Нечто большее, чем просто месть

      
         Бывало, разгоревшееся утро застает тебя в постели: солнечные лучи терпеливо нагревают просыпающееся тело, за окном приятная суета, голоса людей, щебетание птиц, журчание бегущей воды. Поднимаешься с постели, уже в предвкушении, улыбаешься, спешишь на кухню, где застаешь маму. «Доброе утро, мама!» – радостно говоришь ей. Она отвечает тебе, усаживает за стол и накладывает в тарелку густой манной каши. «Руки помыл?» –  пытаясь скрыть улыбку, серьезно спрашивает мама. Показываешь ей  ладошки и отвечаешь: «Конечно, мамочка! Посмотри, как блестят». Она умиленно качает головой и улыбается – вот врунишка! Кладет в горячую кашу кусок холодного масла и посыпает сверху сахарной пудрой. Или тертым шоколадом. Масло медленно тает, желтея, растекается по дымящейся поверхности. Мама  наливает в чашку теплого молока и садится рядом. Смотрит на меня, и я чувствую, что она меня любит.  Она молчит, но я все сильнее это чувствую. Наконец, она вспоминает про кашу и дает мне ложку, успев перевернуть на сковороде большой желтый блин.
    Смотрю в окно. Солнце уже полноценно властвует заспанным двором, жарко, но невероятно приятно. Какое-то необъяснимое тепло медленно растекается по всему телу, насыщая тебя счастьем. Мама, родной двор, твои друзья – все рядом, все твое. 
    В глубине двора залаяла знакомая собака, Джек.  Дворняжка, с висячими ушами и длинным тонким хвостом. Джек лает и бежит к нашему дому, наверное, опять погнался за взъерошенной кошкой. Но он не причинит ей вреда, как и она ему, они играют, превращая природные инстинкты в забавную затею. 
          Дворник вытаскивает из подвала длинный резиновый шланг; каждое утро он поит деревья, кустарники, цветы и траву, позволяя каждому растению вдоволь насытится живительной и столь необходимой летом влагой.         
         Ловкими движениями подтаскивая длинный  шланг, дворник подходит к клумбе с яркими благоухающими цветами, заботливо выращенными бабой Машей. Она часто подолгу сидит на маленькой табуретке возле любимых цветов: перекапывает затвердевшую землю, пропалывает, освобождая клумбу от назойливых сорняков, а иногда тихо поет родным цветам песню. Бывают дни, когда цветы болеют. Их нераскрытые бутоны опускаются вниз, увядшие листья тихо колышет понятливый ветер. Баба Маша подходит к ним и начинает тихо напевать старую песню, нежно поглаживая тонкие, согнутые невзгодой, стебли. Цветы чувствуют прикосновения родных рук, они откликаются, и вскоре грустная песня сменяется задорным смехом детворы, и ожившие цветы, поднявшись с земли, тянутся вверх, все выше и выше навстречу новому дню.
        Дворник полил цветы и отправился дальше; работы еще много, и нужно все сделать к сроку. Он как всегда не по погоде тепло одет. Толстый шерстяной свитер, льняная рабочая куртка, на голове тяжелая кепка. Все зовут нашего дворника Иванычем. Ребята побаиваются его, хотя на самом деле он добр душой и сердится всегда по делу.  Он пальцем зажимает край шланга, равномерно распрыскивая среди кустарников играющую в лучах солнца воду. Поливает деревья, сочную, тянущуюся к небу зелень, густые колючие кусты, земляные тропинки, широкую дворовую дорогу. Потом подходит к огромному дубу и кладет шланг возле необъятного ствола, позволяя и гиганту вдоволь напиться. Жарко. Дворник вытирает со лба пот и достает из кармана пачку папирос. Закуривает и, поздоровавшись с неизвестным прохожим, садиться на деревянную, затененную разлапистым дубом скамейку.
       Мама окликает меня и укоризненно указывает на остывающую кашу. Я улыбаюсь ей и начинаю с удовольствием есть. Каша вкусная,  густая, но без комочков; именно такую я люблю.
       Снова смотрю в окно. Понимаю, что мама меня любит, хочу быть с ней всегда. Всегда, всегда, видеть ее, говорить с ней, чувствовать ее присутствие. Знать, что она рядом. «Мама», – повторяю я про себя самое прекрасное слово. Смотрю на залитый солнечным светом двор и думаю о маме. 
   
