«ОТЦЫ НАШИ – ДОЛГИ НАШИ»
(глава из повести «Ныкалка или Как я был миллионером". О повести см. примечание к рассказу "А пошли они все в баню!".)
Вечером к нам домой неожиданно пришел Пекка Матвеевич Лесонен, отец Илмаренка. Первый раз пришел. «С чего бы это?» – подумал я. Мои родители и дядя Пекка до того дня по-соседски здоровались, но в гости друг к другу не ходили.
- Терве! В смысле, «Здрасте»! – сказал он в прихожей.
- Здравствуй, сосед! – мой отец вышел из-за кухонного стола, протянул ему руку и представился. – Николай!
- Пекка… В смысле, «Петр», по паспорту… – в ответ сказал Илмаренкин отец, кашлянул смущенно и достал из кармана бутылку водки «Московская». – Познакомимся, сосед?
- Давай, сосед, познакомимся. Тонечка, сообрази нам какой-нибудь закуски, - попросил папа маму и жестом пригласил дядю Пекку к столу, - Прошу!
- Э-как тебя разделали! – сказал мне дядя Пекка и мотнул головой отцу: – Надо поговорить…
- Боря, иди к себе, - приказал мне папа.
Он нарезал хлеб, сала, мама выставила на стол сковородку с жареными солеными окунями. Дядя Пекка налил по полстакана водки и подождал, когда мы с мамой уйдем из кухни.
Я закрыл за собою дверь, но все равно в щелочку мне было видно почти всё, что делается на кухне. Неспроста все это затевается!
- Ну, сосед, будем здоровы! – протянул свой стакан папа.
- Будем здоровы! – сдвинул свой стакан Пекка Матвеевич.
- Ты дом строишь? – спросил отец, когда они выпили и закусили.
- Строю… Надо где-то. Корни пускать. Дали участок здесь, надо хоть здесь дом строить. Себе и детям. Домой-то, на родину…
- Не впустили?… - продолжил за дядю Пекку мой отец.
- Не впустили, - подтвердил тот, разливая водку по стаканам еще на два пальца.
- Ну, Пекка, будем!
- Будем, Николай…
Они выпили.
- Какое у тебя дело, говори…
- Сын у меня, Илмари…
- Ну … и ?
- С твоим Борей подрался…
- Разве? А я и не знал!? Они же, вроде как, дружат? – удивился мой отец. Я родителям ни слова не говорил, что мы с Илмаренком поссорились.
- Как не знал? Вон он весь избитый!?
- О-хо-хо! – засмеялся отец. – Так ты грешил на своего? Нет! Пекка, - пустое! Это не твой сынок моего Борьку разукрасил! Нет! Что ты! – отец махнул в воздухе рукой перед собой. - Не волнуйся, Пекка!
- А я-то думал… - впервые за весь вечер улыбнулся дядя Пекка, и свободно выставил вперед левую ногу, чтоб ловчее достать из кармана пачку сигарет. – Курить можно у тебя?
- Кури! Это придурок этот, из четвертого барака, - как его? – Клязменек – не Клизменек, ну, полячишко мелкий, - знаешь? - который сидел уже дважды. Уголовник. Так это он, Клязменек, моего Бориса избил.
- Да? А я-то думал на своего! Вот гад! Мальчишку…
- Пустое! С этим …(тут папа произнес нехорошее слово) … я сам разберусь. Не волнуйся. Он от меня не спрячется… - жестко сказал папа. – А пацаны наши, - если что и не поделили? – так ерунда! Пускай сами разбираются.
- Да. Сами разберутся… - подтвердил повеселевший дядя Пекка.
Они перекурили, выпили еще, поговорили о том, какие печи лучше ставить, - «голландку» или «круглую», - какая печь сколько кубов дров за год жрет, и где хорошего мастера-печника искать, - дяде Пекке в новом доме надо было ставить две печки. За разговорами они допили поллитровку, которую принес дядя Пекка. Потом мама вынесла им четвертинку, которая оказалась у неё в запасе, стали пить её…
- Ты, как, Пекка? Воевал? На каком фронте? – спросил уже охмелевший отец.
