Небо было лилово-синим, низким, и на нем зажглись бледные еще звезды. На них время от времени наползали, закрывая их своими силуэтами, пухлые облака. Осенний лес глухо шумел на ветру, роняя мокрые листья, которые плотным скользким ковром шуршали под ногами. На кусты садилась стеклянная роса, а в лощине копился густой туман, сквозь который тускло светились огни изб небольшой деревеньки. Петр сидел на сыром, холодном пне, положив на колени автомат, и смотрел туда, вниз, откуда должны были появиться фигуры разведчиков. Он тоскливо морщил свое заросшее вьющейся рыжеватой бородкой лицо, иногда протирал тыльной стороной грязной ладони глаза. У него болела голова: неделю назад его порядочно контузило при подрыве железной дороги. Кроме того, он не спал две ночи, и находился в том странном, граничащем с обмороком состоянии, когда все предметы вокруг кажутся расплывчатыми и нереальными.
Подошел Лешка Соколов, высокий, широкоплечий парень, красивый какой-то экзотически-восточной, смуглой и разбойной красотой, с ровным, налитым румянцем на щеках, в сбитой назад кубанке на густых черных волосах. Он был бы похож на грека или турка, если б не холодные, пронзительно-голубые глаза. Лешка был первый красавец отряда, и неутомимый ходок по девкам.
Соколов присел рядом на корточки, сдвинув назад свой подвешенный на обычной веревке ;шмайссер;.
- Посмолим, Петь?- предложил он. – Угощаю.
- Ну, если так…
Они свернули по самокрутке и осторожно закурили, глядя на клубящийся белый пар внизу.
- Куда пойдем? – спросил Петр, глубоко затягиваясь и из ноздрей высоко выбрасывая струю горьковатого душистого дыма.
- Давай разделимся. Возьмешь пару бойцов и к старосте. А я к Самойлихе загляну. У нее и корову заберем.
- У нее дети есть?
- Двое. Пацану лет десять, а девка помладше, лет шести, что ли.
- А муж?
- Вдовая. Застудился и помер, как раз перед войной.
- Почему у нее? Из кулаков, что ли? Из бывших?
- Да не, обычная…Но сволочь. Вредная такая, с детства ее помню. А теперь, говорят, у нее двоюродный брат в полицаях. Тот из кулаков. Всю семью распатронили, на север загнали. А он вернулся перед самой войной.
- Кто говорит?
- Видал я пару сельчан, когда на дозоре стояли…Рассказали. Паскуда! Может, шлепнуть ее, а?
- За что? Она за брата не ответчик. Корову возьмем, и все.
Соколов сплюнул сквозь зубы, задумчиво прищурился, снизу вверх остро глянул на Петра.
- Добрые мы…- сказал он немного погодя. – Все ошибиться боимся. Перегнуть палку. Мол, не навреди…А они не боятся. Им это по одному месту…
Месяц тому назад у Соколова повесили всю семью: престарелого отца, мать и двух младших сестренок. Повесили в соседнем с этим селе, на площади, на глазах у односельчан. Через два дня Лешка расстрелял двух пленных немцев, взятых во время одной из операций. Захваченному вместе с ними полицаю он лично отрубил топором голову, положив его на березовую плашку. За эту самовольную расправу он был разжалован из командиров взвода в рядовые. Петр любил этого отчаянного, лихого парня, который умел вывернуться из самых непростых переплетов, и прислушивался к его советам.
Ты смотри там…- сказал он. – Дров не наруби.
- Какие тут нахрен дрова…Так, дровишки.
Они помолчали. Мокрые листья под ногами лоснились, вкрадчиво, мягко шуршали; маслянисто, черно лоснились и стволы кленов вокруг. Пахло сыростью, пожухлой, прелой травой, древесной корой, ружейной смазкой, тонким табачным дымком. В кустах шевелились и тихо переговаривались бойцы. Петр трогал затылок, гримасничал, когда боль особенно резкой волной ударяла в голову.
- Помнишь ту медсестричку, из отряда Антонова? Молоденькую, сисястенькую? – спросил Соколов, лениво усмехаясь.
- Кудрявая такая? Темноволосая?
- Ну да.
- И что?
- Я ее оприходовал перед выходом.
Петр недоверчиво скосился на него.
- Да ладно! Врешь, поди?
Соколов опять холодно усмехнулся.
