципу: откуда что возьмётся? Из воздуха соткётся!
   Мне б, дураку, научиться воровать да подмахивать. Нет! Я ж такой чистый да идейный, что того и гляди нимб над головой зависнет и крылья прорежутся. Издержки воспитания. И отец мой таким был – идейным, принципиальным. Наследственность.
*
* *
   Борька подрастал, и я смотрел в него пристально, сторонним взглядом. Внешне сын был моей копией. Но в остальном – молчи, грусть! Он не был изнежен и избалован. Но был другим, не горел ни войной, ни пальбой, ни службой. Сказывалось влияние столицы.
   Я рос сыном полка – всюду совался с отцом, и всё мне было надо: на спортплощадке болтался, а на стрельбы просачивался, пока не выгнали.
   А этот... Брал его на рубеж пострелять – думал пацану интересно – куда там! Борька скучал, рассказы об Афгане слушал вполуха, с вежливым интересом и равнодушием. И что я упустил? Видно воспитывал спустя рукава, наездами. «Воскресный папа». Я всю жизнь мечтал о дочери. Враньё, что мужчина хочет сына, лучше несколько. Чтоб гордо несли фамилию и капали фамильным семенем, чтоб пустить корни потолще да покрепче.
   Я мечтал о наследнице. Хотел дочку – красивую, как Танька, нежную и хрупкую. Мечта не сбылась.
*
* *
   Период между войнами у меня выпал из памяти. Всё было скучно, серо, обыденно и беспросветно. Менялись мода, деньги, политики. А время будто застыло и остановилось в тупом недоумении, но к девяностым что-то стало назревать, и мы – вояки – почувствовали это первыми по нервозности высших командиров, по обтекаемым, мутным речам политиков, с подтекстом. Мы зажили на предчувствии, в состоянии обнажённого нерва.
   Мне понравилось воевать. Но это было давно, и страшные картины тех дней стёрлись из памяти. Я не хотел их возвращать... или хотел?
*
* *
   Разразилась первая чеченская компания – рухнула как снег на голову. Будто не было дурных предчувствий.
   В Чечню потянулись первые эшелоны. А я не ломанул в первых рядах и даже не подал рапорт. Почему? Испугался. Я знал, конечно, что попаду туда рано или поздно, и не хотел торопить события. Но пришло и моё время. Танька ревела белугой. Мама тихо смахивала слезинки. Борька непонимающе хлопал глазами.
   Не знаю, чего я ожидал. Но всё оказалось не так. Зелёные бойцы ехали в Чечню с азартным блеском в молодых, с нахалинкой глазах, предвкушая Великую битву. А мне так и хотелось взять щенков за шиворот и потрясти как следует, да гаркнуть погромче, – "Куда вы, на хрен, прётесь!?"
   Но промелькнула мыслишка – а сам-то давно очухался от необузданной радости сборов в Афган с сияющей мордой. Как летел в вертушке от пяток до макушки, до поросячьего визга полный восторга перед неизведанным. Как чутко ловил ухом звуки выстрелов, доносившихся с дальнего рубежа. Как подрагивали ноздри от щекочущего, едва уловимого порохового дымка. Да что там...
*
* *
   Тогда-то, в поезде я и понял, что несу ответственность за непропечённых сопливых солдатиков перед их матерями, что мечутся, считая в ожидании дни, чернеют лицами от бессонных ночей и начинают молиться Богу своими словами, рвущимися из наболевшего сердца. Отвечаю перед их нерождёнными детьми, чей счастливый смех должен звенеть колокольчиками.
*
* *
   Мы охраняли склад, находившийся далеко от передовой. И кому, как не
мне знать, что линия фронта легко изменяет своё расположение, приближаясь с такой катастрофической быстротой, что и глазом моргнуть не успеешь.
   В первый день я привычно оглядел строй. Никто, из стоящих в строю, особенно не волновался. Хмуро их поприветствовал, а они радостно мне ответили. Паршивцы!
*
* *
   Чечня угнетала. Казалось, что я танков с БТРами не видел, вертушки над головой не стрекотали, или в новинку были звуки выстрелов? Но всё было неправильно, всё было не так. Это настораживало и пугало.
   По грязным дорогам тянулись колонны, шли бойцы в камуфляже с автоматами. За ними, разбивая дороги в серое месиво, тянулась техника.
   Местные жители встречались редко, выглядели напряжённо, источая тревогу и предчувствие беды.
   Высокая чёрная женщина, с горящими глазами внимательно следила за продвижением колонны и, оглянувшись испуганно, прошептала несколько гортанных, резких фраз. А, поймав мой взгляд, опустила голову и быстро пошла прочь.
   – Что она сказала? – спросил у меня молодой лейтенант. Я пожал плечами.
   – Она сказала, – «будьте прокляты, собаки,» – раздался голос откуда- то сбоку.
   Я оглянулся. Высокий красивый парень стоял поодаль. Я уже приметил его – он обращал на себя внимание, широкоплечий, и вместе с тем какой-то худой, с узкой костью. Аристократ. Изящный, как белогвардейский офицер. Лицо резкое, тонкое, а глаза холодные, зелёные, со снайперским прищуром. Пронзительный взгляд.
   – Подполковник Рысаковский, – негромко представился он.
   Мы с лейтенантом взяли под козырёк, представились.
   Таким Рысь увиделся мне впервые. Бог мой, он удивился бы узнав, как мне не хватает его. Мы даже не дружили. Но люди меняются под влиянием обстоятельств. Мне не достаёт их всех. Ну, не смешно? Рысь... Корней... Сева-Питер... Имена. Призраки. Тлен.
*
* *
   Меня с бойцами ждал первый бой. Мы выступали дополнительной боевой силой-прикрытием.
   Бравый чубатый командир вёл со мной беседу-инструктаж, а я, как отключился.
   – Майор Руднев, – окликнул он меня. Я вздрогнул, майора я к тому времени получил, опять.
   – Ты чего, Саш? –по-отечески спросил он, – ... не грусти.
   – Как не грустить, коли детишек в ад веду.
   – Война, – жёстко бросил он.
   – Война, – согласился я.
   В ту ночь я не спал, курил, глядя с неприязнью на серенький рассвет. Мыслей не было, никаких. Выступили. Маршбросок получился рваным, нервным. Треск выстрелов услышали задолго.
   – Что, сынки, дадим копоти? – только и сказал.
   Но этих волчат было не остановить, они рвались в бой как бешеные. Пришлось осадить маленько матом. Подействовало слабо.
   Был бой спонтанный, дёрганый.
Сопляки изображали головорезов, палили во все стороны. Как своих не перестреляли, ума не приложу. Но серьёзно никто не пострадал, благодаря фантастическому везению и тому, что наше прибытие ничего не решило – те, кому мы помогали, справились своими силами, А мы уж добивали убегающих шакалов.
*
* *
   Как я орал после пальбы на солдатиков. Даже кому-то двинул. А они непонимающе хлопали глазами и трясли головами, как провинившиеся собаки. А мне хотелось порвать их в лоскуты.
*
* *
   Потом были ещё бои, и ещё, и ещё...  зачистки, засады. Я видел, как стервенеют мои мальчики, как умирают друг у друга на руках, как на себе вытаскивают из огня раненых и искалеченных. Замечал, как поселяется в сердцах жестокая месть с отмороженной звериной злостью.
   Они не хотели мира, не хотели конца – они шли убивать, крушить, калечить. И я узнал в них себя – молодого, опалённого Афганем, но я это прошёл, я справился, справятся и они. Я надеялся.
   Ситуация менялась молниеносно, я сбился со счёта убитых боевиков. Миновала паника, связанная с началом войны, прошла нервная лихорадка, в которой прибывало командование. Война приобрела характер организованный – вспомнили про стратегию с тактикой, про отвлекающие манёвры. Хаос уступил место трезвому расчёту и планированию.
   Меня включили в группу, которая должна была в скором времени провести спецоперацию. Это выглядело неплохо теоретически, а на деле – просто никуда. В штабах засели умники – горластые, толстые, злющие. Те, что приказы придумывают один чудней другого. Скажи им, что, мол, не подтереться ли вам, господа, приказами этими, – о-о-о вонять будет, как в пердёжной мастерской.
*
* *
   Боевая задача заключалась в том, чтобы отсечь остатки бандформирований, загнать их в горы – зажать в ущелье под Хасавьюртом, чтобы не дать присоединиться к основным частям противника. Всё просто.
   Операция намечалась на конец месяца, а сейчас мы все должны были сработаться, сколотив, команду Рэмбо, чтобы надрать боевикам их тощие чёрные задницы.
   Группу собрали из бойцов четырёх подразделений. Я с бойцами, ещё майор – Всеволод Брагин – самый молодой из командиров.
   С удивлением я встретил в группе подполковника Глеба Рысаковского. Десантура. Мы кивнули друг другу как старые знакомые.
   Все мы поступали в распоряжение полковника Сергея Корнеева.
   Я узнал, что Корнеев – Корней, как звали его бойцы, служил в Афганистане. Были мы там в одно время и не встречались, но слабое воспоминание забрезжило у меня в мозгу, то ли в госпитале в Кабуле, то ли ещё где, я слышал о командире Корнееве, который для бойцов «батяня-комбат», ни больше ни меньше.
   Корней мне нравился – тяжёлый, массивный, основательный, ходил вперевалку – чисто медведь. Говорил мало, по делу, и был совершенно понятным, открытым мужиком.
   А Рысь – наоборот, с холодным обаянием, был весь в себе. Говорил на общие темы, а о нём самом никто ничего не знал. На все вопросы он отвечал либо обтекаемо либо шутливо. Текучий, как речка.
   Но самым непонятным был Всеволод Брагин. Родом из Питера. Его и звали «Сева-Питер». Молодой, с тяжёлым и угрюмым выражением лица. Глаза чёрные с нефтяным масляным блеском, он казался себе на уме. И выглядел скользким. Этакая смесь выжидательного спокойствия и изворотливой хитрости. Из тех, кто делает всё не нахрапом, я тихой сапой.
   Корней выглядел надёжным, Рысь – опасным, а Сева-Питер не могу определить, но мне он не нравился.
*
* *
   Операцию разрабатывали тщательно – прямо показательные выступления. Штабных крутилась тьма. И
я подслушал разговор генерала с каким-то толстым мужиком в штатском.
   Генерала я знал. Захар Иванович Поляков. Он был стар, подтянут, имел острый ум, потрясающее военное чутьё, прошел огонь, воду и медные трубы, и пользовался уважением солдат и офицеров. За глаза его звали дед Захар.
   – Хорошая группа подобралась. Бойцы бравые да проверенные, – гудел штатский.
   – Пожалуй, – улыбался в усы дед Захар.
   – И Корнеев, думаю, командир, что надо. Хотя... – тут штатский на дверь боязливо оглянулся, – ... был бы Рысаковский полковником, я бы его поставил командовать.
   – Почему? – дед Захар спрашивает.
   – Да, бойцов хорошо учит – они у него быстрые, манёвренные, лучше всех боевые задачи решают.
   Дед Захар смеётся, усы подрагивают:
   – А я, Коля, если б воля моя была, наплевав на все звёзды на погонах, поставил бы командиром Севку Брагина. И вообще будь у меня в кармане рубль последний, поставил бы на него.
   – Почему?
   – А под его началом выжить легче, Коля. Как тебе такая статистика?
   Штатский глазами лупает и молчит, будто язык съел.
   Я, не будь дурак, по стеночке, на цыпочках и ретировался от греха, подальше. Ну, их к ляду. Но разговор тот запомнил и огорчило меня, что не был я потенциальным кандидатом на командование. И не хотелось, но обидно. Севка-Питер в майорах, моложе меня, а вон как дед Захар его ценит. Нет, Питер мне определенно не нравился, подумаешь, процент выживаемости. Со зла, конечно.
   Берёг, видимо, крепко Брагин своих солдатиков, молодец, ничего не скажешь! А я – мудак завистливый.
*
* *
   Время до начала операции было, и мы не столько вместе тренировались, сколь друг к другу присматривались.. Солдаты быстро скорефанились, а мы – офицеры – всё принюхивались друг к другу да ходили вокруг да около.
   Корней мне нравился всё больше, и не потому, что был в  Афгане, и у нас нашлись общие темы. А был он свой – родной и понятный. Неторопливо и добротно всех сколотил и построил, и мы действительно стали командой. Молодец, Корней! Уважаю.
   Рысь же был красивый, как бог. Нервный, стремительный, не наш – западный. Прозвище ему шло – он действительно напоминал рысь на мягких лапах – пластикой, как у кошки. И взглядом рысьим – зелёным, тягуче-внимательным, немигающим. А как он играл на гитаре.
   Вспомнились печальные афганские песни, что раздражали меня. Но Рысь исполнял свои – длинные баллады, которые не пел, а рассказывал доверительным шёпотом. Или залихватские, разбойничьи, с лёгким матерком, в которых звучала нервная, почти истерическая удаль.
   Как цыганские скрипки, которые вроде и плясовую выводят, но на такой пронзительно-горькой тоске замешанную, что вышибает слезу и выть хочется.
   От этих песен мне было не по себе. Даже шутливые и прикольные песни были с горьким подтекстом. Как и его тихий смех.
   Корней мог хохотать, как подорванный, а Рысь – никогда.
   Питер был самым странным, держался особняком, контактов не искал, приказы исполнял чётко, с бойцами держался ровно. А что на уме – ни хрена не поймёшь. Редко доводилось мне видеть лица, настолько лишённые эмоций. Чисто фараонова маска. Только глазами своими угольными жирно блестел. И такой в глазах огонёк светился недобрый, будто замыслил Питер самую что ни на есть гнуснейшую пакость.
   Волей-неволей нам приходилось общаться и ладить. И все мы, честно пытались. У кого это получалось лучше, у кого хуже.
   Корней, как командир, и не пытался нравиться –отдавал приказы и следил за исполнением. И его это устраивало.
   Питер держался обособленно и надменно. Занял позицию под названием – гусь свинье не товарищ.
   Единственный, кто поладил со всеми запросто – Рысь. И как у него всё так легко получилось, не знаю. Рукопашничал и спецназовский бесшумный «винторез» – винтовку снайперскую – чувствовал лучше всех, и истории рассказывал – заслушаешься. А уж пел.
   Как-то, проходя мимо Питера, Рысь затянул-забормотал: «А солдату на привале  наплевать – лишь бы прапора в лесу задрал медведь...». Питер остановился, как вкопанный, а потом захохотал, с тех пор они, подружились. Оба они так играли в карты, что за их баталиями наблюдал весь отряд.
   Корней не одобрял, конечно, но... особо и не тормозил, пускай, де, резвятся, пока можно. Правда, чтобы не расхолаживать подчиненных и не раздражать Корнея, Питер и Рысь играли ночами, у сварганенного наспех мерцающего костерка.
   Сам я карты никогда не любил, не умел и не понимал. Рысь же с Питером резались в карты не на жизнь, а на смерть. Оба играли мастерски, обоим везло. Питер здорово блефовал, и с его каменной рожей это классно прокатывало – покупал на голый понт. Рысь играл расчётливо, с холодной головой – математик.
   Одна игра мне особо запомнилась. Играли ночью у костра, Питер сидел в тени, сосредоточенно тасуя колоду, покусывая травинку и сдувая чёрную косую чёлку с одного глаза на другой.
   Рысь, напротив, придвинулся к огню, и свет выхватывал его чётко очерченный, красивый профиль. В расстёгнутом вороте рубахи тускло поблёскивал золотой медальон, тяжёлый, грубо обработанный, с какими-то потёртыми, зацарапанными знаками.
   Я видел у него медальон, но когда спросил о нём, Рысь отмахнулся – так, талисман-оберег. Оберег так оберег, мало ли у кого какие феньки…
*
* *
   Сидит Рысь скалится и напевает: «Карусел, карусел, кто успел, тот и сел». Не просто напевает, а с цыганскими – ай нанэ нанэ, ой нану нану. Отпад.
   Играли долго. Партия затянулась –  никак один другого не одолеет. Уж рассвело, партию не доиграли – тревога учебная грянула.
   Они карты побросали и схлестнулись взглядами. Питер ухмыльнулся по-разбойничьи и спрашивает:
   – У тебя в роду, часом, цыган не было? Уж больно ты силён.
   Рысь аж поперхнулся, улыбнулся и говорит:
   – Ты и сам, как вори?на катаешь. А партию мы Сева доиграем.
   Севка уходил, а тут встал как вкопанный, и через плечо зыркнул таким злобным взглядом, чисто волк, аж страшно.
   – Конечно, доиграем, – говорит.
   Больше играть они не садились никогда. Что? Почему? Никто и не понял.
*
* *
   Дни бежали за днями, и близилось начало операции. Все сосредоточились, меньше смеялись и шутили. Вслух не говорили, но понимали, что дело дрянь и живым не вернуться. Рысь стал молчаливее, и песни его звучали тише и печальней.
   Питер задёргался, не то что не находил себе места, но раздражался – тут ему душно, там ему скушно.
   Меня одолевали мысли невесёлые.
   Не менялся только Корней. Внешне, во всяком случае, не было заметно. Он серьёзно тренировал нас, до отупения нудно повторяя план действий.
   За несколько дней до выступления я присел с Рысем покурить. Рысь не напевал, не наигрывал на гитаре а с остервенением разглядывал старую пожелтевшую, с заломами фотографию.
   – Кто это? – поинтересовался я. На фото европеец обнимал араба в белом бурнусе.
   Рысь поднял на меня ледяной, отсутствующий взгляд:
   – Страшные люди, – процедил.
   – Да? – я не понял шутит он или нет. У Рыся ничего нельзя было понять наверняка.
   – Не узнаёшь? – удивился он и сунул фотографию под самый нос.
   Я присмотрелся, но не узнал:
   – Нет.
   – Правда не узнал? Политнеграмотность, – усмехнулся невесело, –...ну, на кого похож?
   Я ещё глянул и брякнул:
   – На Садам Хусейна.
   – Догадливый, – хмыкнул Рысь, – ...в самую точку, Руднев.
   – Да, ну, – оторопел я.
   – Гну, – оборвал Рысь, – ...Садам Хусейн и есть. А второй – мой дед. Он в Иране был по дипломатическим делам. Говорю  – страшные люди! – зло добавил он, убирая фотографию и нервно затягиваясь.
   Я понял, что ему не до меня.
2. РЫСЬ
   Сколько Глеб себя помнил, главным авторитетом, направляющим и главнокомандующим в его жизни был дед. Алексей Владимирович Рысаковский имел импозантную внешность, властные манеры и твёрдый, слегка приглушённый голос. Из аристократов с белой костью и голубой кровью. А что не обошлось без еврейской примеси, тут уж к гадалке не ходи. Однако дед отретушировал свою биографию давно и грамотно. И фамильная легенда в его исполнении звучала так – были в роду польские паны, есть и прибалтийские корни.
   Туфта. Дед был дипломатом, и дипломатический статус был ему просто на роду написан. Он врос в этот статус, как во вторую кожу, и совпал всеми качествами по всем параметрам.
   Дед был хитрым, изворотливым и при этом очень жёстким и недобрым. А уж как он умел убеждать. Аргументами сыпал, как из рога изобилия, обволакивал цитатами, бил наотмашь процентами, оглушал историческими примерами, при этом абсолютно не повышая голоса. Но интонации! Только за одну способность так интонировать дед заслуживал Оскара.
   Глеб боялся деда, уважал и даже любил, но на первом месте всегда стоял страх. Дед подавлял мальчика.
   И ещё дед умел бормотать, и эта способность действовала безотказно. Когда дед начинал убыстрять темп речи, одновременно убавляя звук, слушатель напрягался, чтобы вникнуть, но смысла уловить становилось невозможно. А дед бормотал и бормотал. Наступало зомбирование. Дед внушал, действовуя как лидер секты, выбирающий нужный ритм для прочтения мантр.
