Сергею Александровичу Соловьёву - с любовью.
«Все темней, темнее над землёю,
Улетел последний отблеск дня.
Вот тот мир, где жили мы с тобою.
Ангел мой, ты видишь ли меня?»
Поэт Федор Иванович Тютчев.
Письмо номер раз.
Натка, я - дрянной ребёнок. Меня не жалко. Так мне и надо. В садике перед утренником я сломала девчонке руку. Мы разучиваем танец: нас ставят в круг, дают по огромному красному обручу, и, сцепившись за них, мы дико скачем по кругу под «Тачанку». Нас завертело и понесло – так бывает, мы ничего не видим, мы – уже сплошной круг, он главнее нас, он управляет нами, и я разжимаю кулак – только посмотреть, что будет с кругом; Олька безмолвно вылетает на паркет. Меня волокут извиняться, - я же нечаянно! – через месяц, кажется, я увижу её руку без гипса - сплошной синяк.
Натка, я – дрянной ребенок. Я виновата, я заслужила. На тихом часе я лежу с открытыми глазами, за это на прогулках мне возбраняется играть со всеми, передвигаться и раскрывать рот:
- Поворчи ещё! – я стою на снегу около воспитательниц, как часовой. В других садиках хуже – там за то же самое раздевают догола и привязывают скакалкой к раскладушке или стулу. Мне везёт – я всего лишь наживаю хронический тонзиллит.
Натка, мы – дрянные дети. Во дворах не разрешают играть с нами; в садике – «Кикимора какая!» – за невыпитый кисель, хохот воспитателей – за пролитый на себя ацидофилин. Мы, впрочем, можем быть примерными – один раз, помню, были: за беготню по веранде нас оборали так, что мы просто заглохли, как побитые. Мы вечно всё делаем не так: играем не в те игры, не в те игрушки. Нас постоянно окружает чувство какой-то вины. О том, что мы делаем плохо, мы узнаем, лишь когда нас отловят и орут – сверху вниз, оглушая до полуобморока; я в ужасе убегаю, утыкаюсь в стену и реву в голос, задыхаясь от жалости к себе. Дома я отмалчиваюсь, потом послушно топаю спать и без слёз закрываю глаза, потому что знаю: сейчас снова случится что-то вроде любимого фильма, вроде «Земли Санникова», только в сто раз лучше. Я не сплю, я лечу, как в холодную воду, сначала – разноцветные точки, потом – рвётся дыхание, я под одеялом пищу от восторга: я смотрю, как на экране закрытых век начинает проступать мое странное кино с плёнкой, тлеющей по краям. Бешеные кадры, милые, до слёз любимые лица, все – дети, и каждый – герой; немыслимые имена, поступки и жесты; мы здорово спасаемся от всех, кто посягает на наши души – я лечу, как со снежной горы, хохочу и протягиваю руки – вот мир, где мне есть место, и где мне уже не нужно искать себе оправданий…
Письмо номер два
А мы тут плюшками балуемся, да-с… Город – обсахаренный леденец; снежок в сентябре – сладкая пудра тяжело налипла на зелёно-красных деревьях, ветки прогнулись аж до асфальта, - ну пальмы, ну Ялта, ни дать, ни взять! Так что мы тут как бы в «Ассу» немного играем, да-с… Если кому угодно «Ассу» воспринимать таким образом.