- Когда я врал? Зачем?
- Мы ж всего два дня там были…Когда ж ты успел?
- Долго ль умеючи?
Петр покачал головой.
- Ну, братец, ты и кобель!
Лешка весело хлопнул его рукой по колену, легко, по-кошачьи поднялся и потянулся гибким телом – ловкий, весь какой-то подбористый и хваткий, похожий на хищного зверя, постоянно готового к прыжку .
- Это не я кобель, - сказал он насмешливо. - Это они вполне себе сучки.
Петр поскреб рукой заросшие щеки, своими светлыми, блестящими от недосыпания глазами глядя на Лешку.
- Горазд ты на эти дела, - сказал он. – Как тебе удается…Красив, конечно, черт. Но чтоб так, хорошую девчонку, и в два дня…
Соколов пренебрежительно махнул рукой.
- Все они одинаковые…И все дуры. Главное - подход иметь.
- Это как? – полюбопытствовал Петр.
- Ну, расскажешь им про судьбу свою горькую, про ранения да подвиги. На жалость надо ударить, первое дело. Но не так, что плачешься, мол. Этого они не любят. Тех, кто сопли начинает размазывать – не уважают. А надо наоборот, вроде как тебе все нипочем. Нас, мол, бьют, а мы крепчаем.
- Да ты прямо психолог…
- А ты как думал? Это тебе не рельсы рвать да фрицев из автомата коцать. Тут голову надо иметь на плечах...Посмеешься вместе с ней над своими мытарствами. Рассмешишь – уже полдела. А потом чтоб всплакнула, пожалела тебя. И готово дело, в койку…
- Ты прямо специалист, - усмехнулся Петр, с некоторой долей завистливой желчи. Соколов стоял рядом с ним, отставив чуть в сторону ногу в широком синем, густо заляпанном грязью галифе, внимательно глядя вниз, в шевелящийся, как будто живой, туман.
- Если честно, Петя, - сказал он, - я этих баб вполне презираю. Никчемный народец. Веры им нет. Вот товарищи – это другое дело…
И он по-доброму, по-хорошему улыбнулся Петру, сверкнув в темноте зубами. Обаятельная была у него улыбка, добродушная, широкая и веселая, располагающая к себе. Он становился похож на знаменитого артиста Алейникова в такие минуты.
- За таких друзей, как ты – я жизнь готов отдать, на раз, - сказал он вполне серьезно. – Всю кровь, по капле. А бабы – мусор. Честно. Запомни это.
- Ну, ты зря все же так, - сказал Петр, вспоминая в этот момент свою жену. – Они разные…
Соколов упрямо помотал кудрявой, чубатой головой, сбил на лоб кубанку.
- Не, херня… Все одинаковые. Только бывают почище, а бывают погрязней. Сестричка эта - почище…Правда, молодая еще, всего восемнадцать лет. Ничего толком не умеет. Пришлось научить. Зато титьки крепкие, твердые, налитые, что твои арбузы…
И он весело, беспечно засмеялся.
Снова Петр почувствовал укол зависти и невольное желание быть таким же: дерзким, красивым, веселым и разбитным. Сам он был всегда суховат, сдержан в общении с женщинами, чувствовал себя скованно в их обществе. Да и внешностью не то чтобы уж особо вышел: был невысок, широк в кости, что называется, неладно скроен, но крепко сшит, с лицом простым и скуластым, с носом, похожим на картофелину. Никогда не умел он красиво, ловко ухаживать, цветисто говорить. Потому и женился поздно, уже под тридцать. Он снова вспомнил жену, ее миловидное округлое лицо, тонкие русые волосы, ее теплые руки…И мгновенно захлопнул приоткрывшуюся было дверь воспоминаний. Это было бессмысленно: они были за линией фронта, в эвакуации. Где? Он не знал этого, как не знал и того, увидит ли ее еще когда-нибудь – ее и их маленького сына…Каким он стал? Здоров ли? Живы ли они вообще? Думать об этом было слишком больно, невыносимо; и он мысленно переключился на другое, на то страшное, но необходимое, что предстояло им сейчас сделать…
- Василек с Грицко идут, - сказал Лешка спокойно, глядя в туман. У него было очень зоркое зрение, что еще больше роднило его с хищниками. – Вон, топают…Грицко пыхтит так, что за версту слыхать.
