В детстве я увидел в одной книжке изображение наборной кассы и очень заинтересовался профессией наборщика. Однако я был уверен, что вручную давно никто не набирает. Когда я после двух лет учебы бросил институт и стал искать работу, то попал в небольшую типографию на платформе Московского вокзала в Ленинграде. Лишь там я узнал, что ручной набор еще существует. В эту типографию меня не взяли, но, увидев наборные кассы, я уже не мог думать ни о какой другой профессии. Обошел несколько предприятий, пока в одном начальник отдела кадров не приняла меня учеником наборщика, заметив, что профессия эта умирающая. Провели меня в огромный цех на последнем пятом этаже, где я обратил внимание на женщину в очках, показавшуюся очень интеллигентной.
Предвкушая занятие такой интересной работой, я почитал, что смог найти в библиотеке, об этой профессии. У Гиляровского вычитал, что он не видел седых наборщиков, так как они не доживали до пожилого возраста из-за туберкулеза — буквы ведь свинцовые. Тем не менее, в наборном цехе ленинградской типографии № 12 я застал в основном пожилых людей.
Два ряда реалов, то есть наклонных столов для набора. Посреди цеха гипсовый Ленин, выкрашенный под бронзу. Много цветов.
Меня поставили на разбор. Женщина, показавшаяся мне интеллигентной, оказалась разборщицей Ольгой Ивановной Бреховской, нестарой еще пенсионеркой. Кроме нее разбором занималась восьмидесятилетняя женщина, которую очень волновало, какие цветы будут на ее похоронах, на что Ольга Ивановна отвечала: “Тогда тебе будет все равно!” Бреховская была очень говорлива, уснащала речь матом, даже мелькнуло забавное сочетание: “Я говорю сыну: “...твою мать”. Ругала молодежь за длинные волосы и возмущалась женщиной, которой поручили выбрать подарок коллеге, а она купила бюст Ленина.
Разбирать наборные формы сначала было сложно, но потом глаз привык распознавать доли миллиметров, на которые отличаются друг от друга размеры букв и пробельного материала.
Может быть, из-за множества пожилых людей было ощущение, что я попал в наборный цех на стыке времен. И, когда читаю воспоминания о Достоевском и его отношениях с наборщиками, то могу зримо представить наборные цеха того времени, правда, в девятнадцатом веке не было ламп дневного света.
Добродушную подсобницу, подсыпающую шрифты, звали Екатерина Яковлевна Невская. У нее был сын Саша. Слова песни “Ехали на тройке с бубенцами” она на слух воспринимала иначе: “Ехали на стройку...”
Лицом ко мне работала Нина Смирнова, тридцатипятилетняя женщина, набиравшая же-лезнодорожное расписание. Руки ее так и мелькали. Даже коллеги удивлялись скорости ее работы. Нина подшучивала над названием станции Петушки, которое часто фигурировало в расписаниях — огромных толстых книгах для железнодорожных кассиров. Смирнова носила парик, который на работе снимала и клала на окно. Парик был точно такой же, как и ее собственные волосы, носила она его для тепла.
Рядом с ее рабочим местом стол мастера Нины Михайловны, совершенно седой пятидесятилетней женщины. Она оправдывала значение слова “мастер”, так как сама умела делать все, что требовала от рабочих. Нина Михайловна часто пользовалась счетами, что меня очень удивило — ведь она подсчитывала на них пункты и квадраты — типографские единицы измерения.
Много блокадниц, которым достался в войну адский труд — замерзшими руками брать из кассы обжигающе ледяные металлические литеры! Одна вспоминала, как в блокаду пришла в гости, и ее уговаривали подождать угощения, варился ремень.
Десятка два человек, и всего двое мужчин. Когда-то это была сугубо мужская профессия. На старинной фотографии наборного цеха тогда еще синодальной типографии — огромный зал с иконостасом в углу и десятки бородатых наборщиков.
Один из мужчин, Николай Федотович, набирал железнодорожные билеты и другие бланки строгой отчетности. Эти формы он закрывал решеткой и запирал на замок. Николай Федотович так чихал, что весь огромный цех вздрагивал от испуга.
