Паша-Паша-Паша-Паша-Паша…
(прощальное слово собутыльника)
эссе.
Памяти Пааво Воутилайнена,
финского поэта и журналиста,
убитого пьяными хулиганами.
1.
О том, какой Ты был поэт и журналист — скажут другие.
Я Твоих стихов не читал, языком финским не владею, а переводам плохо верю… Уж прости.
Скажу Тебе, что не успел сказать при жизни, — повода не было, да и как-то неразумно было живому, такому живому, как Ты, Паша, говорить в припухшее от алкоголя лицо своими опухшими от пьяни губами возвышенные и восхищенные речи.
Ведь это только в анекдотах пьяницы талдычат друг другу: — "Ты меня любишь?" — "А ты меня уважаешь?"…
Я Тебя уважал и любил.
Ты был большой и добрый.
Большой и телом, и маской, с которой ты сжился, и которая стала частью Твоей. Все мы носим маски: —
"Без маски жить нельзя на свете! Нет!
В них прячем душу и Любви секрет!"
(Исполнять на опереточный мотив).
Даже, когда нас в пьяных разборках бьют по морде, нам чаще всего достается именно по маске, а не по лицу… Маской мы охраняем себя, своё СУЩНОСТНОЕ, от пошлости мира, от непонимания современников, — Ты помнишь, Паша, у Есенина? — "Извозчик! Куда сапожищами!?"
Твоя маска — Вакха, весельчака, гуляки, пьяницы и бабника; Твоя маска — шизанутого поэта, ведь: — "Поэзия — есть добровольное сумасшествие!"
Я помню, Паша, как Ты гордился, что Ты в Суоми побывал в дурдоме! Гордился Ты несколькими неделями в зарубежной психушке, как Нобелевской премией! Ты счастлив был, что воистину Ты "не такой", не похож на всех, что Ты — болен Поэзией!
Я подсмеивался, Паша, над Твоею гордостью и мне нравилась она…
Помню, как впервые из-под Твоей маски на меня взглянул Ты сам: Ты, будучи в нетрезвом виде, облапал меня в пьяные объятья, — (а я страх, как не люблю обниматься с мужиками; с бабами лет до тридцати пяти — сорока еще можно, допускаю, бабские объятья мне вытерпеть удается, а мужские руки на своих плечах — страх, как не люблю!), — облапал, придавил и заорал громоподобно: —
— Палтус! Ведь ты же Салтуп — значит Палтус! Охо-хо-хо! Можно, я буду звать тебя Палтусом? Ты не обидишься? А? Салтуп-Палтус!
И вдруг на секунду Ты примолк, и из-под нечесаной бороды пьяного Вакха выглянул деликатный и чистый мальчик: —
"Ты не обидишься?
Ты вправду не обидишься?
Взаправду?
Я не хочу тебя обидеть
Своею шуткою
Не очень, может быть, и ловкой,
Ведь и меня частенько обижали,
Поэтому
Твою обиду я легко могу понять, —
Но Салтуп-Палтус, — это так забавно!
Так близко по сложенью звуков,
А я люблю со звуками играть…
Ведь я Поэт,
И звуки для меня — хрустальные игрушки…
Поэтому, — Поэт-Тому! — Кому-Поэт? —
— прошу тебя,
Не обижайся,
Ладно?…"
Мальчишка, —
Ты, —
Которого успел я разглядеть, —
Был свеж и чист,
Причесан на косой пробор
И галстук-бабочку носил на шее тонкой.
Наверное он пел недавно,
Пел только что,
С другими мальчиками в хоре, —
Высокий и торжественный —
Хорал! —
— звеня дискантом в поднебесном своде!…
И тот хорал еще звучал в его
Душе…
В Твоей душе,
Мой добрый собутыльник…
2.
Когда Ты шел по городу огромный и косматый, раздвигая могучим пивным брюхом пространство мира и размахивая руками, — такой свободный и размашистый, — что прохожие издали вдавливались в стены домов, освобождая Тебе вольный путь, водители иномарок испуганно тормозили, выглядывая в зачерненные стекла, а стоящие у тротуара пустые "жигулята" скулили и тявкали Тебе вслед противным противоугонным лаем…
Под добрым пузом Твоим висели пустые ножны из-под "пукко", — (по Фрейду, — символом импотенции, нерабочего фаллоса, — Тебе повезло: Ты этого не знал!) — набитые авторучками, как газыри патронами у горца.
Декоративно, но, — "Во всеоружии!"
Забавная и милая деталь…
— Палтус!!! Эт-то ты, Палтус!!! Я хочу с тобой выпить!!! — издалека, за сотню метров, ревел Ты громоподобно утробным ором.
Старушки озирались и перехватывали покрепче авоськи со звенящим уловом из пивных бутылок темного стекла.
Детишки выглядывали на Тебя из колясок, пускали слюнявые пузыри и от восторга пачкали памперсы.
