ПОДСНЕЖНИКИ.
Четыре коротких исповеди об одной любви.
Исповедь первая. Елена.
….. Я не знаю, почему я тогда вообще согласилась поехать в выходной день «на природу». Именно так у нас в школе называли все походы в лес, парк и поездки за город, с обязательным сидением «всем коллективом» на траве вокруг разложенного покрывала, на котором громоздилась разномастная еда. Но в этот раз мы должны были поехать на электричке, и не было никакой «обязаловки», конкретной цели или празднуемой даты. Простая загородная поездка всем классом, девятым или десятым, уже не помню…
И вдруг все мы оказались в сказке! Волшебство началось, едва мы сошли с электрички и вошли в лес. Редкие вековые деревья стояли врозь, далеко друг от друга, и мои одноклассники сразу разбрелись кто куда, я нечаянно и неожиданно для себя осталась одна. Меня просто увлекло внутрь, в самую гущу лесной жизни, но минут через пять деревья расступились совсем, и я оказалась на поляне. Боже мой, ранняя весна, снег уже растаял, градусов около нуля, а поляна вся белая, но не от снега, а от нежнейшего, тончайшего покрывала из первых весенних цветов!
Подснежники…
На тончайших стеблях, с изящно склоненными, с чуть приоткрывшими свои лепестки маленькими бутонами, в переливе от белого до синего, целая поляна счастья!
Рвать их сразу стало самым злостным из всех видов преступлений, наступить на них - точно наступить на жизнь, можно было вдыхать лишь аромат рождающейся весны и слушать тишину…
Я уселась на пенек и стала вдыхать и слушать…
Возле меня хрустнула ветка, кто-то встал рядом. Я знала, что это Алешка, одноклассник, с которым, однако, за все девять или десять лет совместной учебы мы не сказали друг другу и пары фраз. Наверное, нам было о чем с ним поговорить, он хороший, Алешка, и, если не кривить душой, лучший в нашем классе, но сейчас, в этом царстве подснежников, разговаривать и даже шептаться было нельзя. Алешка видимо тоже усвоил это только что рожденное нами правило, слов не произносил, только присел рядом и обнял обеими руками меня за плечи. Сколько мы просидели на том пеньке, неведомо. Было и тепло, и холодно одновременно, а в сердце моем начал проклевываться первый подснежник такого весеннего чуда, которого, наверное, больше не будет никогда…
Мы откликнулись на чье-то «Ау!», нехотя переместились, не разнимая рук, на другую поляну, где был накрыт «стол», вокруг которого веселились наши друзья. На этой поляне подснежников не было…
Мы вышли из электрички, когда в город уже пришел поздний вечер. Последний трамвай довез нас до моей остановки, Алешка сошел вместе со мной, ведь не было сил отобрать него свою руку. Стало еще холоднее, мы почти бегом дошли до моего подъезда, и там Алешка меня поцеловал! Губы его оказались неожиданно теплыми и добрыми, сладкими-сладкими… Он отпустил мою руку, и, так и не проронив ни слова, растворился в прохладном воздухе юной весны…
В школу на следующий день я не пошла, проспала, не могла отойти от странных сновидений: я бежала за Алешкой сквозь бесконечные поля подснежников, но никак не могла его догнать, он не убегал от меня, оборачивался и призывно махал мне рукой, но расстояние между нами не сокращалось, и, совсем потеряв его из виду, я проснулась. Печаль растаяла вместе со сном, ведь в жизни впереди, уже сегодня, была встреча!
Исповедь вторая. Снежана.
Меня везли в «автозаке» по мерзлой весенней земле, через весь город, в суд. Это «автопутешествие», если можно его так назвать, являло собой начало пути в никуда. Я знала, что именно будет происходить в последующие часы: - «Встать, суд идет!»…
- Прошу встать, суд идет!
Какая секретарша молоденькая, старается, пытается угодить этому бугаю очкастому –судье, обеспечивает ему народное уважение! А народу то всего ничего – тетка моя, Аннушка, и эта тварь, что называлась совсем недавно свекровью – потерпевшая, - мои мысли текли неспешно, спешить-то мне некуда…
Я осмотрелась сквозь прутья решетки, огораживающей «скамью подсудимых», заметила напротив, за столом, еще одну девчонку, с хвостиком волос на затылке, с ворохом бумаг, ровесницу мне, никак прокурор, видно за версту, хоть и не в форменной одежде. А рядом, возле меня, усаживался за еще один стол толстый дяденька с портфелем, адвокат «по назначению», вижу его в первый раз, денег то на «платного» нет.
