Брунетти пришёл раньше детей, так что решил составить компанию Паоле, пока она заканчивала готовить еду. Пока она накрывала на стол, он поднял крышки кастрюль, открыл духовку и успокоился тем, что не нашёл ничего, кроме знакомых блюд - чечевичную похлёбку, курицу, тушёную в красной капусте, и что-то, похожее на radicchio di Treviso (1).
- Ты что, пустил в ход все свои детективные навыки, чтобы обследовать эту курицу? - спросила Паола, ставя на стол бокалы.
- Нет, на самом деле нет, - сказал он, закрывая духовку и выпрямляясь. - Моё расследование касается цикория, синьора, и того, нет ли в нём возможных следов того самого pancetta (2), который я обнаружил в похлёбке.
- Такой хороший нос, как этот, - сказала Паола, подходя и кладя на его нос кончик пальца, - мог бы эффективно положить конец преступности в этом городе. - Она подняла с супа крышку и слегка его помешала. Потом сказала:
- Ты вернулся рано.
- Я был рядом с Сан Марко, так что возвращаться назад не было никакого смысла, - сказал он, отхлёбывая минеральной воды. - Я ходил к синьоре Моро, - начал он, делая паузу, чтобы посмотреть, как отреагирует Паола. Она не среагировала, и он продолжал:
- Я хотел поговорить с ней насчёт несчастного случая на охоте.
- И? - с нажимом сказала она.
- Кто-то выстрелил в неё из леса рядом с домом её друзей, но потом пришли другие охотники и отвезли её в больницу.
- А ты уверен, что это были другие охотники? - спросила Паола, тем самым свидетельствуя, что её врождённый скептицизм усилился из-за более чем двух десятилетий, проведённых замужем за полицейским.
- Могло показаться и так, - сказал он, останавливаясь на этом.
- А мальчик? - зная, с какой неохотой он будет упоминать об этом, спросила Паола.
- Она сказала, что он не кончал с собой; и это всё, что она сказала.
- Она его мать, - сказала Паола. - Поверь ей.
- Что, так просто? - спросил Брунетти, не в состоянии скрыть свой собственный скептицизм.
- Да, так просто. Если кто-нибудь и знал, на что он был способен, - это она.
Не желая оспаривать это, он налил себе ещё стакан воды и побрёл постоять у окна, что выходило на север. Позади него Паола спросила:
- Какая она?
Он подумал об этой женщине, вспомнил её голос, глаза, которые мало были заинтересованы в том, чтобы смотреть на него, тонкую, как бумага, кожу на её шеё...
- Сошла на нет... - наконец сказал он. - Она уже не цельный человек больше...
Он думал, что Паола спросит об этом, но она промолчала.
- Всё, что я видел - это её фотография, сделанная несколько лет назад, с мальчиком. И с её мужем. Она до сих пор выглядит, как тот же человек; я имею в виду, её можно узнать по фотографии, но... её стало меньше.
- В этом есть смысл, - сказала Паола. - Её СТАЛО меньше...
Он понятия не имел, почему думал, что у жены есть ответ, но спросил её всё равно:
- Это когда-нибудь уйдёт? Уменьшение?
Только тогда Брунетти понял, что вопрос его вынудил бы Паолу подумать о смерти её собственных детей, - потому что единственный путь ответить на этот вопрос был - поставить себя на место другой женщины... Он пожалел о том, что задал его, сразу же, как только заговорил. У него никогда не было мужества спросить её, думала ли она об этой возможности, и если да, то как часто. Хотя он всегда находил абсурдным, что родители должны преувеличенно беспокоиться о безопасности своих детей, то есть волноваться при отсутствии любой реальной опасности, не проходило ни дня, чтобы он не переживал за своих собственных. Тот факт, что он знал, что это смешно, особенно в городе без машин, ни в коей мере не снижало его озабоченность и не удерживало его от того, чтобы подсчитывать пути, на которых безопасность его детей может попасть под угрозу.
В его мысли ворвался голос Паолы:
- Нет, я не думаю, что смерть ребёнка - это что-то, от чего человек когда-нибудь оправляется... не полностью.
- Ты думаешь, это хуже, потому что она - мать? - спросил он.
Покачиванием головы она отбросила это.
- Нет. Это нонсенс. - Он был благодарен, что она решила не приводить примера, подтверждающего, что горе отца может быть таким же глубоким.
Он оторвался от созерцания гор, и глаза их встретились.
- Что, ты думаешь, случилось? - спросила она.
Он покачал головой, совершенно не зная, как найти смысл того, что случилось с семьёй Моро.
- Всё, что у меня есть - это четыре события: он пишет свой рапорт, хотя из этого выходит немногое, исключая то, что его наказывают. Он избирается в Парламент, а потом уходит - до того, как заканчивается его срок в кабинете; в жену его стреляют прямо перед тем, как он уходит в отставку, а через два года его сын найден повешенным в ванной в своей школе...