Добаловались, дожили. Ретроспектива. «Три песни о Родине» в ретроспекции… Такое бывает, Натка? Билетики в кармане, не спеши – успеем на троллейбус; народу на сеансе до слёз немного, по семейному всё, по-родному, душевно-с, глаза бы не глядели… А мы и не глядим – ни в глаза, ни друг на друга: Соловьёва любить почему-то стыдно. Вендерса – не стыдно, Формана – да ради Бога, Фасбиндера – на здоровье, а вот за любовью к отечественному фильму, не иначе, кроется нежелание познавать мир и тяга к суррогатам. Маразм какой-то. Народ, я сейчас восстану, вот посреди зала восстану с кресла и крикну громко: я люблю БГ и Янку, что не мешает мне слушать Дженис Джоплин и «Роллингов», я люблю Сергея Соловьёва, и от этого значение Милоша Формана нисколько не уменьшится. Не уверена, что не будет желающих примкнуть. Слава ретроспекции, вот видишь, какая польза…
Ну, да; ах, да – ретроспектива. Ты мне лучше расскажи, как мы с тобой попали на премьеру «Ассы»: если мне тогда было семнадцать, то тебе – вообще пятнадцать, да? Я – в Вятке: иду, разумеется, перечитав кучу рецензий; разумеется, тихонечко, как по ледочку – снежочку, со всем духовными предосторожностями. Иду исключительно из-за БГ и Цоя. О Соловьёве – понятия смутные, об Африке – вообще никаких, но ошибка в «сноске» в дате рождения БГ принимается на веру; а ты – прямо в Ялте… Мы ещё совсем не знакомы друг с другом и почти не знакомы с собой. Когда ругают «Ассу», мы – ещё поодиночке, и в себе – разброд и шатание. Я пытаюсь сопоставить все «тогда» и «сейчас» - в лучших критических традициях. Пытаюсь вспомнить, как я всё это впервые увидела… Почувствовала… Из зала вышла… Ну… И – всё. Ничего, вернее. Не было, Натка, первого раза. Премьеры не было. Так бывает – когда и любви такой, сияюще – первой, не помнят: «я прямо начал со второй»… Просто, ты знаешь, всегда было. И – никакой премьеры. Не приходило. Не уходило, тем более. Надо же, ишь, чего учинили – «ретроспектива»…
…Вот твой и мой город. Вот храм, а вот улица, «вот тот мир, где жили мы с тобою». Пусть он сегодня побудет с нами, совсем немного, ладно? Давай я пройду по прозрачному снегу, как раньше, и вспомню, как мне было семнадцать, и как мы ходили каждый по своим городам – мальчик Бананан, мальчик Гаврош, девочка Полина Аршанж, - а сейчас я не иду, я лужи перешагиваю. И тогда у нас у всех башмаки промокали до неприличия, и отекали руки по причине окаменевших от холода рукавов. А сейчас – нетушки: сапоги, перчатки, боязнь простыть, – хотя нет и не будет у нас никогда ни благоразумия, ни благосостояния, ни благопристойности. Натка, но где же привычка столь благословенная, где наше «жить быстро»? На что её обменивают, как её забывают, где теряют, не знаешь? – я вот тоже думала, что не знаю… И бенгальский огонь я держу теперь только над ванной, не дай Бог, на паркет брызнет. Слушай, кому это первому в голову пришло, что «Асса» – концентрация символов, которые все потом материализовались и сделались фенечками? (так и сияет пред мысленным взором кусок заголовка к обсуждению, там чёрным по белому: «…или набор феничек?») И вот мы в уши вешаем патретики любимых, на щеках помадою липкой рисуем «Асса», носим маечки с той же надписью, поём «Мочалкин блюз» на уроках – ага! – вот оно, добрызгались, попали на паркет, говорили же вам – идите в ванную, жгите там, чего хотите… Ретроспективу – в массы!
А за «массы» можно и по морде, да-с… Ну ладно, «поколение» сойдёт? Аксиомы из ряда тошнотворных: между двумя точками обычно проводится только одна прямая, - и «Перемен!» и «Полковник Васин» не про перестройку спеты. Параллельные прямые, говорят, не пересекутся даже на Луне, - и «Асса» – не фильм о молодёжной субкультуре. У круга нет начала и конца, - и мы - не потерянное поколение, мы вообще не поколение! Через одну точку может проходить сколько угодно прямых, - и мы – каждый по-отдельности. Потихоньку сознаёмся, что портрета поколения не получится, а если и состряпают, то групповое извращение, поминальник, братскую могилу, как в титрах к большим (и не очень) передачам ЦТ. Суровое время – «больше двух не собираться», «на куче имён» все попытки слепиться порождают клейкую массу и отвращают: хипповые мы, хиппейные!
