“Человек, в котором воплотилась самая серьезная и чистая художественная воля нашего времени”, — так отозвался Томас Манн о Густаве Малере. Сам гениальный австрийский композитор говорил: “Мое время придет после моей смерти”. Пик признания его музыки пришелся на вторую половину двадцатого века. Время работает на Малера. Его произведения часто исполняются, не счесть их записей в самых разных интерпретациях. Звучание его симфоний можно услышать в спектаклях и фильмах — порой самых неожиданных...
Родился Малер в чешской деревне в бедной еврейской семье. Отец его перепробовал множество занятий, был и возчиком, запоем читавшим книги, даже сидя в повозке и погоняя коня. За странность народ прозвал его “профессор с облучка”. Когда будущему отцу Малера было за тридцать, он обзавелся семьей. Брак был без любви с обеих сторон. Жених был упрям, невеста — сама кротость. В год, когда родился Густав, отец его переселился в чешский город Иглаву и завел небольшое торговое дело. Двенадцать человек детей, пятеро умерли во младенчестве. Неутоленная жажда интересной и необычной жизни вызывала в отце Малера дикие приступы раздражения, обрушивающиеся на близких, особенно на жену... Густав был странный ребенок, склонный уходить в себя. Однажды, оставленный отцом в лесу, он неподвижно просидел несколько часов на пне, погруженный в свои мысли. Отвлечь от такой задумчивости могла только музыка...
Густав Малер вошел в историю музыки не только как композитор, но и как выдающийся дирижер. Чайковский назвал его гениальным капельмейстером. Дирижерская рука Малера охватывала душу слушателей и то бросала ее в ад, то возносила в рай, доводя чувства до предельного напряжения. “Сатана и Бог вселились в это с виду немощное тело и ведут там борьбу за обладание его душой, но, кажется, победы ни тому, ни другому не испытать. Стоит за ними некто третий — непокорное и гордое человеческое “я”, изведавшее все бездны...“ (А. Оссовский)...
Сейчас Густав Малер — несомненный гений уровня Баха, но так было не всегда. Далеко не во все времена на симфонических концертах царили тишь да гладь. Исполнялось произведение Шёнберга. После исполнения разразился страшный скандал. Одни восхищались, другие негодовали, Малер аплодировал. Господин рядом с ним шикал изо всех сил. Малер величественно обратился к нему:
— Как вы смеете шикать, когда я аплодирую?
Его сосед:
— Когда играли вашу мерзкую симфонию, я тоже шикал.
Малер:
— Это и видно по вас.
Дело у них дошло бы до кулаков, если бы тем временем не подоспела полиция.
Малер чутко воспринимал новое. Он был одним из немногих, кто поддержал старого, но тогда еще не признанного гения — Антона Брукнера. О творце додекафонии А. Шёнберге Малер сказал: "Я не понимаю его музыки, но он молод, может быть, он прав"...
В пятидесятые годы ХХ века, чтобы студент советской консерватории мог прослушать грамзапись музыки Малера, надо было брать разрешение ректора. Не знаю, чем не угодило творчество композитора советским идеологам. Ведь в музыке каждый слышит свое. Малер о составителях концертных программок говорил, что они заставляют смотреть — вместо того, чтобы слушать. “То, о чем говорит музыка, — это только человек во всех его проявлениях...”
Существуют произведения, которые, сколько их ни слушай, не ложатся на душу, оставляя ощущение "мелодизированной скуки" (В. Маяковский). А другие композиторы моментально захватывают своей музыкой. Когда я много лет назад увидел комплект с пластинками Второй симфонии неведомого мне Густава Малера, то почему-то подумал о Достоевском, хотя на коробке был отвлеченный узор. Эта симфония захватила меня с первых тактов. Казалось, что это слепок с моей души. Потом узнал, что некоторые российские современники Малера примерно так же восприняли эту симфонию. А самому композитору казалось, что "ни единого человека симфония не оставит равнодушным". Но это оказалось не так. Выдающийся дирижер Бюлов отозвался о ней: "Если это музыка, значит, я вообще ничего в ней не понимаю". Римский-Корсаков об этой же симфонии: "Это какая-то горделивая импровизация на бумаге, причем сам автор вперёд не знает, что у него будет в следующем такте. Обидно, право, за него как за музыканта”.
О ныне всемирно знаменитой Пятой симфонии Малера, связанной с именами Висконти и Плисецкой (фильм и балет с использованием этой музыки) Римский-Корсаков отозвался: "Симфония Малера очень плоха и решительно не имеет в себе гениального, вопреки мнению господина К."
Наверное, трудно удивляться глухоте маститых музыкантов. Неискушенный слушатель скорее воспримет что-то новое. Он ведь не знает, что можно, а чего нельзя в музыке, как это знают профессионалы. Я не раз сталкивался с неприятием музыки Малера со стороны симфонических оркестрантов.
