1.6. На подоконнике
Эйне сидела на корточках на подоконнике, упираясь в него одним коленом и костяшками пальцев. Её нечёсаные волосы падали ей на лицо, седая прядь странно выделялась.
– Проникать в сердце теней – так это называется, – сказала она.
Трудно сказать, что это значило. По-птичьи склонив голову набок, она смотрела на меня – то ли с усмешкой, то ли серьёзно. Склонив голову в другую сторону – что за нелепая, птичья манера! – она молчала, а её губы были приоткрыты, как у слабоумной. Могу заверить: лицо у неё в этот момент было совершенно чокнутое.
– Придёшь? – спросила она.
– В полночь? – спросила я.
– В полночь, – повторила она.
Её губы раздвинулись, зубы желтовато заблестели: она улыбалась. Клыки выступали только чуть-чуть, но мне в жизни не забыть, как они в один момент выросли.
– Не придёшь – принесу его голову прямо сюда.
В окно веяло прохладой. Странно было видеть на фоне привычного пейзажа это жутковатое существо. Что ему было от меня нужно?
– Я не смогу вам заплатить, – сказала я.
Она глуховато засмеялась, и от этого звука меня пробрал по коже мороз.
– Мне не нужны деньги. Я обхожусь без них.
1.7. Сказки
– Лучше закрой окно. И занавески тоже.
Она сказала это, перед тем как исчезнуть. А потом просто прыгнула с подоконника куда-то вверх, в темнеющее небо. Мне почудился при этом звук, похожий на хлопанье очень больших крыльев, но я сомневалась, что именно крылья произвели его: ничего похожего на них я не увидела. Эйне просто прыгнула и исчезла.
Я ещё очень долго не могла прийти в себя. Длинные жёлтые зубы чуть не вонзились мне в шею, дверцы шкафа были распахнуты, мой любимый чёрный лифчик у меня утащили, а сиреневый джемпер весь пропах этим вызывающим содрогание и холодок в сердце затхлым запахом. На диване лежал раскрытый альбом с фотографиями. Я сидела и долго, долго думала над всем этим.
А я-то полагала, что всё это – сказки!
1.8. Правосудие
– Зря ты не поехала с нами на дачу, – сказала Алла. – Там так хорошо! Столько вишни поспело!
Они привезли десятилитровое ведро вишни. Весь день был посвящён варке варенья, а я не могла думать ни о чём: всюду мне чудился этот запах. Хоть я и выстирала сиреневый джемпер, но, как мне казалось, он всё ещё пахнул ею. Странный, мертвенный, могильный запах. Запах серых кладбищенских теней.
Было вполне логично, что я не пошла в полночь на детскую площадку: ужас проник в меня, пронизывая до мозга костей, и я не могла высунуть носа из дома. Приоткрытое окно дышало сырой шелестящей прохладой, шуршало холодящим спину шёпотом, пульсирующий мрак предупреждал о неведомой опасности, таящейся в глубине ночи, и привычное уютное тепло одеяла не могло спасти меня от страха. Мне стало совсем страшно, и я включила ночник. Забравшись в постель, я натянула одеяло до самого носа.
Сон не шёл ко мне. Какой тут мог быть сон! Дождливый мрак, шелестящий, шепчущий, трогал чёрными пальцами край подоконника, заглядывая в комнату с любопытством серой нежити, выползающей из-под земли на живое тепло и свет человеческих жилищ. Я, маленькая и беззащитная перед тёмными силами ночи, дрожала под одеялом – столь ничтожной защитой от мертвящего дыхания этой жуткой полночи. Сердце во мне боялось биться и дрожало в груди маленьким испуганным комочком, а моя душа спряталась под кровать. Только бы дожить до утра!
В час ночи сильный порыв ветра распахнул окно, и на подоконник прыгнуло из мрака бледноликое существо с седой прядью в длинных мокрых волосах. Вцепившись одной рукой в оконную раму, в другой оно держало какой-то круглый предмет, обёрнутый тряпицей. Ткань пропиталась чем-то тёмным.
– Так и знала, что ты не придёшь, – сказало существо глухо.
Я почувствовала знакомый затхлый запах. Дрожа, я натягивала на себя одеяло, ледяные иголочки страха кололи мне тело. Эйне – это была, конечно, она – по-кошачьи бесшумно спрыгнула на ковёр, нимало не заботясь о том, что её обувь оставила на нём мокрые грязные пятна. В приглушённом свете ночника её лицо казалось зеленоватым. Поблёскивая капельками дождя на плечах кожаного жакета, она одним прыжком оказалась рядом со мной.
– Зря боялась, глупенькая. А я тебе кое-что принесла.
Развернув покрытую тёмными пятнами тряпицу, она протянула мне свой ужасный подарок – человеческую голову, оторванную от тела. Кожа на шее свисала неровными клочками, в центре запёкшейся разорванной плоти подрагивал толстый серый шнур спинного мозга, а что до лица, то черт его разглядеть было невозможно: так оно было изуродовано, покрыто ссадинами и потёками крови. В полуоткрытом рту белели зубы, один глаз заплыл фиолетовой опухолью, другой остекленело поблёскивал из-под полуопущенного века.