Порождаю аксиомы в свою очередь, хотите – верьте, хотите – нет, вот моя ретроспектива. Что значит – сколько угодно прямых через одну точку, терпение точки не безгранично. Спираль времени – не вечный двигатель. Песни Гребенщикова - не «всяк понимает, как хочет». «Асса» – глубоко несимволична, социальной роли не играет и вообще в социальном спектакле не участвует, как же я была против перестроечной публицистики в кино. «Асса» – не слепок со времени и стать исторической вехой не стремится. Ей не нужно ничего завоёвывать и по воздуху разливаться, она за гранью наших «поколений», и, тем более – за гранью кинематографа, каким он здесь видится, кина не будет-с! Все сюжеты и определения, приложенные к ней, отмирают, не успев привиться. И поэтому «Ассе» ни в чем не нужно оправдываться…
Натка, а почему вообще нужно оправдываться? Почему все, кто занят чем-то серьёзным, тем более, на глазах у других, вечно обязаны что-то объяснять и растолковывать? От всего этого возникает ощущение какой-то бестолковой и малограмотной, но на редкость требовательной…не толпы, нет! – тусовки:
«- А у этого зачем так под носом черно: Табаком, что ли, он себе засыпал?
- Тень…
- …Ну, её бы можно куда-нибудь в другое место отнести, а под носом слишком видное место…»
Тусовки, которая, визжа, рвётся к причастности, к тому, что всё делается «про нас и для нас»... Натка, почему все так радостно кричат о каком-то провале «Дома под звёздным небом», хотя все этот фильм в таком нетерпении ожидали? Почему все морщат носики: «я слушаю ста-арый «Аквариум», «я люблю прежнего Соловьёва» (Михалков, кажется), группу именуют «Гарин и Гиперболоиды»? Люди, группа называется «Кино», и давно ли вам важно, что пишут гопники на стенах?
Натка, у нас как-то нехорошо понимают слово «принадлежать». Неграмотно понимают, устарело, по-буржуйски, супротив мирового интересу. Женщина – «принадлежит», земля – «принадлежит», искусство – тоже «принадлежит», и все – критики от этого, все – герои, все – причастны. Пропихаться в гримёрку, возопить пьяным голосом: «Боб, тебе тут сорок лет, приезжай к нам в Ки-р-ров!» – всегда пожалуйте-с. Я не понимаю, почему Бориса Борисовича Гребенщикова порой неглупые журналисты, хорошие, милые люди, но близко с ним, к сожалению, не знакомые, по ходу интервью именуют «Боб» (хорошо, если «Боря»). Боб. Это для Титова он, может, Боб, для Курёхина – Боб, для Гуницкого с Гаккелем – Боб, хотя они его, вроде бы, так и не кличут прилюдно. И не надо мне говорить, что «Боб» – это такое явление в русской культуре. Он-то, может, и явление, но брудершафта с тобой не пил, ты уж его прости, ага? А коль так – будь добр, соблюдай правила столь ревностно тобою оберегаемой и превозносимой русской культуры. И прости, прости, родной, да я не тебя ругаю, ты – молодец, ты – умница, ты делом занят. Я – себя, и тусовка эта – я, хипповая я, хиппейная…
Ретроспектива. Ну да. А чудное время было – смотри, Натка, Цой… «То легендарное время…» Вот – Цой стоит, а вот – Ялта, а вот – мы все, но о нас никто не знает, мы – за кадром, нет – мы в зале, нет – мы подразумеваемся, но нас не называют вслух, потому что никто пока не знает, как мы называемся. И мы не знаем. Пока. Натка, Натка, ну и что, что не застали, ну и что, что не успели ни к «Сайгону», ни к «Камчатке»? Натка, не верь никому, кто скажет: мол, время прошло, а мы и не знали… Мы его узнали. Мы и не думали опаздывать. Никакие мы не остатки, не огарки от большого костра. Зачем требовать причастности? Откуда нам знать, где наше счастье? Натка, посмотри – «вот тот мир, где жили мы с тобою»…
Письмо номер три
« - А «элитарность» у нас, мать, слово матерное! - Точно-с! Неприличное словечко-с, гей-гей!»