   Глеб испытывал воздействие дедова бормотания постоянно, позже узнав, что дед использовал технику нейролингвистического программирования.
   Такие методы применяют при обучении офицеров спецназа, используя ресурсы подсознания для воздействия на толпу.
   Глеб не сомневался, что если бы дед захотел, то смог защитить диссертацию на тему: «Влияние лунного света на рост телеграфных столбов», и защита прошла б на ура!
   Бабушку Глеб помнил плохо. Она умерла, когда ему не исполнилось и семи. Однако, воспоминания всплывали самые приятные: бабушка кормит его наивкуснейшими пирогами, он облизывает ложку со сладкой начинкой, и они перемигиваются, словно заговорщики. Вот она читает ему волшебные сказки, потом они идут в цирк. Словом о бабушке у Глеба остались светлые, тёплые воспоминания.
*
* *
   Мама. Маленький Глеб считал, что его мама самая красивая на свете. И действительно, Анна Рысаковская была потрясающей красавицей. Высокая, тонкая, белокурая, зеленоглазая, она могла стать «Мисс Мира» или сделать потрясающую карьеру фотомодели или кинозвезды, но дед никогда бы этого не позволил. А ещё в молодости, мама сделала шаг, напрочь перечеркнувший все подиумные или экранные перспективы.
   Мама, тогда училась на первом курсе МГИМО и на летние каникулы отправилась в Румынию, где дед служил в дипломатическом корпусе. А там на курорте, под ярким заграничным солнышком и, в силу того, что бдительность деда немного ослабела, случился у мамы бурный курортный роман с ослепительно красивым, жарким, темнокудрым цыганом.  Дело зашло слишком далеко, мама забеременела.
   Она, как все, боялась деда и предпочла своё интересное положение скрывать, до тех пор, пока предпринимать что-либо стало уже поздно.
   Дед пришел в бешенство, в гневе стал страшен и неуправляем. Он рвал, метал и орал, наплевав на дипломатию. Он бы убил маму, не удержи его бабушка, и возненавидел лютой ненавистью, ещё во чреве находящегося байстрюка, щенка и вы****ка. Незамужняя беременная дочь?! У дипломата?! Не приведи Господь!
   Дед нашёл парня, его приволокли для разговора, но гордый румынский цыган, встав в позу и изобразив козью морду, заявил, что в скором будущем готовится стать цыганским бароном, у него есть жена, а строгие цыганские законы не позволяют ему жениться на «гаджичке». Дед рассвирипел – ведь «гаджички» по цыгански – белые шлюхи.
   В России дед одним движением руки стёр бы, на хрен, весь цыганский табор с лица земли, спалил бы, уничтожил под корень. Но Румыния – не Россия, и ничего не смог сделать дед.
   Мать рассказывала потом, что дед в тот день, выпив водки, долго сидел за столом, уронив голову на руки, и злые бессильные слёзы текли из его глаз.
*
* *
   Когда родился Глеб, дед долгое время полностью его игнорировал. А, взглянув на внука через несколько месяцев, буркнул: «Наша порода». И верно, во внешности Глеба не было ничего цыганского – прозрачные зелёные глаза, светлый пушок волос на макушке, тонкая кожа с просвечивающими сквозь неё голубыми жилками.
   Мать окружила его фанатичной любовью и, заливая счастливым светом сияющих глаз, и нежно целуя его пальчики, потихоньку шептала: «Мой принц». Ласкала украдкой, чтоб, не дай бог, не увидел раздражённый дед.
   Воспоминания детства нечётки, расплывчаты. Он помнил, как ему, пятилетнему мама одела на шею золотой тяжёлый медальон на кожаном шнурке и сказала серьёзно: «Береги его и никогда не снимай, он волшебный».
   Глеб с восторгом смотрел в сияющие мамины глаза. А вечером подслушал, как мама рассказывала бабушке историю, как на Киевском вокзале к ней подошёл молодой, хорошо одетый, темноволосый человек.
   – Цыган? – ахнула бабушка.
   – Да, – подтвердила мама и продолжила. Цыган протянул ей сверток со словами:
   – Одень сыну, пусть будет счастлив. Это подарок от отца и от бабушки...
   – Но... как?
   – Цыганская почта.
   Глеб запомнил этот разговор, хотя ему было всего пять лет. Бабушке оставалось жить год и три месяца. Маме – на четыре месяца дольше.
   Бабушка ушла тихо и незаметно. Она ничем не болела, просто как-то легла спать и не проснулась. Лёгкая смерть. Глеб почти не чувствовал боль утраты, потому что рядом была мама.
   Мама погибла в авиакатастрофе. И для Глеба начался ад.
   Нет, дед никогда не бил его и даже не повышал голоса. Однако, Глеб, даже по прошествии многих лет, мысленно содрогался от той едкой иронии, холодного презрения, высокомерной неприязни, которые обрушивались на него ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. А источником был дед.
   Деда посылали с дипломатическими миссиями в разные страны, и Глеб мотался с ним. Чтобы облегчить себе жизнь, Глеб выучил на разговорно-бытовом уровне несколько европейских языков. Он не выжил бы без общения со сверстниками.
   Дед, видя это общение, презрительно кривил красиво очерченные губы и делал колкие замечания-поправки, Глеб старался изо всех сил угодить дедушке и не мог. Всё было не то и не так.
   Контраст между сильной, нежной любовью матери и холодной неприязнью деда был так разителен, что маленький Глеб не понимал – почему? Почему? Почему? Чтоб не нарываться на новые упрёки, Глеб старался пореже попадаться деду на глаза – куда там! – тот видел его насквозь и использовал свои оригинальные методы воспитания внука!
   Когда, они на время осели в Москве, дед отдал Глеба в музыкальную школу по классу скрипки, ладно, пусть – музыкальная школа, но как же Глеб просил отдать его учиться играть на гитаре!
   Но дед сказал – скрипка – и хоть обревись и умри – точка, конец дискуссии. И как же ненавидел Глеб это маленькое чудовище по имени скрипка – струны нестерпимо резали пальцы, шея и плечи затекали от неудобной позы, а звуки, издаваемые смычком напоминали истошные кошачьи вопли, или визг тормозов по асфальту. Звуки пилили по нервам.
   Сколько раз, доведённый до отчаянья, потный и красный, Глеб, разучивая домашнее задание, бросал скрипящее чудовище на пол и пинал, заливаясь слезами, и тогда в дверном проёме возникал дед и, сдвинув на нос очки, спокойно осведомлялся о конце истерики.
   Как же Глеб его ненавидел! А потом, вконец измученный нашёл простой выход – он подпиливал напильником скрипичные струны и топал в школу, там на занятии лишь смычок касался скрипки, струны лопались с противным треньканьем. Но для Глеба этот звук был звуком свободы, и он отправлялся домой. Струны были дефицитом.
   Старый дурак так и не раскусил этот фокус, лишь прочитал лекцию о бережливости. Крошечная, мимолётная победа! А потом они в очередной раз уехали из страны, и конец музыкальной школе!
   Глеб знал, что раздражает деда, но даже представить себе не мог насколько мешает ему. Таская с собой внука, он вынужден был постоянно придумывать легенду о родителях Глеба. Это напоминало о гибели дочери и её позоре. Дед выдвигал следующую версию – родители Глеба, ОБА, разбились в самолёте. Дипломатище.
   Посему, окончив младшую школу, Глеб, как сирота, был определён в Московское суворовское училище. Пристроив внука, дед умыл руки.
*
* *
   В Суворовском Глеб узнал, что такое настоящая дружба, первая любовь, взаимопонимание и взаимопомощь. И ещё познал предательство, коварство и жестокость. С Суворовского к нему приклеилась кличка – Рысь.
   Глеб с удивлением смотрел на парней, которые скучали по дому, по родным. У Глеба не было дома, а, по деду он не соскучился ни разу. Боже, Глеб будто сбежал из концлагеря. Так что все тяготы Суворовского по сравнению с мощной разрушительной силой, имя которой – Дед, цветочки!
   Глеб вырос красивым высоким парнем, девкам на загляденье. И он с головой окунулся в пьянящий омут первой влюбленности. Но, как нырял, так и выныривал – утекал как вода сквозь пальцы, красавицам не удавалось его поймать-подцепить. Сказывались дипломатические гены. Секрет прост, как три рубля – парень не хотел себя сковывать серьёзными путами, не нахлебавшись вдоволь одуряющей свободы, не надышавшись полной грудью до хмельного головокружения. Оказывается жизнь может быть прекрасной!
*
* *
   А дед маячил серым фантомом вдалеке, но мог ещё спикировать чёрным коршуном и ударить в сердце. Внезапно. Насмерть. Дед был опасен. И Глеб всё ещё боялся его.
   Когда встал вопрос о распределении, Глеб подал заявление в военное училище, чтобы обрести свободу от деда. Но дед мог поломать эти планы, как спичку между пальцами, просто так – из вредности.
   Глеб так и представлял чеканный профиль деда, его издевательскую улыбку, и буквально слышал слова:
   – Не хотел тебя расстраивать, но у тебя ни черта не выйдет, и мы оба это знаем, ведь так?
   Но, к удивлению Глеба, этого не случилось, и он полетел осваивавать специальность военного лётчика. Процесс обучения захватил Глеба. Ему нравилось всё – и лекции, и занятия на авиатренажёрах, и тренировки на выносливость.
   А первый прыжок с парашютом? Мамочки мои! Когда висишь над бездной, ветер треплет волосы, во рту сухо, голова кружится, мутит – страшно так, что трясутся поджилки. А сердце клокочет комком где-то в горле. Не прыгнуть нельзя – стыдно, за тобой друзья-товарищи, и вы все в одной связке.
   Хочется послать всё к чертям и отступить, но остаёшься на месте, наступив на горло инстинкту самосохранения, и только ждёшь – сейчас инструктор крикнет – «Пошёл!» Тебе.
   И он кричит. Секунда колебания, и ты шагаешь в пропасть. Полёт, такой короткий и такой длинный. В истеричном исступлении дёргаешь кольцо. Тебя резко тянет вверх, а потом, плавно покачиваясь, летишь вниз.
   Облегчённый выдох – ты сделал это! Сам!
   Накрывает шальная радость – хочется хохотать. И приземление – как учили, в группировке, на согнутые колени, которые всё ещё предательски дрожат.
   Потом прыжки стали текучкой, днём и ночью. При солнце, в дождь. Подумаешь!
   Однажды Глеб испытал настоящий страх – когда впервые перерезал перекрученные стропы парашюта. Да, пожалуй ещё разок, когда парашют не раскрылся – приземлялся на запаске.
   Потом это стало рутиной, и бурлящий адреналин приедается. Ведь если каждый день селёдку с перцем есть, и по манной каше соскучишься. Наверняка.
   А когда действительно стоило испугаться, Глеб ничего не понял.
   Там у Глеба появился единственный настоящий друг. Володька Горин.
   Володька был родом из Оренбурга. К нему тянулись из-за его открытости, какого-то пиратского юмора. Общался Володька легко и весело. Был смел, как чёрт, трудолюбив и незлопамятен. Великолепно играл на гитаре и научил Глеба. Наконец-то осуществилась его детская мечта. Что, дед, съел! Так, подавись!
   Гитара далась Глебу легко – из-за врожденной музыкальности, и после скрипки тоже. Подружились. Оба готовились стать военными лётчиками, и, видимо, достала их дружбу чья-то зависть. Глеб понял это после случившегося, анализируя ситуацию. и уже никогда не оставлял уложенный парашют без присмотра.
*
* *
   Во время очередного прыжка Глеб почувствовал: он не свободно парит в прыжке, а падает камнем, как при затяжном прыжке, но парашюта нет. Совсем.
   Кто-то вцепился. Глухой удар о землю. Боль. Отключка. Вязкое опьянение...
   Очнулся в больнице. На соседней койке Володька.
   Выяснилось, что кто-то перерезал подвесные ремни, и, если бы Володька не понял, что что-то не так и не отреагировал молниеносно, от Глеба бы осталось мокрое место. Володька успел его подхватить, и они приземлились на одном парашюте.
   Переломались оба, но выжили.
   Глеб долгое время мучался вопросом – кто же та сука, что перерезала эти чертовы ремни?
   Завидовали, косились, он кого-то раздражал, возможно, его ненавидели, но чтоб настолько, что убить. Сволочи!
   Они часто обсуждали это с Володькой, но так и не поняли.
   Разумеется, проводилось служебное расследование, но виновных так и не нашли. Дело закрыли, списав всё на несчастный случай. Тем более, никто не погиб и не покалечился.
*
* *
   Доучивались Глеб с Володькой с другим курсом. Дед в больнице не появился ни разу – позвонил, поинтересовался как дела? И ответ – «нормально», удовлетворил его полностью. Наплевать.
   Цыганский медальон Глеб носил, не снимая, как велела мать. Её последняя просьба.
   В день, когда Глеб шагнул в бездну без страховки, медальона на нём не было. Перетёрся шнурок, и Глеб собирался его заменить.
*
* *
   Ещё случай был, после того, как медальон вернулся. Глеб ехал с деловой встречи на машине. На сей раз сломалось ушко у медальона, и Глеб кинул его в бардачок. Он торопился, но особенно не разгонялся. После встречи замутился банкетишко, и Глеб немного принял. Произошла авария.
   Короткое следствие показало, что в машине кто-то грамотно подрезал тормозные шланги, и будь скорость чуть побольше, произошла бы катастрофа.
   На этот раз Глеб знал виновника. И наказал. Случилось это давно.
*
* *
   К концу учёбы у Глеба появилось «громадьё» планов. Они с Володькой крутили сложнейшие комбинации с перспективами дальнейшей карьеры, но была проблема. Дед. Больше не имея на Глеба прямого влияния, дед мог действовать окольными путями. Имея большие связи во влиятельных кругах, он всего одним телефонным звонком и организовал Глебу «роскошнейшую» стажировку в Восточной Европе. А Восточная Европа на тот момент мутилась волнениями. Другими словами, дед вознамерился избавиться от Глеба любыми способами и любыми подручными средствами.
   То, что может прерваться славный род Рысаковских, деда не волновало нисколько – езжай, служи, «любимый» внучек, попутного ветра в горбатую спину!
*
* *
   Не сразу понял Глеб в какой угодил переплёт. А побывав в боях местного значения, понял, что дед решил от него избавиться всерьёз. Только Глеб не сдавался, ещё чего не хватало! Не дождётесь!
   Он хотел любить деда, и даже готов был его простить, но дед не давал ему шанса. И Глеб уяснил:
   Кто старое помянет, тому глаз вон.
   А кто старое забудет – тому оба!
   Он не забыл!
*
* *
   В то время он встретил и полюбил потрясающую девушку Ханну, наполовину русскую, наполовину сербиянку.
   Если б дед узнал, лопнул бы от злости.
   Ханна напомнила Глебу маму  – солнечно-сияющая, нежно-красивая, любящая. Её даже звали так же: Ханна-Анна.
   Глеб влюбился и любил её всю жизнь, благодаря Бога за чудесный подарок.
   Ханна родила ему дочку Владу – прекрасную, с тонким фарфоровым личиком, хрупкую, как фея эльфов. Когда родилась дочка, Глеб не сообщил деду.
*
* *
   Глеб вспомнил, как в сопливой юности, учась в суворовском, всерьёз влюбился в девочку кубинку. Русские красавицы Глеба не привлекали, а может, деду назло?
   Какой разразился скандал, после того как Глеб представил её деду. Совместный чай прошёл сносно,  а когда Глеб вернулся,  проводив гостью, дед в ультимативной форме потребовал немедленного разрыва отношений.
   – Но, почему? – чуть не плача, спросил Глеб.
   – Похоже, ты решил испортить мне карьеру? Должен Вас разочаровать, молодой человек, я не дам Вам этого сделать, – холодно отрезал дед.
   – Но её отец – член Компартии, – в отчаянии выкрикнул Глеб свой последний аргумент.
   Дед рассмеялся. С девочкой Глеб порвал.
   Конец эпизода.
*
* *
   Узнав о рождении правнучки, дед выкинул неожиданный фортель, предложив Ханне с дочкой жить в роскошнейшей московской квартире.
   Глеб боялся отпускать самых родных людей в логово деда. Но дед ещё был в строю и в постоянных разъездах, поэтому Глеб дал согласие – здесь шли бои и творилось чёрте что. Из двух зол это было меньшим. Дед помог с оформлением документов, и Ханна с Владой уехали в Москву.
   Ханна писала, что дед помогает деньгами и вообще. В искренность и доброту деда Глеб не верил. Он часто задавал себе вопрос – как сложилась бы жизнь без деда? Но вопрос остался без ответа: если б да кабы, во рту б росли грибы, и был бы то не рот, а целый огород! Вот и ответ.
*
* *
   Глеб продолжал служить. Кто бы знал, что Глеба ждут потрясающая радость и страшная трагедия? Кто бы знал? Именно здесь Глеб пересёкся со своим другом-спасителем – Володькой Гориным. Поди ж ты – как тесен мир!
   Ах, как радовались они, как братались, как взахлёб делились новостями, как вспоминали родное училище. А потом – вылеты, вылеты, вылеты... Вместе. Об этом можно было только мечтать. Они отлично слетались. Их часто ставили в связку. Лётчики. Асы. Глеб Рысаковский и Владимир Горин.
   А как здорово сидели они однажды перед вылетом и пели наивную песню:
   «Опять уходит в небо самолёт
   Обратно на предписанную базу,
   А нас туда солдатский долг ведёт,
   Десант на запад брошен по приказу.
   
   А где-то между парашютных строп
   Горит огнями город Братислава,
   И медленно садятся на песок
   Мальчишки из Москвы и Ленинграда.
   
   Когда рассвет прогнал с порога ночь,
   По улицам шагали наши парни,
   И только крики –
   «Убирайтесь прочь!»
   Неслись из окон буржуазной псарни.
   
   Всё хорошо, но если не смотреть,
   Что пишут эти твари на заборах,
   Ах, если б можно было бы стереть
   Колонной БТР всю эту свору.
   
   Опять строчит по спинам автомат,
   И кровь течёт по синему берету,
   По мостовой прошёл свинцовый
   град –
   И одного мальчишки больше нету.
   
   Ну, что ж, друзья, чего ещё нам ждать?
   Взять автомат, гранату и в атаку,
   Но был приказ – огня не открывать,
   И с чехами не ввязываться в драку...»
*
* *
   Да, тогда они смеялись и пели, и даже не подозревали, что за ними по пятам крадётся смерть.
   Ничем этот вылет от других не отличался. Покружили в заданном квадрате, выбросили десант и полетели обратно на базу параллельными курсами переговариваясь по рации.
   Откуда что взялось, Глеб так и не понял. Этого просто не могло быть, но их с Вовкой самолёты попали в прицел штурмовиков.
   Конечно, в училище их готовили к таким ситуациям, но Глеб растерялся.
   – Что, Рысь, похоже, мы попали, – услышал он по рации Вовкин голос.
   – Да, радость моя, попали. И... попались, – подтвердил Глеб.
   Сознание того, что Вовка летит совсем рядом отрезвило и придало уверенности.
   – И что же мы с тобой предпримем?  – весело поинтересовался Вовка.
   – Будем маневрировать.
   Они стали слетаться и разлетаться, как в учебнике. Маневрирование. И это могло сработать, но штурмовики противника были под прикрытием. С земли. Средствами противовоздушной обороны. И их самолеты оказались под прицелом.
   Вовка понял это первым и заорал:
   – Рысь! Похоже, нас здесь ждали. Жаркая будет вечеринка, но мы выберемся и... х... вам в нос.
   – Спокойно, Вова, – осадил Глеб, – прорвёмся. Держи ровнее.
   Они держались, но, Глеб чуял, что при таком раскладе шансов выжить у них нет.