- Я-то? На воркутинском… - хмыкнул невесело дядя Пекка. – Двенадцать лет. Сначала в Воркуте уголь рубил, отца там похоронил. В вечной мерзлоте. Потом «Мертвую Дорогу» в Заполярье строил… Слышал о ней?
- Слышал… - подтвердил мой папа и выпрямился на своем стуле.
- Двенадцать лет… Всю нашу деревню Лантиёкки, двадцать семь домов…, сто шестьдесят три человека…. в сороковом на грузовики, и эшелоном до Воркуты. Три месяца везли. А там… Там полдеревни осталось. В вечной мерзлоте. И мой отец там зарыт, и дядя, и два брата младших… Э-хэ-хэ…
- Что делать, Пекка? Нет в нашем мире правды… - удрученно насупился мой отец и за пустой стакан ухватился, как за поручень в автобусе.
- Нет, нету… Я двенадцать лет оттрубил по лагерям. Один срок кончается, новый накидывают. Только, когда Сталин помер, извинились и выпустили. А вся вина моя – что инкери родился… И на родину, в Сестрорецкий район не впустили… Нельзя! Почему? Кому мешаем?
- О-хо-хо, Пекка! Нет в нашем мире… - отстранил пустой стакан мой папа, не договорив фразу.
- Да, Николай… Двенадцать лет и три месяца, копеечка к копеечке – извинились и выпустили, - Пекка Матвеевич закурил, выдул дым как-то непривычно для меня, – не в бок, не вверх, а вниз, себе на грудь. Помолчал пару минут. Потом наклонился через стол и шепотом, словно чужую тайну выдал:
- Отец сказал мне перед смертью: «Нечего от других людей справедливости ждать да искать, ты сам по справедливости живи…» Двенадцать лет… Двенадцать лет жизни! Ты представляешь?
Дядя Пекка наморщился, обиженно поджал губы, словно собираясь чихнуть или слезу пустить…
Мой отец чиркнул спичкой, но прикуривать почему-то не стал, а долго, - пока маленький трепетный язычок огня съедал тонкое и белое спичечное тельце, - смотрел на горящую спичку. Отец задул спичку над самыми пальцами, бросил кривой уголек в пепельницу.
Илмаренкин отец тоже пристально следил за огоньком в руке моего отца, вздохнул тяжко, - во всю свою широкую грудь, - и, глядя на оконную занавеску, кому-то незримому почти незаметно кивнул несколько раз… Наверное, что-то очень-очень горькое вспомнилось ему.
- О-хо-хо, Пекка! Чего старые болячки чесать, – для новых места не останется! Ты же мужик! – напомнил ему мой отец как бы нехотя, глядя в сторону, и вытряхнул из чекушки оставшиеся капли по стаканам.
Дядя Пекка в ответ промолчал, насупился, - как Илмаренок, бывает, насупливается, - посмотрел на моего отца сбоку и чуть искоса, - посмотрел на его правую скулу и висок…
С той стороны, со стороны дяди Пекки, лицо моего папы пробороздил кривой и некрасивый двухголовый шрам. От угла рта и уха – вверх, через висок и высокий лоб, - в седые непослушные волосы.
В обычное время этот шрам на папином лице не бросался в глаза. Почти не угадывался. Только промятая лобная кость издалека смотрелась, как странная, ненужная помарка. Как битый капот над мотором…
Однако, стоило отцу принять на грудь «сто пятьдесят гвардейских» (как он сам иногда говорил), - шрам постепенно набухал и становился выпуклым на фоне его раскрасневшегося лица. Туго вязалась цепочка белесых бугорков, - следы торопливой и несколько небрежной работы фронтового хирурга в полевом госпитале. У нетрезвого отца резко и хищно прорисовывались ноздри, взгляд его становился тяжелым, черты лица жесткими, неприятными…
(Я лежал на полу в своей комнатенке, в щелочку наблюдал за нашими отцами, и мне показалось, что они сейчас могут поссориться, как мы с Илмаренком. Я лежал, затаив дыхание ждал продолжения их разговора, и в какой-то момент мне самому почему-то очень хотелось заплакать).