Ретроспектива: после «Чёрной розы…» мы с Викухой бежим в ночи по тротуару, догоняя, прямо как какую-то волшебную карету, нежно светящийся троллейбус. Задыхаясь, добегаем до остановки; наш сияюще –прекрасный троллейбус ещё несколько метров едет в клубах выхлопных газов параллельно нашему бегу и на той же вежливой, предупредительной, сияющей скорости удаляется в темноту. Мы долго и тупо бежим за ним, потом, остановившись и хохоча, решаем прогуляться остановочку – одну всего лишь! – пешочком. Сильно сказано-с! – летим по оттаявшему асфальту, врезаясь в лужи, лихо балансируя на изворотливых крышках коварно разверзшихся в ночи канализационных люков. Наконец, влетаем вместе с другими счастливчиками в вожделенный транспорт, промахиваем салон, останавливаемся и долго и безмолвно глядим на отражённое в кривом стекле лицо Толика Гнилюги где-то у окна.
- Толик – хороший человек, но с глюками в голове! – изумленно констатирует Викуха. Я мрачно соглашаюсь. Ретроспектива – она ретроспектива и есть. Что с нас взять? Послушай, почему через два года «Роза…», казавшаяся огромной, многочасовой, монолитной, теперь промелькнула так быстро, что мы смотрели её не дольше, чем можно смотреть на фотографию в руке? Почему «Роза…» не дает говорить о себе больше, чем того позволяет пересказ сюжета, цитирование песен и те…бр-р! – «фенечки», которые были подброшены Соловьёвым же для удовлетворения тотального любопытства? « - В каком жанре мы снимаем фильм? - В жанре исторического маразма с оркестром!» На «маразм» все кинулись, вереща; потом начались вариации: «капустник», «выпендрёжный апогей», «фарс»…
На премьере «Розы…» в Вятке (никак я опять о премьере?!) учинили сейшн в том же, как показалось, «жанре исторического маразма». Без оркестра, правда, но круто - заворачивались в красный флаг, читали антипартийные стихи, пили коньяк на сцене. Подозреваю, что не только у нас так было. Этим и кончилось. Так и в критике «Розы…» – в большинстве случаев, по крайней мере. Пересыпание имен и героев – как бисер; соцветие действительно великолепное, но потом – усиленное внимание к залпам «Авроры», к городу Мухосранску, к «товарищ Сталин тоже какает»… А потом всё это чуть ли не ставится в вину. И не только это. «Чёрная Роза» будет забыта быстрее, чем «Асса» - цитирую…
Почему нужно бороться за право остаться в памяти? Кто решит, заслужил ты того или нет? «Было ощущение, что некая заданная идея выражена в картине не полностью, недостаточно, и фильм получился каким-то…Не то, чтобы кустарным, но именно капустником. Он был каким-то ненастоящим, и это отталкивало». Почему и кому нужно давать отчёт, воплотил ли ты свою идею? Она – во всём, что ты делаешь. Изменить её невозможно. Ей изменить – тем более, там, где она, нет такого понятия. «Всё, что ты успеешь в жизни – это я»…
«Роза…» неприкосновенна и непредсказуема. В ней ещё сильнее то мощнейшее начало, которое вело от «Ста дней после детства» к «Спасателю» и дальше, от Лены Ерголиной – к Александре и Алике, не изменяясь и не изменяя, "не защищаясь и не уступая". А если кому-то очень хочется повздыхать о Лене Ерголиной, созерцая Александру при полном параде на крыше – я не знаю, была ли тогда увидена и понята Лена. «Чёрная Роза» будет забыта быстрее, чем «Асса»… Как можно забыть время, которое толком-то ещё не наступило? Не думать о нем – можно. Можно даже не видеть. А забыть…
Нам ещё долго быть здесь. Я жду того времени, когда снова и снова сойдутся те звёзды, что вели нас «дорогами странными». Потому что «Роза…» – воплощение некой…гармонии, неслышимой, невидимой, которая идёт из сказок и любимых воспоминаний самого раннего детства, которая заставляет прямо здесь, в жизни, встречаться с теми, кого любишь, и не расставаться с ними до тех пор, пока снова не выведет, как мальчика Митю, - на парусник, на «странную дорогу»:
«Нет на тебя управы,
Твое печальное право –
Оставить любимых сзади…»
«Розу…» мы ещё долго будем воплощать, Натка, мы ещё долго будем...