   Загрохотало. Глеб боялся смотреть, но глянул. Вовкин самолёт подбили. Загорелись, похоже, оба двигателя и хвост, самолёт терял высоту.
   Глеб снижаясь следом, летел на расстояний километра и орал по рации: «Вова, горишь! Говоришь, мать твою! Катапультируйся!!» Никогда в жизни Глеб так не орал. На разрыв голосовых связок, чтоб слова, захлебнувшись истерикой, клокотали в горле.
   Тишина, нет ответа. Видно, Вовка без сознания…
   Глеб видел, как Вовкин самолёт упал, взорвался, но Вовка, похоже, пришёл в себя, так как, судя по траектории, попытался выровнять курс и не смог, не хватило высоты.
   Вспышка взрыва ослепила. «Вовка!» – заорал Глеб. Слёзы замутили глаза.
   Глеб автоматически вошёл в левый крен, развернулся.
   Он не помнит как вернулся на базу.
*
* *
   Обоих наградили. Вовку посмертно. Подвига не было, хотя Глеб спас самолёт, сумев вернуться, а отвлёк Вовка. Ценой жизни.
   И Глеб написал рапорт о переводе в десантуру. Не захотел летать.
   Наверху не поняли, но Глеб добился перевода, надавив не хуже деда.
*
* *
   Глеба считали бывалым, так оно и было, получив очередное звание, он стал командиром отряда. Дальше – по восходящей.
   О Вовке он не вспоминал, было слишком больно. Командиром стал хорошим, удачливым. Операции под его началом проходили успешно. Это была его месть, личный счёт. И счёт этот был не закрыт.
*
* *
   Когда Восточная Европа успокоилась, Глеб осел в Москве, разменял шикарную дедову квартиру и зажил с Ханной и Владкой.
   Дед жил один. Он давно сдал дела и болел. Может дед и ослаб физически – у него тряслись руки, он еле ходил, приволакивая ноги, но его ядовитый дух никуда не делся. Дед как был, так и остался старой сволочью. Глеб понял это, когда вернувшись из преисподней, приехал навестить его.
   Дед полулежал в кресле, укутанный пледом, курил и потягивал коньяк.
Глеб поразился, насколько он сдал.
   – Решил тебя повидать, – начал Глеб, пожалев, что пришёл.
   – Неужели?! Как мило. Польщён и тронут до слёз, – проквакал дед, – ...слышал, что был в горячих точках?
   – Да, уж, не замёрз, – усмехнулся Глеб.
   – Ты меня поразил, – проскрипел дед, – …и как тебе удалось не подохнуть?
   Глеб опешив, тихо сказал:
   – Извини, – и тихо вышел, закрыв за собой дверь.
   Поговорили. Дед остался прежним.
*
* *
   Жизнь продолжалась. Ханна работала экскурсоводом, неплохо зарабатывала. Влада училась. Глеб, окончив наскоро, по блату, курсы полиграфологов, сменил род занятий. Предприятия, коммерческие структуры нуждались в его работе.
   Получалось неплохо – заделался этаким Полиграфом Полиграфовичем Шариковым. Какая, разница – называй хоть горшком, только в печку не ставь.
   Работа на полиграфе-детекторе не увлекала, давая лишь заработок. Временный. Но говорят, нет ничего постояннее временного.
   Редкие визиты к деду превращались в сплошной кошмар.
   – Что, Глеб, психологом заделался? Трахателем мозгов? – желчно вопрошал он.
   Но дед, видно, упустил, что Глеб давно вырос из того маленького мальчика, которого можно было заставить заткнуться лишь повысив голос. Вырос, помня упрёки, едкие комментарии и холодное презрение, которым дед обливал его при всяком удобном случае. Поэтому Глеб лишь рассмеялся, не дав деду договорить.
   Дед поперхнулся, уставившись на Глеба с лютой ненавистью.
   Глеб улыбнулся шире – дед мог смотреть на него сколько угодно, пока не сломаются на х.. его голубые гляделки.
   – Мне хочется тебе врезать, – зло процедил дед, –  но смотри, как бы мне не захотелось тебя убить.
   Глеб рассмеялся:
   – Да ну! В самом деле?! Я-то хочу убить тебя уже давно.
   Больше дед не имел над Глебом власти. Для деда пришло время платить по счетам.
*
* *
   В последний раз Глеб видел деда перед отъездом в Чечню. Дед умирал от рака в больнице. Старый грешник решил покаяться. Он выглядел очень старым, очень больным и уставшим от жизни.
   Дед беззвучно плакал, держа Глеба за руку, и всё шептал: «Ты прости меня, Глебушка! Прости, виноват я перед тобой».
   Дед был жалок. Смерть списывала все обиды. Глеб испытывал жалость, сочувствие, но не любовь. Он давно простил деда. И забыл обиды. Хотя, нет – пожалуй, лишь пытался забыть…
*
* *
   …Рысь докурил сигарету, задумчиво глядя на ту фотографию, потом отбросил сигарету элегантным щелчком. А затем сделал непонятное – щёлкнул зажигалкой и поднёс язычок пламени к бумаге. Фотография вспыхнула, начала закручиваться в трубку, обугливаясь.
   Рысь брезгливо держал её  за уголок.
   – Ты чего это, Рысь? – поинтересовался я.
   Он заворожёно глядел, как быстро бежит пламя по бумаге,  касается его пальцев и белый уголок падает на землю. Рысь втоптал его в грязь.
   – А это, Руднев, я избавляюсь от ненужного балласта, – Рысь улыбался, – ...я готов, – тихо добавил он.
*
* *
   Выступали на рассвете, ночью шёл дождь, и на кустах уныло висели холодные капли. Дорогу размыло, но шли мы споро. Корней задавал темп, и я почему-то подумал невпопад, что этот маршбросок даётся ему тяжелее всех – Корней среди нас был самым грузным.
   Рысь шёл легко – меняя по команде скорый шаг на упругий, пружинистый бег. Питер угрюмо смотрел себе под ноги – он тоже был тяжеловат и, думаю, в будущем мог легко закабанеть, набрав лишний вес. Но сейчас передвигался в темпе, без малейших признаков одышки.
   Бойцы держались кучно, плотной группой, не растягивались. Спокойные, выдержанные, без тени паники или сомнения. Они видели цель, знали приказ и шли за своими командирами.
   Отличное начало. Я мысленно поаплодировал Корнею – молодец, полковник, к решению задачи приступил грамотно, правильно сориентировав личный состав.
   Сегодня предстояло намотать много километров и, дабы не глушить ноги без продыха, Корней объявил остановку – пятнадцать минут. Кто сел, кто закурил, кто, отойдя в сторону, мочился, кто глотал воду из фляжки.
   Я сделал несколько приседаний, покачался на носках, разминая ступни.
   Рысь тихонько напевал-мурлыкал: «Этот закон давно известен, если украл, тебя повесят в ряде восточных и арабских стран...».
   – Заткнись, – прошипел ему Питер. Рысь пожал плечами, но замолчал.
   – Отставить, – отрывисто бросил Корней, – бе-е-гом!
   Погнали, Корней в авангарде держал темп.
   Давно рассвело. Небо странного сизого цвета висело низко. У самого горизонта, подёрнутого сияющей опаловой мутью, сгрудились грязные серые облачка.
   Вдали уже слышались отзвуки канонады – славные коллеги-братаны спецназовцы гоняли как архаров по горам остатки боевиков, которых нам предстояло сдерживать в ущелье до подхода основных сил.
   Грохот становился слышней. Похоже, боевики сопротивлялись отчаянно. Ещё бы, им необходимо было прорваться к бандформированиям, составляющим основные силы, и другого пути, кроме как через ущелье у них не было. Мы это хорошо понимали, и должны были удержать их в ущелье любой ценой.
   Корней махнул рукой, и мы рассредоточились. Бойцы подобрались. Звуки выстрелов звучали реже, разрозненней, притихли почти совсем.
   Ландшафт поменялся – впереди высились горы. Я поёжился – горы не сулили ничего хорошего.
   Миновав поворот, мы очутились на пологом плато – там небольшим лагерем расположился отряд спецназовцев с автоматами наготове.
   Старший подошёл к Корнею и быстро ему отрапортовал. Корней кивнул. Я приблизился.
   Рядом с Корнеем стоял Питер. Рысь не подошёл, он двигался в арьергарде, замыкая отряд. Спецназовец показал вбок – узкая тропа, наискось поднимаясь, петляла, направляясь вверх.
   – Туда нырнули – всё как по нотам. В мышеловку. Деваться им некуда, теперь ваш черёд, ребята, а мы прикроем с тылу. Технике туда не пройти. А завтра к полудню, если не справимся, помогут с воздуха. Уничтожим, на х.., осиное гнездо!
   Я приметил несколько БТРов, стоящих поодаль. Подошёл Рысь, посмотрел, сощурившись на тропу, оценивая.
   – Подмога подтянется через сутки, не раньше. Мы-то их здесь у перевала не выпустим. А вы, ребятки, не дайте обойти вас с флангов. Вопросы есть? – спецназовец смотрел на Корнея. Но спросил Питер:
   – Численность?
   Корней посмотрел остро и с явным неудовольствием, а спецназовец помрачнел:
   – Больше, чем мы ожидали. Тут разведчики немного подкачали, но вы справитесь. С головорезами иметь дело приходилось?
   Ему не ответили, у спецназовца было грязное усталое лицо, на виске запеклась кровь.
   – Вперёд, – скомандовал Корней, и мы двинулись по тропе. Я оглянулся – спецназовцы встали.
   Продвигаться быстро не получалось – то и дело приходилось огибать груды камней. В одном месте я заметил кровь, не успевшую свернуться. Я прислушался, ожидая услышать хоть какой-то звук, какое-то подтверждение присутствия, но стояла тишина. И тишина была живой. Это настораживало.
   Тревожное чувство не покидало меня с тех пор, как мы подошли к подножью гор. Тихо. Тяжёлое дыхание бойцов да шуршание камней под ногами. Идти становилось всё тяжелей, тропа уходила вверх.
   Мне казалось, что вдалеке слышен звук вертолёта. За поворотом тропа начала расширяться и перешла в подобие плоскогорья.
   Скалы, нависая, обступали. Ущелье было небольшим, узким и мрачным. Никого, бойцы занервничали, заоглядывались. Мы рассредоточились – пошли цепью, насколько хватало ширины ущелья.
   Корней выглядел совершенно невозмутимым. Рысь зорко всматривался вдаль. По лицу Питера, как обычно, ничего нельзя было прочитать.
   Мир начал рушиться внезапно. Раздался оглушительный взрыв, и двоих наших бойцов с правого фланга разорвало в клочья. Мина.
   – Назад, – рявкнул Корней, – ...к бою!
   Никто ещё не среагировал, а Рысь уже стрелял, действуя молниеносно.
   Боевики в комуфляже с чёрными остервенелыми лицами. Везде. Но основной грохот доносился сзади – с перевала, откуда мы только что пришли.
   «Засада» – мелькнуло у меня в мозгу. Стрелял я автоматически, кричал. Кричали все.
   Снова взорвалась мина, взметнув столб пыли, сверху посыпались мелкие камушки.
   Я с удивлением подумал, что боевики оказались не только впереди, но и сзади. И кто же в мышеловке? Ситуацию лучше всех проинтуичил Питер, который с группой бойцов лихо прикрыл тылы.
   Я палил прицельно, краем глаза ухватив, как возникший сбоку Корней, схватил Питера за плечи и опрокинул его на себя.
   И тут же место, где стоял Питер, прошила автоматная очередь. Я засёк «снайпера», засевшего на уступе, но снял его Рысь.
   В ущелье бой пошёл на спад, боевики отступали под защиту гор. Мы знали, что они вернутся, и скоро.
   А сзади грохотало и грохотало.
   Корней послал разведку. Мы потеряли четверть бойцов. Были раненые. Из троих разведчиков вернулся один.
   – Назад путь отрезан. Наши разбиты. Подкрепления нет. Боевики близко, – отрапортовал он и потерял сознание.
   – Та-а-к, – только и сказал Корней.
*
* *
   Мы угнездились в широкой боковой расщелине. Корней выставил дозорных. Бойцы отдыхали.
   – Ну, что, господа, офицеры, есть идеи? – обратился к нам Корней.
   – Да... – выступил я с наболевшем, – ...кто-то нас здорово подставил.
   – Операция была продумана. Её санкционировали, – осадил меня Корней.
   – Санкционировали? – задумчиво протянул Рысь, вроде как удивляясь, – ...то есть, другими словами, выдали лицензию как на потраву кабана?
   – Уходить надо, – конструктивно выдал молчавший до сих пор Питер. У него на лбу засохла кровь.
   – Некуда нам отступать, Брагин. Придется дать бой.
   – Заманчивая перспектива... – присвистнул Рысь.
   – Подполковник Рысаковский! – повысил голос Корней, – ...слушай мою команду! Отступать некуда, нужно держаться до полудня завтрашнего дня. План не сработал, и мы в кольце. Противник имеет численное превосходство. Помощь, которую нам обещали, должна подойти рано или поздно, поэтому – всем спать, насколько сможете. Стемнело. Ночью они вряд ли сунутся, да и не уверен, что попрут в лобовую атаку, наверняка попытаются выкинуть подлянку – обойти с флангов. Поэтому, спать, но вполглаза. Всё. Отбой.
   Рысь отошёл. Я замешкался и слышал, как Питер на повышенных тонах пенял Корнею, что не бережёт он бойцов.
   – Ты должен мне верить, Брагин, – отчётливо и отчаянно сказал Корней.
   – С чего это? – удивился Питер.
   – Я не сильно тебя люблю, Брагин, о чём ты, полагаю, уже догадался, но мы в одной связке, так что придётся ладить, пока всё не кончится. Так или иначе.
   – Пошел ты... – зло бросил Питер.
   – Отставить, – крикнул Корней.
   Питер пожал плечами и отошёл. Я оглянулся. Корней сидел на земле, прислонившись   спиной   к  большому   серому   камню,   и   курил.   Выглядел он уставшим.
3. КОРНЕЙ
   Сергей Корнеев родился и вырос в деревне. Деревенька раскинулась на берегу Волги. Весной Волга широко разливалась, затапливая луга, которые так и звались – заливными. Зимой частично одевалась в лёд.
   Сергей любил Волгу – плавную, сильную и неторопливую.
   Мать его, родом из небольшого городка, в двадцать лет влюбилась в деревенского парня, вышла за него замуж и осела в деревне. Впрочем, все маленькие городки, как ни крути, а деревня деревней.
   Каждое лето мать ездила к своей деревенской бабушке на каникулы, так что с деревенским бытом была знакома не понаслышке.
   Завели хозяйство – огород, скотину, делянку под покосы. Всё как у людей.
   Родились дети. Сергей был третьим – последним, младшеньким. Кроме него росли два старших брата – Генка да Лёнька.
   Мать устроилась работать в сельскую библиотеку, да так и проработала там до самой старости.
   Отец при колхозе шоферил и дослужился, в конечном итоге, до завгара. Нормально.
   Сергей любил деревню. Ему нравилось вставать с петухами, когда ночной сумрак только-только начинал редеть. Шлёпая босыми ногами по росе, выгонять корову, заслышав колотушку пастуха. Работать руками – косить с отцом и братьями, вылавливать по весне плывущие по Волге толстые брёвна, пилить их тут же на берегу, отвозить на телеге готовые чурки к дому, а потом рубить топором и укладывать в аккуратные поленицы.
   Нравилось рыбачить. У отца была утлая плоскодоночка, и они помаленьку браконьерили, ставя сетки.
   В школу приходилось ходить три километра. Так и топали – сначала с братьями, потом с товарищами, а случалось, и одному. Зимой, несмотря на то, что был у них и водопровод, и газ, и отопление, приходилось топить русскую печку.
   Сергею нравилось топить печку. Он вообще любил открытый огонь, будь то костёр, свеча или печка в избе, или бане. Огонь его завораживал. Он мог долго-долго сидеть, неподвижно пялясь в костёр – наблюдал как дерево, накаляясь докрасна, превращается в мерцающие угли, сыпавшие сверкающими точками искр.
   А ещё Сергей любил читать, частенько после школы приходил к матери на работу в пыльную библиотеку – делал уроки, спрашивал чем помочь по дому и уносил с собой какую-нибудь книжку. А потом читал. Забирался на сеновал и, вдыхая душный запах сена, читал, с восторгом и замиранием впитывая в себя волшебные строки.
   Читал он и сидя высоко на обрыве, щурясь от солнца. Тихо шелестели над головой берёзы, сквозь их зелёные ветки ярко синело небо, а внизу под обрывом поблёскивала волжская вода.
   Братья высмеивали его любовь к чтению. Да, и отец как-то сказал матери: «Смотри, мать, чего-то Серега у нас какой-то малохольный растёт».
   Но Сергей любил книги. Конечно, постоянно приходилось что-то делать: копать картошку, носить воду, кормить кур, собирать ягоды, сушить сено, вязать лук, да мало ли чего, однако, время для чтения Сергей выкраивал. И дело тут не только в тяге к знаниям.
   Сергею не хватало событий. Сельские дела полностью заполняли день, но шли по одному и тому же, сотни раз прокрученному, кругу...
*
* *
   Сергей любил среднерусскую природу.
   Лето. С густой сочной травой, промереженной кашкой, колокольчиками и пучками цикория.
   Волнующиеся под тёплым ветром поля, разбавленные островками васильков и ромашек. Поспевающую на солнцепёке землянику. Пронзительное синее небо. Сладкую душистую малину и терпкую вяжущую черёмуху. Воздух, звенящий и наполненный равномерным гудением пчёл.
   Осень. Ярко-пурпурно-коричневый лес. Вечерняя гулкая тишина. Тёмно-бурые влажные шляпки боровиков, проклёвывающиеся через ковёр листовой пади. Косые захолодавшие дождички. Ноздреватая, глинистая и, будто живая, ширь перепаханных полей.
   Зима. Шапки белоснежных, нетронутых, сухо поблёскивающих сугробов. Кружевные, в игольчатом инее перелески. Ажур узоров на стекле. Чернильно-чёрное небо с яркими мерцающими звёздами. И, вырывающийся при дыхании изо рта и носа, пар.
   Весна. Цветение, цветение. Нежно-розовые яблоньки. Бежевые шапки бузины и боярышника. Кипельно-белые вишни. Ярко салатовая листва. Сырые запахи влажной земли. Молодые поросли лебеды и крапивы. Майские грозы.
   Сергей любил свою землю, но он привык к ней. Это стало обыденно, а от того скучно. Он чувствовал себя здесь хорошо и комфортно, но ушло волшебное очарование привычной красоты. Подумаешь. Он видел всё это тысячи и тысячи раз.
   Старший брат Генка женился, Лёнька служил в армии. Сергей учился. Нормально. Всё как у людей.
   Деревня дала Сергею обстоятельность и неспешность. Основательный подход к любому делу. Деревня развила физически – он вымахал в битюга-парнягу, про которых говорят – на нём пахать можно. Можно. Коли запряжёшь. А там, поди – попробуй!
   Деревня научила Сергея курить дешёвые папиросы, которые в сельпо продавались на вес, как макароны. Пить самогон. И материться.
   Самогон в первый раз ему налили братья. Вонючий, горький, цвета спитого чая. Братья и налили в бутыль, где был самогон – чай, чтоб бабка не сразу заметила. Бабка самогон не пила, а использовала как жидкую валюту и в медицинских целях – ссадину прижечь или примочку сделать.
   Братья распили самогон, закусывая свежими огурцами, печёной картошкой и перьями лука.
   Лёньку самогон не взял совершенно – трезв был как стекло, только глаза блестели.