В цехе постоянно звучало радио. Из-за разницы музыкальных вкусов Бреховская часто ругалась с Ниной Мальцевой, которая любила воспитывать Ольгу Ивановну, на что та отвечала бранью. У пятидесятилетней Нины был огромный слой косметики и шиньон. Однажды она болела, и ее навестили коллеги. Визитеры потом рассказывали, что дома без грима она страшнее германской войны.
Много других работников со своими характерами, странностями и достоинствами. Очень симпатичные женщины лет семидесяти, годящиеся мне в бабушки. Немного озорная Ольга Александровна Орлова. Чересчур строгая совершенно седая моя однофамилица Лидия Афанасьевна Михайлова, вспоминавшая, как в годы войны в поле над ней низко пролетел немец-кий самолет, летчик которого погрозил ей пальцем. Анастасия Павловна Романычева, любившая арию Грязного из оперы “Царская невеста” (“Куда ты удаль прежняя девалась”). И еще несколько человек. Все знали вкусы друг друга и семейные обстоятельства. (Большинство из них прожило больше девяноста лет).
Слышал перепалки наборщиц помоложе. Одни задерживаются после смены, чтобы больше заработать, но зато потом им пересматриваются нормы (хотя руки наборщиков не стали быстрее с девятнадцатого века), в результате другие теряют в зарплате. Владимир Саввич Красовский вспоминал, как в довоенные годы стахановское движение внедрялось в типографии. Выбранный в передовики человек только набирал буквы в верстатку и тут же передавал их другому наборщику, беря следующую верстатку. А выключкой строк, то есть доведением их до формата, занимались другие. В результате выработка стахановца достигала фантастических размеров.
Владимир Саввич рассказал любопытный случай из нового времени. Для эксперимента попробовали набирать более легким и безвредным пластмассовым шрифтом. Печатник плохо заключил набранную форму в раму на талере машины, и при пуске набор вылетел на пол под ноги проходящему директору. Печатник нашелся:
— А это эксперимент проводится!
— Прекратить эксперимент! — заявил возмущенный директор.
Часто хорошие начинания губятся из-за невежества руководителей. А полиграфическая темнота начальников порой вызывает смех. У одной линотипистки муж, тоже полиграфист, был на сборах в армейской типографии. “Партизаны” (так их называют) целыми днями бездельничали, а на вопрос начальства отвечали, что ищут прописную, то есть заглавную, точку.
— А, понятно, ну ищите!
Тезка и однофамилица знаменитой балерины, нормировщица Нина Сергеевна Тимофеева прихрамывала и ходила с палочкой — одна нога у нее была короче. Она взбиралась на стол в своем кабинете, где наверху было окошко в цех, и наблюдала, кто во сколько пришел. В цехе висели большие часы. Я представил, какая атмосфера была в сталинскую эпоху, когда за опоздания сажали. Типография раньше принадлежала железнодорожному ведомству, в былые годы все работники ходили в железнодорожной форме, а провинившихся сажали на гауптвахту.
Через два месяца работы на разборе меня поставили учиться наборному делу. В учителя определили Антонину Андреевну Рудакову, пожилую пенсионерку. Не очень приветливая, она чаще называла меня по фамилии. Сначала велела мне разложить по ячейкам наборной кассы бумажки с названиями букв и изучить их расположение. Кассу я освоил через полтора часа, чем вызвал удивление мастера Нины Михайловны:
— Обычно на это уходит недели две. У тебя, наверное, талант наборщика!
Набранные мною формы Антонина Андреевна проверяла, никак не комментируя, так что я оказался скорее самоучкой. Вскоре я уже самостоятельно набирал бланки любой сложности к удивлению начальницы цеха Антонины Никоновны, пятидесятилетней женщины с прической в виде конского хвоста.
