48
Битва за койку
Должен заметить, что против народа я ничего не имею. Кому-то может показаться, что я, как профессор Преображенский из «Собачьего сердца», не люблю пролетариат, в данном случае матросов, но это не совсем так. Вернее так, но не совсем. Я всегда готов разделить с народом «и стол и кров», а если надо, то и «тяжести и лишения». Ничего страшного в этом нет. Даже наоборот. С чисто практической точки зрения в седьмом отсеке жить гораздо комфортнее, чем в кают-компании, хотя бы, потому что теплее. Но если говорить откровенно, то матросов я действительно не люблю, вернее не любил. Зато полюбил сейчас, после десяти лет нахождения в запасе. Особенно нравится мне смотреть на них по телевизору и наблюдать издалека, как стройными рядами, печатая шаг, маршируют они мимо трибун во время всенародных праздников. Если же матрос находится рядом, то я его, в общем-то, тоже люблю, но как говорил классик - странною любовью, только тогда, когда матрос спит, либо когда молчит и занят делом. И не надо меня за это осуждать, тут я совершенно не виноват. Жизнь сделала меня таким черствым и разборчивым в проявлениях чувств. И если вы дочитаете эту книгу до конца, то вам станет вполне понятна первопричина такого не совсем, скажем, традиционного отношения.
В оправдание себе должен заявить, что мой негатив распространяется далеко не на всех военнослужащих срочной службы прошедших, в своё время, через армейское и флотское горнило, а только на ту, става Богу не самую большую их часть имя которым: разгильдяи, лодыри, маменькины сыночки и прочие недоделанные дегенераты. Как я уже сказал, лихие времена горбачевской вольницы и ельцинского безвластия подняли на поверхность и разбудили в людях не самые лучшие качества присущие нашему народу. Армия и Флот у нас, как известно, плоть от плоти народной, поэтому вполне естественно, что часть этой накипи хлынула и туда. Так вот, мое негативное отношение распространяется только на эту часть: на ленивых, тупых, беспомощных и безответственных матросов, коих у нас в экипаже было, если и не подавляющее, но все же меньшинство.
Я абсолютно уверен, что в составе нынешнего Российского ВМФ таких моряков нет и служить на Флот сейчас идут исключительно смышлёные и ответственные парни. Каждому такому матросу я готов крепко пожать руку, и после окончания службы тут же всех наградить орденом «За заслуги перед Отечеством», если бы, конечно, это было в моей компетенции. А маменькины сынки, больные, ленивые и прочие никчемные хитрецы покупают за родительские деньги справки и остаются на гражданке бить баклуши и пить по подъездам пиво. Но они сами себя наказывают. Не получив того бесценного жизненного опыта, который может дать только военная служба они частенько пасуют перед трудностями и в результате оказываются не у дел.
Но вернемся к прерванному повествованию. Как и следовало ожидать народу седьмого отсека, в лице сплочённого ядра его лидеров, идея командира водворить меня к ним на постоянное местожительства, пришлась явно не по душе. Да оно и понятно. У них там свой изолированный мирок. Свои «паханы» и «авторитеты», свои «шестёрки» и «опущенные»: тюремная камера в чистом виде со всеми её неписаными законами. Поэтому реакцию общественности на моё неожиданное водворение не трудно было предугадать. Стоит ли говорить, что она была крайне негативной. Ещё бы! Хоть и лейтенант, но всё же офицер и начальник! Кому понравится если он будет круглосуточно рядом? При нём не разгуляешься, не заставишь «карася» робу или носки себе постирать и кричать перед сном, сколько дней осталось до приказа. Не устроишь захватывающих состязаний по отжиманию в упоре лёжа, когда годки соревнуются, чей «карась» окажется выносливей. Даже в ухо от души не заедешь проигравшему, на которого сделал ставку. Чем теперь на досуге заняться? Какие развлечения придумывать? Тоска зелёная!
Таким образом, как мы это можем видеть, весть о моём переселении в седьмой отсек, не вызвала у господ старослужащих большой радости. Более того, она привела их в состояние глубокого уныния, и даже паники. Вполне естественным, поэтому, оказалось их желание любыми способами от меня избавиться. Не бойтесь уважаемые читатели, хоть и были это отъявленные головорезы, но идея отпилить мне ночью голову, и заявить потом, что я сам это сделал, слава Богу, у них не возникла. Эти негодяи придумали нечто другое. Разработанный ими план был не такой кровожадный, но достаточно коварный, изощрённый и, надо отдать им должное, довольно таки остроумный.