   Он-таки потом и утонул по пьяни, выбирая сеть на отцовской плоскодонке…
   Серёга смеялся не переставая. А Генка блевал у ближайшего плетня. Потом, конечно, всё открылось. Бабка, решив сделать компресс, помочила тряпочку и удивилась, что спиртом не пахнет. Сказала отцу. Тот сразу смекнул, что к чему и навалял всем троим по первое число. Нормально.
*
* *
   Сергей ходил в женихах и собирался в армию. От братьев ему перепал сто раз перебранный и ремонтированный, дышащий на ладан мотоцикл, и он рассекал на нём по дискотекам. Девчонок катал.
   На дискотеках он научился драться – жестоко и безжалостно. Учили драться его братья – они и ходили так втроём – Генка, Лёнька и Серёжка – братья Корнеевы.
   Серёга дрался ремнём, намотав его на руку одним концом и оставив болтаться другой, с пряжкой, залитой свинцом.
   Такие развлечения после сельских плясок. Нормально.
   Сергей женился на соседской Шурке – крупной деревенской девахе. Красавицей Шурка не считалась – широкая в кости, рослая, с большими крестьянскими руками. Медлительная, как бурёнка, молчаливая, но спорая в работе.
   Любовь? Какая там любовь, что это такое, кто её видел?
   Сергей искал хозяйку, такую, чтоб можно было сказать – и шьёт, и вяжет, и слова не скажет, и вокруг ноги пироги!
   Такую и нашёл. Не баба – клад!
   Когда уходил в армию, Шурка была уже беременна первенцем. Нормально.
*
* *
   С армии поворот и получился. И пошёл тот отсчёт времени, который всю его спокойную и размеренную жизнь перелопатил.
   Отслужив несколько месяцев, кое как оперившись, Сергей загремел в Афганистан. Для него – деревенского парня – это было, как на Марсе очутиться.
   И ему это понравилось. Всё другое – природа, строения, люди. Здесь шла война, не та, о которой Сергей читал в книжках в детстве.
   Настоящая война – жестокая, грязная, безжалостная и бесконечная. Впрочем, её можно было сравнить с драками на дискотеке. Только масштаб другой и другие средства для защиты и нападения. И дерёшься не до первой крови, а не на жизнь, а на смерть. А так – мочилово, оно мочилово и есть...
   В боях Сергей проявил себя лихо. Спокойный,  бесстрашный, выдержанный. Под огнём стоял прочно,  не отступал,  не суетился, мог прикрикнуть крепким словцом на тех истеричных бойцов, что под ногами путались. Вышел в командиры. Бойцы его уважали. Звали за глаза – Корней... С Корнеем было надёжно и безопасно. Так-то. Нормально.
*
* *
   В краткосрочный отпуск приехал домой. Попал на похороны. Брат Ленька утонул по пьяни.
   Все сгрудились с мрачными лицами. Мать плакала,  пьяненький  отец как-то недоумённо крякал.  Остальные хмуро и равнодушно взирали. Равнодушно,  потому что смерть Лёньки тоже была  обыденна. В деревне только так и мрут – глупо, по пьяни.
   Тогда, стоя перед гробом брата, Сергей понял, что не хочет возвращаться. Нахлебался этой деревни – во!
   Да, здесь Родина, хозяйство и родные, здесь он рос и набирался сил, всё знакомо, привычно. Болото.
   Но ведь есть же другая жизнь. Есть. Теперь он это знал.
   Сергей ещё не успел не то что озвучить своё решение, но даже мысленно оформить-сформулировать, а мать всё поняла и в сенях, когда они остались одни, тихо спросила, подняв на него глаза, ещё не просохшие от слёз:
   – Когда едешь?
   – Завтра, мама.
   – Вернёшься?
   У Сергея сжалось сердце от прямоты вопроса и от такой проницательности:
   – Вряд ли…
   Она прижала руки к груди, и Сергей вдруг с удивлением увидел какая она маленькая, хрупкая и постаревшая.
   – Ох, что ж это... – тихонько выдохнула мама, и Сергей обнял её, прижал к себе и жарко зашептал в её тоненькие седые волосы:
   – Я буду приезжать, мама. Часто приезжать. И помогать. Я не забуду, мама!
   Она мелко, по старушечьи кивала, а у Сергея сжималось сердце.
*
* *
   Он вернулся в Афганистан, дослужил, а потом двинул в Москву.
   Сергей давно решил, что это будет именно Москва. Не Питер и даже не Нижний – поближе к родным.
   Москва! Уверенность в том, что у него всё получится была непоколебимой. Заочно Юрфак. Жил в общагах. Один. Потом с Шуркой и детьми. У них было уже двое – парень и девка. Мишка да Алёнка.
   Потом Шурка вернулась в деревню – тяжеленько в Москве с двумя ребятишками. Да и Алёнка  всё болела – экология не та. Задымлённый, будто прокуренный воздух, да молоко из пакетов.
   Что ж, пусть так.
   Пока Шурка детей растила, хозяйствовала, Сергей учился и работал постовым милиционером. Опером. Помощником следователя.
   В адъюнктуру пошёл. Крутился.
   А по ночам видел, как набегают плавные волжские волны на песчаную косу да как звенят от зноя наливающиеся перезрелые хлеба. Так-то...
   Квартиру дали. Потом схлопотал большую – перетащил Шурку с детьми. Уже с троими. Родился ещё парнишечко – Игорёк. На этом решили остановиться. Нормально.
   Шурка Москву не любила. Задыхалась она, вишь ты, в ней. Да и Сергей заподумывал. Там, в деревне они были вроде как два сапога пара. А здесь...
   Шурка как была деревенской бабой, так и осталась. Да здесь в городе, без деревенской физической работы – растолстела, пердильник отрастила и постарела-ззмудохалась.
   Трое детей? Так что? Вон у его матери тоже трое было, а она в Шуркином возрасте всё ж-таки выглядела не так.
   Вот у Сергея думки-то и побежали нехорошие. Да вопросы всякие ненужные: может не стоило жениться так рано? Может не стоило жениться на Шурке? Может, прости Господи, не стоило заводить Игорька?
   Да, и на кой чёрт, спрашивается, ему Москва эта понадобилась? Жили бы себе и жили. Как все – нормально.
   Тяжеленько оказалось троих ребятишек кормить, руки опускались.
   Спасибо – родители выручали, его да Шуркины. Везли они из деревни и сало с мясом, и соленья с вареньями, и картошечку.
   И ребятишек можно было к бабушкам на лето спихнуть. Держались, но
еле-еле. Ведь, кроме того, что кушать надо, нужны шмотки всякие – ну, тряпья-то из Шанхая купить можно было.
   А книжки? А игрушки? А школьное барахло? А в детском саду заплатить? А в школе? А в поликлинике? А в пустом кармане лишь вошь на аркане.
   Иной раз Сергею хотелось сесть на порожке, обхватить голову руками, и завыть. Но лишь сжимал плотнее челюсти да лицом чернел.
   Но рогом упёрся и решил – не сдамся. Работал. Работал. Работал.
   Где только не подвязывался. В РУБОПе – гонял-шерстил «воров в законе» – тех, к примеру, авторитетов Бауманских, что Арбат держали.
   Следил за грызнёй группировок, после окончания адъюнктуры, проводил занятия по Гражданской Обороне в путяге. Распинался про теории объёмного взрыва и способах защиты от СДЯВ.
   Молодежь хихикала – жевали жвачки и сидели с лицами совершенно дебильными.
   Что ты будешь делать? Для них Сергей представлялся ископаемым.
   Подумаешь, в Афганистане был! Вон эти афганцы безногие по переходам побираются – видали!
   Уволился. Не было у него педагогического таланта, даром что у самого трое  подрастали.
   Ну, так замастрячить дело нехитрое, всё от серости в вопросах предохранения. Да, кто об этом думает, когда кровь молодая, горячая кипит и играет, пробегая весёлым током по всем жилочкам.
   Вот теперь и расхлебывай. Сергей и хлебал. Сполна. Работал. Зарабатывал. Тянул лямку.
   Порой хотелось плюнуть на всё и уйти из дому куда глаза глядят. Уходил пару раз.
   Случились в его жизни две красивые любовные истории. В первый раз сам не понял, как попал переплёт.
   Уходить не собирался, но накрыла страсть жаркая и подлая, пихнула на окольный путь.
   Помыкался, помаялся. Остыл.
   Во-второй раз серьёзнее замутилось.
   Вероника.
   Чем взяла? Молодостью-красотой? Надолго не хватит.
   Постелью тёпленькой, жаркими ночами? Приедается.
   Чёрт его поймёт. Наверное, какой-то непредсказуемостью, нелогичностью. Поди разбери. Нарвался, на единство формы и содержания, этики и эстетики.
   Влип. Деньги из семьи тянул. Это ведь только мужчине нечего одеть, когда, нет ничего чистого, а женщине, когда нет ничего нового.
   Она не брала. Только Сергей к тому моменту так спёкся, только что рубаху на себе не рвал – будет, мол, те и белка, будет и свисток, только скажи…
   Шурку бы бросил и детей, и ничего бы не остановило.
   Вероника не захотела. Сама его бросила, Сергей не смирился, и так про себя решил – подожду. И всё равно приберу тебя к рукам, проклятая баба, рано или поздно. Всё равно по-моему будет, как всегда и выходило. Во, как припёрло.
   Да, так бы оно и получилось, по-любому, хватило б времени – в этом весь вопрос, так что эта тема не закрылась. Непокорённая вершина с именем Вероника ещё впереди маячила.
   Ничего, голубушка, к моим ногам трофеем ляжешь, без мазы.
   Знала ли Шурка? Наверняка. Но к проблеме относилась философски – у кого мужик не гуляет? Никуда не денется – прибежит к супружеским борщам. И не убудет от него, подумаешь, делов-то куча!
   Да просчиталась. Серёга-таки ушёл бы. И ничего бы не удержало. Дети? Подрастают – куда денутся. Что ещё? Привычки? Так их и поменять можно, и очень легко.
   Не торопился Сергей – ждал. Работал. Носился по городу колбасой. В составе опергруппы, потом помощником следователя по местам преступлений.
   Он никогда не понимал тех молодых коллег, которые бледнели, а зачастую и блевали при виде трупов на месте происшествия. Нежности какие!
   Сам Сергей смотрел на это с удручающе-спокойным равнодушием. Ну, труп, так что с того? Отработанный материал – не оживишь уж! Теперь надо найти того подонка, который это натворил. Найти и наказать.
   А как иначе? Ведь убивать нельзя. Вот и вся философия.
   Это равнодушное холодное отупение пришло ещё из того деревенского детства, когда Сергей запросто резал курей к празднику, мог завалить телка или хряка. Не в силу жестокости, боже упаси! А просто... жизнь такая. Необходимость диктует, и все дела.. Нужно мясо – себе, на продажу, да мало ли чего?
   Правда, когда умер от старости его верный пёс, Сергей проплакал три дня. Сердце разрывалось от сосущей острой боли. Но то – другое.
   Короче, Сергей был идеальным опером – спокойным, надёжным, без лишних эмоций – бери и иди с таким в разведку. Нормально.
*
* *
   Мотался по Москве, по служебным командировкам – зарабатывал себе авторитет, потихоньку-полегоньку карьеру делал. На погонах росли звёзды, росли оклады, кое-где и левые заработки промелькнули, не без того – Сергей такие дела делал аккуратно, не зарываясь. Ведь случаи разные бывают. Повидал он всякого на своей работе, среди своих же сотрудников.
   И ведь предупреждал паршивцев – охолоните малость. Нет – у них глазки загорелись, ручонки потянулись за деньгами лёгкими. Что ты будешь делать? Ещё и ржут-подначивают:  – Ты чё, Серёга, сам не берёшь, так другим не мешай. Живи – радуйся. «Не надо печалиться, вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди... разденься и жди...»
*
* *
   А вот когда нагрянули с проверками сотрудники собственной безопасности, Сергей растерялся и верить не хотел. Да, только как не верить, если факты остаются фактами, как ни крути. Результаты проверок и служебного расследования оказались нелицеприятными.
   Сергей вёл немало дел, напрямую наркоты касающихся, и знал, что когда наркота изымается, когда она перестает быть уликой и вещдоком, в обязательном порядке составляется акт об уничтожении наркотических средств. Так по всем документам проходило.
   Только документы можно нарисовать разные, а там уничтожил ты её али нет – поди проверь. Ловкие сотрудники попридерживали и расплачивались потом с осведомителями. Ну, это хрен с ним.
   А тут вообще дело до торговли наркотиками дошло. В наглую прямо. И кто? Те, с кем Сергей проработал не один год.
   Сволота двуличная! Недоноски-паскудники. Попёрли кой-кого из органов. А кой-кого и посадили. Вот тебе и – спасите-помогите-возьмите, что хотите! Ублюдство и всё тут.
   Вот когда Сергей деревеньку свою снова вспомнил – там про такие дела и слыхать не слыхивали. Хотя, конечно, не слыхивали во времена его детства.
   А сейчас деревня не глупее города будет. Прогресс, куда деваться. Сейчас на сельских дискотеках после плясок не колами машут, а косячок по кругу пускают, а то и ширяются, запивая не самогоном, а водкой с димедролом размешанной. Разбодяживают только так. Сам видел.
   Наблюдал с тихой грустью, когда приезжал на свадьбу. Генкина дочка выходила замуж. Эта креветка, набегавшись где-то с голыми коленками, залетела. А уж когда пузо на лоб полезло – делать нечего, нашли того парня, что её накачал – под узду и под венец.
   Пьянку замутили грандиозную. А как гостей по домам развозить, долго не могли найти водителя. Куда подевался?
   – Да валяется где-нибудь пьяный, – выдвинул Сергей свою разумную версию.
   – Да он не пьет! – возмутился Генка, – ...Много, – добавил он, – ...Наверное... – подытожил он с сомнением.
   Сергей расхохотался. Вот тебе и на. Генка не понял:
   – Ты чего? Пойдем пивка что ли дёрнем, брат, – предложил.
   – Зачем это? – удивился Сергей.
   – Ну... - Генка не мог сформулировать. Выдал наконец, – ...раз пошла такая пьянка.
   Сергей сплюнул, улыбнулся невесело:
   – Без пива нету креатива? Так что ли, брательничек?
   – Чего?!
   – Да, ничего, пошли.
*
* *
   Вернулся в Москву. Сергей ненавидел Москву. Он жил в Москве и Москвой. Ею был богат, с голоду не подыхал. Из неё тянул знания и опыт. Москва дала ему шансы и возможности, которые он не упустил. Он знал её, пожалуй, получше многих коренных москвичей.
   Но он ненавидел Москву люто и остро. И уезжая куда-то – будь то родная деревня, служебная командировка или ещё что, возвращаясь, неизменно приветствовал, будто живое существо, – «Ну, здравствуй, сука!»
   И называл недавно присоединившиеся рабочие и криминальные окраины, не иначе как ЕБутово, ****яево, Новохереево, Свиблово-Воблово-Ёблово...
   Москва, копни поглубже – та же деревня. Только люди побогаче да позлее. Да дома повыше с новомодными удобствами. А так – хрен редьки не слаще, особенно если его с солью глодать.
   Всё это мелочь, ненужная суета, пыль под сапогами. Сергей ставил чёткие цели и шёл к ним строго по прямой, не отклоняясь от курса. Шёл быстро или медленно, но упорно, как танк, как бульдозер, как стихия.
   Сейчас его цель имела красивое имя – Вероника. Все обходные манёвры были предприняты, план действий разработан до мелочей, оставалось лишь выбрать момент для основного последнего удара. Удара, которым он сокрушит все препятствия и её глупое упрямство, схватит её в охапку, как медведь, утащит в берлогу и не отпустит. Фигушки.
   Даже если, как она говорит, любовь ушла, и куда это, интересно она ушла? А ушла, так вернётся. Разберёмся.
   Можешь бросать трубку, избегать встреч и разговоров, посылать, орать, обливать презрением, изменять.
   Попалась, девочка. Я иду за тобой и к тебе, я уже близко, и выбора у тебя нет.
   Но пока проклятая держалась, доводила. Что ж, посмотрим кто кого – так даже интереснее.
*
* *
   Тот день Сергей хорошо запомнил. Ещё бы… Это был один из тех редких денёчков, которые вспоминаются потом с жутким жгучим стыдом. И стереть бы из памяти, ан нет – всплывает, извините, как говно на поверхности чистой речки.
   В тот день он отметелил того парня – подследственного. Ни почему, просто так. Настроение в тот день было паршивым – на работе замотался, дома – толкутся как в комуналке – ни бзднуть, ни пёрнуть. А главное – Вероника трубку не берёт – чёрт, он позвонил шестьдесят четыре раза. Решил взять измором, Подняла – сказала три слова – пошёл на х..., – отбой. Ну, и откуда взяться настроению-то?
   Медленно-медленно поднималась ярость. На работу приехал реактивно-взвинченный, словно ядерный реактор с неисправным клапаном, и отметелил того парня в камере только за то, что тот крякнул что-то борзое. А и ни крякнул, Сергей бы всё равно ему влупил. Так фишка легла.
   Конечно, парень был натуральным подонком и недоноском, такой весь из себя педриломученник. Но он всё же заслуживал того, чтоб его закрыли за забор лет на пять-десять, а не метелили ногами по почкам.
   Сергей, безусловно понимал, что он не дело делает, но с каждым ударом настроение его резко улучшалось. Как сказал знакомый психиатр, происходил перенос отрицательной аффективности.
   Звучит красиво.
   Сергею было стыдно, но после содеянного, никаких санкций не последовало. Жалобу прокурору парень не накатал.
   Кое-кто попытался копнуть поглубже, только Сергей уже достиг того потолка, где существует порог безнаказанности. Рассудили так – чего, мол, связываться с этим колхозником. Подумаешь провинность – отметелил отморозка – видать, на это причины были, и махнули рукой, спустив на тормозах. Нету тела – нету дела. Избитый молчит, чего мутить воду?
*
* *
   Осень накрыла Москву промозглой сыростью. Дождички по асфальту запостукивали. Ночами подмораживало, куда ни глянь студенты или школьники кучкуютея. Заботой завалили – это уж как водится под осень.
   «Октябрята» безобразничали, «октябрята» – это шизофреники с осенним обострением. А такие дела раскручивать – хуже некуда, висяк натуральный получишь. Пойди пойми логику эту придурочную, а коли поймёшь да докажешь – так и посадить не удастся с белым-то билетом.
   Тут новость, как гром среди ясного неба – собирайся Серёга в Чечню в порядке добровольно-принудительном. Деньжат подзаработаешь и честь отдела поддержишь.
   А не хочешь, так удостоверение на стол и свободен.
   Такого поворота Сергей не ожидал. Только тут сообразил, что со своими целями и задачами кое-что пропустил. Война началась, глядь, а кроме него и отправлять некого. Тот быстренько уволился, этот откупился, третий справку себе сделал о здоровье слабом, у другого дядя в политике – никак нельзя тронуть, иной учится.
   Трое детей? Так что – у других, вон, пятеро. Вот и остался один – красавец-полковник – Сергей Корнеев. Остальные вовсе молодые, зелёные. Так что – валяй, и карты тебе в руки. Банкуй, милок. Чего бояться, ты ж в Афгане ж… грел. Тебе Чечня – семечки.
   Так нежданно-негаданно Сергей в Чечне и очутился.
*
* *
   В Чечне Сергей приспособился быстро – сориентировался по месту, поосмотрелся, и ну х... валять и к стенке приставлять, да так лихо, только щепки полетели. Не только афганские боевые будни вспомнил, но и следственный опыт подключил. Охотился и вёл отстрел тех чеченских эмиссаров, что пацанов-малолеток из какого-нибудь Чуркистана в боевики вербовали. Волки. Задушил бы голыми руками, зубами бы загрыз.
   В Чечне был легко ранен, успел получить награду за доблесть и мужество.