         Я закрыл книгу, по привычке скользнув взглядом по выцветшей, растрескавшейся от старости обложке. «Сборник еретических рассказов Раннего мира», – написано от руки синими чернилами на сером фоне.
        «Что это, если не месть? - подумал я, размышляя над прочитанным. – Тот Мир, в котором люди могли жить, и настоящее, в котором они выживают. Усмешка Прародителя, глупая шутка высших сил или… все-таки месть. Даже нечто большее, чем просто месть».      
          Под потолком загудела противопожарная установка. Наверное, опять кто-то забыл выключить пневмосжигатель. Я подошел к настенному щиту, отсоединил давно не используемый шланг и принялся открывать воздухопроводный люк. С силой попытался провернуть запирающий вентиль, но безрезультатно. Попробовал еще. Отдышавшись, с  неимоверным трудом все же открыл заржавевшую крышку люка и  отпрянул в сторону, позволяя мощному потоку отфильтрованного воздуха дополна насытить мизерное индивидуальное пространство. Я  взглянул на датчик объема. «Сто двадцать», – сказал я про себя,  запоминая текущее показание –  персональные нормы никто, к сожалению, не отменял. Да что там - не отменял. Третий месяц отправленное заявление на изменение нормы без ответа лежит в  канцелярских лабиринтах комендатуры. Третий месяц мне нечего ответить дочери, когда она, проснувшись ночью от собственного крика, спрашивает меня о ветре. О глотке свежего воздуха, в сумрачной комнате, где застоялась сама жизнь. О живительном ветре, который сниться ей, в то время как ее влажное тело покоиться в терпком болоте отживших выдохов. И все же я слишком расточительно расходовал воздух прошлую неделю, поэтому сейчас приходиться экономить.  Экономить на лишнем глотке, на дыхании, на себе. Ради дочери. Поток холодного воздуха прорывался в ленивое пыльное болото,  трепал мои грязные волосы, ворошил мысли, оставляя после себя тошнотворный запах дезинфицирующего вещества антивирусного фильтра. Я закрыл люк и опустился на стул. С минуту еле заметными штрихами намечая сегодняшний день, я раздумывал, но, прекратив тщетные усилия, отправился в коридор.
        Вернувшись, взял со стола последний эвакуационный билет, традиционно подумал о ребенке и вновь покинул  темную, узкую, знакомую до последней трещины в стене, комнату. Спешно одеваясь, попытался связаться с Заводом, но на том конце провода бесстрастно молчали. «Время терпит», – взглянул я на часы. Я повторно набрал номер, но вновь безрезультатно. Придется надеяться на обещанное устроителями укрытие, иначе темнота застигнет меня врасплох.
    - Так, билет, билет… –  вслух сказал я, похлопывая себя по карману брюк. Невидимые пылинки отщепились от своей обители и, кружа в воздухе, безудержно полетели вниз. Билет необходимо занести в детский корпус: они и так держат дочку практически безвозмездно, нарушая при этом все известные предписания. Их терпению может прийти ожидаемый конец и тогда безысходность окончательно оккупирует меня. Построит мощные редуты, поставив по периметру непроходимые заградительные отряды; ее таланту искусной фортификации позавидуют многие. Безысходность…  Поэтому, какие к черту планы!
Облачившись в дозволенный строгими правилами общественных собраний костюм, я устремился к подъемной шахте. Зажав билет в руке, я на ходу застегнул пуговицы на сером двубортном пиджаке, выкинул из кармана старые потертые квитанции и отряхнул рукав, приведя себя в более-менее достойный вид.  Протяжный скрежет подъемников недружелюбно встретил меня в густых потемках короткого коридора.
      