Между тем, не подозревая, что в отношении меня вынашиваются коварные замыслы, и наивно надеясь на радушный приём, я направился в седьмой, прихватив кое-какое своё барахлишко. Моё появление вызвало среди обитателей отсека всплеск суетливой активности. Не успел я притворить за собой кругляшку двери, как все койки расположенные в три яруса вдоль узкого прохода оказались занятыми. Оставалась свободной одна, нижняя, застеленная вытертым, грязно-зелёного цвета одеялом и с асфальтово-серой подушкой брошенной поверх него.
Я сел, от души радуясь, что так просто, без скандала и «кровопролития» завладел персональной лежанкой. Не откладывая дела в «долгий ящик» я принялся заменять не совсем чистое, постельное белье на новое и пока ещё белое. В идеале следовало бы поменять и матрац, до того он был грязный и засаленный, но, к сожалению, у меня при себе не оказалось запасного. В предчувствии долгожданного отдыха и от осознания столь трогательной заботы обо мне со стороны личного состава, моё суровое лицо строгого начальника, подобрело, сам я расслабился, и даже начал напевать под нос. Песня эта была – знаменитый «Варяг», и начиналась она словами, знакомыми каждому военному моряку: «Наверх вы товарищи все по местам…». Возможно, такую подробность можно было и опустить, но события предстоящей ночи, сделали эти строки весьма актуальными для меня и большинства обитателей седьмого отсека.
Пока же, занимаясь обустройством на новом месте, я думал только о хорошем. О том, как растянусь сейчас во всю длину шконки, как сладко и безмятежно буду на ней спать аж до самого утра. И я мог с полным основанием на это надеяться, потому, как помнил, что командир запретил старпому проводить ночные учения.
Но не тут-то было! Откуда ни возьмись, объявился хозяин облюбованной мной кровати. Кто это был? А кто бы вы подумали? Грозный Вася - Камаз - Самокатов? Никак нет, не угадали! Им оказался самый зачуханный и забитый «карась» нашего экипажа - Витя Парнягин.
На флот Витя попал в результате чудовищной врачебной ошибки. Он был, как говорится, не от мира сего: до призыва обучался на философском факультете Уральского Государственного Университета и вдобавок страдал энурезом. О том, какие унижения и издевательства приходилось бедняге испытывать на службе, одному Богу было известно. Хотя к тому времени, усилиями доктора Сёмы, уже практически решился вопрос о его скорейшем комиссовании и отправке на гражданку, но приказ пока ещё не был подписан, Парнягин оставался в экипаже и продолжал терпеливо переносить все «прелести» своёго униженного положения. Его-то, бессловесного и забитого, «годки» решили сделать орудием в борьбе со мной и принудили стать тупым исполнителем их воли. Понятно, будь эта койка действительно Парнягина, я бы и сам, ни за какие коврижки на нее не лег.
Вот такой-то жалкий хозяин и возник передо мной, когда я уже собирался ложиться спать! С отчаянностью обреченного он кинулся защищать «свою» койку. В исступлении бедняга хватался за одеяло, рвал из моих рук подушку. Казалось, он готов был умереть смертью храбрых, но не уступить ни пяди вверенного ему пространства. В его глазах полных слёз и отчаяния читалась такая боль, такая мольба ко мне – «уступи!» - что я невольно опешил. Годки возлежали на своих местах и с интересом наблюдали за происходящим. Они были явно довольны, как пылко и самозабвенно Парнягин реализовывал их хитроумный план.
Но вот бедняга упал на кровать, вцепился в неё что есть мочи и затих, судорожно всхлипывая. В страхе, зажмурившись, он ожидал, когда я начну стаскивать его за ноги или бить. Конечно же, я не стал делать ни того, ни другого. Мне уже стало предельно ясно, какая роль в этом спектакле ему была уготована. Хитроумный план организаторов шоу успешно реализовывался. Кровать была отвоёвана, а мне оставалось только раскланяться и по возможности с достоинством уйти.
Я стоял посередине отсека растерянный, под издевательскими взглядами десятков глаз и напряжённо соображал - что же предпринять? Находись передо мной не забитый «карась», а оборзевший «дембель» или «годок», долго думать бы не пришлось, но как повести себя в сложившейся ситуации я не знал. Стремительно бежали секунды, меня бросало то в жар, то в холод. От того, что я сейчас предприму, зависело моё положение в этом преступном сообществе на всю оставшуюся жизнь. Просто развернуться и уйти - уже было нельзя. Поступив так, я проявлю недопустимую слабость - публично признаю поражение. Получив такой подарок, мои противники не успокоятся. Очень скоро последуют новые провокации и попытки подорвать мой авторитет.
Есть такое выражение - «Солдат ребёнка не обидит». Так же и любой нормальный
офицер никогда не обидит и не притеснит жалкого «карася». Наоборот, первые полгода офицерам приходится, чуть ли не за ручку водить молодое пополнение, старательно оберегая его от тесных контактов со старослужащими. Именно поэтому, разрабатывая свой коварный план наши доморощенные «авторитеты» и были абсолютно уверены в том, что не смогу я обидеть карася, согнав его с персональной койки, то есть своими руками явить им пример махровой дедовщины.