   Теперь эта операция. Что за идиотизм? И группу собрали не пойми зачем и не пойми из кого. Что это за экспериментальный проект?
   Похоже, кто-то хочет их кровью диссертацию себе сделать. Почему, нет?
   Офицеры один другого краше! Сашка-то Руднев, положим, ничего. В Афганистане был, что к чему соображает. Болтает, конечно, много, но с советами не лезет, не выпендривается, приказы выполняет чётко. Правильный пацанчик.
   А уж Рысаковский совсем никуда. Внук дипломата, фу ты ну ты, из графьёв. Говорит тихо, заковыристо, песенки поёт с горчинкою, тут тебе война, а не опера. Воевал не пойми где – в буржуйских местечках.
   Морда красивая, глаза зелёные – бабы, небось, сами в объятья падают, от такого бы Вероника не ушла, ни в жизнь, от таких фраерков-красавчиков не уходят, но вояка отличный, надо признать, реакция молниеносная, прямо змеиная, стреляет снайперски.
   Да и в рукопашной не хотел бы Сергей с Рысем этим встретиться – такой лупанёт по сонной артерии, оглянуться не успеешь. Отчаянный мужичок, опасный, надо присмотреть за ним. А то ведь, как граната с чекой выдернутой. Этот не пойми чего выкинуть может.
   Знает он, Сергей, таких чёртовых везунчиков. Именно весёлой удачливостью и не нравился Сергею Глеб. Может, правда, зря. Может стоит подойти – поговорить. А ну как это всё рисовка и Глеб Рысаковский – отличный мужик? А ну его к лешему. Выполним задание – и пока на века.
*
* *
   Больше всех раздражал Сергея Брагин. Вот уж, не было печали – черти накачали. Злил его Брагин своей закрытостью, непроницаемостью. Вот уж не поймёшь, что у такого на уме. Молодой совсем и не воевал нигде до этого, а как уверенно держится. С начальством спорит грамотно, и его слушают – а всего-то ничего – майоришко, самый молодой из офицеров. И откуда такой только взялся Сева-Питер? И куда б тебя быстрее спихнуть?
   И с Рысаковским скорешился, хотя нет, не так – это Рысаковский с ним скорешился. Нашлись тоже – заклятые друзья! Зло он думал о них, потому что навязали ему их в приказном порядке. Он бы со своими ребятами провернул эту операцию на ура.
   Свой личной состав – парни проверенные на все сто. Так разве ж послушают?
   Только заикнись о чём-нибудь конструктивном, тебя сразу оборвут. Свободен!
   Был бы выбор, он бы точно Питера этого не взял и Рысаковского. Сашку Руднева – ещё вопрос. Этот «пацанчик» может на что и сгодится, если морду такую умную не будет делать.
   Жаль выбора у Сергея не было. Навязали. Обложили со всех сторон. Замастырили каманду из четырёх подразделений – каре, как сказали бы картёжники.
   Сергей хмыкнул, ладно – разберёмся. Провернём операцию, в деле поглядим кто чего стоит и кто на что способен. Ишь ты – ломака какой – офицеры ему не нравятся! Посмотри на проблему с другой стороны.
   Сашка Руднев с гонорком, но смелый, как чёрт, лихой, вдохновляет бойцов личным примером.
   Рысь хоть и выглядит как киноартист с плаката и замашки имеет чистоплюйские, зато стреляет лучше всех, ловок как дьявол и коммуникабельный – со всеми вась-вась – он, считай, и сколотил команду.
   Питер – сукин сын, тут и говорить нечего, но, ты гляди, какой стратег. Хитрющий. Если хоть малейшая лазейка будет, точно уползёт ужом. А там, глядишь, и остальных вытянет.
   Нет, парни что надо. 'Гак что неизвестно кто кого?
   Корней верил, что операцию они отработают на пять баллов. Нормально.
*
* *
   Я не спал. Со своего места я видел, как горит рубиновой звёздочкой огонек сигареты Корнея. Я лежал и глядел в чёрное небо. Мерцающие звёзды скрылись за сизой мутью облаков. Холодало. Сырой ветер налетал порывами. Я поднял воротник и прислушался, стояла обманчивая тишина.
   Откуда-то из темноты доносились шорохи, мне даже чудился невнятный шепоток. Пронзительно и резко вскрикнула птица, я вздрогнул и подумал со злостью, что нервничаю.
   Закурил, сразу стало спокойней, вытянул ноги, усталые ступни гудели.
   Из бойцов спали, похоже, немногие. Сбоку тихо переговаривались.
   Я обдумывал ситуацию, не хотелось верить, что это конец. Сколько боёв прошёл.
   В пиковых ситуациях я выпадал из реальности. Может это придавало мне ту отчаянную решимость, которая обезоруживала противника.
   Я пёр напролом, вопреки всем законам логики и самосохранения. Я прошёл ранения и знал как пуля входит в тело.
   Но сейчас меня мучил другой вопрос – как это, когда умираешь? Будет ли больно? Пойму ли я, что происходит? Или просто – вот я есть, а вот меня нет?
*
* *
   От этих мыслей по спине бежал жуткий холодок. Накатила усталость. Я решил прикрыть на минутку глаза и отключился.
   Проснулся от грохота, доносившегося издалека. Опять начали стрелять сзади за перевалом, откуда мы пришли. Значит наши держатся, оказывают сопротивление, вероятно из последних сил.
   От этой мысли стало немного спокойнее.
   Рассвело. Небо очистилось и синело ровно и ясно. Я глянул на часы и с удивлением обнаружил, что проспал несколько часов.
   Возник Корней – помятый, с красными глазами. Не спал. Обходил позиции. Сделал мне несколько коротких замечаний и исчез. Не хотел бы я оказаться на его месте. Теперь уже не хотел.
   Мои страхи улетучились вместе с ночной мглой. Глядя на ясное синее небо, я подумал, что ничего плохого не случится. Денёк обещал стать отличным.
   Боевиков мы услышали задолго до того, как увидели. Они в открытую шли в наступление. Как хозяева, как победители. Много. Господи, как же много.
   Я не слышал, чтобы Корней отдал приказ стрелять, но первые выстрелы раздались с нашей стороны – у кого-то не выдержали нервы.
   Я огляделся. Корней грамотно выбрал позиции. Справа, чуть выше меня на выступе расположился Рысь. Он почти сливался с окружавшими его скалами. Что ж, десантура, поздравляю – отличная маскировка!
   Он отсалютовал, заметив мой взгляд. Я ответил.
   Слева от меня разместились несколько бойцов с напряжёнными лицами, чуть поодаль Питер сосредоточено целился. Рядышком лежало несколько гранат. Настроение улучшалось.
   За перевалом грохотало – всё шло крупномасштабно – с привлечением техники.
   Мне вспомнился спецназовский командир с запёкшейся на виске кровью. Я подумал: жив ли он?
   На одиночную очередь с нашей стороны боевики ответили взрывом гранаты. Началось! Взрыв прогремел рядом. Чёрт! Я их уже видел. Ох, близко как.
   Автоматные очереди ударили со всех сторон. Несколько боевиков упали.
   Ещё взрыв. Наши. Мне показалось, гранату бросил Питер. Осыпь мелких камушков царапнула голову. Слева от меня боец тоненько вскрикнул и схватился за грудь – оттуда забила алая струя крови. Он упал навзничь.
   Следующий взрыв взметнул облако пыли. Я стрелял уже не целясь, прошивая дымовую завесу.
   Боевик в чёрной бандане возник прямо передо мной. Молодой. Я не успел среагировать.
   Но за секунду до того, как меня должно было уложить из автомата, откуда-то сверху полетел нож, с какими десантники иногда балуются. Нож по рукоятку вошёл боевику в основание шеи, но он успел нажать на спусковой крючок.
   Однако удар ножом отбросил его, и очередь ушла вверх, отрекошетила от скальника.
   Рысь – мелькнуло у меня. Второй мыслью было –  так близко! 
   Стрельба возобновилась. В голове шумело. Издалека доносился голос Корнея. Значит он ещё командует. Питера я видел, он передвинувшись ближе ко мне,  прикрывал позицию выбывшего бойца, деловито замахиваясь, намеревался швырнуть ещё одну гранату.
   Не знаю сколько это продолжалось. Всё происходило так быстро. Я мельком глянул на часы – они стояли. Плохая примета.
   Выстрелы стихали. Боевики уходили, чтоб вернуться вновь за нашими жизнями. Резон.
   Они могли не торопиться – куда мы,  на хрен, денемся. 
   За перевалом ещё стреляли. Но беспорядочно и редко.
   Я перезарядил автомат. Увидел Корнея – похоже,  он был ранен. Питер стоял с грязным злым лицом. Подтягивались бойцы. Мало. Почему так мало?!.
   Когда я увидел,  сколько нас осталось я понял, что боюсь. Боюсь за нас всех.
   Я искал Рыся и не находил, но вдруг,  как бы в ответ на мой отчаянный немой вопрос, из-за скалы услышал негромкое пение:
   «Его Превосходительство
   Любил послушать птиц
   И брал под покровительство
   Хорошеньких девиц...»
   И прежде чем увидеть Рыся, я заметил,  как заулыбался Питер. И даже Корней как-то крякнул-хохотнул.
   Рысь появился из-за выступа растрёпанный,  с закинутым автоматом на плечо,  как у Рэмбо.  Он прихрамывал и на вопрос Корнея,  досадливо отмахнулся:
   – Я в порядке.
   Медальон у  него на шее ярко блеснул.
   Солнце стояло высоко. Повисло молчание. Страшное. Оглушительно-фатальное.
   Корней откашлялся:
   – Нам не выстоять, – просто сказал он, – ...ни на какой позиции не выстоять.
   Я открыл было рот,  но не нашёл слов.  Питер мрачно хмурился.  Ответил Рысь:
   – Серёж… – тихий голос его звучал на удивление ясно и чисто, – ...выбора, нет, но мы постараемся, –  он запрокинул голову и посмотрел в небо,  прикрыв глаза рукой от солнца.
   Я достал сигарету,  но так и не закурив,  бросил на землю и растёр ногой. Спросил зло,  ни к кому не обращаясь:
   – И где же, интересно,  то прикрытие,  которое нам обещали к полудню?
   – Его не будет, – с неприятной ухмылкой, сообщил Питер.
   – Почему?
   – Полдень был два часа назад.
   Я машинально глянул на часы. Чёрт! Они же встали.
   Корней сплюнул сквозь зубы :
   – Уходите пока можете.
   И опять ответил Рысь:
   – Некуда нам отступать, Серёжа.
   – Уходите, я прикрою, – Корней ни на кого не смотрел.
   – Серёж... – снова начал Рысь, но Корней оборвал его:
   – Слушай приказ... – он не успел договорить, как Рысь, шагнув к нему, положил руку на плечо:
   – Я останусь, при любом раскладе. Вместе сподручнее. Не тревожься, – он улыбнулся так светло и беспечно, будто не сидели мы на земле, час назад дрожавшей от взрывов и не было позади тел тех ребят из нашего отряда, предать земле которых у нас не было ни времени, ни сил.
   Рысь смотрел на Корнея ясным, спокойным взглядом – в его зелёных глазах не было ни страха, ни сомнения. Он не боялся умереть.
   Я, перехватив этот взгляд, поёжился.
   – Не тревожься, Серёга, – повторил Рысь, стоя напротив Корнея, всё ещё держа руку у того на плече. И почти в ту же секунду, рядом с Рысем плечом к плечу встал Питер.
   Я присоединился, и мы встали плотной молчаливой стеной.
   За нашими спинами, устремив взгляды на Корнея, встали бойцы.
   На мгновение Корней онемел, а потом тихо сказал:
   – Что ж вы со мной делаете, ребятишки? – и сощурившись, глянув за горизонт, заговорил, тяжело подбирая слова:
   – Нас убьют. Всех. Думаю это все осознали?
   – Есть план? – поинтересовался Питер.
   – А как же! – хмуро подтвердил Корней – ...только детали не проработаны.
   – Погано.
   Корней сжал кулак и длинно выругался. Кто-то из бойцов тихо охнул. А я наконец найдя те важные слова, начал было говорить, но выстрелы затрещали со всех сторон.
   – К бою! –  заорал Корней.
   Два бойца рухнули, как подкошенные,  не успев ничего понять. Один – юный с добродушным некрасивым лицом. Второй, рыжеватый, упал лицом вниз, широко раскинув руки.
   Рысь стрелял от бедра, рядом с Питером взорвалось, и он упал,  прикрыв голову руками.
   Корней быстро полз к импровизированному укрытию из скальника, несколько раз перекатившись.
   Я порадовался, что успел перезарядить автомат. И ещё мне подумалось, что пока мы говорили, стояла удивительная тишина. Перевал молчал. А это значит... 
*
* *
   Атака была плотной, массированной. Я отполз, выбирая позицию. Как сквозь дымку увидел Питера – он пытался перезарядить автомат, но поливающий со всех сторон огонь мешал ему. Он вжался в скалу и не шевелился.
   – Давай, – крикнул я ему, прикрывая короткими очередями. Через несколько секунд он вновь встал в строй и показал мне большой палец…
   Почему пелена перед глазами? Я провёл рукой по лицу и обнаружил, что лоб покрыт испариной. Я машинально отёр его рукавом. Очередной взрыв отшвырнул меня на скалы.
   Автомат выбило из рук, и на несколько минут я, оглушённый, выбыл на происходящего.
   Левую руку обожгло – я знал, что это пуля. Она вернула меня к реальности.
   – Поднимайся, Руднев, ты нам нужен, – услышал я, как сквозь вату, весёлый голос Рыся.
   На мгновение мелькнуло его лицо, шальные зелёные глаза – ...и неплохо бы вооружиться, – Рысь быстро кивнул вбок, где лежал один из наших. Вместо головы – месиво, похоже, парня подстрелили с близкого расстояния. Рядом с парнем лежал автомат.
   Я пополз, ощущая в теле такую слабость, будто все мышцы обвисли, и взяв автомат, скользкий от крови, вытер руку о штанину.
   Увидел Корнея, который, выпрямившись в полный рост, орал и швырял гранаты... одну... вторую... Мне показалось, что Корней совсем ошизел. Впрочем, все были на взводе и не в себе. Ситуация пошла вразнос, выйдя из под контроля.
   – Корней!! – заорал я. Он представлял собой отличную мишень, и при таком раскладе его должны были шлёпнуть минут через пять. Он обернулся  – лицо безумное с пустыми мёртвыми глазами.
   От моего крика он мигнул, встряхнулся и, похоже, пришёл в себя, но полной уверенности у меня не было.
   Боевики отступали, придерживаясь выбранной тактики – истреблять нас медленно, но верно. А может решили немного поразвлечься, играя как кошка с мышью. Почему, нет? Вот и конец.
   Нас осталось четверо. Я и Питер – ранены. Легко, но в нашем положении это здорово снижало боеспособность.
   Корней выглядел помятым и слегка слетевшим с катушек. У Рыся что-то случилось с ногой, но видимых повреждений я не заметил. Держался он, пожалуй, лучше всех.
   Мне вдруг захотелось взять автомат и разрядить обойму прямо в них – своих друзей, а потом подорваться, на х.., самому. Вероятно, я сдвинулся. Ведь, по моему разумению, нормальные люди не стреляют в своих. Да, точно – я чокнулся.
   Я хихикнул от этой мысли. Рысь так внимательно посмотрел на меня, что я решил, что он понял...
   Корней, устало закрыв глаза, курил. Питер сосредоточенно бинтовал руку каким-то тряпьём.
   – ...Не надо петь нам песен,
   Мы не услышим их,
   Мы будем среди мёртвых,
   А не среди живых.
   
   Уже не пить нам пива
   С друзьями невзначай,
   Здесь вырастет крапива
   И алый Иван чай,
   – затянул тихонько Рысь.
   От этого пения Питер вздрогнул, а Корней поднял мутный непонимающий взгляд.
   – Зачем ты так? – только и смог сказать я.
   – Не грусти, Руднев, – печально улыбнулся Рысь, – ...в этой песне хороший конец.
   – Какой?
   – Что? – не понял он.
   – Какой конец?
   – А... Ну, наши победили. А потом все напились на радостях и жили долго и счастливо.
   «...Мы с Иваном и Петром
   Come togethe пропоём,» –
   снова грянул Рысь.
   – Круто.
   Рысь вытащил несколько гранат. Положил рядом с собой.
   – Это ещё что такое? – громко с вызовом спросил Корней.
   – А это, Серёга, мой, так сказать, комфортный стэк.
   Питер рассмеялся, а Корней пробурчал:
   – Ага. А мы вчетвером составляем отличное каре.
   Питер рассмеялся громко, с нотками безумия в голосе. Рысь прищурился, а Корней продолжал:
   – Ладно. Валяй. Но если ты попытаешься взвинтить ситуацию, Рысаковский... – Корней говорил с угрозой, разогревая себя.
   – То что? – радостно поинтересовался Рысь, – ...ты лишишь меня звания юного бойскаута? Идёт.
   – Чего?! – заорал Корней.
   – Хватит, – вдруг громко и чётко сказал Питер, – ...вы все отличные парни, и я рад был с вами познакомиться, но скоро расстанемся навсегда. Так давайте, чёрт возьми, не портить друг другу настроение, – он наконец поднял голову от своей повязки и обводил нас яростно горящими глазами. Он хотел говорить спокойно, но выдавал голос – срывающийся, высокий, на истерике.
   – Отлично сказано, сынок, – проговорил Корней. Он уже остыл.
   Рысь посмотрел без улыбки, оценивающе.
   А я просто зауважал Питера. Силён, малыш!
*
*     *
   Мы сидели на пыльной земле тесной кучкой. Я и Корней курили.
   Подумалось, что и курим мы в последний раз. Помощи ждать неоткуда. Боевиков много. А нас мало.
   Собственно говоря, нас почти уже нет. Четверо выживших. Каре, как сказал Корней. Каре из мертвецов. Живые трупы. Летучие голландцы.
   Скоро боевики начнут наступать. Может, через час, а может через несколько минут, и мы с Корнеем не успеем докурить эти последние дрянные сигареты.
   Я машинально погладил ствол автомата – рука ощутила тепло. А может, мне просто казалось, что он не остыл ещё.
   Сколько времени мы сидели,  не знаю. Будет ли передышка длинной или короткой, не знаю. Но то, что она будет последней – это точно.
   Но мне почему-то не было страшно. Я так устал, что хотел чтоб всё скорее закончилось. Так или иначе.
   Конец близок? Пусть так.
   Я огляделся. Питер сидел поодаль, опустив голову на колени. Рысь подошёл к нему, сел рядом, обняв за плечи, и что-то шептал ему. Долго.
   Питер выслушал, а потом они стали тихо разговаривать.
   Корней головы не повернул – курил, не вынимая сигарету изо рта, глядя воспалёнными глазами на скалы. Туда, откуда идут боль, страх, ярость и смерть.
   Скорей бы. Ждать – дело тяжёлое.
   Корней толкнул меня в плечо, выводя из оцепенения:
   – На... – протянул фляжку. Я глотнул, скривился – спирт резко полоснул по горлу. Сморгнул слезу и передал фляжку Питеру.
   – За победу! – с вызовом сказал Корней.
   Питер глянул недоумённо, глотнул и покорно повторил:
   – За победу.
   Рысь выпил молча, тряхнул фляжку – на дне ещё плескалось:
   – Допьём, когда вернёмся, – подытожил он и вернул фляжку Корнею, – а вернёмся мы обязательно, – твёрдо добавил он, и тут я рассмеялся. От его ли слов, или просто так, не знаю…
   Повисло молчание. Безнадёжное и опасное. Я не мог его выносить:
   – Чего они медлят? – раздраженно бросил я.
   – Не терпится? – поинтересовался Питер, – ...думаешь, тебя уже на том свете с фонарями ищут?