- А школа что-нибудь означает? - спросила Паола.
- "Что-нибудь означает" - в каком смысле? Что это военная академия?
- Это единственная вещь, которая здесь необычна, правда? - спросила она. - Это и тот факт, что они проводят зиму, бродя по городу, и смотрятся, как пингвины. А остаток года выглядят так, как будто у них плохо пахнет под носом. - Так Паола обычно описывала снобов и их поведение. Поскольку она родилась в семье графа и графини и провела свою юность в окружении богатства и титулов, а также повес, которых привлекает и то, и другое, он считал, что она видела достаточное количество снобов.
- Я всегда слышал, что у них хороший академический реестр, - сказал он.
- Ба! - взорвалась она, стирая эту возможность из эфира лёгким выдохом.
- Я не уверен, что это служит заключительным контраргументом, - сказал он. - Проговоренный и хорошо обоснованный, как есть.
Паола повернулась к нему лицом и положила руки на бёдра, как актриса, пробующаяся на роль Сердитой Женщины.
- Мой контраргумент может быть не заключительным, - сказала она, - но я попытаюсь сделать всё, что в моих силах, чтобы он выговорился...
- О, я люблю, когда Вы ТАК сердиты, синьора Паола, - сказал Брунетти голосом, который он заставил дойти до высочайшего регистра. Руки её упали по бокам, и она засмеялась. - Скажи мне, - проговорил он, потянувшись за бутылкой "ПинО Нуар", стоящей на барной стойке.
- Сюзанна Аричи, - сказала она, - преподавала там, - сразу после того, как вернулась из Рима и ожидала работы в государственной школе. Она думала, что, получив работу, которую ей предлагали в Академии, хоть это и было только на полставки, она, самое меньшее, войдёт в госсистему. - На вопросительный взгляд Брунетти Паола объяснила: - Она думала, что Академией руководит армия, что делало бы её государственной школой. Но она абсолютно частная и официально никаким путём не причислена к армии, хотя, кажется, ей как-то удаётся получать довольно большой куш из государственных фондов. Так что всё, что Сюзанна получила - плохо оплачиваемую работу на полставки. А потом, когда появилось постоянное место, они не дали ей работу всё равно.
- Что она преподавала, - английский? - Брунетти встречал Сюзанну много раз. Самая младшая сестра одноклассницы Паолы, она уехала учиться в УрбИно, а потом вернулась преподавать в Венецию, где до сих пор и находилась, будучи счастливо разведённой и живя с отцом своей второй дочери.
- Да, но только один год.
Это было почти десять лет назад, так что Брунетти спросил:
- И что, ничего с тех пор не могло измениться?
- Я не вижу, почему что-нибудь должно было бы. Конечно, в обычных школах не изменилось ничего, кроме того, что они стали хуже, хотя я представляю себе, что студенты остались теми же самыми; так что я не вижу, почему порядки в частных школах должны были стать другими.
Брунетти вытащил стул и сел.
- Ладно. Что она говорила?
- Что большинство родителей были ужасными снобами и что они передали чувство превосходства своим сыновьям. Исходя из того, что я знаю, и дочерям тоже, но, поскольку в Академию принимают только мальчиков... - Голос Паолы пресёкся, и на какой-то момент Брунетти задумался, - не воспользуется ли она этой возможностью, чтобы пуститься осуждать однополые школы, которые получали поддержку из государственных фондов.
Она подошла и встала рядом с ним; взяв его стакан вина, отхлебнула из него, а затем снова вручила его мужу.
- Не волнуйся. Только одна проповедь за раз, мой дорогой...
Брунетти, не желая её поощрять, напряжённо улыбнулся.
- А что ещё она говорила? - спросил он.
- Что они чувствовали, что им позволено всё, что было у них или у их родителей, и что они считали себя членами некой особенной группы.
- А разве не все такие? - спросил Брунетти.
- В этом случае, - продолжала Паола, - это был больше тот случай, когда они были уверны, что привязаны к какой-то определённой группе, к её правилам и решениям.
- А разве это не то, что я только что сказал? - спросил Брунетти. - Мы, полицейские, чувствуем то же самое - естественно. Гм... некоторые - да.
- Да, я полагаю, так. Но вы всё равно чувствуете себя связанными законами, что охраняют всех нас, правда?
- Да, - согласился Брунетти, но потом совесть его, да и интеллект, вынудили его добавить: - Некоторые из нас.
- Ну, а Сюзанна говорила, что эти мальчики ничем связаны не были. И думали, что единственные правила, которыми они руководимы - это военные правила. До тех пор, пока они им подчинялись и оставались верны этой группе, - они были уверены, что могут позволить себе делать всё, что угодно, всё, что им хотелось...