Хоть и был я тогда молодой и не опытный, но какое-то третье чувство подсказало мне, что надо делать. Видя как быстро подавляет старпом ростки недопустимого в воинском коллективе свободомыслия, как мастерски закрывает он рот самым отъявленным горлопаном, я кое-чему успел у него научиться. В ситуации, когда приходится в одиночку противостоять организованной толпе, самое главное - решительно и быстро вывести из строя её главаря, деморализовать его, а лучше дискредитировать. Поэтому, заканчивая судорожные свои размышления о том, что же делать и как поступить, я принял единственно верное решение - наехать на главного режиссера и художественного руководителя устроенного здесь спектакля, непосредственно на самого Камаза - Самокатовича.
В притихшей атмосфере отсека явно чувствовалось приближение грозы. В угрюмом молчании, под прицелом двух десятков заинтересованных глаз, я направился в тот угол, где в окружении прихлебателей заседал Камаз. Демонстративно не замечая меня, он продолжал рассказывать о своих подвигах. Я прервал его в самый ответственный момент, на излюбленнейшей фразе:
- И тут я ему бац в рыло!!!
Не громко, но по возможности решительно и твёрдо я объявил, что с сегодняшнего дня жить буду в седьмом отсеке, что спать буду на его, Самокатова койке, что сейчас уйду, но через пять минут вернусь, и она должна быть абсолютно свободной от него и прочей дряни.
Такая постановка вопроса, казалось, Самокатова не сильно смутила. Он криво ухмыльнулся, и нагло глядя мне в глаза, принялся объяснять, что свободных мест нет, и не предвидится, что у офицеров во втором отсеке есть своя четырёхместная каюта и даже целая кают-компания, где, по его глубокому убеждению, они и должны спать. Дальше слушать я не стал -оборвал на полуслове эти пространные рассуждения и сказал, что не его собачее дело указывать офицерам где им спать и что делать. А если он в чем-то сомневается, то я сегодня же рассею все его сомнения, как по этому вопросу, так и по ряду других. В заключение я добавил:
- Да, ещё! Койка, на которой сейчас лежит Парнягин, остаётся за ним. Он её законно заслужил, пусть пользуется. И не дай Бог какая-нибудь сволочь его оттуда сгонит!
Ровно через пять минут я вошёл в отсек с новым комплектом разового белья. Первый как мы понимаем, остался в качестве боевого трофея бедняге Парнягину. Как и предполагалось, ни кто не поспешил к моему приходу подсуетиться. Все койки вновь оказались занятыми, и уже был погашен свет. На месте Самокатова, сладко посапывал, изображая безмятежный сон, другой карась, Паша Великов. Я ни сколько этому не удивился, так как нечто подобное и ожидал увидеть. Самого Самокатова поблизости не наблюдалось.
Синеватым пятном на носовой переборке бледнел фонарь ночного освещения. В его мягком свете едва различался уходящий в глубину отсека узкий проход с тремя ярусами протянувшихся вдоль него коек. Со всех сторон слышались сонные вздохи, несвязное бормотание и прочие звуки, свидетельствующие о крепком и здоровом сне расположившихся на этих койках людей. Может быть, я и поверил бы в то, что все они действительно крепко спят, если б пять минут назад собственными глазами не наблюдал царившее здесь всеобщее оживление. Тщательно срежиссированый спектакль достиг, таким образом, кульминации, и готов был в скором времени логически завершиться. Мне, по отведённой роли, оставалось только попросить прощения, и на цыпочках, ни кого не тревожа, убраться восвояси. Что ж, можно сделать и так. Ни кто не осудит. Даже наоборот. Все останутся очень даже довольными. Все ли? Ну, разумеется! Кроме, разве что, меня и десятка зашуганных карасей, которые в случае моего позорного отступления останутся в полной власти распоясавшихся отморозков.
Не секунды более не мешкая, я врубил свет, и диким голосом заорал:
- Подъём!!! Личному составу отсека построение на верхней палубе! Форма одежды зимняя. Живее! Все надеваем ватники, шапки и бегом наверх! Пошевеливаемся!
Такого поворота событий, похоже, никто не ожидал. Не скажу, чтобы бойцы тут же подскочили и принялись суетливо одеваться, но на всех без исключения лицах читалось явное недоумение и неподдельная растерянность. Когда в отсеке появились командир и старпом, заранее предупрежденные мной о принятом решении провести сегодняшнюю ночь в строевых занятиях с личным составом на палубе, койки мгновенно опустели, и всех, даже самых нерасторопных, как ветром выдуло из отсека.