Теперь и Петр различал две фигуры, отделившиеся от кромки тумана, быстро шагающие к ним. Одна из них, потоньше и пониже, принадлежала Васильку – так все звали в отряде пятнадцатилетнего парнишку, прибившегося к ним четыре месяца назад. Его нашли случайно, спящего в лесу, в канаве, разведчики. Как и у Лешки, немцы убили у него всю семью, спалили заживо вместе с хатой за связь с партизанами. Василька спасло то, что он в этот день ушел в лес, на рыбалку. В отряде его любили за беспечный, веселый нрав, за постоянную готовность помочь, - не было человека безотказнее его, - и за полное бесстрашие, с которым он выполнял самые рискованные поручения.
Его напарник, Грицко, был человеком совершенно иного склада: немолодой, уже за сорок, с сединой в густой бороде, широкий в кости, крупный и очень основательный, как все хозяйственные мужики. У него никого не убили; наоборот, в тридцатые он едва не попал под раскулачивание, еле вывернулся, но лишился почти всего нажитого. Казалось бы, самый резон идти ему в полицаи. Но нет: так бывало нередко - сын убежденного коммуниста шел служить к немцам, а кулак или подкулачник уходил в лес, в партизаны. Когда Грицко спрашивали о причинах его решения, он отмахивался большой рубчатой ладонью и гудел недовольно: ;Отстаньте вы…Почем я знаю? Мне с этими колбасниками не жить…Я их с империалистической помню!; Он был молчаливый, сильный, спокойный и надежный, как скала или старый дуб; да и внешне он походил на дубок – большой, коренастый, устойчивый.
Они поднялись на поляну и остановились, переводя дыхание.
- Ну что? – спросил их Петр, поднимаясь с пня.
- Тихо все, - сказал Василек, как всегда, быстро и весело. – Никого нет. Неделю назад были немцы, конные, эсэс. Но уехали. А в Петровке ихний отряд стоит, и полицаи там.
На конце его курного, веснушчатого носа висела большая янтарная капля. Василек утер ее рукавом драного, прожженного ватника, потом лихо выбил нос при помощи двух пальцев, которые вытер о штаны. Петр кивнул и невольно охнул: боль снова жгучей волной ударила в голову.
- Ну что, пошли?- спросил он Лешку. Тот кивнул, передвинул вперед автомат и двинулся вперед, вместе с разведчиками. Бойцы в кустах зашевелились, стали подниматься и подходить. Их было восемь человек, все в разномастном обмундировании и с самым разным оружием – кто с винтовкой, кто с немецким автоматом, кто с родным ППШ: грязные, оборванные, заросшие нечесаными бородами. Все вместе они стали спускать вниз, в затянутую холодным туманом лощину.
;А ведь и правда мы похожи на бандитов;, подумал Петр, оглядывая своих товарищей. ;Одичали все, на зверей стали похожи…Но не бандиты, чтобы там фашисты не придумывали;. За восемь месяцев, проведенных в отряде, он по-настоящему полюбил и научился ценить своих товарищей, этих простых, прямолинейных, смелых белорусских и украинских мужиков, объединенных одним чувством – ненавистью к немцем, и одним желанием - выбить их поскорее к черту с родной земли! Разное он видел за это время: и бесшабашную храбрость, и осознанный героизм, и первобытную, дикую жестокость. Но все равно ему казалось, что это – самые лучшие люди, которых ему доводилось встречать, и он был благодарен судьбе за это.
Глядя перед собой, на широкие, слегка вислые плечи Соколова, на его курчавый затылок, с ровно обрезанным краем кубанки, и на подбритую шею, видневшуюся из воротника ватника, он снова вспомнил недавний разговор - и невольно опять почувствовал укол ревнивой зависти. За эти полгода лишь раз был с женщиной – с какой-то полной, широкобедрой, невысокой крестьянкой, которая подпоила его после удачно проведенного боя и увела с собой спать на сеновал. Как же ее звали? То ли Груня, то ли Глаша…
Было 23 февраля, они расколотили в прах отряд карателей, и все напились тогда. Даже Батя – и тот крепко выпил. У крестьянки было рябоватое, бледное, широкое лицо и странно неподвижные, светлые, мелкие глаза; красотой она, прямо сказать, не отличалась.