Причину нашей глухоты к новому хорошо объяснил Андрей Платонов, хотя речь шла о поэзии Маяковского, музыка стиха которого до сих пор не всем близка:
"Если точно, вдумчиво и непредвзято читать стихи Маяковского, то мы заметим, что их своеобразная, непохожая на прежнюю поэзию форма не мешает нам, — наоборот, эта форма лучше следует за ритмом нашей собственной внутренней жизни, она соответствует ей естественней, чем симметричная форма, скажем, ямба. Маяковский отвечает закону нашего, выразимся так, пульсирующего кровообращения и сложному движению сознания точнее, чем его предшественники. Видимо, и наше сознание и наше чувство работают не по простой гармонической кривой, вроде синусоиды, а более живо, более "неправильно", в более сложном ритме... Вспомним, что Коперник вначале открыл лишь простое движение Земли вокруг Солнца и вокруг своей оси; это очень гармоничный ритм; теперь известны, кажется, несколько десятков видов движения Земли; гармония от этого не исчезла, но она превратилась из однотонной мелодии в симфонию. И оказывается, — из простого, но воодушевленного чтения, что ритм поэзии Маяковского более естественный, более соответствующий нашему духу и сердцу, а традиционный ритм поэзии только более привычный".
Для себя я находил сходство музыки Малера и поэзии Маяковского. И воздействие их на меня схоже. Творчество обоих гениев очень кинематографично.
А мои подсознательные ассоциации с Достоевским оказались небезосновательными. Малер высоко ценил книги Федора Михайловича, и однажды, встретившись с учениками Шёнберга, посоветовал последнему:
— Заставьте их прочесть Достоевского. Это важнее, чем контрапункт. — Любопытно, что создатель теории относительности Альберт Эйнштейн считал, что Достоевский дал ему больше, чем математик Гаусс.
Малеру близки слова Достоевского о том, что он не может быть счастлив, пока в мире страдает хоть одно существо. Для Малера написать симфонию означало “всеми средствами имеющейся техники строить новый мир”. Достоевский, отмечая огрехи одного из своих произведений, заметил: “Я не за роман, а я за идею мою стою”.
Им обоим свойственно смешение высокого и низкого. У Достоевского диалоги, исповеди, проповеди и житии уживаются с чертами авантюрного и бульварного романа, нередко он обращается к уголовной хронике. Во многих произведениях видно влияние Бальзака, Диккенса, Гоголя...
Многие критиковали Малера за вульгарность, банальность, безвкусие. Он часто цитировал известные произведения других композиторов; не боялся использовать уличную песню, военный марш, садовую музыку, оперетку. В одной из симфоний звучат коровьи колокольчики. Как-то мне приснилось, что иду по сельской местности. Вдали какое-то строение, застывший пруд, пасмурно. Утро. Во сне возникла мысль: в кино проще вызвать эмоции, чем в литературе. Представил гудок, поезд, пейзаж, крик петуха. Еще событий нет, но уже что-то есть. Подумал во сне: может в литературе подобным способом попробовать. И тут же в сонной голове зазвучала музыка из Седьмой симфонии Малера, в которой слышатся ночные звуки жизни...
Обоим художникам свойственны искренность и самообнажение человеческой души, беспощадное к понятиям “принятого”; стремление дойти до конца, до той степени правды чувства, которая уже не боится упреков в отсутствии меры. Их обоих волнуют вопросы совести и веры, добра и зла, жизни и смерти. “Неклассичность” формы у них оттого, что их интересовали не моменты покоя, а минуты высшего напряжения, перелома, кризиса, катастрофы. Их привлекали не состояние, а процесс...
Для Бетховена и Брукнера девятые симфонии оказались последними. Не избежал этого и Малер. Арнольд Шенберг заметил, что, видимо, девятая — некий рубеж. И те, кто хочет перешагнуть его, должны уйти. Десятая симфония возвестила бы нам нечто такое, для чего мы еще не созрели. “Создавшие Девятую, подходят слишком близко к потустороннему. Быть может, загадки этого мира были бы разгаданы, если бы один из тех, кому ведом ответ, написали бы Десятую. А так не должно быть. Мы должны и дальше оставаться во мраке, который лишь изредка озаряется блеском гения...”
Интересно высказывание Зденека Неедлы:
“Своеобразие Малера заключалось в демонической иронии, с которой он относился к страданиям мира и своим личным переживаниям, — гениальное выражение эта ирония получила в звуках его симфоний. Ирония, а не усмешка, ирония титана современности, не ищущего спасения у Бога, ибо слишком долго и тщетно надеялся он на него. А ведь даже Бетховен пел господу хвалебные гимны, не удостаивая ими никого больше. У Малера защитить и спасти человека призван демон. Поэтому невиданно ново его искусство, поэтому оно неотделимо от нас. Искусство Малера не могло стать евангелием слабых и должно было пережить пору кризиса, непризнания”.
Малер сказал о своей Второй симфонии: "Человек падает под ударом дубины на землю и потом возносится на крыльях ангелов в высочайшую высь"...