– Я выполнила, что обещала, – сказала Эйне. – Это он. Можешь убедиться в этом сама.
Холодной рукой она взяла мою руку и, с силой притянув к себе, положила на изуродованное лицо мёртвой головы.
Яркая вспышка, грохот. И чёткая картинка: вечерние сумерки, детская площадка. «Пожалуйста, не надо...» – это стонет Таня, из последних сил отползая по песку. Её лицо в крови, в глазах – страдание, страх и мольба. В потемневшем от кровоподтёков рту поблёскивают зубы, блестит белок глаза, скошенного в сторону надвигающейся смерти, взгляд – как у затравленного зверя, обречённого, умирающего. Это лицо моей весёлой, смешливой сестрёнки, искажённое предсмертным ужасом. Такой она была за несколько мгновений до...
До стука комьев земли в крышку гроба, цветов и венков, чёрного платка мамы, оградки и памятника. И зашедшего в тупик расследования.
Отдёрнув руку, я свесилась с кровати. Меня тошнило на ковёр. Сердце мучительно захлёбывалось кровью.
– Ты увидела, что видел он, – сказал глухой голос. – Его глазами. Я сдержала своё слово, честно выполнила то, что обещала. Это он, ты сама в этом убедилась.
К грязным следам на ковре добавилась лужица блевотины. Зеленоватый свет ночника тускло поблёскивал на странном украшении большого пальца правой руки Эйне – в виде кольца с длинным крючковатым когтем.
– Правосудие свершилось. А ты не верила, что за два дня я сделаю то, что люди не смогли сделать за семь лет.
1.9. Баскетбол
– Заберите это, – попросила я, с содроганием покосившись на голову, лежавшую на пропитанной кровью тряпке на моём письменном столе.
Отец и Алла спали в соседней комнате, дождь стих. Эйне, взгромоздившись на подоконник, ждала, когда я успокоюсь. А успокоиться было трудно – после всего, что я увидела и почувствовала. К горлу подкатывали волны дурноты, и всё, на чём зиждилась моя картина мира, дало здоровую трещину. Всё, что я считала невозможным, на моих глазах происходило, и всё, над чем я только усмехалась, встало передо мной во весь рост. Я соприкоснулась с чем-то ужасным, невообразимым; оно протянуло холодную руку из тьмы и дотронулось до меня: почувствуй меня, вот я, я есть. И неважно, веришь ты в меня или нет, я всё равно существую.
Странное кольцо-коготь поблёскивало на большом пальце Эйне: она подпирала рукой подбородок, и ночник отбрасывал на её высокие и бледные, без тени румянца, скулы мертвенно-зелёный отсвет. Она смотрела в темноту за окном.
– Прекрасная ночь, – сказала она. – Погуляем?
– Нет... Не могу.
– Почему?
Я сжалась под одеялом в клубок.
– Уйдите, оставьте меня... Мне плохо.
– Тебе нужно на свежий воздух, – сказала она.
– Спасибо... В другой раз, – пробормотала я.
Эйне очень ловким и гибким движением привела своё тело в позу готового к старту спринтера.
– В другой раз так в другой раз. Я ещё приду. – И, кивнув на голову, усмехнулась: – Оставляю его тебе. Вам нужно о многом поговорить.
И она прыгнула в темноту.
О чём я могла говорить с мёртвой головой? Странные слова Эйне были похожи или на бред, или на издёвку. Зачем она притащила сюда эту гадость? Что мне с ней делать? Как от неё избавиться? Я даже дотронуться-то до неё боюсь.
– Сделай из меня кубок.
Это сказала мёртвая голова. Её глаза, точнее, один не заплывший опухолью глаз насмешливо поглядывал на меня, а окровавленный и распухший рот скалился в улыбке. Бред, скажете вы, мёртвые головы не могут говорить. Я тоже так думала – до этого момента. Я ничего не нюхаю и не колюсь, а следовательно, глюков у меня быть не может; но что же это, если не глюк?
– Кубок или вазу для искусственных фруктов, – повторила голова. – Вынь мозги, потом вари меня несколько часов, пока плоть не начнёт легко отделяться от костей, и очисти череп. Вымочи в воде часов восемь, высуши и протри бензином. Верхушку черепа советую не выбрасывать, её можно прикрепить в виде откидывающейся крышки. Таким образом, я могу стать оригинальной деталью интерьера твоей комнаты.
Наверно, я просто рехнулась, и у меня бред, решила я. С моей психикой что-то неладное. Эта ночь перевернула всю мою жизнь, через неё пролегла граница, и всё, что осталось за нею, казалось райским сном, а всё, что было впереди, лежало передо мной страшной, одинокой и тёмной дорогой.
