Отцова бригада рубила им избы. По-русски – топором и пилой. А там казаки жили в хатах. В маленьких беленых домиках. Их еще называют мазанками. Они даже изнутри белые – чистые и прохладные летом. Мы с девчонкой каждый раз разуваемся. Голым пяткам холодно от крашеных половиц. И в нос шибает запахом молока. Потому что в каждой хате на уютной кухне круглые сутки строчит сепаратор – собирают масло. Приятно пить молоко большими студеными глотками из эмалированной кружки.
Мазанку сложить – вроде, и мужиков не надо. Это женская забота: смешать в большом чане глину, накидать туда соломы, добавить кизяков и утоптать все как следует. Босыми ногами. Народу на помощь новоселу собирается много, как на праздник. Дело это затевается в выходной. Казаки стоят, покуривают да покрикивают. Казачки в длинных намокших юбках таскают воду, наваливают глину. Босые мальчишки и девчонки пляшут под солнцем во влажном месиве. Это не тяжело, только соломка иногда колется.
Делается все это в начале лета. Чтобы саманные кирпичи успели просохнуть под солнцем. Брикеты быстро затвердевают, а готовые саманные домики только крепчают от лета к лету. Труднее всего было натаскать достаточно воды. Пресная вода здесь такая же редкость как деревья на сруб. Потому дело наладили возле соленого озера. А помылись мы потом в бане такой же соленой водой.
Плотники чаще просто перебирали старые дома и поднимали их заново. Потом плотничья бригада переходила с хутора на хутор за новым заказом. А я – вместе с отцом. Только на хуторе Красавка избу ставили из свежих бревен. Откуда-то их завезли хозяева. На хутор мы пришли пешком. Отшагали по пыльной проселочной дороге верст десять. Только на виду у хутора нас догнал старик на упряжке. Так что мы заехали важно: на бричке – через плотину, перегородившую пруд, и наверх, к обтесанной новостройке.
Изба росла на видном месте – на холме над прудом. То ли это было прежнее хозяйское место, то ли мой отец-бригадир посоветовал здесь поставить дом – не знаю. Бревна ложили все выше, так что едва успевали поднимать подмостки вслед. Работали плотники с утра до вечера. Хозяйка готовила им обеды, а я с хозяйской девчонкой и прочей ребятней собирал в саду вишню для вареников. Ели ее, тугую на губах да раннюю, пригоршнями и выплевывали косточки, кто дальше.
Когда установили стропила и положили доски под железную крышу, плотничья часть в доме закончилась. Дом поставили по-русски: на каменном фундаменте, с глубоким подполом, высокими, чисто струганными потолками. Конечно, оставалась еще внутренняя отделка – окна и двери, перегородки да крыльцо. Но вся эта столярка казалась мелочью, с которой был готов справиться хозяин-казак.
На другой день мы покидали теплый хутор. А пока хозяева накрыли по вечерней траве прощальную скатерть – с пупырчатыми огурцами, влажными помидорами, красным компотом из вишен, холодным от чего-то салом и местной горилкой. Так бы полюбовно рассчитались и разошлись, если бы отец, подвыпивши, не предложил хозяину побороться. Здоровый казак, тяжелый на подъем, совершенно не собирался напрягаться в конце крепкого застолья. Да и по характеру он был миролюбив, как та смиренная лошадь, на которой мы добрались. Но отец кого хочешь заставит!
Никакой борьбы таки не получилось. Отец не смог перекинуть через себя тяжеленного казака и просто попал под него. Как под машину. Отчего-то мне было ужасно неудобно: то ли за неуклюжее поражение отца, то ли за его нелепое предложение. А он, разгоряченный, хотел попробовать еще раз. Его едва отговорили плотники...
Впрочем, через неделю-другую мы с ним вновь вернулись к тому дому над прудом. Может, отец оставил часть плотницких инструментов, может – за окончательным расчетом. Только живо запомнилось, как летела мне с холма навстречу хозяйская девчонка – глаза как пара вишенок, казацкая дочь. Будто казака с войны встречала: платочек сполз на плечи, волосы разметались, и белые коленки наперегонки мелькают. Я потом такое только в кино и видел.