Мы ещё долго будем. Возможно, при жизни узрим собственную ретроспективу. Ничего в этом страшного нет – с тем условием, что минуем кое-какие условности. Новые фенечки, отданные «на растерзание» – «дом, в котором мы все живём», «триллер – боевик с рэкетом», «мог смотреться актуально», «фильм опоздал на два года», «как пророчество тоже не проканал» - к «Дому под звёздным небом» не идут ещё больше, чем все фенечки не шли к «Ассе». От этого люди злятся, называть-то как-то надо, и начинаются уже нехорошие вещи: от ещё более-менее невинных, – «Харе Кришна» испортила песню «О лебеде», - до серьёзных: на премьере, мол, от шара воздушного деталь оторвалась, ударила по серпу и молоту на фонаре – человека убило.
Зачем напоминать? Зачем это приплюсовывать, привязывать к фильму? Не к тому, что там, в фильме, происходит, – а к нему вообще? К его идее, да простят мне это! Почему мы так хотим, чтобы кто-то промахивался, просчитывался, а мы бы указывали: вот, мол, ошибочка-с… Или мы пользуемся тем, что нам не могут ответить? Мы долго и упорно будем говорить о беззащитности искусства, о том, что надобно беречь поэтов – как же, достояние республики-с, но почему мы не можем воздержаться от санкционированного хамства? С лучшими побуждениями, с желанием исправить и с нежеланием увидеть, как есть? Сергей Александрович, тут моей мысли – ни одной, я растаскиваю Вас на афоризмы, помните историю с «критикессой» – «фильм меня не удовлетворил»? «Принадлежать», «удовлетворять» – тут с ума сойдёшь. Из полузабытых афоризмов: «работники пера и топора». Да нет же, добрые мы, хорошие, и, правда, хотим, как лучше…
Мы ещё долго будем. В «Доме под звёздным небом» мы уже дожили до собственной ретроспективы. Мы – уже символичны, мы – классика, мы распались на народные мудрости; голос Цоя на Арбате, наши манеры, жесты, слова – у других людей; Маша Аниканова – в роли младшей сестрёнки Друбич (аналогия из Волковских сказок, дурная, наверное – сначала были Элли и Тотошка, а доделывали все сестрёнка Энни с Артошкой…) Монологи произносятся моментально; роли проживаются мгновенно; всё – скороговоркой; мы будем бояться НЕ УСПЕТЬ, да? – наверное…
А чудное время было, Натка, смотри, вот – Москва, вот – Нью-Йорк, а вот – мы, и мы – здесь, рядом, мы присутствуем, но нас не видно, мы – подразумеваемся; нас не называют вслух – зачем говорить об очевидном… А мы до сих пор не знаем о себе почти ничего. Всю жизнь – до тошноты: «кто виноват», «что делать», где наше счастье, а ведь кто-то – мы уверены! – виноват, и делать что-то в связи с этим ой как надо, вон и горн зовет, ура, вперед, за счастьем – вон той синенькой встрепанной ощипанной птичкой, ну не шастает же оно во дворе у пищевых контейнеров в виде голубя?! И всё-то вокруг нас кипят и клокочут надежды, которые лопаются из-за кого-то, как пузыри; всё-то нам кажется, что кто-то обламывает наши лучшие мечты и чаяния, что кто-то не удовлетворяет наших требований, сдает позиции, «а вот раньше было…»
Натка, всё на месте. Всякое искусство – массово, потому что прийти к нему, как в монастырь, может любой – при соблюдении определенных условий. Всякое искусство - элитарно, оно – для избранных: для человека и Господа Бога. Не надо требовать. Ждать от кого-то чего-либо – неэтично. Как неэтично – оправдывать чьи-то надежды. Учитывать пожелания. «Кому много дано, с того много и спросится» - не нами дано, и спросится не нами. «Человек видит поступки, Бог видит сердца, Он один – истинный судья». «Вот тот мир, где жили мы с тобою»… Посмотри, Натка, с высоты воздушного шара мы его ещё не видели…
Письмо номер раз
Натка, я – дрянной ребёнок. Как была, так и осталась. Матери до сих пор не позволяют своим детям водиться со мной и такими, как я. Дети по-прежнему не слушаются, и это, честное слово, не всегда к лучшему. Нам не на кого свалить свои грехи, хотя с детства мы поняли, что относимся к презренной категории «виноватых». И все кругом виноваты – не в наших бедах, так в нас самих, «ах, зачем меня мать родила»… С детства – чувство глубокой царапины где-то внутри; царапины, но не раны, вот ещё! – «детство трудное было, витаминов не хватало, бумагу ели…»
Детство не было трудным. В любом случае – не труднее и не легче, чем вся остальная жизнь. Может, оно все ещё не кончилось?
