Ночью лес был серым. Ночью серым было все, что он видел, - деревья, земля, небо. Запахи? – запахи ночью были совсем другими. Он воспринимал их по-своему, наверное, более остро, чем все люди. Не зная звуков он окрашивал их в цвета и чувства, и запахи ночного леса несли ему то, чего не мог дать слух. Дома, в родной алтайской тайге, эта невообразимая гамма запахов была теплой, от нее приятно и остро пахло хвойной свежестью. Тягучим, вязким, кремовым, с маслянистым привкусом, пахли грибы. Немного грустно пахли опавшие преждевременно листья. Цветы? – их тонкий аромат веял воздушным и нежным, напоминая материнские руки, хотя руки ее всегда пахли молоком и коровами.
Лес, по которому он шел сейчас, тоже был серый. И шел он по нему свободно, как и дома, - каждая веточка, каждый сук отчетливо видны были на фоне размытой светлой дымки, словно туман плавал, слегка клубясь и сгущаясь в низинках. Лес принимал его и помогал по-своему, он, Немтырь, не был чужим здесь. Чужими были те, кто прошел здесь раньше. После них остался отчетливый, мерзкий запах свежей человеческой крови и нечеловеческой, бессмысленной злобы. Этими запахами сейчас было пропитано все вокруг и лес замер, застыл, потрясенный этой неестественной злобой. Немтырь не мог слышать, но даже если бы и мог - не услышал бы ни звука в этом лесу. Тишина была полной, гнетущей, и пахла эта тишина тленом, тошнотворным духом прелой земли, могилой.
Немтырь не задумывался над тем, как и куда идти, не выискивал место, чтобы поставить ногу - находясь в тайге постоянно, едва не с рождения, он понимал и видел ее как никто. Невозможно пройти по лесу, не оставив следа. Он и не пытался идти так - просто следы его были другими, - бережно смятые сапогом травинки поднимались, как ни в чем ни бывало, отстраненный сучок, качнувшись, благодарно кивал ему вслед нетронутым листочком.
В отчужденной тишине явственно и терпко напахнуло дымком. Ночью трудно отыскать сухие дрова для костра, еще труднее выбрать место, чтобы дым не стелился по земле, а ровной, тонкой струйкой уходил в небо, растворяясь там бесследно. Он не сбавил шага, все так же размеренно и мягко ставил на тропу ноги, и уже различал в темноте светлое размытое пятно тлеющего костерка.
Немтырь не пытался разглядеть что-либо в густом сером сплетении темных линий, не пытался заметить движение - ему и не надо было напрягать зрение. Он чувствовал присутствие людей. Многие были там, впереди, на поляне у тлеющего костерка. Они спали, и сны их были так же черны и полны злобы, как и их искореженные войной души. Не задерживаясь, он резко свернул в сторону, пошел, оставляя лагерь слева, отыскивая затаившихся во мгле дозорных.
Для них, затаившихся в переплете ветвей, ночь была мглой, черной, непроглядной и зловещей. Воспаленное, постоянно затопленное страхом сознание их населяло тьму призраками, крадущимися в тишине за их убогими душами. Безмолвие леса давило на уши, порождая какофонию звуков в окружающей тишине, и чужаки беспрерывно вздрагивали, рывком разворачиваясь в сторону несуществующего врага.
Он подходил к ним почти вплотную, разглядывал с деловитым, обстоятельным любопытством, обращая внимание не столько на бесполезное во тьме оружие, сколько на их поведение, определяя, насколько больны их тела и души. Вот они были чужие, они были лишние тут, да и везде они были лишние и уничтожить их - за этим он и пришел сюда.
* * *
... Человек шел совершенно открыто, не пригибаясь, не стараясь спрятаться за деревьями, однако - его не видел и не слышал никто в этом лесу. Дозорные, мимо которых он проходил, порой задерживаясь ненадолго, зябко ежились, словно ледяной ветерок коснулся их тел, тревожно озирались, стараясь разглядеть во мраке ночи нечто, и замирали вновь.
Завершив широкий обход лагеря, человек вновь вышел на тропу, остановился, еще раз окинув окружающий мрак цепким, пронизывающим тьму взором. Достал откуда-то из-под драной шинелки крохотный бумажный пакетик, не торопясь положил его в рот и тщательно разжевав, проглотил горьковатую кашицу.
Неторопливо зашагал обратно по тропе, а через полчаса он снова двигался по ней - уже в направлении лагеря. И это был уже совсем другой человек. Теперь он был смертельно усталый, полуживой, он едва двигался от дерева к дереву. Хруст палых сучьев, шелест сминаемой сапогами травы, тяжелое дыхание разносились далеко по спящему лесу. Рассветный сумрак уже не скрывал его, да и сам он не прятался, двигался совершенно открыто, однако между ним и ближайшим часовым всегда находились деревья.
Часовой, едва увидев мелькнувшее меж стволов тело, выстрелил навскидку. Суетливо копошась щелкал затвором, торопясь и озираясь вглядывался в утренний полумрак. Увидел повалившееся наземь тело, выставив перед собой винтовку, медленно двинулся туда…