А вот Лешка в каждом селе и в каждом отряде легко находил себе подружку, и были они, как на подбор, молодые, веселые, красивые девки. И рассказывал он потом такие истории, что Петру и не снились в самых горячечных снах.
Он вспомнил медсестру, о которой у них шел разговор, представил ее черные, веселые глаза, которые так живо блестели на бледном, продолговатом лице, пухлые губы и черные кудри, выбивающиеся из-под сдвинутой набок ушанки, и высокую грудь, белизна которой так ослепительно сверкала в расстегнутом вороте гимнастерки; подумал и о сексуальных изысках, про которые говорил Лешка, которые немыслимым казалось ему и которых он даже с женой не изведал. Представил это – и невольно задохнулся от тоски и волнения.
Он больше года не видел жены, и казалось, забыл уже ее лицо, ее смех, ее удивительный, неподражаемый, такой родной запах. Сначала был фронт, потом окружение и плен, потом побег и скитания по лесам, и, наконец, этот отряд. Он невольно, не удержавшись на этот раз, дав слабину, стал думать о жене, представлять ее себе, - но перед глазами маячил какой-то полустершийся, расплывчатый, туманный образ…О том страшном, что предстояло ему сейчас, он не думал - как не думал никогда о ненависти к немцам. Это был настолько давно решенный для него вопрос, очевидный и ясный, что он даже никогда на эту тему и не говорил. То была даже не ненависть, а спокойное, холодное и брезгливое непризнание этих фашистских собак людьми, и такая же холодная и спокойная готовность убивать их так, как он убивал бы бешеных собак или ядовитых пауков и змей. И потому, если кто-нибудь при нем начинал говорить на эту тему и распинаться в своей готовности бить немецких оккупантов – он смотрел на такого человека настороженно и недоуменно: зачем разглагольствовать о том, что само собой понятно и несомненно?
Они спустились в лощину и пошли по разъезженной, размытой дороге. Большекрылая, круглоголовая сова неожиданно поднялась из травы справа от дороги, сделала плавный круг над ними и бесшумно полетела прочь, похожая на призрак. На черном бархате неба грозно и ровно горели крупные звезды. Шагавший рядом с Петром Сергей Быков, нюхавший поднесенный к лицу большой, золотисто-желтый кленовый лист, произнес негромко и напевно:
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть…
Петр покосился на него. Сергей был молодой парень, бывший учитель в сельской школе, высокий, сухопарый, сутулый и неловкий. Он и винтовку-то свою нес как-то неуклюже, по-дурацки, стволом вниз, как будто зонтик.
-Это что такое? – спросил Петр.
-Стихи.
- Я понял. Кто автор?
- Сергей Есенин.
- Не читал, - вздохнул Петр, перекладывая автомат на другое плечо и глядя под ноги, на испещренную пахучими липкими лепешками, с отпечатками копыт черную дорогу. – А стихи хорошие. К месту…
В деревне они разделились.
- Пойду к старосте, - сказал Петр, устало потирая сморщенный лоб грязной ладонью. – Навестим его. А ты иди за коровой.
Соколов усмехнулся.
- А может, я к старосте? –спросил он. – Сидит он сейчас, чай небось пьет, старичок Антип Михайлович… С плюшками. А тут я. Здрасьте! То-то он обрадуется.
- Они и нам обрадуется, - сказал Петр спокойно. - Иди, корову добывай. Край надо! А плюшек мы тебе принесем.
- Ладно. Ловлю на слове.
- Ты смотри там, без горячки.
И опять Соколов усмехнулся.
- Какая к дьяволу горячка? Она у меня давно прошла…Вместе с угольками моими остыла, - добавил он себе под нос, негромко и задумчиво.
И они разошлись в разные стороны. Петр с Грицко и четырьмя бойцами пошел по главной улице, к старой церкви, около которой жил староста, а Соколов с остальным отправился на окраину, к дому вдовы Самойловой с двумя детьми.