Теперь судья, он представился народу: Тихонов Алексей Петрович, есть отводы, да нет отводов!
Уже перешли ко мне, стали спрашивать фамилию, имя отчество…
Не хочется мне ничего говорить, и участвовать в этом цирке не хочется…
Да, я – убийца! Меня обвиняют в убийстве мужа, родного, горячо любимого Славика, отца нашего сыночка Алешеньки, и кто обвиняет, эта сволочь – свекровь, которая и дня с нами не жила, которая не знает, что после службы в «горячих точках» Славик стал не похожим на себя прежнего, что гонял меня с Алешенькой на руках ножиком кухонным, что пряталась я у соседей и почти не знакомых мне людей, как в тот злополучный вечер нож в Славикиных руках уже нависал надо мной, я умудрилась свалить Славика с ног, и он упал, наткнувшись бедром на свой же нож в своей же руке…
Не буду говорить ничего, я убийца. Много написано в обвинительном заключении по уголовному делу, и не того, что было на самом деле. Нашлись свидетели, что это я ударила Славика ножом, откуда только, ведь не было никого! Но мне – все равно. Я ничего не буду говорить, давно уже молчу, несколько месяцев. А свекровь говорит и говорит, разговорчивая какая!..
С судьей что-то происходит, а что – не пойму. Вот к нему обратилась девочка-прокурор, а он будто не слышит, только головой кивает, очки то снимет, то наденет…
Глаза у него, у судьи - красивые, карие, лицо умное… Скольких, таких как я, девчонок и мальчишек, ты отправил в места отдаленные, красавец?
Тетушка Аннушка, мамочка Аннушка, прости меня, за все прости! Не могу говорить, нет моего Славика, и теперь все равно мне до этой жизни…
Уже час длится эта говорильня, говорят все, и адвокат, и прокурор. Судья молчит, и все время смотрит на меня…
- Назовите свою девичью фамилию!
Зачем это, Славикина у меня фамилия – Назарова, не буду отвечать!
Заставляют ответить тетку Аннушку, она тихо произносит:
- Иванова она, дочка сестры моей покойной, Елены…
Исповедь третья. Анна.
…Тот день, когда умерла при родах моя младшая сестренка, Леночка, начинался, как один из лучших дней моей жизни. Рассказывать об этом сейчас, в этом жутком судебном заседании, не имело смысла, не нужно этого никому. Я должна была выйти замуж, регистрация моего брака с Васей, самым умным, самым красивым, самым решительным и смелым, ведь женился он на мне против воли своих родителей, не «глянулась» я чем-то своей будущей свекрови, была назначена на 12-00. Я была дома, наряжали меня подружки в белое платье, и через 5 минут после звонка из больницы я неслась в этом самом платье по улице, пытаясь остановить такси. Я зря спешила, сестры больше не было на свете, был лишь маленький белый сверток с маленькой девочкой, личико которой было белее снега, белее всех ее пеленок. Снежана, снежная ты моя дочка…
Расписались мы с Васей чуть позже, и сразу стали родителями, а теперь вот бабушкой и дедушкой Алешеньки, внучка нашего. Василий остался с ним дома, температурит внучок, да и Васе неможется, сердце у него больное. Мы не знаем, что будет дальше, Снежана не захотела нашей помощи, отказалась от всех светил-адвокатов, которых мы хотели позвать защищать ее, почему, доченька?
Я не знала, кто был отцом моей Снежаны, сестренка позвонила по телефону из нашего родного города, откуда я лет за 5 до того уехала в Питер, в свою, взрослую жизнь, и сообщила, что беременна, и очень хочет родить этого ребенка. Я погоревала над судьбой сестры, и решила поехать домой, а в поезде встретилась с Васей-студентом, который ехал из Питера навестить бабушку. Так и остались мы с Васей дома, Снежаночка стала нашей дочкой, а Васина бабушка – моей, очень любимой…
В детстве Снежана очень долго не начинала говорить, лет до трех она молчала, улыбалась только младенческим ротишкой, все понимала, но ничего не говорила.
Только в детском садике, куда она пошла со слезами, воспитательница ее Вера Семеновна, пожилая, добрая, уютная такая, «разговорила» доченьку, и стала она сначала лепетать, а потом говорить и песни петь про елочку.