Солнце пряталось за косматую шевелюру пьяного Вакха, как за грозовую тучу, и испускало сияние подобное нимбу, — славно!
Ты лез обниматься (не люблю!), и мы шли пить пиво (уважаю!)…
Своей вакхической свободой Ты заряжал всех и всея вокруг.
Ты мог на вернисаж с банкетом явиться пьяным и в носках (но чистых!). Ты первый подваливал к столикам с халявной выпивкой и закуской — и не потому, что Тебе больше всех хотелось выпить, а только потому, что КТО-ТО ДОЛЖЕН БЫТЬ ПЕРВЫМ! — выпить желают все, но поначалу все друг друга стесняются и ждут смельчака.
Первого.
Тебя.
Сначала в местах халявного кормления бомонда (презентации книг, вернисажи выставок, юбилеи издательств и редакций, театральные и музыкальные премьеры и фестивали и т.д. и т.п.) Тебя не то что бы боялись, — уж слишком необузданной и дикой силой веяло от Твоей лохматой и толстобрюхой фигуры, — нет, не боялись, но было опасение скандала. А потом поняли: Паша Воутилайнен и скандал — вещи несовместимые. И после всех торжественных речей, исполнения новых стихов и вручения цветов, — слушатели, зрители и посетители невольно искали Тебя взглядом и ждали первого толчка к свободе. И Ты щедро делился со всеми своей Свободой. У Тебя её было много!
Но не для халявы Ты являлся на презентации и тусовки, — я помню взгляд (внимательный и одноглазый) и тихим голосом вопрос: — "Палтус, как тебе это? — кивок кудлатою башкой на стену с картинками или на катающихся по яичной скорлупе полуголых и голых персонажей "боди-арта" и инсталляций, — «А? Палтус? Что скажешь? Ведь ты ж искусствовед?!"
И что самое удивительное: Ты действительно слушал! Тебе всё было интересно! Тебе хотелось новое увидеть и узнать. Черта мальчишки, — пытливого и чуткого к познанью мира, а не фавна, — готового от пьянки к лядству, и наоборот, и все вместе, и ненасытно, и мордой в винегрет…
Ты узнавал сам и, как журналист, делился новым знаньем с земляками, — но, не читал я очерков твоих. Прости… Говорят, что ты писал отлично, — верю…
Порой мальчишка внутри ста сорокакилограммового танка "ВАКХ" был обидчив и забавен. Помнишь, мы забурились с Тобой в дешевую пивнушку у пивзавода похмелиться и в шахматы сыграть?
По дороге Ты грохотал на весь троллейбус: — "Ну, Палтус! Берегись!!! Я шахматист, разрядник! Двумя слонами уделаю! Растопчу!"
После первой партии: —
— Это случайно! Прозевал твой ход ферзем. Но играть ты, кажется, умеешь…
После второй партии, проигранной быстрее: —
— Кто тебя учил? Где? Ведь я разрядник!
А после третьей и последней партии, когда я сделал тебе на шахматной доске "козью рожу" (есть такой неофициальный шахматный термин), — или мат через два хода, или потеря ферзя, — Ты с яростью смахнул на пол невинные деревянные фигурки и, — (в Твоей речи всегда было много восклицательных знаков), — прорычал, как дизельный мотор: —
— Неправильно ты играешь, Палтус!!! Так нельзя!!! Не честно!!! Ты выиграл подло!!! Я с тобой, Палтус проклятый, больше никогда играть не буду…
Обиделся мальчуган, всерьез обиделся…
Эх, Пашка — душа на рас-Пашку!
Больше в шахматы нам с Тобой поиграть не довелось…
3.
В последний раз мы виделись с Тобой (и, соответственно, пили) недели за две до твоей гибели.
В Сандармохе…
У Тебя там дед родной расстрелян в 37-м.
Моего деда тоже расстреляли, но в 38-м и под Петрозаводском. Могилы не осталось: в 60-е годы там, в Сулажгоре, власти устроили песчаный карьер, и кости моего деда Константина Степановича Яковлева (1881 — 1938) вместе с костями других жертв "воистину народной власти" пережгли способом горячей прессовки на кирпичи. Много силикатных кирпичей в стенах петрозаводских домов. Каждому кирпичу не поклонишься…
Поэтому я тоже был в Сандармохе, в годовщину самого массового расстрела "соловецкого этапа" — 1 112 человек (всего в Сандармохе убито коммунистами свыше 12 000 людей).
Понаехало много автобусов с потомками и родственниками жертв террора: из Петрозаводска, Медгоры, Питера, Москвы, Белоруссии, Украины, еще откуда-то… Люди, люди, люди, — и взрослые, и дети, и старухи, — наши православные священники, ксендзы, попы от УПЦ — автокефалы, униаты греко-католики, лютеранский пастор, мусульманский муфтий, величественный и красивый митрополит от Грузинской Православной Церкви (в шитом золотом облачении ценой, наверное, не меньше новенького "мерседеса")…
Только с Украины приехало четыре автобуса с паломниками (наверное можно этим старым словом назвать людей, прибывших поклониться святому для них месту, где расстреляны и зарыты родные и святые для них люди). Из разных регионов Украины прибыли паломники, из очень разных!...