Через девять месяцев я ушел служить в армию. Когда вернулся, от огромного коллектива осталось несколько человек, так как предприятие перепрофилировали и вместо книг стали выпускать железнодорожные билеты и бланки. Ликвидировали хранилище с сотнями контейнеров, расположенных до потолка. В них хранились свинцовые страницы книг. Сбросили 38 тонн новенького шрифта в пятикилограммовых пачках, похожих размером на небольшие книжки. Мы передвигали тяжеловесную наборную мебель в цехе. Линотипное отделение ликвидировали. На пятом этаже сделали загородку и поставили только два линотипа. Оставили трех наборщиков и одну линотипистку — Валю Годляускене. Начальница попросила меня освоить еще и машинный набор, чтобы можно было помочь Валентине, а также заменять ее в случае необходимости. Валентина Алексеевна стала обучать меня своей профессии. Любопытно, что второй линотип, который стал моим, находился на том самом месте, где стоял наборный реал, за которым я обучался ручному набору. Учебники не рекомендуют совмещать печать на пишущей машинке и работу на линотипе, так как совершенно разная раскладка клавиатур. На линотипе девяносто клавиш. Никогда мои пальцы не путали клавиш, хотя дома я пользовался пишущей машинкой.
Странная профессия на стыке материального и духовного производства. Может, поэтому наборщиков до революции называли “господами”. Владимир Саввич Красовский вспоминал:
— Мне в юности рассказывали дореволюционные наборщики, тогда уже старики. “Господа наборщики” ходили с тросточками. И не только для форсу. На конце палки был гвоздик. Когда все было пропито до очередной получки, наборщик этой тросточкой поднимал с земли окурок.
Я очень перепугал свою бабушку, выбрав эту профессию. Ей с двадцатых годов в Томске запомнились два дальних родственника — наборщики и большие пьяницы.
В детстве я из всех игр предпочитал кубики. И нравились всякие "печатки" — продававшиеся в магазине резиновые цифры для указания цены или буквы, вырезанные мною из ластика. И я словно до сей поры играю в любимые игры, так как процесс набора напоминает составление кубиков, а бабашки (есть такой пробельный материал) даже похожи на кубики. Так что играют не только спортсмены и актеры. В идеале любая профессия должна приносить радость, чтобы человеку было странно: за удовольствие ещё и деньги платят.
Из семи нот — вся музыка мира. Из тридцати трех букв — вся мировая художественная и научная литература. Наборная касса наглядно это показывает. Металлическая строка ручного набора или отлитая на линотипе... Образно говоря, я могу пощупать мысль руками. Не зря многие писатели упоминают наборщиков и свои рабочие отношения с ними. Марк Твен, Ярослав Смеляков, Брет Гарт сами были наборщиками. У последнего и псевдоним от названия типографского сплава — гарта.
Когда-то все книги набирались вручную. Владимир Саввич рассказывал мне, что, когда он пришел в типографию в 1934 году, в цехе было двести наборщиков. Затем линотипы потеснили ручной набор. Я застал десятка два наборщиков, а потом остались только я да Владимир Саввич. Правда, это было связано не с введением новой технологии, а с изменением профиля выпускаемой продукции. Вместо книг стали печатать миллионными тиражами железнодорожные билеты и бланки, так что в то время любой человек сталкивался с результатом моего труда, держа в руках билет на поезд.
У меня с сибирского детства сохранилась книжка “Морской волчонок” Майн Рида, изданная в 1959 году Калининским книжным издательством и отпечатанная в областной типографии, в которой я стал работать с 1983 года. В детстве я не мог предположить, что когда-то она будет местом моей работы.
Я иногда шучу, что в городе постоянная выставка моих работ: афиши — мимолетные создания, которые повисят и уходят в небытие в отличие от книг. Печатают афиши на машине, сделанной в немецком городе Аугсбурге аж в 1907 году. У печатницы афиш вполне осязаемая продукция, а у меня? Странная профессия. Вроде бы очень реальная — металл, тяжелые фор-мы, грязные от типографской краски руки, а следов работы нет. Вернее, только они и остаются. Буквы возвращаются в кассу, линотипные строки переплавляются, а остается только оттиск — труд печатников, след от набранной мною формы.
Век компьютеров сливает материальную и духовную сферы труда. На сегодняшний день компьютеры — последнее слово в деле, начатом И. Гутенбергом, а я каждый день наглядно вижу историю усовершенствования техники превращения произнесенного или обдуманного слова в печатное. На работе — наборные кассы двух видов раскладки букв и клавиатура линотипа, а дома — клавиатура компьютера.
2003
На картинке - раскладка наборной кассы.