  - Товарищи! – аккуратно сдерживая интонацию в предписанных рамках, воскликнул  незнакомец в примитивный жестяной рупор. Он темпераментно снял светлый приталенный китель и высоко закатал рукава рубашки. Его полные предплечья на мгновение взметнулись верх, но тут же скрылись за низкой деревянной конторкой.
  - Нас обманывали! – продолжил оратор.  - Товарищи, нас обманывали, нам лгали! Она жива! Жива, презрев общественное мнение, жива и поныне. Мерзкая гидра реакционного псевдоискусства, отпочковавшись от гнилого тела, казалось бы, давно поверженного и забытого этнического хай-тека, грубо пытается завладеть нашими доверчивыми умами. Исподволь крадясь, приобретая ложные черты, великого и незабвенного готического направления, оно всеми способами стремится внедрить в наше чистое сознание грязную парадигму предметной свободы.
      Оратор наполнил стакан водой и сделал несколько глотков. Он пронзительно оглядел немногочисленную толпу вяло митингующих людей, допил воду и поставил стакан на полку. Согнанные со всего тринадцатого квартала люди, болезненно взирали на очередное тематическое собрание. Они туповато, скорее всего, ввиду раннего времени, оглядывали друг друга, упитанного возбужденного оратора и, постоянно акцентируя ускользающее внимание на искривленном рте оратора, пытались в меру своих сил соответствовать официозной обстановке. Всем им было обещано по окончании митинга необходимое и вожделенное убежище. Надвое суток, люди могли забыть об эвакуационных билетах, объемных нормах, всевозможных талонах; могли спрятать страх, заглушить его дыхание, закрыв за ним хрупкую стеклянную дверь. И лишь смутные пятна, легкий абрис выдавали за этой дверью негодующую и злую плоть вездесущей опасности. Опасности, которой подвергается каждый вновь появившийся на этот свет. В его первом крике, в самом первом испуганном вопле уже явно ощущается боязнь, страх будущего, первопричиной которого является открывшийся ему внезапно мир. Мир с самой маленькой начальной буквы, которую только возможно вообразить.         
        Пожилая женщина, справа от меня, в мешковатом оборванном пальто держала в руках самодельный транспарант, на котором кривыми буквами было выведено:
    «Да здравствует День солидарности работников муниципального автотранспорта! Выполнение плана пассажирских перевозок не самоцель, но четко поставленная партией и народом задача! Внедрение маршрутного метода разбивки магистралей одно из важнейших решений двадцатого Транспортного симпозиума! Борьба с вредной тенденцией…»
        Ниже виднелись остатки стертых букв, прямые линии, точки и тире, основываясь на которых разобрать предложение не имелось никакой  возможности. Единственное, что я уверенно определил, так это три жирных восклицательных знака в конце текста.  По испуганно-растерянному выражению лица женщины с матерчатым транспарантом на коротком древке, не трудно было понять, что она помимо воли дезориентировалась в обширной программе общественных  диспутов.  Попросту ошиблась, перепутала адрес, и, чувствуя едкую вину, пытается исправить свою ошибку.  Остаться и терпеть косые взгляды, усмешки и недовольство оратора. «Главное участие», – успокаивает она себя, силясь поднять полотнище как можно выше.
         Номенклатура социальных полемик действительно неимоверно расширилась за последнее время, значительно усложнилась структура проводимых мероприятий, логические связи  напротив утратили четкость и однозначность. Основная масса населения, за редким исключением, стала воспринимать данное обязательное времяпрепровождение, как некий естественный фон. Смысл и содержание проводимых собраний, в преобладающем большинстве случаев оставалось за плотной вуалью  непонимания, одурманенного пронизывающим страхом разума. 
Этим и пользовались государственные мужи, стремясь до максимума насытить мнимыми общественными явлениями жизнь каждого человека.
       Оратор продолжал придирчиво рассматривать людей, затянув паузу выступления, до критического предела. Его взор, явно выражавший презрительное отвращение, неадекватным образом обрушивался на невинных, озябших от колкого холода слушателей. Люди, стоявшие рваным полукругом, у деформированного деревообрабатывающего станка с подобием трибуны на верхней платформе, на котором высилась фигура оратора, менее всего напоминали собой респектабельных женоподобных рантье, нагловатых нуворишей и прочих рьяных приверженцев вышеупомянутого стиля искусства. Особенно, потерянная пожилая женщина со своим, как могло показаться дерзким публичным заявлением-лозунгом, ну никак не отождествлялась с преуспевающей элитой, поддерживающей позорный стиль. По всей видимости, не найдя среди присутствующих завзятых поклонников некоей предметной свободы, он решил обрушить  бурный искусствоведческий гнев на невинных замерзших обывателей. Возможно для профилактики, а возможно просто ввиду врожденной, перманентно развивающейся шизофрении.
    -  Тлетворное влияние гнусных приверженцев и поборников этого псевдомассового стиля  уже возымело некоторые ужасающие плоды. Посмотрите! - срываясь на поросячий визг, закричал оратор. - Посмотрите! – истошно завопил он, неопределенно указывая конвульсивно дергающейся рукой куда-то вперед.
        Взволнованные люди испуганно оборачивались, но не найдя ничего примечательного в голой кирпичной стене заводского цеха, виновато возвращались в исходное положение.
-      Посмотрите, что сделали эти приспешники зла, эти бездушные ренегаты с инфекционной больницей четвертой зоны, некогда поражавшей нас своей безукоризненной красотой и абсолютным совершенством! Добившись права на ее реконструкцию, они безжалостно и подло осквернили догматический символ готического великолепия. Изменили до полной неузнаваемости, столь дорогой сердцу каждого из нас архитектурный образ. Пустили под снос уникальную мраморную ротонду, – оратор обнажил мелкие желтоватые зубы, гневно кривя тонкие губы, - отправили в небытие бронзовые раритетные балдахины старшего медперсонала.
        Где диабазовая балюстрада, где мощеные апатитовой плиткой дорожки, пересекавшие  фронтальный сквер? Безупречный венец архитектурного зодчества – флигель со стеклянным фасадом и поистине сказочными витражами. Где все это? – качая головой, пытался вызвать в слушателях гнев и умеренную злобу оратор.            
      -      Дозволим ли мы, товарищи?!
      Он перегнулся через металлические перила, спрятал в ротовую полость неприглядные зубы, и, вперив в меня испепеляющий взгляд, как будто балюстраду и плитку бессовестно уничтожил именно я, истерично заорал:
          -   Не дозволим!!! Решительно встанем, все как один, на защиту единственно верных идеалов правого искусства, выраженных в свято чтимых нами готических принципах! Всеми нами! – кричал он, взмахивая короткими руками.   -   Всеми без исключения! – не унимался он.
       «Насколько его хватит», – с интересом, подумал я. Наверняка прислан сюда по штатному распределению, никто добровольно не выступает на Заводе – слишком опасно. Месяц назад ничтожный по существу инцидент обернулся массовыми беспорядками. Оратор был обвинен в подстрекательстве и нарушении правил проведения общественных собраний. Все участники подверглись шоковой терапии, с последующим лишением права деторождения на внушительные сроки. Комендант лично приезжал на место происшествия, в сопровождении заместителей, долго осматривал помещения, спрашивал, кричал. Никто не застрахован от ошибки.
          Но вернемся к нынешнему оратору. Мне представляется его реакция на услышанное предписание провести выступление на пресловутом Заводе. Смятение,  непонимание, растекающийся по телу смутный, пока не вполне определенный, страх. «Разрешите идти», – отрешенно говорит он коменданту и, пятясь, не смея разогнуть спину, покидает апартамента руководителя.
    -    Искореним мерзкие альтернативные предрассудки!! –  диким воплем, раскатился  его голос вокруг.  - Не жалея кистей, красок, холстов и мольбертов, глины и мрамора, камня и железа выстроим непроходимую, неприступную творческую стену перед надвигающейся угрозой!               
            Придавленный пережитыми годами, спорадически трясущийся, старик поднял верх  культю правой руки и, дождавшись гудящей тишины, спросил:
        -         Уважаемый, славо человек! 
Он, шаркая, подошел ближе к  станку и медленно проговорил:
      -      Это мы понять в состоянии. Как никак, не чуждо нам картиночное рисование, да ваяние разное, каменное аль глиночное. Особо глиночное у нас в ходу, почитай народное.  По душележанию все чтимо нами прочее людское люболепие. Это – понятно, ясно, как день Святой. Завсегда поддержим и как один встанем. Ты только укажи, право человек, где встать-то надобно. Люди-то с виду простые, но крепкие, так встанем, что и сесть запосля не сможем.  Встанем, как гвозди, не иначе как. И про реакцию, ты тоже верно подметил. Не допустим! Никак не допустим, чтимо человек. Наше, оно и есть наше. Супротив народной воли никак не пойти. Никак. Вопрос, уважаемый мило человек, в другом направлении проистекает. Красота, красотой, любо любоваться, но житье вести тоже, небось, надобно. Само Святое твердило – «людям надобно жизнь жить».  Бытие, как говориться, проводить, детей ставить на путь праведный. Комендант наш, уважаемый Велико Человек, день в прошлый, по приемнику крепко обещал билеты раздать. Но гляди, – старик обернулся, ища эмоциональной поддержки митингующих, но люди молча взирали на сгорбленного худого старика, не проявляя ожидаемой им инициативы.
        Они словно оцепенели от заполнившего их мозг ожидания и адекватно реагировать  были уже не в состоянии. Старик с досадой повернулся к оратору и продолжил.
      -    Что за народ, для них же стараешься, – себе под нос произнес он и громко добавил:
      -    Мило человек, время сейчас, сам знаешь, какое, судьбы людские быстро вершатся. Без билетов энтих никак нельзя. Не прожить, не вытянуть. Поспособствуй, подсоби, любо человек. За всех слово говорю. Помоги, в пояс сгибаюсь.
        -    Спасибо, товарищи, за острое слово, за поддержку спасибо! – стараясь больше не глядеть на старика-провокатора, сказал оратор после короткого молчания. - Верно, сказали - народная воля все перемелет, все сотрет ненужное, лицемерное,  а истинное в чистом виде возьмет. Зерно непорочное взрастит на земле очищенной от вездесущей скверны. Так будет, товарищи, и с искусством.
         Оратор расстегнул верхние позолоченные пуговицы на кителе, обнажив раскрасневшееся горло, и я сразу сообразил – готовится к решающей вербальной атаке на бедных, окончательно замерзших, съежившихся людей. 
          -     Ударим массовым любительским творчеством по редким вспышкам заразной болезни!! – с новой силой заорал он. - Не позволим внедрить порочную идеологию в неокрепшие разумы наших детей! Выкорчуем классово чуждое направление, взрастим истинно новое, светлое и правильное! Отправим в верное забвение гиблое семя ложного искусства! –  наконец, ожидаемо сорвав голос, он хриплым сипением закончил речь и спустился в совершенно одурманенный его речью народ.
           Обменялся редкими рукопожатиями, назидательно похлопал  трясущегося старика по костлявому плечу и, помахав собравшимся пухлой рукой, последовал в туманную глубь холодного ангара. Митинг закончился.
 
