У Дмитрия Шостаковича есть «Трио», посвящённое памяти его друга Ивана Ивановича Соллертинского. Великий композитор однажды заметил: «Работая над своими новыми сочинениями, я всегда думаю: а что бы об этом сказал Иван Иванович?» Вряд ли многим известно это имя, хотя человек он был весьма незаурядный.
Дмитрий Шостакович вспоминал: «...Говорили, что Соллертинский знает все языки, какие только существуют и существовали на земном шаре, что он изучил все науки, что знает наизусть всего Шекспира, Пушкина, Гоголя, Аристотеля, Платона, что он знает... одним словом он знает всё. Невольно у меня сложилось такое о нём впечатление, что это человек необыкновенный, что с ним трудно и неловко человеку обыкновенному, среднему, и когда в 1921 году один мой друг познакомил меня с Соллертинским, то я поскорее стушевался, так как чувствовал, что мне очень трудно будет вести знакомство со столь необыкновенным человеком...»
Однако вскоре Дмитрий Дмитриевич был поражён, что Иван Иванович оказался невероятно весёлым, простым, блестяще остроумным и земным человеком.
А стушеваться было от чего даже гениальному композитору. По словам самого Соллертинского, он знал тридцать два языка, без подготовки мог читать лекции на любом романском языке. Знал психологию, обладал феноменальной памятью. Мог наизусть читать страницы Сервантеса, им любимого, на языке оригинала. Он просматривал текст как бы по диагонали, запоминая всю страницу, потому мог прочитать только что вышедший роман «Пётр Первый», пока ехал в трамвае, попросив книгу у своих знакомых, оказавшихся попутчиками. Память была не только зрительной, но и слуховой...
Соллертинский уважал людей, имеющих мужество сказать: «Не знаю».
— Только дурак этого стыдится, — говорил он. Больше ценил природный ум, нежели знания, считая, что последние нетрудно приобрести и накопить, а ума занять не у кого.
В музыкознание Иван Соллертинский пришёл уже сложившимся учёным-филологом. По словам Шостаковича, казалось, что слушание музыки для него — величайшее из всех существующих наслаждений. В двадцать два года Соллертинский записал в своём дневнике: «Поведать о себе словами не могу. Музыка — тот идеальный язык, которому принадлежит всякая частица моего этоса».
В юношеские годы Иван Иванович внёс в записную книжку изречение Александра Блока: «Новое всегда тревожно и беспокойно. Тот, кто поймёт, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, тот перестанет быть обывателем». Эти слова — эпиграф жизни Соллертинского. Он язвительно говорил о критиках, которые бесстрастно пишут о страстности в искусстве. Самого его привлекали трагедия и драма, комедия и фарс, клоунада. Равно близки ему были Шостакович и Оффенбах, Достоевский и Чаплин. Все девять муз, по его словам, были одинаково дороги его сердцу...
Прадед Соллертинского был духовного звания. Отца Соллертинского тоже звали Иваном Ивановичем. Он был чиновником министерства юстиции, постоянно жил в Петербурге, но по долгу службы годами пребывал в других городах. В Витебске, куда он был направлен председателем окружного суда, он познакомился с Екатериной Иосифовной Бобашинской, женился на ней. Там в 1902 году и родился старший сын, по семейной традиции названный Иваном. В 1906 году они вернулись в Петербург, а в 1907 году Соллертинский старший скончался. Мать осталась с тремя малолетними детьми на руках. Летом 1919 года семья переехала в Витебск, где жили родственники матери. В 1921 году Иван Иванович уехал в Петроград, где поступил на романо-германское отделение университета, кроме того, занимался в институте истории искусств...
Соллертинский не раз повторял: «Знать свою профессию — это, прежде всего, любить её». Сергей Танеев однажды заметил, что специалист не любит, но умеет, а дилетант любит, но не умеет. Соллертинский являлся опровержением этого правила. Музыковед, театровед, литературовед, историк и теоретик балетного искусства (разбирался в технике танца как профессионал), знаток в области истории и философии. Знал наизусть все симфонии Малера и Брукнера. Читать партитуру симфонии было для него всё равно, что услышать саму музыку.