***
Я никак не мог его догнать. Его, маленького пацаненка, года на два младше меня. Обидно! А он дразнился и улепетывал. В смешных штанишках и сандаликах. Или, может быть, босиком. Так обидно бывает только в детстве. Я бежал за ним вдогонку, а у него только пятки сверкали! Такого со мной еще не было, чтобы я не мог кого-то догнать. Не случалось. Там, где я вырос, я бегал, пожалуй, быстрее всех.
Возможно, только Бориска был проворнее меня. Как-то мы на спор бежали до столба, и он меня обогнал. Тогда я сказал, что он неправильно запятнал столбик, не в том месте. Но все равно было ясно, кто проиграл, и мне было очень обидно. Но не так обидно, как теперь, когда я никак не мог достать коротконогого мальчишку в смешных штанишках. Я гонялся за ним вокруг клуба – туда и обратно, но никак не мог его достать и заставить замолчать. Вот тогда я и вспомнил своего друга Бориску, а еще Вовку, которые, если бы были рядом, мигом бы мне помогли. Потому что возле клуба стояли два пацана постарше, которые не давали мне подступиться к моему малолетнему обидчику.
Клуб был новый и большой. Рядом с ним еще пахло краской и штукатуркой, а вкруговую, впритык к стене, пролегала бетонная опалубка, по которой так удобно бегать. Но мне от этого было не легче. Я был один и чужой в этом местечке с новеньким клубом, куда по вечерам стекался народ на фильм. Застыла летняя жара, и в этом южном хуторке с соленым озерцом за околицей не было ни одного тенистого угла. Разве что под стенами этого высокого клуба, который, конечно, в полдень был заперт, и где днем никого не застать. Не считая этих мальцов, с которыми я прежде благополучно познакомился, и которые вдруг сегодня оказались зловредными.
Чем они меня в тот момент обидели, уже не вспомнить. Но чем-то сильно задели, раз я побежал за одним из них разбираться. Он был смешной и нелепый, тот малыш. Кажется, рыжий и конопатый. Его самого бы задразнили в любом другом месте, но не здесь. Это был их хутор. А я оказался там чужой, приезжий. Они были свои, а я посторонний. И не важно, что накануне я играл вместе с ними в футбол. В одной команде. Теперь это не имело никакого значения. Я был для них чужой, и ничего с этим не поделаешь.
Я был один под этим жарким чужим солнцем, от которого некуда спрятаться, в хуторе без единого дерева, где все прохожие на виду, как на сковородке. Где-то далеко остался мой дом, где по утрам мама пекла блины. Там по зеленой траве носились мои друзья, Вовка и Борька, то и дело забегая в прохладную тень от больших деревьев, которые держат небо в наших краях. Они даже не понимали, как это – купаться в тени, потому что не ведали, как воздух настолько спекается, что становится густой и вязкий как теплый томатный сок. И они не замечали, как это приятно – быть дома и бегать по траве, а еще купаться в тени.
Потому что здесь травы не было, и моего дома тоже. И мне не хватало моих друзей, чтобы остановить эту бессмысленную погоню за мальчонкой, который что-то мне там сказал, и теперь сам не знал, как все это прекратить. Потому что там стояли два его товарища и подзуживали его. И мы носились с ним вокруг нагревшегося клуба, как два бычка, привязанные к колышку, которых одолели слепни, и что взбрыкивали неподалеку, задрав хвосты. Но привязанные к колышку, они никуда не могли умчаться, а только носились на веревке, не ведая, что бегают по кругу.
И я бегал за этим мальчишкой вокруг клуба, потому что было жарко, было одиноко. И лучше уж было бежать за этим неказистым мальчишкой, чем в жару одному скучать по дому. Потому что мне было всего девять лет, и я в первый раз уехал из дома с отцом и ужасно соскучился. Но я не знал, что я уже два часа скучаю по дому. Мне просто не хватало моих друзей – Вовки и Бориски, которые до того всегда были рядом. И утром, и вечером, и в обед – стоило мне только выйти на улицу. И они тут как тут. Всегда.
И они до сих пор там, на моей родной улице, мои друзья детства – Вовка и Бориска. И всегда выходят мне навстречу, когда бы я ни приехал. А тем жарким летом я уехал с отцом в степные края. И впервые почувствовал, как мне их не хватает – соседа Вовки и Бориски, который бегал быстрее меня.