****************************************************
Когда они подошли к невысокому плетню, из-за которого высовывала свои сучьи старая, разросшаяся яблоня, во дворе суетливо забряцала цепью, визгливо и злобно забрехала собака. Дымчатая полоса лунного света лежала поперек двора, и в ее призрачном, голубоватом сиянии захламленный двор казался странно-красивым и загадочным. Самые обычные предметы – валяющееся ведро, прислоненная к дверце погреба лопата, тележное колесо – приобретали волшебные, необычные очертания. Они вошли во двор через туго заскрипевшую калитку, хлюпнув сапогами по луже с отраженным ней разбитым, переломленным месяцем, и Леша злобно цыкнул на собаку. Дверь сарая открылась, и оттуда показалась широкая, приземистая женская фигура, с крынкой молок в руге. Увидев перед собой людей с оружием, женщина испуганно замерла на пороге
-Ой, лишенько! – сказала она негромко. – Шо ж вы за люди?
- Свои, - сказал Соколов, и снова цыкнул на заходившегося лаем пса. – Уйми собаку, хозяйка, а то, неровен час, пристрелю!
- Свои за печкой сидят, да по спине ползают, - ответила певуче и громко женщина, видимо, оправившись от испуга. – Тихо, Степка! Тихо! Что ж, проходите в хату, коли пришли…
И она вошла первой в отлипнувшую с тихим чмоканьем дверь, обитую старой клеенкой.
В хате было душно и тепло. Пахло грязным бельем, щами, дымком и чем-то кислым, похожим на запах старых, слежавшихся портянок. Соколов снял кубанку и сел на скамью в углу, расстегнув ватник. Рассеянный взгляд его холодных, стеклянных глаз пробежал по стенам, по облупившейся печке, с которой любопытствующе торчали две детские головы – вихрастая мальчишечья и приглаженная, с заплетенной косичкой девчоночья, - и уперся в старые, потемневшие от времени иконы в углу.
- Молишься на них? – спросил он, кивая на них и снимая с плеча автомат. С широко расставленных ног его, с разбитых порыжевших сапог тянулась на пол закрутевшая грязь.
–И как, помогает?
-Тебе-то что?
-Так, любопытствую
- Помогает, но не от всех.
Самойлиха прошла к окну, поставила на стол крынку с молоком и прислонилась к стене, скрестив на мягкой груди обнаженные по локоть руки, глядя на входящих партизан. Ей было лет тридцать пять на вид, что называется, женщина в соку: полная, сильная, с округлой белой шеей, с остриженными по городской моде волосами, с крутыми, выпукло выделявшимися под юбкой бедрами. Она с недобрым выражением на миловидном еще, хоть и увядшем лице, с вызовом смотрела на пришедших к ней незваных гостей.
- Чего надо, господа хорошие? – спросила она.- Добрые люди в такое время по гостям не ходят, а по хатам с жинками сидят.
Соколов усмехнулся недобро, еще раз оглядел избу.
- Живешь неплохо, как посмотрю? – спросил он.
- А ты что, парень, одессит?
- С чего бы это?
- Да это там обычно вопросом на вопрос отвечают.
- А-а, вот как…Не, я местный. Из соседней деревни, колхоз имени Ильича.
- Так чего ж тебе надо, местный?
Соколов вздохнул, ладонью разгладил верх своей кубанки.
- Из лесу мы, - сказал он.
- Да я уж поняла, что не из Берлина.
- Это хорошо, что ты понятливая. Дюже хорошо…Голодаем мы там. Полтораста ртов, а жрать нечего.
Женщина шевельнулась, слегка откачнулась от стены.
- Помочь надо. Усекаешь, понятливая?
- Чем же я помогу? – спросила Самойлова. - Я что, Красный крест али продуктовая база? Тебе, парень в Лигу Наций надо, а не ко мне.
Соколов снова усмехнулся.
- А ты веселая, как я погляжу…Молодец. Бодрости духа не теряешь. Это у тебя брат в полицаях служит? А?
Женщина молчала, пристально глядя на него светло-серыми, мрачно блестящими глазами.
- Чего ж молчишь? То бойкая такая была, а то прямо воды в рот набрала…Служит, да?Сашкой его зовут? Видишь, все мы знаем.
Лешка уже без улыбки, зло посмотрел на неподвижную женщину..
- Погоди, дай срок,- сказал он. - Будет вместе с остальными ногами под перекладиной дергать…
Потом встал, поднял за стол автомат, решительно надвинул на лоб папаху.
- Ладно, бойкая, некогда мне с тобой болтать…Иди, показывай, где у тебя корова.
Женщина стояла все так же, подпирая плечом стену, сложив руки на высокой груди.
- Это зачем? – спросила она.