- Кхе-кхе! Да. Тут ты точно сказал… – прокашлялся Илмаренкин отец, неловко улыбнулся и даже чуть приосанился, - Да. Ты прав, Коля, прав… Нам еще новых тумаков придется принимать! Надо быть готовым ко всему... И дом надо здесь строить… Здесь, Коля, здесь... Где судьба велела. Ведь мы не в дурака подкидного играем. Второй раз карты не сдадут…
- Да-а, Пекка… Правда твоя: во второй раз карты нам не выдадут…
Отцы наши надолго замолчали, потом, не чокаясь, допили водку, молча встали, молча пожали друг другу руки и распрощались.
- Ты заходи, Пекка! Заходи не только по делу, а так просто, по настроению... Ты хороший мужик, - уже в прихожей, покачиваясь и опираясь одной рукой о стену, сказал мой нетрезвый отец.
- Спасибо. Спасибо, Николай. А я тебя к себе не зову. Пока не зову… В барак-то! Вот, построюсь к осени, тогда уж попрошу на новоселье! Не откажи, Коля!
- Не откажу…Спасибо, Пекка, уважил!
- И тебе – спасибо, Коля…
Пекка Матвеевич ушел, а отец остался в одиночестве за кухонным столом, о чем-то думал, думал, да так и уснул сидя, опираясь скрещенными руками о столешницу, и постепенно сдвигая вместе с клеенкой на край стола пустые тарелки, - это у него с войны такая привычка осталась: сидя за столом засыпать.
Если мама не уследит и во время не уберет тарелок со стола, - то обязательно какая-нибудь упадет и разобьется…
…. …. ….
Мы, как и прежде, вместе ходили с Илмаренком в школу, вместе возвращались после уроков домой. Вместе играли с мальчиками на улице, - но как-то реже, и игры стали другими. И, случалось, - если я утром замешкаю, то Илмари не дожидался меня, как прежде, у нас на крыльце, чтоб вдвоем вприпрыжку и наперегонки бежать к первому звонку. Да и я не караулил его, как бывало раньше, на крыльце школы, когда он задерживался в классе, чтоб именно вдвоем домой возвращаться.
Дядя Пекка, Илмаренкин отец, наконец-таки достроил свой дом, и переселился из барака всем семейством в новое жилище. И его старшая одинокая сестра Сусанна Матвеевна Лесонен переехала в Шанхай из Бесовца и стала жить в их доме в своей отдельной чердачной комнатенке.
К ней на чердак был пристроен отдельный вход, а посередине комнаты с невысокими потолками – рукой достать можно! – стояла печка на две конфорки. Сусанна Матвеевна была высокой, костлявой старухой, с темным, волдыристым, каким-то словно ошпаренным лицом. Тетки в магазинной очереди рассказывали друг другу, - и не хочешь слушать, а слушаешь! - что лицо у Сусанны Матвеевны было обожжено от извести. От работы на известковых печах досталось, мол, когда приходилось вручную обжигать негашеную известь в буртах во время войны, в Сибири, многие ссыльные такие ожоги заработали.
Сусанну Матвеевну как-то язык не поворачивался «теткой Сусанной» называть, её все на нашей улице и в соседских бараках звали только по имени-отчеству. Она мало с кем разговаривала, - только здоровалась и степенно склоняла голову.
Цветы она любила – до остекления глаз!
Каких только цветов она не высаживала-выпестывала по предзаборью участка своего брата, Пекки Матвеевича.
У других соседей в этих местах только чертополох, лопухи и крапива высажены были, а у Сусанны Матвеевны все лето цвели астры и ноготки, и садовые ромашки, и флоксы, и тюльпаны, и анютины глазки, - над которыми гордо подражали солнечному диску пышные диски георгинов.