   – Да, видишь ли, Сева, накопилось много вопросов – например, кто из нас выживет, а кто умрёт? И ответы я хотел бы получить как можно скорее.
    – Дружок, мы все умрём, – мягко сказал Питер.
   – Много выступаешь, – бросил Корней неуверенно, больше для порядка.
   – Я вот думаю... – тихо начал Рысь – ... говорят, мир спасёт любовь, мир спасёет красота... А есть что-нибудь, чтобы нас могло спасти?
   Питер присвистнул:
   – А ты в любовь-то веришь, Рысь?
   Рысь сощурился:
   – Мой юный друг, я верю в то, что когда выберусь отсюда, ещё смогу качественно трахаться.
   Я расхохотался.
   – А кстати, ты в курсе, если скрестить светлячков с лобковыми вшами, будет Лас-Вегас...
   Тут уж грохнули все. Питер так смеялся, что выронил автомат. Рысь скромно улыбнулся, потупившись.
   – Тихо, – оборвал Корней, – ... Началось.
   Крики и выстрелы раздались издалека. Боевики заранее предупреждали о своём приближении.
   – К бою, – скомандовал Корней.
   Мне показалось, что боевики пошли сплошной стеной. Господи, они что, размножаются почкованием, или у меня в глазах троится?
   – Что будем делать? – глупо спросил я у Корнея.
   – Молиться, – отрезал он.
   Огонь открыл Питер. Сбоку от меня Рысь скомандовал самому себе, – Schnell, вперед! – но у меня это не вызвало улыбки.
   – Глеб, – прокричал Питер, – ...ты веришь, что мы выберемся?
   – Конечно, – проорал Рысь, перекрикивая очереди.
   – Забожись.
   – Зуб даю.
   Питер расхохотался, как маньяк, передёрнул плечами приблатнённым манером и двинул в атаку...
   
4.  ПИТЕР
   Для Всеволода Брагина не было в России лучше места, чем Санкт-Петербург. И вовсе не потому, что Севка родился и вырос в Питере, просто этот город казался ему невероятно красивым и изысканным.
   Сам Сева не блистал красотой, и не отличался изысканностью, может поэтому испытывал потребность ко всему прекрасному, остро чувствовал красоту – ценил и понимал её.
   Родился и вырос Сева на Фонтанке. Натуральный Чижик-пыжик. Мама преподавала философию в ВУЗе, отец инженерил. Обычная интеллигентная семья.
   Севку воспитывали соответственно, однако рос он настоящим бандитом – бил стёкла и был зачинщиком всех драк. Раньше всех начал курить и материться, словно гопота подзаборная. Никакие музыкальные школы, посещения музеев и задушевные беседы не могли его изменить.
   – Что ж, от осинки не родятся апельсинки, – горестно вздыхали по поводу Севки соседки во дворе.
   Он не понимал смысл этой пословицы. Понял много позже, и это прогремело словно гром среди ясного неба.
   Однажды, когда отец был в командировке, к ним в дом пожаловал странный гость. Сначала Сева услышал его голос – громкий, напористый, с нахалинкой.
   Сева удивился, услышав испуганные интонации в голосе матери.
   – Ты?! – как-то задохнувшись, обомлела она, открыв дверь.
   Севка, подглядывая из своей комнаты, увидел как побледнела мать и уронила руки вдоль тела.
   – Узнала. Пустишь? – осведомился гость.
   – Нет! – выкрикнула мать.
   – Чё, на пороге будем разговаривать?! Да, ты, Нинка, не бойся, я ходить не буду. Весточку притаранил оттуда и разговор у меня к тебе есть.
   – Не о чем мне с вами разговаривать, – гневно сказала мать, но гостя пустила. Не дальше передней.
   Гость был небольшой, щуплый. Удивляло, что он обладал таким сочным, зычным голосом.
   Одет был прилично, в костюм, но, как будто не по размеру, с чужого плеча. И Севка понял, что гость не привык носить такую одежду – как-то странно дёргался и ёрзал.
   В руках он держал свёрток. А руки были интересные – пальцы в синих перстнях-наколках.
   Засмотрелся Севка.
   – Ну, так, хозяюшка, – деловито начал гость, – ...шлёт тебе Гришка привет последний на словах. Не ждала чтоб, мол, его. Были – забыли.
   – Да я и так... не жду, – со злостью сказала мать, и на щеках у неё запылали красные пятна.
   – Ну, что вы – бабы, за народ? Погоди – не генери, дай договорить. Беспокойства тебе от него никакого не будет – ему другая дорожка уготовлена. Так что ты его больше не увидишь, не боись. И в твоих же интересах, бабонька, о знакомстве с ним давнем не упоминать. Это я так – упредить. Поняла ли?
   – Да. Поняла... – выдохнула мать.
   – Вот и ладненько. Тут... – он неловко протянул свёрток, – ... деньжат тебе – растить пацанчика.
   – Не надо, – мать брезгливо поморщилась, одёргивая руку.
   – Не балуй, Нинка, – строго сказал гость, – ...чего мордой крутишь, чай, не лишние? Говорю же – на пацанчика. Поглядеть-то разрешишь на него?
   – Нет, – процедила мать, но свёрток взяла.
   А Севка, забыв про осторожность, сам уже выглядывал в полуоткрытую дверь.
   Гость заметил его первым:
   – Опаньки, а это кто у нас тут? Ты гляди, фраерок какой! Нарисовался не сотрёшь!
   – Иди в комнату, – резко сказала мать.
   Её не терпящий возражений тон заставил Севку подчиниться. Он слышал, как мать ещё немного поговорила с гостем, и тот ушел.
   – Ма, кто это был? – спросил потом Севка.
   – Никто, не смей спрашивать и отцу ни слова, – отрезала мать. Разговор забылся.
*
* *
   Севка подрастал и натуральным образом катился по наклонной плоскости. Прогуливал школу, перебивался с двойки на тройку, хамил учителям, скандалил и дрался с одноклассниками, пил, курил. Вообщем, полный набор.
   Мать с ним совершенно не справлялась, а отец в своё время занимавшийся боксом, мог бы запросто ему врезать, ну, накрайняк – наорать.
   Но нет – отношение отца было бережно-трепетным, такая мягкость позиции удивляла и даже, где-то в глубине души, оскорбляла Севку. Такое, бл., отрешённое равнодушие.
   Севка начал подворовывать у своих же одноклассников, так, по мелочи.
   Ни в чём особо Севка не нуждался, но так руки сами и тянулись.
   Мать совсем извелась. А отец и тут встал на защиту, пытаясь придумать Севке оправдание красивым словом – клептомания.
   – Он вор, Лёша, вор. Господи, мой сын – вор, – кричала мать, давясь слезами.
   – Наш сын, – поправлял отец.
   Мать смущенно всхлипывала:
   – Ну, да, конечно. Наш сын.
   Севка слушал, посмеиваясь, и удивлялся такой лёгкой в своей безнаказанности жизни.
   Но после очередного неприглядного эпизода, когда еле удалось отмазать от милиции, папа Лёша выдрал Севку. Не формально – всерьёз, чтоб запомнил. Севка тогда сбежал из дома и два дня мотался по питерским подворотням.
   Вернулся. И тогда у них с отцом состоялся очень серьёзный разговор, из которого Севка узнал, что папа Лёша ему не родной отец, а отчим, который женился на матери, когда Севке было полтора года, усыновил его. А родной отец – вор, отбывающий очередной срок под Иркутском.
   Новость шокировала и заставила задуматься. Папу Лёшу Севка любил, а про того, который за забором, думать не хотел и не хотел иметь с ним ничего общего.
   С Севкиным будущим надо было что-то решать. И родители не придумали ничего лучшего, как сделать хитрый ход – пойти от противного, переломив фатальный ход событий и перехитрив подлую генетику, Севку при помощи нехилой, по тем временам, взятки, пристроили в школу милиции. Нарочно не придумаешь!
   Учиться Севке понравилось. И именно там, в школе милиции, Севка потихоньку стал разматывать таинственный клубок своего появления на свет и выяснять «доблестный» путь своего родного, в смысле, биологического, отца.
   Вряд ли он мог объяснить, зачем это делает. Таинственный отец-вор отталкивал, но манил. Севка захотел всё узнать о нём и начал собирать факты.
   История была проста, незамысловата и банальна. Назвать её можно было – Барышня и Хулиган. Отъявленный негодяй, блатняга, пахан двора влюбился в чистую юную девочку, которая из интереса, от обыденности и чистой подростковой романтики, ответила на чувства хулигана. Роман протекал бурно и ничего удивительного не было в том, что девочка забеременела. Пацан жениться не отказывался, однако на нём висел условный срок, который перед самой свадьбой превратился в срок реальный. Пацан совершеннолетия достиг, но красть не бросил. Барышня обещала ждать, но не дождалась.
   Родился Севка. И тут кстати подвернулся папа Лёша, с которым мама вместе училась в школе. Лёша Севку усыновил, и всё устроилось в лучшем виде.
   Севка учился, взрослел, становился злющим, хитрым и нелюдимым. В школе его не любили – слишком замкнут, непонятен, себе на уме. Но Севке нравилось одиночество и в друзьях-товарищах он не нуждался.
   Теперь он не упускал из виду своего отца – вора Григория Латникова. На преступный путь Гришка встал давно, схлопотал по малолетке срок. Здесь поворот мог выйти, женись он тогда на Ниночке, как знать, растили бы сына?
   Не сложилось. Гришка сел, потом вышел, отмотав срок. И понеслось.
   Заделался каталой – не пошло. Щипал в транспорте – на «подземке» работал – «кротом», то есть. Потихонечку из фраера набирал авторитет. И на третьей ходке был коронован – крестил его известный чеченский «пиковый» вор – Триплет, прошедший ещё «сучьи войны» в Белом Лебеде в Соликамске.
   Всё честь по чести – накололи звёзды на плечах – коронован. Накололи звёзды на коленях, посвятили в Устав – а как же?
   Не убей – среди «воров в законе» нет мокрушников.
   Не женись. Сейчас, когда большинство «воров в законе» из Грузии, этот пункт не больно соблюдается. А тогда, ни боже мой!
   Не работай – тут всё просто.
   Не сотрудничай с госструктурами.
   Забудь о досрочном освобождении.
   Так и возник персонаж – Гришка Латников – Латник. И пошли параллельными курсами: Гришка Латник своим, а Севка Брагин – своим, не выпуская из поля зрения Латника ни на минуту.
*
* *
   К окончанию школы встал вопрос – что дальше? И на предложение: а не пойти ли тебе в ОМОН – головой стены ломать, ответил согласием. Почему нет?
   В то время развернулась крупномасштабная операция по истреблению «воров в законе», и ОМОНовцы в этом напрямую участвовали.
   Многих тогда повязали. Севка участвовал. «Вор в законе» при задержании не скрывает свой статус, иначе – раскоронация.
   Латника среди них не было, а Севке хотелось его поймать и закрыть лет на десять...
   В то время Севка женился. Не складывалось у него с девушками. Не привлекал девчат такой мрачный тип. Ну, правда, Севка от физических нагрузок выровнялся, рост добрал, плечи развернул, мышцы подкачал.
   Но сквозила в нём угроза, подвох чуялся, вот девки и сторонились.
   У него это больным вопросом стало. Всю жизнь потом самоутверждался-коллекционировал.
   А с Галкой сложилось-закрутилось. Поженились.
   Севкины родители были рады-радёшеньки, что Севка вроде как, человеком стал, да не свернул на дорожку скользкую.
   Родилась дочка.
   Севка сначала работал опером в милиции. Потом в следственном отделе.
   И ведь таким сделался злющим да въедливым – лучше к нему не попадайся. Душу вынет, ещё и поглумится.
   Коллеги, которые на допросах мыкались, удивлялись и руками разводили:
   – И как ты, Сева, показания выбил? Мы вон сколько мучались?
   Севка ухмылялся да отшучивался:
   – Потяни за язык, так и Царь-Колокол расколется. А толкни чуток, так и Пизанская башня нагнётся.
   – Силён.
   – Открыть секрет? Договориться-то нет проблем, зная болевые точки.
   – Ну, ты, Брагин – зверь!
   Севка посмеивался в ответ.
   Случалось правда на допросах отрываться. Севка стервенел. Силовые методы применял редко, но сильно надавливал психологически. Давил, потому что знал про подследственных всё и чувствовал их наглую браваду, лживую изворотливость, слезливую жалость к себе и их страх.
   Севка их ломал, «ты дашь мне всё, что я захочу, как я захочу и когда я захочу. А если потребуется, то и два раза». Только так.
   Он научился делать деньги, а ещё быстрей научился швырять их на ветер. Понятно, откуда что взялось.
   Одно время Севка крепко пил. И его чуть было не поперли из органов. Жил он в то время под лозунгом:
   «Если пьянка мешает работе – бросай работу».
   Но, чёрт возьми, он был хороший опер, а если по правде, очень хороший опер.
   Сделали внушение. И Севка соскочил – совсем не завязал, но меру знал. На внушение он, конечно, плевать хотел – просто пить стало скучно. Надоело.
   Что ушла жена, не волновало. Ушла, потом вернулась, когда опять начал башлять деньги. Потом опять ушла, но уже не вернулась, а подала на развод.
   Гори всё синим пламенем!
   Второй заскок касался азартных игр. Севка подсел на автоматы и чуть не разорился, ублажая «одноруких бандитов».
   И этот порок обуздал, став членом дорогого закрытого клуба, где интеллигентно удовлетворял своё карточное вожделение.
   Но игровая практика в клубе научила его выдержке, терпению, холодному расчёту и психологии. Он научился «читать» оппонента, оставаясь совершенно непроницаемым, научился просчитывать ходы и последствия, он научился выжидать. И, самое главное, безошибочно смог определять слабое звено, сам того не зная, претворял в жизнь основной закон катал: «Если за карточным столом ты в первые полчаса не определил лоха, значит, лох – ты!»
   Воровские перетурбации живо интересовали Севку.
   Начались перемены. В Северную столицу хлынули «лаврушники» – выходцы с Северного Кавказа, среди которых было очень мало коронованных воров, в основном такие, которые купили себе звание. Жадные, жестокие, беспринципные, они хотели, чтобы у них было всё и даром.
   Кавказские теневики заполонили Питер и перевернули всё с ног на голову. Что такое правосудие по-грузински, слыхали? Нет? Дают тебе УК и сам себе выбираешь статью, по которой сядешь. И смех и грех.
   Понеслось! Воровские сходки превратились в клубы теневых олигархов, которые контролировали денежные потоки. Начались кровавые разборки – делёжка территорий.
   Раньше за убийство «вора в законе» полагалась смерть. А сейчас... Бей, круши и дыши глубже.
   Севка за этими делами упустил из виду Латника, а когда выцелил, узнал что Латник здорово поднялся, от чего Севка испытал смешанное чувство гордости и жгучего стыда. Он всё ещё хотел посадить Латника, но уже с меньшим рвением.
*
* *
   Женился вторично. С Полиной попал по глупому, на слабо. Такие женщины были не для него, и он это знал. Но Полина так смотрела свысока: «я в твою сторону даже не высморкаюсь, мент», – что Севка завёлся.
   Полина игнорировала, смеялась, издевалась – Севка не выносил этот её издевательский смех, но, как паук, закинул сеть и потихоньку подсекал-подтаскивал, дёргал за ниточки.
   Она сдалась. Поженились. Родился сын. Назвали Гришкой – Севка настоял.
   Полина покочевряжилась, кидая распальцовки, типа:
   С меня довольно глупостей, однако,
   Ты в ситуации не шаришь, ни х-я
   И пусть тебе даёт злая собака,
   А не такая женщина, как я.
   Но Севка просто хохотал. Он её уже переломил и приручил, и одомашил. Поэтому зажили они, в конце концов неплохо.
   Севка научился делать деньги – путями правыми и левыми, прямыми и окольными, законными и полулегальными, и не попался ни разу.
   Среди коллег его считали ловким и злобным сукиным сыном. Он никогда не просил в долг и никогда в долг не давал. За это его тоже не любили. Но те немногие, с которыми он общался, знали, что не даёт он в долг не в силу жадности или вредности. Нет. Просто Севка понял одну простую истину и свято следовал ей:
   В долг не давай и не проси, пусь даже будет туго,
   Иначе потеряешь либо деньги, либо друга...
   Истинная правда, потому что терять Севка не любил. Ещё не развернулась Чеченская кампания, а Севка уже анализировал ситуацию и прикидывал варианты.
   Он редко ошибался, а тут возникла проблема выбора. С одной стороны, он нутром чуял, что в дикой Чечне можно наварить такие деньги, что потом можно будет сделать всем ручкой, слинять из органов заняться бизнесом, таким, чтоб можно было делать деньги минимальными затратами.
   Задумки были. Кроме денег можно было заработать авторитет, хапнуть внеочередную звезду на погоны, остаться в органах и стричь купоны на местах.
   С другой стороны, конечно, он участвовал в операциях, задержаниях со стрельбой-пальбой и освобождениях заложников, но опыта военных действий не имел, а стало быть могли быть проколы. Он это понимал.
   Решать надо было пока ещё вопрос стоял о добровольном согласии – ведь это тоже потом учитывается, пошёл ли ты воевать по приказу или по зову долга!
   И Севка решил рискнуть. Он хорошо помнил тот день. Настроение было паршивым, сказывалась накопившаяся усталость. Неделя получилась тяжёлой, муторной, с ночными дежурствами и множеством хлопот.
   Начальство докапывалось до его подчинённых. Парни, конечно, разболтались, спору нет, но он терпеть не мог, когда начинали разборки вот так – через его голову.
   За подчинённых он всегда горой стоял – козлы они, или нет. Сам их строил, поощрял, наказывал, тянул, защищал, если тот стоил этого и любыми путями избавлялся, если дрянью оказывался.
   Всеволода Брагина не любили, но уважали и хотели работать с ним и под его началом.
   А тут ни за что, ни про что начались ненужные телодвижения со стороны начальства. Так и подмывало учинить разборку с перегрызанием вопящих всякий бред глоток.
   Как говорится, мы люди мирные, но бронепоезд на запасном пути у нас всегда имеется. Довели, короче, конкретно.
   Тут ещё какой-то придурок машину Севкину бампером зацепил. Севка, как водится, рукава закатал и решил показать, кто в доме хозяин, а из этих жигулей раздолбанных вылезает чудило болотное и говорит человеческим голосом:
   – Извини, мужик, не сердись, я оплачу ремонт и все дела. Пойми, мужик, меня на Байконуре приложило – раскоординация.
   Поглядел Севка на чмо лохматое, и вся злость улетучилась. Сдулся как воздушный шар, только и спросил: – На Байконуре, говоришь, приложило? И как? «Шатл» на башку упал, или Белка со Стрелкой покусали?
   Тот глазами хлопает:
   – Ну, ты чё, мужик, ты чё?
   Плюнул Севка, поехал дальше, настроение поднялось.  Приехал на работу, положил начальству рапорт на стол – мол, хочу в Чечню и всё тут.
   Начальство не врубается, в чем подвох-то?
   Севка и выдал – хочу, мол, Родину защищать по велению гражданского и воинского долга. Я офицер, иль кто?
   Начальник мялся, мялся, аж вспотел – и отпускать нельзя – дела заглохнут, не будет премии, что дома не одобрят. И не отпускать нельзя – как не пустишь, когда такая политически грамотно выстроенная подоплёка.
   Севка ждать не стал, сборзел маленько:
   – Рапорт оставляю, решайте, – и тихонько добавил – ...а не пошли б вы все, – с расчётом, чтоб начальник услышал.
   Тот услышал, разорался:
   – Ты мне за это ответишь, Брагин.
   – Может быть. Если представится случай.
   – Что? Соображаешь, что говоришь?!
   – Так точно. Могу идти?
   – Свободен, – рявкнул начальник, размашисто подписав рапорт. Севка вышел из кабинета, аккуратно прикрыл дверь и широко улыбнулся.
