Однажды я слышал, как молодая женщина называла сволочью ребенка, лежащего в коляске. Трудно ожидать в будущем от него доброты, по крайней мере, в отношении своей матери. Когда интеллигентный, вроде бы, папаша гоняется с ремнем за сыном только за то, что тот получил пятерку, а не четверку, можно не сомневаться, что на характере сына это отразится. Этот реальный эпизод напомнил мне Салтыкова-Щедрина. Тот был по успеваемости восьмым в классе, состоящем из двадцати трех человек, и похвастался успехом своей «маман». Она отпросила его на целый день домой. Тот ожидал сладких пирожков, а вместо этого его высекли с замечанием, что не первый же он, однако! Тогда будущий писатель подумал: что же сделала мать ученика, который постоянно был в классе двадцать третьим? И можно понять присущую писателю грубость наряду с его, в общем-то, доброй натурой. Поэтому, даря детям знакомых апельсины и сладости, он приговаривал: «Кто бы вам подарил, если бы не я?!»
Но этот человек, вопреки среде все-таки сделал себя другим. И в этом, наверное, схож с А.П.Чеховым, который «по капле выдавливал из себя раба». В дневнике Юрия Нагибина есть любопытная запись о Чехове, что при всех добрых намерениях у писавших о Чехове не получается обаятельного образа. И Юрий Маркович объясняет это тем, что дело не в писавших о Чехове, а в самом Чехове, который по природе своей «не был ни добр, ни мягок, ни щедр, ни кроток, ни даже деликатен. Он искусственно, огромным усилием своей могучей воли, вечным изнурительным надзором за собой делал себя тишайшим, скромнейшим, грациознейшим». Нагибин недоволен «литературными богомазами», считая, что «живой Чехов был во сто крат интереснее и привлекательнее во всей своей мути и непростоте елейных писаний мемуаристов».
Для кого-то проявление доброты — врожденное качество. Как сказал кто-то из мыслителей прошлого: «Я эгоист, мне доставляет наслаждение делать добро». А кто-то делает добро или, по крайней мере, не творит зло не из внутренней потребности, а от разума, по принципу, что надо относиться к людям так, как хочешь, чтобы относились к тебе.
Свойственна ли вообще доброта природе? Очень спорный вопрос. Милая ласковая кошка издевается над уже израненным ею мышонком. Что ею движет? Ведь она сыта. Наблюдая за этой картиной, понимаешь, что, действительно, «страшнее кошки зверя нет».
Может быть, только человеку свойственна не столько сама доброта, сколько потребность в ней, тяга к ней? В дневнике Корнея Чуковского: «Читаю Бунина «Освобождение Толстого». Один злой человек, догадавшийся, что доброта высшее благо, пишет о другом злом человеке, безумно жаждавшем источать из себя доброту. Толстой был до помрачнения вспыльчив, честолюбив, самолюбив, заносчив, Бунин — завистлив, обидчив, злопамятен». Можно не соглашаться с оценками Корнея Ивановича, но, может быть, мы должны быть благодарны Толстому за то, что он пересиливал свою натуру и вошел в историю как великий гуманист?!
Фаина Раневская писала про Качалова, что он был необыкновенно добр, помогал людям, но не хотел, чтобы они знали, от кого пришла помощь. Сама Фаина Георгиевна судя по многим воспоминаниям, тоже была необыкновенно сострадательна и к людям, и к животным, и помогала всем. Вот одна ее запись:
«Я люблю Маяковского. Сейчас его перечитываю и реву. Жалею Маяковского. Человеческая моя жалость самое сильное во мне».
Мне думается, что не только восхищение поэзией связывало ее с Маяковским, которого она считала гениальным, но и общее свойство сострадательности. Трудно найти в русской литературе человека, схожего с Маяковским в этой его черте. Лиля Брик вспоминала, как один из современников спросил Маяковского, отчего тот грустный. Смысл ответа сводился к тому, что ему очень людей жалко, всех несчастных, а сейчас он вспомнил нищую, которой несколько лет назад не подал, и не может простить себе. Современнику показалось это литературщиной. Но Лиля Брик знала, «каким сильным чувством, каким острым ощущением была в нем жалость, жалость к человеку, к животному, к мельчайшей былинке живого». Я думаю, что именно вот эта сострадательность, желание счастья для всех и привели его к признанию революции, которая, казалось бы, должна привести к социальной гармонии на земле. Но благими намерениями выстлана дорога в ад.
Когда у ангела от праведного гнева появляется пена на губах, он сам становится дьяволом. Не хочу буквально отнести к Маяковскому. Не ошибается тот, кто ничего не делает. И будь он равнодушным человеком (а Лев Толстой сказал, что равнодушие — это душевная подлость), то писал бы себе тихую лирику, и не в чем было бы его упрекнуть. В наше время иногда ставят в укор великому поэту строки, обращенные к «юноше, обдумывающему житье», с советом делать жизнь с товарища Дзержинского. Тем, кто читал тюремные дневники и письма Дзержинского понятно, что строки Маяковского были небезосновательны. Именно сострадательность к чужим горестям и несправедливостям привела «железного Феликса» к революции. Ну а дальше — всё та же «пена на губах». Так что добро и зло понятия очень неоднозначные. Надо лишь не забывать врачебную заповедь «Не навреди».