– Можешь поступить и иначе, – продолжала разговорчивая голова. – Сделай из меня препарат. Вынь мозг, положи в банку и залей формалином или спиртом. Ты сможешь хвастаться своим друзьям, что у тебя хранятся мозги одного извращенца, который убивал девушек и, уже мёртвых, трахал их. Это будет круто. Ну вот, ты хотела знать, что со мной делать – пожалуйста. Можешь выбрать любой из вариантов. – И, внезапно сменив тему, голова спросила: – Слушай, у тебя закурить не найдётся? А это эта дрянь не дала мне даже подымить перед смертью. Впрочем, с тем же успехом это можно сделать и после смерти. Так не найдётся сигаретки?
Сползая на ковёр, я говорила себе: я сплю, это сон, только сон, ужасный кошмар. Самый ужасный кошмар в моей жизни.
– Я к тебе обращаюсь, красавица, – сказала голова. – Если не найдётся сигареты, так и скажи. Что молчишь? Язык проглотила?
Раз десять я повторила, что это сон, но не просыпалась. Я ущипнула себя, но кошмар продолжался.
– Эй, ты где там? Что хочешь сделать? – беспокоилась голова. – Только не вздумай играть мной в футбол, из меня выйдет плохой мяч. И зубы мне повыбиваешь.
Я подползла на четвереньках к столу и сантиметр за сантиметром выпрямлялась... Когда мои глаза поднялись над уровнем стола, голова сказала:
– Гав! – и засмеялась.
Я шлёпнулась на ковёр, а голова хрипловато похохатывала. Нет, пора заканчивать эту ерунду. Глюк это или нет, но я положу этому конец.
– В футбол я играть не буду, – сказала я, поднимаясь.
Я обернула голову окровавленной тряпкой и завязала концы, а та из-под неё возмущалась:
– Эй! Эй! Мне ничего не видно! Что за грубые шутки?
– В футбол я играть не буду, – повторила я, беря голову в руки и подходя к окну. – А вот в баскетбол – с удовольствием.
С этими словами я забросила воображаемый мяч в воображаемую корзину – это был трёхочковый! – а потом с чувством глубокого морального удовлетворения упала в обморок.
1.10. Солнце, уборка и заботливость
Солнце, щедро лившее в окно яркий поток своих лучей, почти прогнало мой страх и отогрело мне сердце. В такой дивный денёк трудно было даже помыслить о вурдалаках, разговаривающих головах и тому подобной нечисти; запах шампуня для ковров в какой-то мере сумел заглушить затхлый запах ужаса, а жизнерадостное птичье чириканье действовало успокоительно.
И всё же, втирая в ковёр щёткой приятно пахнущую пену, я не могла не думать о том, что это мне не померещилось. Была Эйне, была голова, был затравленный, обречённый взгляд Тани. Как назвать то, что я увидела? Означало ли это, что Эйне принесла голову именно того подонка? Судя по лужице блевотины, которую я отчищала сейчас, то, что я увидела, было страшной правдой.
Лучше бы я этого никогда не видела.
– Уборкой занимаешься? Правильно, молодец.
Это заглянула Алла. Не могу сказать о ней ничего плохого; отец женился на ней, потому что боялся одиночества. Женщина, хозяйка в доме создавала у него ощущение благополучия и приглушала чувство утраты после смерти мамы. Может быть, Алла была по-своему и неплохой человек, и всё в ней было как будто гладко и пристойно, за исключением хитреньких глазок, тёмных, мышиных, суетливо бегающих. Она не уставала намекать мне на то, чтобы я поскорее нашла себе мужа и – хоть она не говорила этого вслух, но подразумевала – освободила жилплощадь. Излюбленным её аргументом было: «Не успеешь оглянуться, а ты уже старая». Открытой враждебности она, однако, не проявляла, но подсознательно я ощущала себя обузой, нежелательным жильцом, слишком надолго задержавшимся и задолжавшим квартплату.
Шампунь высох, я пропылесосила ковёр. Но если с ковра грязь мне удалось отчистить, то ужасную картинку – Таню, ползущую по песку – из памяти стереть не получалось никакими средствами. Вынося мусор, я на всякий случай прошлась по заросшему травой дворику, но головы нигде не обнаружила. Я уже была готова с облегчением вздохнуть, но тут вдруг увидела дерущихся собак. Они не поделили какой-то окровавленный ошмёток мяса или большую кость; близко к рычащим дворнягам я подойти, понятное дело, не решилась, но увидела в траве нечто похожее на слипшиеся от крови волосы.
За углом меня стошнило.
– Слушай, на тебе просто лица нет, – заметила Алла, когда я вернулась. – Бледная – просто ужас!
Она не стала возражать против того, чтобы я прилегла, даже дала мне какую-то таблетку, а уборку...
– Я сама управлюсь, ты не беспокойся. Лежи, лежи. Если что-то понадобится – зови.
В общем, она была сама заботливость. Солнце сияло, птички щебетали, всё жило и радовалось.
________________________________________________________
продолжение см. http://www.proza.ru/2009/12/14/1279