*
* *
   С первых дней пребывания в Чечне Сева понял, что ошибся. Никогда не ошибался, а тут ошибся. Сознательно приехал за деньгами, но деньги нужно отработать. И как?! О наградах с почестями можно сразу забыть – чтоб их получить, нужно чтоб тебя ранили, а лучше – убили.
   Но это в Севкины планы не входило. Тут его и стали звать Сева-Питер, а то и просто Питер.
   Питер, так Питер. Как родной город, который он любил.
   Он ездил по стране в командировки, зависал в Москве по служебной необходимости, но с радостью возвращался в родной и прекрасный Санкт-Петербург.
   Что Москва? В Москве хорошо отдыхать, делать деньги, жить, а в Питере хорошо мечтать, влюбляться и умирать.
   Севку пугала эта мысль. Нет, умирать он не собирался. Что ж, делать нечего – надо приспосабливаться. И он приспособился.
   В боях просчитывал варианты, как в картах, за бойцов стоял горой и не рисковал ими понапрасну.
   Выживали многие, потому что умел Севка вовремя остановиться. Командование ценило.
   Нет, Питер определенно не собирался умирать.
*
* *
   Когда замутилась эта спецоперация, он приуныл. Его что-то беспокоило, что-то не нравилось в этом, вроде бы чётком и беспроигрышном, плане. Не спокойно было у Севки на душе.
   Пока готовились, он всё присматривался. Расклад по личному составу ему понравился. Серёга Корнеев из своих – ментов, упёртый, надёжный, немного медлительный, но это, может, к лучшему.
   Севка чувствовал, что не нравится Корнею – тот, видно, тоже своего, мента, учуял. А такие, как Корней, небось, привыкли с коллегами брататься-корешиться. Но он, Севка, будет «дружить» на расстоянии.
   Да, он определённо не нравился Корнею, но Корней в расчёт не шёл – ориентироваться надо на  других, те вояки профессиональные.
   Сашка Руднев Севке нравился – спокойный, разболтанный немножко, раздолбаестый, но ничего – дерётся хорошо – его бы в рукопашку.
   Глеб Рысаковский – Рысь с подвохом мужик, из тех, кто мягко стелет..., но в бою, пожалуй, ловчее всех будет – обманчиво медлительный, а сам как молния. Опасный мужик, с двойным дном. Лицемер!
   Но, если в прорыв идти, то всё-таки Рыся держаться нужно, этот вырвется. И ведь везучий, как чёрт!
   Севка не заметил, как сдружился с Рысаковским. Оплёл-таки его Рысь, думал с восхищением Севка, ну, дела. Красавец!
   Общаться с Рысем было легко и приятно, он не напрягал. А уж в картах как силён – достойный противник, ничего не скажешь. И где намастырился?
   Севка не спрашивал, он ничего не хотел знать – ни о Рудневе, ни о Корнее, ни даже о Рыси. Вот скинем бой, тогда. Может быть.
*
* *
   Я видел, как Питер двинул в атаку и поразился его отчаянному бесстрашию. Я успел швырнуть гранату в гущу боевиков, а когда дым рассеялся, заметил краем глаза, что Питер уже стоит на коленях – его зацепило очередью.
   Рысь был ближе всех ко мне и яростно поливал огнём.
   – Он хромает, – подумал я.
   Питер распластался на земле и не двигался.
   – Питер!! – заорал я. Мой крик хрипло подхватил Рысь.
   Боль прошила плечо. Чёрт, я же не могу быть снова ранен!
   Но я был ранен. Боль мешала держать автомат. Рысь двинул вперёд. В нас стреляли со всех сторон.
   Какой-то посторонний шум.
   – Вертушки, – подумалось мне. Поздно».
   Я стрелял и стрелял, и стрелял, и стрелял... Мимо меня промчался Рысь, странно рванув ворот рубахи. И тут из дыма возник Корней с перекошенным лицом. По лицу стекала кровь.
   – Назад! – крикнул он, толкая Рыся в бок.
   В ту же секунду на моих глазах в Корнея попала граната. Ударная волна сбила меня с ног. Оглушённый, я попытался отползти, моя рука ощутила пустоту. Последнее, что я видел – Рысь, перекатившись кубарем, остался лежать на камнях с запрокинутым белым, мёртвым лицом.
   Взрыв. И я полетел куда-то вниз в черноту.
*
* *
   Я открыл глаза. Свет резанул, и я закрыл их. Полежал неподвижно.
   – Жив, – подумал и вновь открыл глаза.
   Высоко-высоко увидел небо, белёсое от дыма. Стреляли, но глухо и далеко. Голова кружилась, накрывали приступы тошноты... Попробовал пошевелиться – левую руку пронзила такая боль, что на глаза навернулись слёзы, а крик застрял в горле. Я отключился.
   Когда вновь открыл глаза, боль разлилась уже по всему телу. Левая рука висела плетью, рукав пропитался кровью.
   – Умираю, – подумалось спокойно. Что ж, все умерли, теперь твой черёд.
   Я закашлялся, и изо рта пошла кровь. Хотел сплюнуть, но не было сил. «Можно захлебнуться кровью... Плевать».
   Головокружение накатывало волнами. В ушах шумело. Я лежал на дне узкой глубокой расщелины. Попыток встать, или хотя бы изменить положение я не делал – знал, не смогу. Было не страшно – боль вытеснила другие ощущения и эмоции. Боль была такой сильной, что я сцепил зубы и сжал неповреждённую руку в кулак, зацепив в ладонь песок, мелкие камни и что-то ещё.
   Я разжал кулак – на ладони блеснуло, я никак не мог сфокусироваться – глаза застилала красная пелена, и я опять отключился, а когда пришёл в себя увидел на пыльной ладони медальон Рыся. Я сжал его и заплакал. Слёзы текли из моих глаз, помимо моей воли. Рысь, ох, Рысь, Питер, Корней – их больше нет. И я умираю.
   Скорей бы. Как же долго, как мучительно долго. Господи, я больше не могу выносить эту боль. Рыдания сотрясали меня, вызывая новые приступы боли.
   Изо рта текла кровь – наверное сломаны рёбра и протыкают лёгкие. Вдох – боль, выдох – боль.
   А слёзы всё текли и текли. Солёные. Надо же – в любой точке мира слёзы одинаковы на вкус. Накатила усталость, притупив боль.
   Последнее, что я сделал – одел медальон Рыся на шею. Зачем? Я не знаю. На это ушли последние силы. Я не мог дышать. Хотел посмотреть на небо и не смог – не было сил поднять голову. Жаль. Мне хотелось увидеть небо ещё разок... Я закрыл глаза.
   Что-то посыпалось на лицо. Не имеет значения. Меня нет. Сознание отлетало. Кто-то крикнул как сквозь вату: – «Сюда! Скорее! Он живой!!!»
   И в этот миг я умер.
*
* *
   Бом-бом-бом-бом. И снова. Бом-бом-бом-бом. Назойливый монотонный звук всплывал из отуманенного сознания. Я медленно открыл глаза, с трудом разлепив тяжёлые свинцовые веки. Белый цвет резанул по глазам, и я зажмурился. Бом-бом-бом-бом. Где-то звонит колокол. Я знаю – когда звонит колокол, он звонит не по кому-то, он звонит по тебе. Опять открыл глаза. С трудом.
   Белая комната. Сбоку что-то металлическое – туда от моей руки тянутся трубки. Забавно. Не думал, что чистилище выглядит так.
   Я лукавил. Разумеется, я понял, что жив. Осознал это в ту же минуту, как услышал звон колокола. Но почему-то меня это не радовало, я испытывал досаду и разочарование. Они погибли. Корней, Питер, Рысь, все наши бойцы. Остался я один. Просто мне немного повезло. А, может, напротив – повезло им, поскольку даже, если я физически цел, наверняка слечу с катушек от воспоминаний, как знать? Запросто.
   Я терял друзей, терял бойцов, но ещё никогда мне не было так больно. И пусто. И безнадёжно горько. Состояние как с похмелья. Ватная тяжёлая голова. Клонит в сон. Боль не ушла совсем, но уже не разрывала на части, а тупо поселилась во всех членах. Равнодушно подумалось, что это, возможно, отходняк после наркоза. Возможно. Колокол замолчал, и меня это обрадовало. Этот звон мешал, гулко ударяя по всем нервам тревожным набатом. Голова гудела. Слабость. Хотелось подумать о многом, но не было сил. Я задремал.
   Сколько я проспал не знаю, но думаю долго. Может несколько часов, а может несколько дней.
   Пришёл человек в белом. Врач. Я в больнице. Ну, разумеется. Он меня хвалил. За крепость организма, жажду жить... не помню... Когда меня нашли, я умирал. На вертолёте доставили сюда. Прооперировали. Кроме нескольких пулевых ранений, у меня были сломаны рёбра, проткнуты лёгкие, сотрясения мозга, шок, кровопотеря... -тр-тр-тр-тр врач всё говорил и говорил, не останавливаясь. Меня клонило в сон. Что он понимал? У меня было много вопросов. Но, пожалуй, я не хотел знать ответы. Пока не хотел. Да и зачем? Что-то пошло не так. Но какая теперь разница? Все мертвы. И их уже не воскресишь. И я мёртв.
   Врач говорил и говорил, а потом повисла тишина, и врач внимательно смотрел на меня:
   – Я тут сохранил кое-что, – тихо сказал он, – ...подумал, что для вас это важно, – в его руках был медальон Рыся.
   Я прикрыл глаза, сдерживая подступившие жгучие слёзы. – «Ты чертовски прав, док, мне это важно».
   Он заметил влажный блеск моих глаз:
   – Вам нужно поспать, Александр Руднев, – мягко сказал он – ...теперь всё будет хорошо.
   – Да. Теперь. Всё. Будет. Хорошо, – равнодушно согласился я.
*
* *
   Поправлялся я быстро. Раны затягивались, кости срастались. А в душе осталось пепелище, выжженные степи воспоминаний. Почему я горевал о тех троих, ведь мы даже не были друзьями. Или были? Почему мне не хватало их? Почему я хотел быть с ними сейчас? Там далеко-далеко, откуда не возвращаются...
*
* *
   Меня наградили. Обмывали наряду в больнице с пациентами и врачами. Я честно пытался казаться весёлым, и думаю, мне это удалось. Я вообще стал скрытен и лжив. Сухо изложил в рапорте события, произошедшие в ущелье, от расспросов старался уходить. Впрочем, спрашивали немногие – понимали.
*
* *
   Я вернулся в Москву. Меня списали на пенсию. Я ничего не хотел – замкнулся. Жил на гроши, которые мне полагались. Опустился. Стало на всё наплевать. Чечня меня сломала, тот бой меня сломал.
   Танька помыкалась, помыкалась со мной – плюнула да бросила. Я был этому рад.
   Я носил медальон Рыся, думал о них всех и не хотел выплывать. Даже не знаю, что послужило толчком, который вывел меня из вязкого оцепенения.
   Сидел, как обычно, дома и тупо пялился в телевизор. Накатили воспоминания. И внезапно я понял, что не вправе вот так сидеть и разбодяживать свою глупую сопливую меланхолию жалостью к самому себе. Это подло и нечестно по отношению к тем, кто мне дорог и тем, кого со мной нет. Мысль была такой простой и очевидной, что я подивился почему она раньше не приходила мне в голову. Неужели все они – Корней, Питер, Рысь погибли для того, чтоб я сидел, как мудак, и посыпал голову пеплом.
   Нет! Конечно, нет. С этого момента я начал оживать и выплывать. И выплыл.
   Написал свою первую книгу. Мне просто необходимо было скинуть этот горький груз эмоций, который как якорь не давал идти дальше. В книге не было ни слова о войне. Но я отдал листам свою боль и печаль. Похоронил их, одев в белые одежды листов, в гробу из жёсткого переплёта. Я понял, что хочу писать, я должен писать, и зарабатывать, и тратить,... и жить. Я поднялся.
   Запоздало, нежданно меня подстерегла любовь. Такая, о которой я писал в своих романах.
   Алина. Всё произошло случайно, всё случилось всерьёз.
   Встречались, общались, жили вместе, расставались – надолго, навсегда, пока не поняли, что не можем друг без друга.
   Подали заявление в ЗАГС. С появлением Алины, мои книги стали лучше – ярче, пронзительней, нежнее.
   Что ж, я – Александр Руднев – счастливый человек. И теперь я знаю, что всё что я делаю в жизни, делаю для родных мне людей – сына Борьки, Алины, моих друзей. А ещё, ради памяти тех, которых со мной нет, но которые навсегда останутся в моём сердце – моих родителей, погибших бойцов и тех троих – Питера, Рыся, Корнея. Что ж, парни, теперь вы вполне можете мной гордиться. Я не подведу!
   
5.  ОБЫЧНЫЙ  НЕОБЫЧНЫЙ  ДЕНЬ  РОЖДЕНИЯ
   Сегодня у меня день рождения. Свои дни рождения я любил. Всегда любил. Где и как мне только не приходилось праздновать – дома и не дома. В полевых условиях, в части, в больнице, между боями... Случалось по-всякому. Многие, я знаю, не любят этот праздник, а вот я люблю. Мне нравятся глупые, повторяющиеся поздравления, заздравные тосты, даже пустяковые подарки.
   Подумаешь, добавился к жизни год, так ведь это здорово. Каждый год приносит что-то неповторимое. Наверное, я оптимист, по жизни. Последнее время, правда, не отмечал свои дни рождения шумными многолюдными компаниями. Но по-семейному или с парой друзей – обязательно…
   Проснувшись я пребывал в радостном предвкушении. День обещал множество приятных сюрпризов. Я должен был отвезти рукопись в издательство, потом планировал спокойно посидеть дома, принимая телефонные поздравления от друзей, а потом приедет Алина. Она возвращалась из Бельгии, деловая, ужас. Будем праздновать. Вдвоём. Замечательно!
   Наше заявление лежит в ЗАГСе и через неделю мы тихо зарегистрируемся и поедем отдыхать. Хоть в ту же Бельгию. Почему нет? Я там не был.
   Омрачало моё радужное настроение то, что с Борькой мы долгое время находились в контрах, можно сказать, на ножах. Но сегодня я решил быть весёлым, несмотря ни на что.  Не позвонит, не поздравит – хрен с ним.
   Рано. Начинает светать. Я блаженно и расслабленно лежал в постели. Протянул руку к сигаретам – закурил. Обычно, я так не делаю, но сегодня, в конце концов, мой день. Покурив, немного ещё повалялся в постели – просто так.
   Встал. Замастырил кофе. Побрился. Решил выехать в издательство пораньше, до пробок. Это у меня сегодня праздник, у других – обычный рабочий день, так что пробки никто не отменял.
   Ненавижу пробки. Начинаю нервничать, заводиться, срываться – ни к чёрту нервная система.
   Потихонечку рассветало, я выглянул в окно на дорогу и отметил, что машин по прежнему мало. Отлично. Вообще я любил погонять, но сегодня ехал медленно, наслаждаясь пасмурным утром, дорогой и зажигающимися в домах окнами. Наслаждался днём, который весь принадлежал мне. И я собирался, смакуя, выпить его до капли, так к чему торопиться?
*
* *
   На тёмной безлюдной остановке я заметил одинокую девушку с пышной рыжеватой чёлкой и в короткой куртке. Она зябко куталась в куцеватый плащик и явно продрогла.
   – Простите, я могу вас подвезти? – предложил я ей.
   Она глянула странно – пристально-заинтересованно, и я поразился яркому, как боевой раскрас, макияжу. Она назвала цену. У хрупкой девушки оказался низкий надтреснутый голос, и это меня странно взволнавало.
   – Простите? – не понял я.
   – Отвали. Я работаю, – резко сказала она мне.
   Я поехал дальше раздосадованный. Одинокая девушка осталась неприкаянно стоять на остановке. М-м-да. В романтически-расслабленное утро жизнь вносила свои коррективы.
   Девушка не выходила у меня из головы – да, милая, нелёгкая у тебя работа – что ж, может, из следующей машины тебе зададут правильный вопрос, типа:
   – Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе с красного? – я захихикал, и настроение вновь поднялось.
   Издатель меня уже ждал, ещё бы – я был для него хлебом с маслом. Он трогательно поздравил меня, подарил офигительное портмоне. Выпили по рюмочке коньяка, не более, я ж за рулём. И я отчалил.
   Бесцельно покатался по Москве – перекусил в забегаловке, поковырялся в «столичном» салате, с интересом понаблюдал как за соседним столиком два вполне приличных, на вид, мужика глушат водку, словно алкашня.
   Потом заехал в дорогой супермаркет и накупил всяких вкусностей. Когда прилетит Алина, мы, конечно, пойдем посидим в ресторане, но пусть завтра будет продолжение праздника – поваляемся подольше в постели, а потом устроимся у телевизора и продолжим праздновать. Заплатил какую-то охренительную сумму, и, когда в машине проверял чек, у меня чуть глаза на торпеду не выпали от таких цен. Ладно, не стоит жадничать в такой денёк. Мне стало смешно.
   Деньги, деньги... Куда ни сунься – деньги. Не официально, так в виде благодарности – лучше маленький рублик, чем большое спасибо. Спасибо – таких и денег нет! Ха. Так-то.
   Я включил мобильник и посыпались звонки – друзья, товарищи, знакомые однополчане, да мало ли ещё кто! Я улыбался и благодарил. Тёплые слова окутывали меня, согревали, размягчали и умасливали.
   Алина трогательно поздравила меня, но сообщила с горестью, что погода не лётная, и рейс могут отложить надолго.
   На что я ответил, что скоро мы будем вместе и сможем праздновать мой день рождения хоть ежедневно, но расстроился, больше из-за того, что расстроилась она. Планы менялись, теперь их не было.
   У подъезда мне встретился крошечный пушистый щенок. Он неуверенно ковылял на толстеньких лапках и слабо махнул мне маленьким хвостиком. Я нагнулся и рассеяно погладил его за ушком. Пальцы ощутили бархатистый мех его шкурки…
   Когда поднялся домой и решил устроить себе грандиозный обед, неожиданно позвонил Борька. Поздравил и явно хотел помириться, а потом огорошил приглашением в ресторан.
   – Пап, учти, отказа не приму.
   – Ты, в самом деле, хочешь, чтобы я приехал? – удивился я.
   – Конечно, – удивился он моему удивлению, – давно не виделись, я жутко соскучился. Посидим-поокаем.
   Он продиктовал адрес, предупредив, чтоб я не садился за руль, а взял такси.
   – Это ещё почему? – не врубился я.
   – Ну, как... надо ж выпить мировую и за твоё здоровье, – начал мутить он.
   – А. Добро.
   – Жду.
   Я рассмеялся – как же всё здорово, не так уж мой Борька плох. Конечно, день рождения – отличный повод наладить отношения.
   Но, с другой стороны, мой Борька – парняга простой, из тех, у которых всегда всё на морде лица написано.
   Чего-то он затеял. Дело ясное, что дело тёмное. Ну, да ладно. Надо собираться.
   Можно было, конечно, нарядиться в костюм и галстук, тем более, что я знал, что бизнесмен Борька явится именно в таком прикиде. Дресс-код, мать его.
   Но, в конце концов, это мой день рождения. Одеваюсь, как хочу. Надел джинсы, рубашку, машинально оправил на шее Рысев медальон. Заказал такси и выкурил ещё сигаретку.
   Отличный дорогой ресторан – я бывал здесь не раз – с друзьями, издателями. Однажды давал интервью для одной газеты. Бывали мы здесь и с Алиной.
   Борька встретил у входа:
   – Поздравляю.
   – Спасибо, сынок, очень тронут.
   – У меня для тебя сюрприз.
   – Неужели?
   – Д-да, – он как-то мялся, – ... думаю, ты будешь удивлен.