           Еще с минуту побыв среди раздосадованных столь скоротечным исходом декламатора людей, я отправился вслед за ним. Пройдя через  заводской павильон и, минуя короткий  коридор, я оказался у промышленного подъемника. Нажал на грязную красную кнопку и стал ждать. В темном углу площадки послышались глухие голоса. Я отошел  в тень и прислушался.
    - Режь мельче, я говорю, мельче режь. Видишь, жилы, какие. Так…еще мельче.
         Кто-то громко сплюнул на пол. 
     -    Вчера срезал с какой-то старухи волосы, – продолжил, скрытый темнотой, человек. - Длинные, седые, много срезал.  Если бы сволочь не дернулась, насытился по полной.  Помнишь, как тогда, такой кусок оттяпал, на два дня хватило. Сволочь – повторил голос. - А так, одни волосы. Который раз. Хотя спек их и сожрал с удовольствием. Все порезал? Вот,  не видишь что ли жила, с моим гнильем никак не разжуешь. Режь еще.
             На прошлой неделе нашел на переезде руку с куском спины, крупный такой кусок, ну может, крысы чуть и погрызли.  Кто-то видно напугал, раз не доели.  Сочный кусок. Недавно обрубили, по запаху понял. Почти свежее. Вот это была трапеза! Меня потом полдня мутило. Всегда ведь впроголодь. А тут такое! Набил сжавшееся брюхо. До отвала набил, – он хрипло засмеялся.
  - Заткнись! – тихо рявкнул другой. Иначе тебя сожру. Жрать хочу.
  - Ладно, ладно, – испуганно отозвался первый и поерзал на месте. - Режь, что удача послала.
    «Падальщики, – мелькнуло у меня в голове. - Но как?.. Как попали сюда».
Я медленно спрятался за угол, отошел назад, развернулся и побежал прочь.
   
         На третьем уровне я прекратил бег и отдышался. Не знаю как других, но меня пугали мерзкие Падальщики. Их жаргон, запахи. Разит разложением, скомканной, концентрированной грязью. Низменные люди. Опустится до такого предела, жрать то, что отвергнуто крысами. Ненавижу их!