Мы с Тобой приметили, что "западенци" из Ровно под черно-сине-красным флагом УНА-УНСО упорно не разговаривают со своими одноплеменниками из Киева, Полтавы и Днепропетровска. А "щирые" полтавские украинцы — с оселедцами ("хохлами") на бритых черепах и с вислыми, до ключиц, усищами — ни слова "на ридной мове" не говорят киевлянам в свитках и казачьих шальварах, — хотя в руках у тех и других "живто-блакитные" стяги и голубые знамена с трезубцами. Странно. Это ж надо до такой высокой степени дойти в своей национальной исключительности!
Ты, Паша, — чистокровный финн. Я — русский, коренной петрозаводчанин, с дедом из остзейских немцев (по отцу) и пра-пра-пра-прадедом (по матери) — донским казаком, сосланным в Олонецкую губернию во времена Павла 1, а значит — чистокровный русак. Но хоть мы — Воутилайнен и Салтуп — выросли и созрели на разных ветках индоевропейского древа языков, но мы земляки! И делить нам нечего! Родину не делят. Родину, как и мать, нельзя разрезать на кусочки…
Старичок из украинских "западенцив" щеголял в форме эсэсовской фашисткой дивизии "УкарIна". И один из наших земляков, уже поддатый петрозаводский "русак", кипятился в полголоса, бурчал и всё норовил старичку морду набить, — мол, не хрен здесь, у нас, в Карелии, в фашистской форме расхаживать. Мы с Тобой с трудом его успокоили и отговорили от политического хулиганства.
И Ты, приобнимая раздухарившегося земляка за плечи, прогудел ему полушепотом в ухо: —
— Слышь, земеля, у него здесь родные зарыты… У тебя… Чего делить-то? Покойников не делят… На кладбищах не дерутся. Отведи его за ограду Сандармоха и там выясняй отношения. А еще лучше, — езжай к нему на Западную Украину и набей морду там. А здесь он гость. И не по своему желанию. Ведь он не хотел, что б его отца или брата здесь, за две тысячи километров от дома, наши москали шлепнули… Усек?..
Земляк успокоился и, кажется, понял.
Траурный митинг закончился…
Священники завели свои поминальные порядни, а мы с тобой, как люди нецерковные, но пьющие, отделились от толпы, нашли пенек подле заросшего рва, где в 37м …, — ну, то, что делали здесь в 37-м, (рвов в Сандармохе хватает), — словом, мы пристроили на пенек бутылку "Петровской горькой", две стопки, располовиненный помидор, налили не торопясь, отплеснули на землю положенное, выпили не чокаясь…
Помолчали.
Ты сказал мне: —
— Знаешь, Гриша, я поэму написал… О деде, которого здесь расстреляли и вообще о своих…
И Ты показал мне номер журнала "Carelia".
Я сказал: —
— Почитай, пожалуйста, Паша…
— Ты же финского не знаешь?
— А ты деду почитай, одноплеменникам, а я просто стихи послушаю. Мелодику…
Мы налили по второй, опять отплеснули по полстопки горькой на землю. Дедам нашим. Как принято. И Ты прочитал своему деду, деревьям и мне большой кусок из своей поэмы "PUNAINEN TALO". Я тогда в первый (и, как оказалось, в последний) раз в жизни слушал Твои стихи в авторском исполнении…
Потом мы молча покурили сидя на поваленной сосне, молча допили "Петровскую горькую" и уехали на нашем автобусе в Петрозаводск. Почти весь обратный путь от Сандармоха до Петрозаводска — два с половиной часа — я проспал, а когда изредка просыпался, то видел, как ты базаришь с какими-то совсем молодыми девчонками, они хихикают, взвизгивают, слушают твои анекдоты и комплименты и отпихиваются от твоих объятий. Всё как обычно…
В Петрозаводске мы вышли с Тобой на проспекте Ленина (главного убийцы, чей труп до сих пор смердит на главной площади России) у здания Правительства РК (автобусы в Сандармох посылало наше руководство), выпили по "стременной" (нога в стремя!) бутылке пива у фонтана, ты подарил мне номер журнала "Carelia" со своей поэмой и почему-то поблагодарил: —
— Спасибо тебе, Гриша. Всё было здорово…
— За что "спасибо"?
— За то, что ни хрена не понимая, мои стихи слушал.
— Это тебе спасибо, за то, что читал. И я ведь был не один…
— Да, правда… Еще мой дед, сосны и ямы…
Мы пожали друг другу руки.
— Пока, Палтус! Увидимся!
— Ну, пока, Паша! Увидимся!
… … …
… не увиделись, Паша. Не увиделись…
5.
Эх! — Паша, Паша, Паша, Паша, Паша…