   – Надеюсь.
   Он обнял меня за плечи:
   – Ну, пошли. Я тут кое-кого пригласил, – я не придал его словам значения.
   Мы вошли в ресторан и направились к столику, за которым сидели двое.
   Я лишился дара речи. Этого не может быть. Боже! Нет, я, наверное, сплю. Один из них был Питер – Всеволод Брагин. Другой – Глеб Рысаковский – Рысь.
   Они уставились на меня, как на привидение. Рысь откинулся на спинку стула и обалдело на меня взирал своими зелёными глазами.
   Губы Питера сложились в большое «О». И я вдруг понял, что недавно, быть может за несколько минут до моего прихода, они с такими же лицами смотрели друг на друга.
   – Что это?! – ошалело спросил я, но ни Питер, ни Рысь мне не ответили, пребывая в глубоком шоке.
   – Сюрприз, – тихо и растерянно пролепетал Борька, сам не ожидавший такой реакции.
   И тут Рысь рассмеялся своим тихим смехом, а Питер встал и мы обнялись…
   Потом мы сидели и смотрели друг на друга. Вопросы, вопросы, вопросы. Возгласы, радость – всё это было потом. А сейчас мы просто сидели и смотрели друг на друга.
   Рысь изящным жестом бросил сигарету в рот. Он иссушился, черты лица стали резче. Поседел. От виска через щёку тянулся тонкий шрам. Когда он встал и подошел ко мне поприветствовать, я увидел, что он прихрамывает. Но глаза его горели такой же неукратимой зеленью, движения так же были резки и порывисты.
   А когда, он затянул в полголоса:
  «Добро ты сделал или зло,
   Всё оставляет след.
   И потому – одним везёт,
   Другим (по счастью) – нет!»
   Я, честное слово, прослезился, а потом улыбнулся, досадливо смахивая слёзы.
   Я тронул его за плечо:
   – Рысь, – слов не было.
   Питер, напротив, растолстел и обрюзг. В косой чёрной чёлке прибавилось седины. Стал носить очки. Он тоже рассмеялся пению Рыся.
   Я стукнул себя по лбу и снял с шеи медальон:
   – Рысь, сукин ты сын, у меня кое-что есть для тебя.
   Он посмотрел удивленно и с благодарностью, его лицо посветлело. Протянул руку, со словами:
   – Вот ты и вернулся, дружок. Мне тебя не хватало.
   Одел медальон и всё встало на свои места. Всё вернулось.
   Борька сидел за столом четвёртым и крутил головой, переводя взгляд с одного на другого. Я улыбнулся ему, не найдя нужных слов. Пока.
   – А Серёга? – тихо спросил Питер, и мы все посмотрели на Борьку. Из нас четверых только он, мой сын, владел информацией.
   Борька вздохнул и поёжился под нашими взглядами. Повисла пауза, и мы поняли всё. Не нужны были объяснения, но Борька сказал:
   – Сергей Корнеев погиб. Его жена уехала жить в деревню к родственникам. А дети – все трое (Питер присвистнул, я охнул, а Рысь сузил глаза) учатся, работают. Я виделся с его младшим сыном – Игорем.
   Мы молча, и не чокаясь, выпили. Помолчали, молчание нарушил Питер:
   – Надо бы и нам увидеться с Игорем. Он должен знать, каким был его отец.
   – Думаю, он знает, – тихо сказал Борька.
   Я легонько стукнул ладонью по столу:
   – Корней, погиб. А мы живы. Неужели это правда и мы не умерли? – Я не находил нужных слов.
   Рысь усмехнулся:
   – Разумеется, мы не умерли, Руднев. И вообще, мы никогда не умрём. Будем жить вечно.
   Питер расхохотался, а я – нет.
   Рысь пел странные песни и иногда говорил странные вещи. Я никогда не мог понять. Шутит он? Говорит всерьёз? Порой мне казалось, что Рысь знает что-то такое, чего не знаем мы. Что?
   Потом мы пили. И пели. И смеялись. Рассказывали кто чем занимается. Они смеялись над моим писательством, но так, по-доброму.
   – И представляешь... – говорил Рысь, – ...ведь мои жена и дочь читают твои книжки. У меня дома они везде валяются. С твоей рожей на обложке, и ведь на слуху Рудольф Александров этот, прикинь? Мне и в голову не могло придти.
   – Дашь почитать? – насмешливо осведомился Питер.
   – Лучше не надо, – ответил я, и мы грохнули.
   Рысь стал владельцем сети турагенств. Организовывал туры, в основном, по Европе. Какие-то остались дипломатические завязки от деда, да и жена его активно продвигала бизнес.
   – Ну, сейчас-то, – тихо и деловито рассказывал Рысь, – ...расширяемся. Посылаем туристов во всякую экзотику. Этим бизнесменам безбашенным экстрим подавай – то крокодилов половить, то бегемотов пострелять, – я хмыкнул.
   Питер стал совладельцем гостиницы в Санкт-Петербурге. При гостинице имелся ресторан, сауна, бильярд, короче, все дела.
   Я рассказал о себе.
   Мы пили и говорили. Говорили не о том.
   Вопрос, который мы хотели и не решались задать друг другу, висел в воздухе, метался на уровне взглядов, готовый вот-вот сорваться с языка. Задал его я:
   – Как же... – начал я, и они подобрались, – ...как же вам удалось выжить?
   Пауза была секундной, но я заметил как вспыхнули и метнулись в сторону чёрные глаза Питера, закаменел лицом Рысь – он и ответил:
   – Немного везения... меня сильно ранило и контузило. Отлежался, потом меня нашли.
   Он почти слово в слово повторил мою историю. Я в упор посмотрел на Рыся, он теребил медальон.
*
* *
   Глеб видел, как стоящий на коленях раненый Питер, повалился вбок. Сашка Руднев стрелял, не переставая, и матерился. Рысь криво усмехнулся.
   Ах, если б не нога. Ещё в прошлую атаку боевиков, он был ранен, не тяжело, но ощутимо. И, когда все думали, что он погиб, он замешкался за скалой, мастеря повязку, а потом вышел к ним как ни в чем не бывало – напевая и слегка прихрамывая. На фиг добавлять паники, и так все на взводе.
   Но, Корней, похоже, что-то понял. Этот бой будет последним, это ясно, но он не сдастся, нет. Неужели они обречены? Похоже, что так. Боевики шли сплошной стеной.
   Взрыв. Ещё один.
   Глеб ринулся в атаку. Питера уже не было, рядом огрызался автомат Корнея. Сейчас полетят гранаты, а ответить ему уже нечем.
   Откуда-то из дыма выпрыгнул Корней. Автомат Руднева замолчал. Глеб досадливо рванул ворот рубахи, будто ему не хватало воздуха. Что ж – вдвоём!
   Возникший неожиданно Корней что-то прокричал и сильно оттолкнул его. Го-о-споди... Корнея разорвало в клочья. Граната.
   Глеба отшвырнуло на камни, он ударился головой и отключился.
*
* *
   Очнулся от невнятного стрекотания. Первой мыслью было, – «Жив»? – с оттенком удивления, второй, – «вертушки!» Наши? Не наши?»
   Некогда размышлять. Надо убираться отсюда, на х.., побыстрее. Попытался встать и не смог. Ноги отказывались служить. Он со злостью увидел, что обе его ноги в крови, обе?! Нет. Это несправедливо.
   И ещё одно – медальон. Его не было. Но он должен быть где-то здесь!
   «Мама,» – мелькнуло в мозгу, и он начал шарить в пыли руками. Вляпался в лужу крови. Кровь была ещё теплой. Поморщившись, Глеб пополз.
   Тела. Везде лежали мёртвые тела. Быть может, он сейчас наткнётся на мёртвого Руднева... или Питера... но... не Корнея... от того мало что осталось.
   Глеб полз. Онемевшие и странно чужие ноги бились о камни. Боль. В ноги будто вогнали по кинжалу. Глеб полз, кусая до крови губы. На лбу выступил пот, руки ободрались в кровь.
   Туда – за перевал. Здесь оставаться нельзя. Вот только медальон... Но ведь можно будет вернуться за ним... потом... обшарить здесь каждый сантиметр.
   Несколько раз Глеб отключался. Боль усиливалась. Раны на ногах пульсировали. Ноги. Может быть потом их можно будет вылечить. Может быть.
   Он слабел. Сел у серого камня, оторвал от рубахи лоскут и стал бинтовать ноги прямо поверх штанов, надо бы задрать штанины и посмотреть, но Глеб не хотел... он боялся.
   Повязка тотчас пропиталась кровью. Плевать. Только бы хватило сил доползти до перевала, он не знал, почему поставил себе такую цель – перевал. Но эта цель сейчас помогала ему выжить.
   Он полз, ощущая приступы головокружения. «Не сдамся, чёрт возьми», – прошипел Глеб, но это не помог-
ло. Мышцы на руках уже предатель-
ски, протестующе дрожали.
   Глеб перекатился на спину и долго смотрел в ясное синее небо, такое чистое и прекрасное. Ласковый ветерок овевал его.
   Он, похоже, прополз довольно много – место боя осталось позади, там что-то происходило какие-то звуки. Но Глебу уже было наплевать – он отключался и тупо подумал, что ТАМ его уже ждут мама и бабушка, и Володька Горин, и Серёга Корнеев, и Руднев, и Питер, и... дед.
   Мысль о деде отрезвила. «Ты удивился тогда, как это я не сдох? Что ж, попробую ещё раз удивить тебя. Я выберусь. Я ещё здесь и ещё не сломался».
   Глеб сжал кулаки и вновь пополз, сцепив зубы. Он полз, пока не потерял сознание.
*
* *
   Измученного, чуть живого Глеба подобрали наши. Оказалось, в полуобморочном состоянии, он прополз около четырёх километров. Он оказался поразительно живуч.
   В госпитале встал вопрос об ампутации одной ноги, но, слава Богу, обошлось.
   Глеб вернулся в Москву.
*
* *
   Мы с Питером смотрели выжидательно, но Рысь, похоже, не собирался больше ничего добавлять. Вместо этого, он разлил по стопкам водку:
   – Эх, мужики, я чертовски рад, что так всё получилось. Мы живы. Мы вместе. Давайте выпьем.
   Синхронно опрокинули рюмки. Разговор завял. Каждый думал о своём. Мы с Рысем задумчиво курили, Питер молчал и хмурился. Чувствовалось, что тема ещё не закрыта.
   – Почему меня не спрашиваешь, как выбирался я? – не выдержал Питер и посмотрел с вызовом.
   Я хотел ответить, но Рысь меня опередил:
   – Возможно, ты сам расскажешь, Брагин. То есть, захочешь рассказать.
   – Возможно, – начал Питер и замолчал.
   Он не торопился, и мы с Рысем его не торопили. Питер вздохнул, глотнул водки – сам, один, никому не предлагая и ни с кем не чокаясь.
   – Я попал в плен. Бежал, – выдал он, но наткнувшись на откровенно насмешливый взгляд Рыся, ударил кулаком по столу и процедил:
   – Ладно. Не бежал, меня выкупили. Доволен?
   Мы с Рысем ошалело на него уставились, а мой Борька просто чуть со стула не свалился.
   – Чего вылупились?! – разозлился Питер.
   Рысь позабыл про свою сигарету, и она переломилась у него в руках:
   – Ну, бл., ты даешь стране угля – мелкого, зато до х.я, – только и смог проговорить он.
   Мы с Борькой просто ждали продолжения, но его не последовало.
   – Не хочу говорить об этом. Во всяком случае, не сегодня, – раздражённо проговорил Питер, давая понять, что тема закрыта.
*
* *
   Севка двинул в атаку, ожидая пули. Крик Рыся о том, что они выберутся, придал ему сил. Севка знал, что, ни хрена они не выберутся, знал, что все они уже покойники. Верить не хотелось, но он не видел выхода.
   Чёрт, он – Всеволод Брагин не видел никакого выхода, ни одной чёртовой лазейки. Конец!
   И тогда он решил умереть в атаке, рядом с этими отличными парнями, с которыми так и не удалось познакомиться поближе. Умереть.
   Севка не боялся. Ему было... странно. Что-то он сделал не так. Почему так дорого надо платить за ошибки? Взрыв сбил его с ног. Севка выронил автомат. Встал на колени.
   – Питер! – услышал он. Кричал Руднев и, вроде как, Рысь. Накатил ещё взрыв, над головой затрещали очереди.
   Севка повалился вбок. Он видел Сашку Руднева с автоматом. Он видел, как, оттолкнув Рыся, подорвался гранатой Корней.
   Боевики наступали. Перешагивая через тела, громко переговариваясь и не переставая стрелять.
   Он видел, как Рыся ударила по ногам автоматная очередь, но он всё стрелял, пока не полетел куда-то, перекатившись кубарем, а потом неподвижно застыл на скалах, с запрокинутым вверх лицом. Мёртв.
   Севка видел, как ухнул в какую-то пропасть-ращелину Руднев. Он не хотел видеть, но видел всё. Он слышал звук вертолётов вдалеке.
   Бой стих. Над ним стояли боевики, его несколько раз ударили, дуло автомата упёрлось в лицо, они смеялись и что-то говорили. Потом Севку куда-то волокли. Потом он шёл сам. Провал, темнота.
*
* *
   Очнулся Севка на дне глубокой ямы-колодца. Ох, сколько дней и ночей провёл Севка в этой яме.
   Он не был сильно ранен в том бою, но, в конечном итоге, сильно пострадал. Его постоянно били. Почки горели огнём – моча теперь постоянно была с кровью. Живот превратился в огромный синий кровоподтёк. Болел позвоночник от вынужденного положения в яме. А уж выбитые зубы и сломанный нос – боже, какие мелочи!
   Он смотрел в небо – крошечный пятачок неба, светло голубое, как вылинявший ситец, днём, и чернильно-чёрное ночью.
   Жажда. Он постоянно испытывал жажду. Как же он хотел пить. Он облизывал сухие потрескавшиеся губы наждачным языком. Пить! Бо-о-же!
   Иногда на стенках ямы выступала влага, и Севка слизывал её. Иногда, глядя мутным взглядом на клочок неба, он молился. Запёкшиеся губы шелестели и не слушались, и тогда он молился про себя. Он молил Бога о смерти. Севка хотел умереть. Хотя, нет – пока он только ДУМАЛ что хочет умереть.
   Потом появились другие пленные – несколько молодых бойцов, совсем мальчишки.
   Если Севку только били, то их истязали и мучили. Их пытали и убивали очень медленно, глумились. Звери, звери, звери...
   Теперь Севка действительно хотел умереть. Сколько он провёл времени в этом колодце, он не знал. Неделю? Год? Два? Десять? Всё стёрлось, он шёл и шёл по этому кругу – жажда-побои-беспамятство. И снова, и снова, и без конца. Это был ад.
   А потом неожиданно всё кончилось. За него – Всеволода Брагина заплатили выкуп. Он больше не был заложником. За ним приехали, доставили в Питер и предоставили самому себе. Кто? Что? Не ясно.
   Как же плакала мама... Всё было странно, непонятно. И просто. Конечно, его выкупили как офицера, а те бойцы остались там.
   Только всё оказалось ещё проще. Наша доблестная армия Севку не выкупала. На что? Да и зачем? Его списали, как без вести пропавшего. Не нужен – похоронен заживо, так-то.
   Мать не верила. Отчаявшаяся женщина испробовала все средства, чтобы отыскать сына. Не нашла. И тогда она обратилась к его отцу. Настоящему отцу – Григорию Латникову.
   Латник-то Севку и отыскал. Откуда, он узнал про плен? Не смешите. Сколько раз воровские общаки войны кормили да оружием спонсировали. Тоже, поди ж ты, дело прибыльное. Так что и террористы эти – боевики чеченские с криминалом ой-ё как чикались.
   Вот ниточки и потянулись. И вытянули Севку из чеченского плена. Сколько общаков на это было положено, неизвестно. Наверное, немало. Тут продешевить нельзя.
   Севка был в шоке от таких подробностей. Вот тебе и Гришка-Латник, чёрт бы его побрал. Э, да что там, прибрали его уже черти-то – заказное убийство.
   Хоронили всем воровским миром. Севка видел – близко не подошёл, так, постоял у оградки поглазел. Вот и получилось, что увидел Севка своего отца родного только в гробу. А потом долго гулял по Невскому, заходил в разные кафе и пил.
   Он, как из Чечни выбрался, подал рапорт об увольнении и сел пить. Пил ровно два года. Потом долго лечился. Завязал. А вот отбитые почки вылечить так и не удалось. И с психикой, конечно, тоже были большие проблемы, он плохо спал. Всё снилось, что сидит по-прежнему в том колодце.
   Жажда. Где-то капает вода, но дотянуться до неё невозможно. Севка просыпался от собственного крика...
*
* *
   – Ну, не сбежал. Выкупили. Что тут такого? – заорал Питер, и я увидел, что он уже на взводе, вот-вот сорвётся, – ... Вот, прицепились. Что вылупился, Руднев? Ответы ему подавай. А не плюнуть тебе в рот жёваной морковкой?
   Борька привстал, хотел что-то сказать, он единственный из нас не пил, намереваясь развезти потом всех по домам. Я открыл рот, но разрулил всё Рысь:
   – Выкупили? Тебя?! Охренеть! Неужели кто-то решил заплатить за твою тощую задницу?
   Я так и застыл с открытым ртом, Борька округлил глаза, а Питер вдруг расхохотался. Он хохотал и хохотал. Обстановка разрядилась.
   Мы пили, курили и болтали. К этой теме больше не возвращались.
   Я знал, что все мы что-то недоговорили. Мы все это знали. Но я был уверен, что придёт время и нам захочется ещё вернуться к тем воспоминаниям. Полагаю, это так.
   Мне было хорошо, как никогда. Я заметил, что Борька внимательно смотрит на меня, и я понял что должен сказать:
   – Спасибо, Боря, ты их нашел. Как же ты додумался? Как, Боря?
   – А я вообще... догадливый, – усмехнулся он, – ...я просто знал, что тебе это нужно. Всегда, знал.
   Мне вдруг стало стыдно и одновременно очень хорошо:
   – Боря... сынок, ты... прости меня.
   Он длинно посмотрел:
   – Мир?
   – Мир.
   Мы пожали руки через стол. Не сговариваясь, накрыли наши руки своими Питер и Рысь. Получилось что-то вроде мушкетерского рукопожатия.
*
* *
   Расстались поздно. Сначала Борька отвёз Рыся, который жил на Кутузовском проспекте. Питер остановился у него.
   Я было возмутился – почему, мол, не ко мне?
   Рысь осадил:
    – Видишь ли, Руднев, у нас с Севкой осталась недоигранной одна партия.
   Питер рассмеялся.
   – «Каре», – мелькнуло у меня.
*
* *
   Да, мы все в этом замешаны, все приложили руку и... как же это здорово.
   Борька отвёз меня домой, хотел проводить до квартиры, но я отказался. Мне хотелось немного пройтись. Я был немного пьян, но пьян не водкой, воспоминаниями. Они горчили.
   В окнах моей квартиры горел свет.
   Алина. Она приехала и ждёт меня. Сейчас я поднимусь, и она разделит мою радость.
   Я зашагал быстрее.
   У ступенек подъезда заметил какое-то шевеление. Маленький пушистый щенок, которого я видел утром, сидел на ступеньках и, подрагивая на ветру, смотрел на меня коричневыми бусинками глаз.
   Я присел на корточки, протянул руку:
   – Ну, что, приятель, пойдёшь со мной?
   Он неуверенно вильнул крошечным хвостиком. Я взял его на руки, ощутив его лёгкость и беззащитную доверчивость. Маленький, тёплый комочек.
   – Теперь у тебя будет дом, малыш, – шепнул я ему. Выпрямился и шагнул в подъезд.
   
Москва. 2009 г.