       У раздаточного окна было ожидаемо шумно: люди толкались в узком проходе, громко бранились; очередь постоянно распадалась, хаотично выстраивая вновь прибывших. Я попытался зацепиться за ее ускользающий хвост, но не успел и был тут же  затерт группой молодых адептов Блуждающего Бытия. Они с силой протискивались вперед, махали какими-то громоздкими книжными фолиантами, умело оттесняя в стороны негодующих очередников. Я справедливо оказался у стены, рядом с безногим инвалидом.
       Несчастный сидел в самоходной коляске, держал в руках большой пакет, периодически извлекая из него плоских засушенных мокриц. С нетерпением клал очередное насекомое в рот и, не разжевывая, громко глотал. Меня снова толкнули, я споткнулся и схватился за поручень инвалидной коляски. Безногий укоризненно покачал перевязанной красным куском материи головой, выражая мне явное презрение.
 -     Профан! – выкрикнул он. - Уж я-то, будучи ходячим, никому не уступал. Тряпка, размазня! Тебя толкают, а ты за инвалида прячешься!?
   -    Протекционист! – вырвалось у меня низменное и пошлое ругательство, неадекватная профану ответная колкость.
        Инвалид недоуменно посмотрел на меня и покрутил желтым пальцем у перевязанного виска. Меня снова оттолкнули – я не выдержал, дико закричал и  двинулся напролом вперед. В порыве необузданного гнева наступил маленькой женщине на подол платья, получил увесистой сумкой по голове, виновато и скоропостижно вернулся назад.
  -     Иран! – кто-то крикнул из толпы и махнул мне худой рукой. - Иран! Я здесь, подожди! Не уходи, я подойду сейчас! – рука скрылась в трепещущей людской массе, но через мгновение возвысилась вновь.
    -      Иран, здравствуй!
Это был странный малый, с которым мы проходили обязательные курсы по истории Главной Урбанистической Партии. Методист Марат, так, кажется, его зовут.
    -      Рад, рад тебя видеть! Ненавижу посещать эти мероприятия в одиночестве. Как ты!?
          Он был заметно возбужден, а подозрительно красные глаза наводили на неприятные мысли.
            -           Рассказывай, давай! – не унимался он.
   - Марат, хотелось бы получить входные пропуска, – проговорил я. - Понимаешь, у меня только один митинг пройден, – я сконфуженно протянул квитанцию с двумя пустыми квадратами и зачеркнутым третьим. - Следовательно, необходимы еще…
  - Все нормально! –  перебил он меня. - Пропуск есть, даже два, идем, – он схватил меня за рукав и повел обратно в ангар.
      
        Очередной плановый митинг мы застали в самом тревожном начале. Суета, крики, много нервных людей. По всей видимости, они опаздывали. Безличные потные техники спешно устанавливали громоздкие трибуны и отлаживали аппаратуру; администратор, крича и размахивая указкой, расставлял по местам специально подготовленных оппонентов.
        Он подвел одного из них к самой трибуне, указывая на его непосредственное расположение:
       -     Никуда не уходишь, стоишь чуть впереди, ну вот здесь… чуть впереди толпы, постоянно оборачиваешься назад и утвердительно, понимающе киваешь. Как бы находишься в постоянном контакте с оратором. Но только во время выступления длинного. Ты в его команде. Видел его? Худой и длинный. Ты его поддерживаешь, понял? Покажи, как будешь это делать? Проще лицо сделай…так, брови слегка приподними, немного удивлен, но не удручен, вот, вот уже лучше… Руками так жестикулировать не надо. Спокойнее. Все понятно, никуда не уходишь. Когда он закончит свое выступление, бурно подержишь его аплодисментами. Да, да хорошо».
        Мы с Методистом оказались в числе первых пришедших на собрание. По всей видимости, основную массу людей предполагали запустить из нижнего сектора в самое  ближайшее время.
Администратор подбежал к нам и, подозрительно оглядывая, спросил:
    -    Чьи помощники?
Я недоуменно пожал плечами. 
  - Гитлера, Гитлера! – закричал Марат – Наш человек! Все по теме разложит.
  - Гмм… Хорошо, –  недоверчиво ответил администратор. -  Когда тощий будет выступать, попытаетесь сорвать его речь свистом и… типа улюлюканьем. Можете даже применить силу, киньте там в него чем-нибудь, оскорбите. Только громко, чтобы все заметили. Понятно?
  - Отлично, все сделаем! – радостно отозвался Методист.
  - Можете идти. – Администратор увидел сидящего на полу техника и негодующе заорал на него:
  -          Быстро работать! Быстро, быстро!!   
       Вскоре все приготовления остались позади и мероприятие с небольшим опозданием, но благополучно началось.
       Численность митингующих в разы превышала предыдущее малодушное собрание. Несведущему в сложной номенклатуре общественных мероприятий могло показаться, что людей заинтересовала злободневная актуальность темы предстоящей манифестации. Нам же, достаточно искушенным, однозначно понятно было одно – людей  привлекло простое тепло. Немногочисленные, исправно работающие тепловыходы снабжали помещение довольно сносно. Особенно если вспомнить промерзшее насквозь предыдущее место общественной сходки. Теплый воздух, смешиваясь по пути следования с цементной пылью, вылетал сквозь решетку, и бережно осыпал головы улыбающихся людей.
        Мы с Маратом подошли ближе к трибуне, он обменялся крепким рукопожатием со знакомым мужчиной и, подмигнув мне, взглядом указал на приближающиеся фигуры ведущих митинга.
         На высокую, деревянную, свежеструганную трибуну, напомнившую мне увиденное в книге изображение эшафота,  резким шагом поднялись два  человека. Впереди шел крепкий, коренастый мужчина с блестящими на низком лбу глубокими залысинами, позади, держа в руках пухлую кожаную папку, поднимался его полный антипод, с одним лишь общим мужским началом.
   -    Это Гитлер! – сказал Марат, имея в виду того, что покрепче.
Первым вступительное слово взял тщедушный высокий молодой мужчина, с усталым анемично бледным лицом. Он поправил съехавший в сторону узкий черный галстук и брезгливо осмотрел толпу. Люди устремили улыбающиеся нежданному теплу лица на инфантильного оратора, перестав громко шептаться. 
    -     Коллеги, приветствую вас всех! –  проглотив конец предложения, сказал мужчина. - Я искренне приветствую всех вас, сегодня! Он в пол оборота обернулся на напарника и добавил:
  -    Пожалуй, начнем. Коллеги! Творчество выдающегося мастера эпиграмм Валента Рафта, непоколебимо и твердо выситься недосягаемым идеалом на нашем литературном небосклоне. Даже по прошествии стольких лет, его безупречных стиль, невероятно благозвучный слог  по праву именуются постулатами искусства эпиграмм.
Мужчина запрокинул голову, прикрыл глаза и прочел:

О жизни сказано немало, в подробностях изложен быт,
Но саму суть без преклоненья, не сможем мы вам доложить.
Он был высок и статно сложен, глаза стремления полны,
И верх изящества, безбожный был резкий всплеск его души.
Он поучал нас всех открыто, к любому путь свой находил
И одинаково толково до всех он смыслы доносил…
   
         -    Долой! Долой!!
     Мужчина открыл глаза и испуганно оглядел кричащих внизу людей. Повернулся назад и обескуражено обнаружил оскаленное лицо партнера с вытянутой в однозначном жесте рукой. Манифестанты, поддавшись его пагубному  влиянию, энергично размахивали руками и продолжали кричать.
      -     Долой! Долой! Крикун! Стихоплет!
      И было не понятно, то ли они имеют в виду робкого поклонника творчества неизвестного Валента Рафта, то ли самого выдающегося в очень узких кругах мастера эпиграмм.
      Марат ловко снял с ноги увесистый башмак и метко швырнул его в испуганного оратора, параллельно снабдив обувной полет пакостным обращением:
 – Пошел ты, всеобуч недоделанный!
     Кто-то сзади последовал его  примеру – черный резиновый сапог хлестко ударил поклонника Рафта по лицу, он кубарем слетел с трибуны и был тут же унесен в сторону вовремя подоспевшими техниками. Толпа заметно оживилась, некоторые продолжали кричать, какой-то толстый манифестант попытался спеть революционный гимн, но, не встретив должного понимания, пристыжено замолчал.
       Гитлер продолжал стоять на трибуне, умиленно рассматривая взволнованных людей. Наконец он поднял верх руку. Это означало – прошу тишины.
    -      Респект моим сторонникам! - победоносно закричал Гитлер – Теперь мой ход!   

Тише, чуваки! Наша тема безмерна!
Пустой крикун - сбереги свои нервы.
Миром правит ритм - это верно,
Без него читать – это скверно.
Поднимите руки, откройте лица,
Пиплы, мы за пис, не материться.
Миру скажем мир, верить будем,
Что придет кайф –  и это будет!
Я Гитлер – проповедник смысла,
Ядерная смесь, речитативом мысли.
Все поем, а я читаю.
Все будем так, я это знаю!
   
        Я достал квитанцию и принялся изучать ее оборотную сторону. «Посети три митинга подряд и сможешь провести две ночи в убежище абсолютно бесплатно! Каждому десятому участнику общественных мероприятий скидки на эвакуационные билеты! Каждому сотому три билета в подарок! Приведи с собой десять человек и получи право провести собственный митинг!*»
* - после согласования в цензурном комитете – это пояснение было напечатано ниже мелким расплывчатым шрифтом.

   «Сегодня в программе…далее перечислялись текущие мероприятия, выбрав и посетив которые каждый мог рассчитывать на две ночи относительной безопасности. И даже некоторой толики комфорта».
    Мне осталось принять участие в одном собрании, чтобы почувствовать себя однозначно спасенным на ближайшие двое суток. Я остановил взгляд на цикле «Основы кулинарии. Тема №9».
   «Пятый этаж, третий сектор, ангар Б», -  внимательно прочитал я и без промедления отправился навстречу забрезжившему робким светом спокойствию. 
   Методист яростно поддерживал выкриками и жестами Гитлера и не заметил моего ухода.   
      