***
То было удивительное лето. Лето моей первой любви. На хуторе Красавка я не мог не влюбиться. А приехал я туда с отцовой плотничьей бригадой в мои неполные 10 лет. Железнодорожный разъезд принял нас грязью и дождем. Больше дождя в то лето не выпадало. Разве может выпасть дождь, когда ты счастлив?
Мы пришли на хутор пешком. В степи я боялся, что мы заблудились. Тракторист нас высадил с прицепа посреди дороги и указал, куда идти. И мы зашагали по широкой бесконечной равнине. Семеро мужчин с топорами в заплечных котомках как семь самураев, и я с ними. Топоры лениво лежали среди скатанных мешков, потому что ни одного дерева вокруг не было. Горизонт был плоский, как сковородка.
Мы вышли на хутор из безостановочной степи. Такой долгой и гладкой, что опасно было оглянуться, чтобы не сбиться вбок. Я глядел под ноги и смотрел далеко вперед. Под ноги, чтобы не затоптать тюльпаны, и вперед, потому что их там было бесконечное множество.
А, теперь, когда я оглядываюсь, я пытаюсь разглядеть в бездонном солнечном мареве тех светлых людей, с которыми я провел лето.
Раньше я хотел туда приехать и застать врасплох всех моих прежних друзей. Пока они еще были молоды и никуда не успели уехать. Какими же молодыми были тогда мои родители! Радостными и красивыми, похожими на артистов из фильма их первой встречи – «Весна на Заречной улице».
На хуторе Красавка я провел только одно лето. Одно лето без капельки дождя. Сплошное солнечное лето. Хутор Красавка мне теперь часто снится. Снится осенняя Красавка, и снится хуторок зимний. Как будто я приезжаю к тем моим приятелям, и мы ходим, ищем прежних друзей. Но почти никого не застаем дома.
Иногда я брожу там во сне с моим отцом. Постоим рядом с маленькой гостиницей, где мы тогда с ним жили. Проходим хуторской магазин с роскошной продавщицей, куда я изредка забегал за карамелью. Доходим до большого нового клуба, пахнувшего штукатуркой и свежей краской, где по субботам народ стекался на фильм. И отец ставил меня в очередь за билетами к узкому окошечку кассы, пока курил с мужиками. И мы все вместе смотрели индийское кино. А потом люди плавно рассыпались по домам на все четыре улицы, сигналя огоньками папирос.
Я люблю тебя, хутор Красавка. Хутор того солнечного лета. Лета моей первой любви. Где я с мальчишками месил босыми ногами глину с соломой для саманных кирпичей и купался в озерцах с солоноватой водой. Где огороды называют бахчой и не огораживают заборами, потому что не из чего их ставить. Где я не помню собак, потому что не было заборов, откуда им лаять.
А все-таки я встретил потом солнечный осколок моей первой любви. Поймал отражение того счастливого лета. В лице высокой юной красавицы Олеси. Которая попросила меня достать ей билеты домой. У Олеси волосы цвета колосящейся пшеницы и легкая улыбка, похожая на встречу с утренним солнцем. И еще у нее особенный виноватый голос, как будто она заранее просит прощения, что она вот такая красивая и ничего с этим не может поделать.
Я ее понимаю и прощаю, и ничего от нее не требую, хотя мне три дня пришлось беспокоить разных людей, чтобы отправить тихую красавицу Олесю домой. Только один невинный поцелуй, солоноватый, как чай в тех местах. В степи между Волгой и Доном. И ее родина оказалась совсем рядом с тем чудным краем, куда мой отец выезжал на заработки и почему-то взял меня с собой. И она поехала туда, где я когда-то случайно провел одно бесконечное лето, пока за мной не приехала мама.
А может быть, девушка просто по-доброму выслушала меня, ей захотелось сделать мне приятное, и она, сама того не ожидая, сказала, что ей нужен билет именно туда, где живут чудесные люди из лета моего детства.
Я никогда не поеду в те места, чтобы не развеять мое ощущение счастья. Пусть то лето будет для меня бесконечным. Потому что если долго идти и не оглядываться, кажется, что позади тебя ничего не меняется.