Говоря это, Паола изучала мужа, и, увидев внимание, с которым он отнёсся к тому, что она сказала, продолжила:
- Более того, - она говорила, что учителя, большинство из которых имели военное образование, делали всё, что могли, чтобы поощрять студентов думать именно так. Они приказывали им думать о себе как о солдатах - в первую очередь и прежде всего. - И она улыбнулась, хоть и мрачно. - Только подумай о пафосе всего этого - они не солдаты, и в реальности никак не ассоциируются с военными, и тем не менее их учат думать о себе как о воинах, которые преданы только культу насилия... Это отвратительно...
Что-то, что грызло край его памяти, наконец проломилось наружу.
- А она была там, когда изнасиловали ту девочку? - спросил он.
- Нет, я думаю, это было через год или два после того, как она уволилась. А что?
- Я пытаюсь вспомнить эту историю. Девушка была сестрой одного из них, верно?
- Да; или кузиной, - сказала Паола, а потом покачала головой, словно это могло позволить ей припомнить лучше. - Всё, что я помню - это что в школу вызвали полицию и сначала всё выглядело так, как будто девушку изнасиловали. Но потом всё это выпало из газет, как камень...
- Странно, но я не помню всего этого чётко; просто помню, что это случилось, но чётких деталей нет.
- Я думаю, это случилось, когда ты был в Лондоне на том курсе, - предположила Паола. - Я помню, что я думала в то время, что у меня не было возможности узнать, что на самом деле произошло, потому что тебя не было, чтобы мне рассказать, и единственный источник информации, который у меня был - это газеты.
- Да, так, должно быть, и было, - согласился он. - Я уверен, что в архивах что-то есть; должно быть... самое меньшее - оригинальный рапорт.
- А ты не можешь найти его?
- Я уверен, что синьорина Элеттра может.
- Но зачем утруждаться? - внезапно запротестовала Паола. - Это неудивительно: богатые мальчики, богатые родители, так что всё внезапно затихает, и следующее, что ты знаешь, - что всё это исчезло из газет и, исходя из всего того, что я знаю, из публичных записей.
- Я всё ещё могу попросить её взглянуть, - сказал Брунетти, а потом спросил: - А что ещё сказала Сюзанна?
- Что ей никогда не было там уютно. Она сказала, что там всегда было подводное течение сопротивления тому, что она женщина.
- И она никаким путём не могла этого изменить, так? - спросил Брунетти.
- Они сделали ещё лучше, когда наняли её замену, - сказала Паола.
- Дай мне догадаться. Мужчину?
- Совершенно верно.
Говоря осторожно, всегда сознавая, когда он может споткнуться о любимого конька Паолы, он спросил:
- Не может ли это быть немного "сексизмом наоборот", который я здесь прослеживаю, а?
Взгляд Паолы был яростен; но затем он исчез, сменившись улыбкой терпимости.
- Судя по тому, что говорила Сюзанна, он говорил по-английски почти так же хорошо, как и средний парижский таксист; но он работал в Морской Академии в Ливорно, так что насколько хорошо он говорил, значения не имело. Принимая во внимание этот факт, возможно, не имело значения то, говорил ли он вообще. Ты знаешь, что это место - просто заключительная ступенька школы для этих мальчиков, прежде чем они влезут в шкуру своих отцов в армии или в любой бизнес, которым те управляют, и это не то, как если бы армия была учреждением, которое налагает на любого из них серьёзные интеллектуальные требования. - И раньше, чем Брунетти мог поставить это под вопрос, Паола сказала:
- Но, да, может быть и так, что она преувеличивала. У Сюзанны есть тенденция видеть сексизм там, где его не существует.
- А ты помнишь, что она всё это говорила в то время? - когда к нему вернулось дыхание, спросил Брунетти.
- Конечно. Я была одной из тех, кто рекомендовал её на эту работу, так что, когда её уволили, она сказала мне. А почему ты спрашиваешь?
- Меня интересует, не говорила ли ты с ней с тех пор, как случилось всё это...
- Ты имеешь в виду мальчика?
- Да.
- Нет, мы не разговаривали... м-м-м... самое меньшее полгода. Но это я помню, - возможно, потому, что это подтверждает всё, что я когда-либо думала о военных. У них мораль, как у гадюк в яме. Они сделают что угодно, чтобы покрыть друг друга - солгут, обманут, будут лжесвидетельствовать... Только посмотри, что произошло, когда американцы врезались в фуникулёр! Ты думаешь, кто-нибудь из них сказал правду? Я не заметила, чтобы кто-то из них отправился в тюрьму. Скольких людей они убили? Двадцать? Тридцать? - Она издала звук отвращения, налила себе маленький бокал вина, но оставила его нетронутым на барной стойке, продолжая говорить. - Они сделают всё, что захотят, с любым, кто не член группы; а в ту секунду, когда общественность начнёт задавать вопросы, они все прячутся в себя и говорят о чести и преданности и обо всём прочем благородном дерьме! Этого достаточно, чтобы заставить вырвать и свинью... - Она замолчала и закрыла глаза, потом открыла их в достаточной мере для того, чтобы увидеть свой бокал и взять его. И внезапно улыбнулась:
- Конец проповеди!