      Белоснежные щедро накрахмаленные колпаки поваров мелкой рябью играли на легком ветру. Женщина-повар сдержанно улыбнулся зрителям,  спросила что-то у стоящего внизу помощника и подошла к микрофону. Она поправила  торчащую из-под колпака прядь рыжих волос, кашлянула в маленький кулак и, наконец, произнесла:
  –  Продолжим. Многие шарлатаны от кулинарии, якобы приверженцы традиций старой кухни, подменяя истинные понятия здоровой пищи, пропагандируют так называемую щадящую жарку. Непостижимо! Поясню в чем суть, так называемой щадящей жарки. Хотя нет…
  Она чуть повернула голову на бок и подняла мутные глаза вверх.
  -   Не буду вдаваться в кулинарные подробности, а просто скажу – заб-луж-де-ни-е, – старательно проговорила она по слогам. - Единственно верная трактовка сути старой кухни в обработке продуктов методом варки.  Любых пищевых продуктов, включая полуфабрикаты: растительные, животные и генетически модифицированные продукты. Поэтому, исходя сугубо из этого строгого постулата, следует признать метод варки аксиомой кулинарии. Варка, исключительно в редких случаях может быть заменена паровой обработкой. Повторю в единичных вариантах. Потому что лишь посредством варки, возможно, сохранить истинную ценность тех или иных продуктов, передать потребителю истинный вкус, полноценно донести до него набор питательных элементов.
     Сохранить и донести до вас витамины, белки, жиры и углеводы. В их практически первозданном, не деформированном виде, такими, какими их создали работники Пищевых Продуцентов.
     Друзья! – женщина обвела зрителей мутным взглядом, отвернулась и громко прокашлялась.
    Было заметно, что публичное выступление гнетет ее. «Наверное, в первый раз на публике», – подумал я. Первое реальное выступление, отнюдь не перед резиновыми манекенами, но вживую, чувствуя на себе сотни пристально смотрящих глаз. Оценивающих, игнорирующих, ненавидящих или сочувствующих.   
         Одетый в лиловый женский халат  мальчик повернулся к трибуне грязным измазанным сажей лицом и засунул в рот рыбий плавник.
Женщина вновь отвернулся и тихо, но различимо сказала, обращаясь к помощнику:
 -     Я больше не могу, меня выворачивает...
-       Держись, скоро мы их добьем, – услышал я.
Она с минуту простояла, не поворачиваясь, но, вернувшись лицом к людям, громко произнесла:
  -      Тяжело, очень тяжело сознавать набирающую силу тенденцию жарить все подряд. Без логичного размежевания продуктов, без имманентного анализа структурных пищевых свойств, без учета специфики происхождения и даже без… 
  - Не надо мудрить, – сердито произнес, поднявшийся на трибуну помощник, жестко беря женщину за локоть. - Не надо, – коротко добавил он, одними лишь губами.
  - Хорошо, хорошо не будем  нюансировать, – продолжила женщина.  - Вареная еда  - вот залог полноценного долголетия! Вареные продукты – основа правильного сбалансированного и здорового питания. Только варка!
  - Верно! Варка, варка и еще раз варка, друзья! – не выдержав молчания, закричал, помощник. Как говориться, вареному коню в зубы не смотрят! Его едят!
Какой-то человек из толпы резко поднял руку, сжатую в кулаке и, робко вопрошая, воскликнул:
   -         Да здравствует варение?!
  - Верно! – подхватил помощник. – Вар-ка, вар-ка, вар-ка! – пытаясь настроить безмолвствующую толпу  на нужный ход диспута, начал энергично скандировать он.
         Откликнулось лишь несколько человек, да и то ввиду явного, отчетливо выраженного слабоумия. Эти трое вообще все выступление простояли с полураскрытыми ртами, отметив лица скупым налетом животной увлеченности. Теперь их рты были по-прежнему открыты,  только шире, дабы глубокие гортанные звуки, с превалирующим звуком  «а-а-а», не разорвали  округлившиеся щеки.
         Слюни брызгами разлетались вокруг, сопровождаясь громкими нечленораздельными звуками. Остальные люди по-прежнему вызывающе молчали, спешно отстраняясь от яростно орущих идиотов. Повара и сами испугались неожиданно произведенному эффекту и попытались утихомирить слабоумных.
  -              Друзья, – словно магическое заклинание произнес помощник.
  -    Друзья! –  вскрикнула женщина.  Ее колпак сполз на лоб, закрыв собой испуганные глаза.
  - Дабы закрепить теоретическую основу сегодняшнего выступления, прошу вас поучаствовать в практическом кулинарном эксперименте, – спокойно сказал помощник.
         Утомленные собственным воем умалишенные, наконец, замолчали, и люди, облегченно вздохнув, вернулись на прежние места.  Помощник взял женщину под руку.  Спустившись с трибуны, они быстро скрылись в темноте зала. Спустя минут пять они появились вновь, вернее появился лишь один их них -  тот самый помощник. Он катил впереди себя забрызганную кровью тележку, на которой покоилась разделанная туша взрослой твари.
          Потрошеное обезглавленное тело, задними конечностями волочилось по каменному полу. Кровь местами еще стекала на пол, оставляя на нем красные, извилистые линии. Линии зигзагами переплетались, сливались воедино, то резко, то плавно рисуя причудливые картины; покрывали пространство пола, оставляя после себя витиеватые узоры. Слабоумные снова засуетились, но взволнованные люди быстро утихомирили их, вытолкав прочь.
         Отчетливое предвкушение близкой трапезы свалило нескольких в голодный обморок. Я отошел назад, оттесненный жадными, вспотевшими телами увлеченных зрелищем людей. Помощник неспешно подкатил тележку к крупному толстостенному чану и включил нагревательное устройство, установленное под емкостью. Быстро и незатейливо разделал тушу и побросал куски мяса в чан, предварительно налив в него воды. Люди молча наблюдали за происходящим, не в силах противостоять набирающему силу плотскому вожделению.
         Один старик, не выдержав томительного ожидания, подскочил к чану и, выхватив из кипящей воды большой кусок бедра, с животным криком покинул помещение.
   -     Не сметь! – предусмотрительно крикнул помощник, блеснув поднятым с пола крупнокалиберным тесаком. - Прошу дождаться окончания кулинарного эксперимента!
        Он был немало напуган и перестал обращаться к возбужденной толпе с приятным, нейтральным словом «друзья».
         Забыв про неотъемлемые специи, про замысловатый тепловой режим, запамятовав о необходимости структурной регуляции, он испуганно стоял в боевой стойке, широко расставив короткие ноги и поблескивая на искусственном свете большим разделочным ножом. Ему явно было не до соблюдения кулинарных норм и правил – остаться бы целым в этом озверевшем скопище ополоумевших людей.
          Люди все ближе подходили к  кипящему котлу,  теснее сжимая живое кольцо. Источая неприятные ароматы взопревших тел, они казалось, воспринимали весь окружающий мир, отождествляя смысл бытия, с одиноко  стоящим посреди зала железным чаном, а точнее с варившимся там мясом, почившей недавно твари. И если бы не появившаяся вовремя женщина, с пятью вооруженными охранниками, дело могло принять неадекватный и сугубо кровавый оборот.
          Исподволь обрадовавшись нежданной помощи, мужчина, снисходительно махнув рукой, дал знак началу трапезы. Отчаянные крики  огласили заводское помещение и люди, отталкивая друг друга, кинулись к чану.    

