Виктор Некипелов. Избранное. 96. Цикл IV. "Тюрьма. Любовь. Россия" (4).
ТРИДЦАТЬ СЕМЬ
Светлой памяти моей дорогой любимой мамы,
Некипеловой (Бугаевой) Евгении Петровны
Мене звуть трiдцать сiм
Н.В.Суровцева
Вот опять пенногубый разъяренный зверь
Бьет копытом в тюремную грязную дверь.
Я гляжу на карминовый номер над ней, –
изумленье мое все сильней и сильней!
Этот номер – мой рок. Навсегда, насовсем!
Я отныне – немой, я зовусь «тридцать семь».
Эти цифры повсюду со мной, надо мной,
Эти цифры теперь – Апокалипсис мой.
Где-то там, в глубине различает мой взор
Полустанок со странным названьем «Отпор».
Поезд только с маньчжурской пришел стороны
И отходит назад, в мои детские сны.
Тридцать семь… Тридцать семь… Толчея, суетня.
Давний, памятный облик апрельского дня.
Пограничники… Обыск… Таможни крыльцо…
Чье-то там на ступеньках мелькнуло лицо?
Это ж мама моя! Молодая совсем!
Ей, ровеснице века, всего тридцать семь.
Чесучовый жакет, тонкий девичий стан!
Но… не видит меня и – уходит в туман.
Я бросаюсь за ней – услыхать ее речь,
Обонять ее шелк, уловить ее свет.
Объяснить, отвернуть, заслонить, уберечь!
Я ведь старше ее на четырнадцать лет.
Обернулась! Узнала! Упала на грудь!
Наконец-то мы вместе, один у нас путь.
Мы отныне вдвоем, насовсем, на века!
Два счастливых, хоть серых, угрюмых зэка!
Глажу руки ее. Растворяюсь в них весь.
– Ах, как странно, как страшно! Скажи: это здесь?
Теплый вздох. И молчанье. И долгость минут.
– Ты ведь хочешь спросить: тут ли пули пройдут?
– Это больно? – Не спрашивай.
– Все-таки? – Нет.
– Что же дальше? – Не наше.
– Но все-таки? – Свет.
Черный луч ее кос – у моих у седин.
Утоленно в висках: я теперь – не один!
Затворюсь в темноту, и – пускай, и пускай!
В коридоре тюремном стучит вертухай.
И всю ночь, до утра, и с рассвета – весь день
Заклинают ключи: «тридцать семь, тридцать семь!»
Владимир. Тюрьма. 1980.