И теперь она молчит, как бы не вернулась к ней напасть эта, и записки никакой мне не написала…
А судья почему молчит? Собирает бумаги нервно, раскладывает их в стопочки, пишет что-то… Что же будет с доченькой моей, не верю я , что она могла убить Славку своего, любовь у них была, я это точно знаю…
- Судебное заседание откладывается!
Исповедь четвертая. Алексей Петрович.
Месяц назад, когда я увидел эту девчушку-убийцу за решеткой судебного зала, я остолбенел в своем судейском кресле. Боже мой, такого не может быть! Лена, Леночка Иванова, девчонка из юности, смешная одноклассница, первая любовь! Надо проверить, не ее ли дочь? Хотя какая дочь? Леночки нет так давно, она ушла юной, я лишь через год узнал о том, что ее нет, из письма одноклассника Вани, тоже друга детства. Почему Ленка не приехала ко мне, ведь я звал ее, когда решил остаться после срочной службы в армии в далеком заснеженном северном городе, таком далеком от родного. Она приезжала ко мне почти в конце службы, мы встречались в избушке у одной местной бабушки, которая от всей души поила нас молоком, мы с Ленкой играли в снежки, катались с горки в те редкие, короткие часы, на которые меня отпускали из части. И была ночь, великая ночь счастья, которого никогда больше не было, ни с одной из женщин, позже встреченных мной. Когда Лена перестала писать, я понял, что что-то изменилось в ее жизни, где мне нет больше места, и перестал ей досаждать…
И тут, прямо перед всеми этими людьми, собравшимися на судебное заседание, я понял все, и разум мой помутился. Я прервал, скомкал судебное заседание, долго сидел в своем кабинете.
Потом принял решение.
Председатель суда, Иван Петрович, строгий бровастый дядька в роговых очках, смотрел на меня сквозь эти самые очки, слушал меня долго и внимательно, не перебивая.
Потом достал из сейфа бутылку коньяка, молча плеснул в 2 рюмки, также молча выпил свою, сказал, чтобы я сдал дело по обвинению Снежаны Назаровой лично ему.
Как мне стало известно через несколько дней, Иван Петрович не согласился с предъявленным Назаровой обвинением в убийстве, направил дело на доследование. На следствии, после назначения дополнительной экспертизы, Снежану отпустили домой, к сыну.
… Я не знаю, что будет с ней потом. Я не знаю, что будет со мной, смогу ли я, имею ли моральное право впредь решать судьбы человеческие? А если бы Снежана не оказалась дочерью Лены и … моей?
Но, самое главное – имею ли я право вломиться в судьбу дочери, внука, замечательной Анны, совершившей гражданский, материнский подвиг, вырастившей нашу дочь, мужа ее, даже издали вызывающего такое уважение, что хочется подойти и пожать ему руку, если подойду к ним и расскажу им все-все, о чем они даже не догадываются?
…. Я на служебной машине, на старенькой «Ниве», отпустив водителя домой, поехал к ней, к Ленке. Я хотел заглянуть в ее глаза на кладбищенском фото, постоять возле нее, подумать, попросить прощенья, которого нет для меня.
Леночка, подскажи, как жить-то?
… Вдалеке, на широкой дороге, подтаявшей от весны, показались люди. Я быстрым шагом дошел до машины, взобрался в нее, спрятался за тонированными стеклами. Высокий, седой мужчина без шапки на голове бережно вел под руку женщину, а другой рукой крепко ухватил за ручонку маленького парнишку в красной курточке. Парнишка вырвался от него, побежал вперед, веселясь и не оглядываясь, мимо моей машины.
В конце аллеи появилась и Снежана.
Подснежники, маленькие, нежные, с поникшими головками, были в ее руках…
Вот и все, господин судья Алексей Петрович, можно уезжать. Я повернул ключ в замке зажигания, направил автомобиль мимо дочери, мимо проблем, ведь ничего нельзя, нельзя…
- Снежана, пожалуйста, подождите!
… Почему я выскочил из машины, отъехавшей уже метров на сто, и побежал к ней, можно было объяснить, пусть потом, а не сейчас.
Но почему и она побежала ко мне, с каждым шагом сокращая пропасть, созданную временем и мною, мне не понять никогда. Только молча обнимать ее и гладить по волосам…