Мы остались детьми. Мы по-прежнему неприкаянны и по-прежнему задыхаемся от жалости к себе. Мы остались детьми, и поэтому у нас ещё есть шансы исправиться: играть в игры и игрушки, которые понравятся всем, кушать кисель и манную кашу, любить Буратино, а не Пьеро… Натка, я исправлюсь? У нас есть ещё возможность стать счастливыми… Объясни-ка мне, почему мы все с таким упоением на все лады повторяем за Андреем Тарковским: «В жизни есть вещи, гораздо более важные, чем счастье»? Кто видел счастье так близко, чтобы говорить о нём? Натка, вот послушай, я читаю на оценку: «На первых порах было счастье, бездушность, были чувства, над которыми мы не размышляли, и доброе начало в нас самих. Мы не знали друг друга, нас несло течение. Розовый диван ещё был обыкновенным диваном, а не тем, чем он стал для меня потом. Посредственность. Возможно. Но может ли счастье быть иным? О, Мадлен, почему мы не остались посредственными?» Натка, почему, а?
Дрянные уличные дети, знающие цену медяку в пыли и отворачивающиеся от всех сокровищ мира; наши письма – дневники Полины Аршанж, все до единого. Вечные «нищие городские подростки», мы всегда узнаём о кружении облаков над крышами по завихрениям пыли и мусора на асфальте. Мы всегда живём в сердцах наших городов, мы всегда – дети под обстрелом, кукушата из повести Приставкина, «жа-ло-сть», бегите, да бегите же, спасайтесь! – полыхает расстрелянный сарайчик; спасаемся, кто как может, «по трамвайным рельсам», на воздушном шаре, мы давно всем все простили, мы не отстреливаемся – только спасаемся…
Натка, я бегу туда, где параллельные сходятся, где Козетта увидится с Гаврошем, Полина Аршанж не расстанется с Серафиной Леу, с Банананом и Аликой ничего не случится. Натка, я бегу туда, где я больше – не дрянной ребёнок, и не нужно никаких сверхмер, чтобы попасть туда, наша Родина всегда дышала одним воздухом с нами – не надо ни пуль, ни выстрелов. Не нужно даже закрывать глаза, чтобы попасть туда, где нас всегда смогут простить и оправдать – «Вы меня любите? Вы меня, правда, любите?», где никто не виноват…
ГОСПОДИ, СКАЖИ, ЧТО НИКТО НЕ ВИНОВАТ.
Список процитированных и упомянутых произведений и авторов:
И. С. Тургенев "Первая любовь"
Мари-Клер Бле "Дневник Полины Аршанж"
Андре Ланжевен "Пыль над городом"
Б. Ю. Поплавский "Аполлон Безобразов"
Н. В. Гоголь "Портрет"
Лопе де Вега "Собака на сене"
Жозеф Бедье "Тристан и Изольда"
Анатолий Приставкин "Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца"
Елизавета Литовцева "Три песни о Родине" Сергея Соловьева"
а также:
Сергей Соловьев - изречения
Б. Гребенщиков, В. Цой, Я. Дягилева - песни
Цитата из мультфильма о Карлсоне