С годами, глядя на цветы Сусанны Матвеевны, и другие соседи завели у своих домов цветники (взамен лопухов и крапивы), - и она всем, кто её просил, помогала рассадой, семенами и советами.
И еще Сусанна Матвеевна любила вязать из шерсти и цветных ниток. Целыми днями она сидела у себя в светелке и вязала, вязала, - и крахмальные кружевные вазочки, и салфетки, загадочные, как морозные узоры на стекле, и рукавицы, и свитера, и шапочки лыжные.
Из шерсти она вязала на «заказ», я сам носил её свитер лет пять, пока окончательно не вырос из него, уж очень удобный и теплый свитер у Сусанны Матвеевны получился…
Постепенно Пекка Матвеевич засадил свой участок в четыре сотки кустами крыжовника, смородины и яблонями, - в этом ему мой папа помогал.
Мой отец сам очень любил ковыряться в земле на наших четырех сотках, книжки по садоводству собирал, умел делать прививки на яблонях и вишнях и разбирался в северных сортах плодовых деревьев. Особенно холил он свой огород: четыре грядки и два парника. Редиска, свекла, цветная капуста, укроп, репа, зеленый лук, редька, помидоры и огурцы, - все у нас было своё, а не с рынка. Отец исхитрялся по два три урожая за один сезон с одной и той же грядки собирать. Все посадки у него шли по четкому календарному графику…
- Ты представляешь, Пекка? При Николашке Кровавом рабочим нашего Александровского завода по двадцать соток под дом и огород давали! – бурчал отец себе под нос, сидя на корточках и прореживая свежую поросль редиски на грядке.
- Надо же! – удивлялся Пекка Матвеевич, словно слышал эти слова от моего отца в первый раз, и присаживался рядом с ним на корточки – из вежливости, чтоб столпом над ним не возвышаться.
– Да, Пекка! Такие законы были при «проклятом» царском режиме … Я же местный. Коренной. У моего деда дом стоял около заводской церкви. Знаю… Да еще по два гектара на семью под пожни давали, за городом. Чтоб рабочие на себя сено косили, коров держали, ребят своих молоком поили. А наша родная советская власть - четыре сотки фронтовику выделила. Тьфу! Наградили, называется… - отец, не поднимаясь с корточек, закурил, посмотрел с прищуром на небо и снова сплюнул под куст крыжовника.
Отец докурил, воткнул скомканный бумажный мундштук «Севера» глубоко в рыхлую землю и, выдергивая ростки редиски, продолжил бурчать себе под нос уже полушепотом:
– Тьфу! За пролитую кровь, за раны фронтовые. Отблагодарили, называется… Курице негде высраться… Тьфу! «Землю – крестьянам, фабрики – рабочим!» Тьфу! Курице негде …
- Ты прав, Николай. Тут ты прав. Кур совсем негде держать. Какие уж там коровы? – соглашался с ним Пекка Матвеевич, поджидая свежей редиски на закуску.
Потом дядя Пека поставил у себя на участке баню, и мы часто парились вчетвером: Илмаренок, я и наши отцы. Мы с Илмаренком вдвоем воду в молочных бидонах возили и на пару дрова кололи, а дядя Пекка банную печь топил и за каменкой следил. Париться в хорошей компании в двадцать раз здоровей и веселей, чем в самой дорогой сауне и в одиночку!
Наши отцы по-настоящему сдружились и летними вечерами подолгу сидели вдвоем, - то у нас в саду под яблонями, то у дяди Пеки возле баньки на пеньках. Все рассуждали о чем-то, неспешно и обстоятельно выслушивая друг друга…
Примечание: Инкери, Финны-ингерманландцы — субэтническая группа финнов, проживающая на территории исторической области Ингрии (Инкери). Язык ингерманландцев относится к восточным диалектам финского языка. Во время репрессий по этническому признаку в 1930-е гг., а также во время Зимней и Второй мировой войн численность резко сократилась. Так, наиболее массовые депортации финского населения в Сибирь и на Дальний Восток происходили в конце марта 1942 года. (Википедия)