Людвиг Тик сказал, что ирония — это способность души подняться над собой. Приведший эти слова современник Ивана Ивановича заметил, что ирония — существенная сторона романтического восприятия, и что Соллертинский был романтиком по отношению к жизни и искусству, которому служил как рыцарь. И музыке он себя посвятил как наиболее романтическому из искусств. Иван Иванович не просто слушал музыку, он жил её ритмами, ощущал её не только душевно, но и физически, его дыхание становилось убыстрённым, прерывистым, порой выступали слёзы. Он был не только музыковедом, театроведом, литературоведом, но кем-то большим, подходя к искусству как к целостному гармоническому единству. Соллертинский был просветитель. Познакомить слушателей с неизвестными шедеврами для него было важнее создания книг. Благодаря Ивану Ивановичу были поставлены многие драматические и оперные спектакли. Он был художественным руководителем Ленинградской филармонии и добивался исполнения произведений многих композиторов, ранее в нашей стране не исполнявшихся. Лекции Соллертинского были в самых разных аудиториях и на самые различные темы. Они были импровизациями, чему помогали его огромные знания. Иван Иванович однажды шутливо пожаловался, что ему не хватило времени подготовиться к лекции, думал, что она состоится на четвёртом этаже, а её перенесли на второй. Считал, что лектор обязан уметь говорить о произведении и пять минут, и час, но в любом случае суметь сказать главное.
Иван Иванович умел найти общий язык с любым человеком, который был ему интересен. Был прост в общении, равнодушен к своей внешности. На замечание, что его костюм блестит, ответил, что это блеск советского музыкознания. Чувство юмора было изо всех его даров наиболее развито в нём. Склонен к мистификациям, остр на язык: «Талант и глупость долго не уживутся, глупость непременно одолеет талант». Многие отмечали его щедрость, чуткость, мягкость характера. У него было острое чувство временной ограниченности жизни. Уверял, что до сорока лет не доживёт (умер он в сорок один год). Из этого чувства — огромная жажда жизни, стремление сделать всё, что можно за отпущенные ему годы.
Говоря о музыке, Соллертинский вызывал в памяти саму музыку. Вот как он пишет о Фантастической симфонии Берлиоза, её пятой части под названием «Ночь на шабаше ведьм»:
«Берлиоз словно опьянён оркестровыми возможностями. Щедрыми пригоршнями он сыплет инструментальные находки одну за другой. Тут и высокие тремоло скрипок, и шуршащие, стрекочущие скрипки, словно имитирующие пляску скелетов, и пронзительный писк кларнета, излагающего окарикатуренный, опошленный лейтмотив, и колокола, и неистовствующая медь...»
О языке Соллертинского можно судить по его словам о Первой симфонии Малера: «Первые страницы партитуры, ещё влажные от капель росы. Оркестр в первой части разражается звонким молодым хохотом. Финал третьей части — бесконечная усталость разгримировавшегося шута. Веками культуры воспитанная стыдливость заставляет европейца при лирическом излиянии надевать маску («чаплинское» в Малере), нервный шок, идущий от музыки Малера, психическая напряжённость, та наэлектризованность атмосферы, которая ощущается во время исполнения произведений Малера и Чайковского. Рождение симфонии из песни. Демократизация симфонии».
Когда так пишут о музыке, хочется поскорее послушать эти произведения.
Умер Соллертинский в 1944 году в эвакуации в Новосибирске. Дмитрий Шостакович: «Смерть И. И. Соллертинского — это тяжёлая утрата для музыкального искусства. Немного было людей, так горячо и страстно любящих музыку... Он прямо ликовал при появлении свежего и талантливого явления. Он яростно ненавидел пошлость и дурной вкус, рутину и посредственность... Он всегда или любил или ненавидел. И с годами у него не пропало это качество, а всё больше обострялось... Пристрастие — это драгоценное качество всякого художника... Нет больше среди нас музыканта огромного таланта, нет больше весёлого, чистого, благожелательного товарища, нет у меня больше самого близкого друга».