***

       Я отдал смотрителю заполненную квитанцию и получил в обмен входной пропуск. Массивные огнеупорные ворота со скрежетом отворились, и я вошел внутрь убежища.
       Я был здесь впервые.  Прошел по длинному цилиндрическому коридору и нажал кнопку вызова лифта. Через минуту его двери открылись, я зашел внутрь и поехал вниз. На нулевом этаже протянул пропуск охране и, минуя идентификационную рамку, наконец, оказался непосредственно в помещении убежища.
         Почти осязаемая духота облепила меня, я расстегнул пиджак и стал пробираться среди несметного количества разбросанных повсюду людей. Кто сидел, кто лежал, разложив перед собой нехитрый скарб; некоторые уже спали. Где-то в глубине убежища тихо плакал ребенок, мать, как могла, успокаивала его, пытаясь спеть колыбельную.
  -    Куда прешь, смотри под ноги! – озлобленно закричал на меня какой-то человек.                -         Извините, – ответил я и продолжил поиски свободного места.
         Я, наверное, наступил на его матрас. Личное неприкосновенное имущество.  Хоть матрас, хоть доска, хоть куча бытового мусора. Куда не глянь – всюду люди в окружении собственного барахла. Люди, почитающие жалкий скарб, ценнее чужой жизни.
         Почти весь бетонный пол убежища покрыт ватными матрасами, фанерными листами, ветошью или простыми тряпками. Спать на холодном полу никто не хотел.
         Пробравшись на другой конец помещения, я заметил пустующее место у сливного отверстия.  Обычно там никто не останавливается. В любое время могут согнать.
     -    Здесь свободно? – спросил я женщину, суетящуюся у огромного раскрытого тюка.
     -  Что?.. Место занято, занято, – грубо ответила она, оторвав жадные глаза от личного хлама.
      Пришлось идти дальше, осторожно ступая среди спящих, либо дремлющих людей. Примерно спустя час я нашел одно крохотное место рядом с храпящим человеком, развернул одеяло у его ног и лег.  Несмотря на зловоние, исходящее от его обнаженных ступней, невзирая на грязь и спертый воздух, я с тайным блаженством осмотрелся вокруг.
      Впервые за долгий сегодняшний день я  посмотрел на окружающий мир, на потных спящих людей, на жирного соседа, на серый заплеванный потолок и ясно понял, что обрел скоротечное успокоение. Обрел толику индивидуального покоя, среди жужжащего улья незнакомых мне людей. И я могу насладиться этой скоротечной возможностью: подумать, вспомнить, осознать. Наш мир безостановочно затягивает нас в водоворот происходящих событий.  Он коварен и жесток. Постоянная тревога, беспокойство и ожидание самого худшего. Таков наш мир. Но это наш мир. И нам приходится смиренно существовать в нем.
      И ничего иного у нас нет. Тот, кто сделал наш мир таким, воздал нам по заслугам. Наверное, когда-то давно мы сами предопределили ход событий. И высшая месть, волею неизвестного, лишь  высветила то самое страшное, к чему мы так долго и упорно стремились.
        И это нечто большее, чем просто месть, есть плата за наше стремление быть, несмотря ни на что. Быть вопреки всему.
       -    Быть вопреки всему. И тогда, возможно, что-то измениться, - вслух проговорил я. 
        В это самое мгновение, лежа на холодном бетонном полу, я понял, что в принципе счастье, не такая уж недостижимая мечта. Что каждый может насладиться им, нужно лишь вовремя его осознать, отвергнув от себя по сути временные, проходящие обстоятельства. Ведь счастье по существу вечно. Просто оно принимает разные формы, и люди воспринимают его неодинаково. Оно есть, редко, но есть, стоить лишь его заметить. Я перевернулся на бок и вскоре уснул. Уснул так крепко, как, наверное, никогда прежде не спал. 
       Мне снился залитый светом двор, галдящие чумазые мальчишки, панельный дом и огромное сияющее лицо неизвестной мне Женщины. Она пристально смотрела на меня, а я в ответ заворожено смотрел на нее. Я стоял посреди шумного двора и, не смея пошевелиться, смотрел высоко вверх, где среди мягких пористых облаков ясно просматривалось незнакомое величественное лицо. 
  - Не узнаешь? – услышал я сзади. Дворник Иваныч подошел ко мне и положил тяжелую руку на плечо. -  Приглядись, не уж-то не узнаешь?
Я молчал.
  -       А я сразу заметил, когда еще облаками было укутано. Редко,  очень редко, сейчас вспоминает про нас, время такое. Гляди и запоминай, детям своим после расскажешь. Скажешь, что видел мол, давно, правда, но видел. Они посмеются, не поверят, конечно, но ты их убеди. Убеди, как сможешь, втолкуй. Может и им когда-нибудь доведется увидеть. Может и повезет увидеть. Счастье-то. Может, и сами увидят. Кто знает…