В юности у Брунетти было восемнадцать месяцев посредственной военной службы, большая часть которой прошла как пеший туризм в горах с собратьями-альпийцами. Воспоминания его - и он признавал, что они востребовали золотую пАтИну возраста - состояли по большей части из чувства единства и принадлежности, абсолютно отличных от тех, которые дала ему его семья. Когда он возвращал свой ум туда, образом, который являлся ему с наибольшей чёткостью, был обед из сыра, хлеба и колбасы салями, съеденный в компании четырёх других мальчиков в ледяной горной хижине в Альто Адидже, после которого они выпили две бутылки граппы и пели маршевые песни. Он никогда не говорил Паоле об этом вечере - не потому, что ему было стыдно за то, как они все напились, но потому, что память до сих пор наполняла его этим простым весельем. Он понятия не имел, куда делись другие мальчики - а теперь мужчины - и чем они занимались после окончания военной службы, но знал, что какого-то рода связь была подделана в холоде этой гористой избушки, и что ничего подобного снова он не испытает уже никогда...
Он заставил свои мысли вернуться к настоящему и к жене.
- Ты всегда ненавидела военных, правда?
Ответ её последовал немедленно:
- Назови мне хотя бы одну причину этого не делать.
Уверенный, что она отбросит его воспоминания как худший сорт мужского ритуала братания, Брунетти обнаружил, что сказать ему мало есть что, но всё же оно драгоценно.
- Дисциплина? - спросил он.
- Ты хоть когда-нибудь ездил на поезде с целой их компанией? - спросила Паола, а потом повторила его ответ с лёгким презрительным вздохом. - Дисциплина?
- Это уводит их от матерей.
Она засмеялась.
- Возможно, это единственная действительно хорошая вещь, которая из этого получается. К несчастью, после того, как они отслужат свои восемнадцать месяцев, они все возвращаются домой - на свою жердочку.
- И ты думаешь, Раффи тоже это сделает? - спросил он.
- Если бы у меня было право голоса, - начала она, заставив Брунетти задуматься - а когда же это она его не имела? - он не пошёл бы на военную службу. Для него лучше было бы поехать в Австралию и провести восемнадцать месяцев, путешествуя по стране автостопом и работая посудомойщиком. Он бы гораздо больше изучил, занимаясь этим, или выбрав себе местом службы волонтёрство в больнице - вместо армии.
- Ты бы в конце концов отпустила его одного в Австралию?! На восемнадцать месяцев?! Мыть посуду?!
Паола взглянула на него и улыбнулась - в ответ на выражение настоящего изумления, которое она прочла у него на лице.
- Кто же, ты думаешь, я, Гвидо - мать Гракки, что я обязана вечно держать моих детей у груди, словно они - мои единственные драгоценности? Увидеть, что он уезжает, было бы не просто, - нет, совсем нет - но я думаю, это бы дало ему много хорошего - уехать и быть независимым. - Когда Брунетти не ответил, она сказала: - Самое меньшее - это научит его, как заправлять свою собственную постель.
- Он уже это делает... - ответил всё понявший буквально Брунетти.
- Я имею в виду, в широком смысле, - объяснила Паола. - Это бы дало ему некоторые мысли насчёт того, что жизнь - это не только этот крошечный городок со своими крошечными предубеждениями, и это могло бы дать ему какие-нибудь мысли о том, что работа - это то, что ты делаешь, если тебе чего-нибудь хочется.
- Как противоположность тому, чтобы просить родителей?
- Совершенно верно. Или дедушку с бабушкой.
Брунетти редко слышал, чтобы Паола, как бы это ни было завуалировано, критиковала своих родителей; поэтому ему стало любопытно проследить за этим.
- А для тебя это было слишком просто? Взрослеть, я имею в виду.
- Не более, чем для тебя слишком сложно, мой дорогой.
Будучи совсем не уверен в том, что она имела под этим в виду, Брунетти уже хотел спросить, что именно, когда дверь в квартиру резко распахнулась, и в коридор, как катапульта, влетели Кьяра и Раффи. Брунетти и Паола обменялись взглядами, потом улыбками, и после этого наступило время обеда.
1. Radicchio di Treviso - цикорий по-тревизски (ит.)
2. Pancetta - бекон (ит.)