- За надом, - сказал Лешка и подмигнул Васильку, который на корточках сидел возле печки и поглядывал то на него, то на хозяйку. - Пошли, показывай. Без коровы проживешь.
- Это как? С чего вдруг? А детишек я как пропитаю? Или ты, может, на паек нас поставишь?
- Братец твой двоюродный, фашистская подстилка, поможет, - ответил Лешка сухо. - А нам людей кормить надо, тех, что за Родину, за Сталина. Шагай! Расписку тебе напишем, что реквизируем ее, для нашего боевого партизанского пропитания. Ну?
Самойлова не двинулась с места.
-Ж… подотри своей распиской, - сказала она злобно. – Много вас таковских начальников, из леса вылазят. Не дам!
Соколов усмехнулся, показал ей выразительно на автомат.
- Добром не хочешь, - силой возьмем! Пошли, Василек. Времени мало, надо до рассвета обратно успеть.
Самойлова завыла в голос толстым, мужским басом. Они опять вышли во двор, залитый холодным лунным светом. Ветер шумел в вершинах яблонь, нес бурую листву. Василек и Сергей за рога вывели из стойла крову, накинули ей на шею веревку. Самойлова причитала, плакала, хваталась за партизан, пыталась вырвать из рук Василька веревку. Тот ее беззлобно отталкивал. Тогда женщина принялась ругать партизан матерными, безобразными словами. Соколов, закуривая, чиркая спичкой, повернулся к ней.
- Ты вот что, баба, - сказал он, со скрипом стискивая сильные челюсти. – Помолчи возьми лучше. Не доводи меня до греха, падла. Что, фашистов любишь?
- Я детей своих люблю, сволочь! – крикнула Самойлова, размазывая слезы по лицу. – Мне их кормить надо! Плевать я на вас всех хотела, и на партизан, и на фашистов!
- Вот из-за таких, как ты, фашисты здесь и прописались. Из-за таких, которым на все плевать, окромя своей шкуры. И из-за братца твоего, предателя
.
И Соколов, распахнув ватник, достал из-за пояса брюк наган и направил женщине в лицо.
- Заткнись, сука, - сказал он. – Заткнись, а то пристрелю.
Самойлова молчала, изредка судорожно всхлипывая, схватив руками себя за горло, глядя в черный зрачок дула, маячивший перед ней. Над вершинами деревьев висела яркая и как будто мокрая луна, наблюдая за людскими страстями внизу.
- Ты что? – спросил Сергей, хватая Соколова за руку. – Обалдел? Опусти наган, Лешка.Слышишь?
Василек, держа веревку, привязанную к коровьей шее, с любопытством смотрел на них и слегка улыбался. Ему видимо, нравилось все происходящее.
- Правильно, Леха, - сказал он одобрительно. – Таких стрелять надо.
Лешка опустил наган, повернулся и, ссутулившись, опустив книзу плеч, пошел калитке.
- Выводи ее, мать вашу!- крикнул он яростно, оглянувшись через плечо. – Чего ждете? Немцев?
Они вышли на пустынную, темную улицу. Женщина молча шла следом, продолжая хвататься за веревку. И только за воротами она вдруг произнесла громко ясным, звучным, спокойным голосом:
- Чтоб вы там все передохли, сволочи проклятые! Только жить людям мешаете. Чтоб вас всех немцы передушили, вместе с вашими вы****ками!
Соколов удивленно покачал кудрявой головой.
- Ну, гадина…- сказал он тихо, как будто про себя.- Ну, держись…
Он быстро повернулся, снова достал наган и подошел к Самойловой вплотную. Женщина молча, с ненавистью смотрела на него. Соколов выстрелил ей прямо в лицо. Потом он вынул изо рта цигарку, плюнул на упавшее под ноги тело и выстрелил еще раз, не целясь, в судорожно корчащееся тело. Все молчали и смотрели на него. Соколов повернулся и со злобой посмотрел на своих товарищей.
- Пошли, чего встали? – крикнул он. – Что рот раззявили, вороны?
И вся группа пошла дальше по улице, к церкви. Один Василек задержался сзади.
- Я так, - сказал он быстро, передавая веревку Сергею.- Веди ее…А я догоню. Маленькое дельце имеется, на пять минут…
Он повернулся и, быстро подойдя к неподвижно лежащему в грязи телу, склонился над ним, что-то делая руками.
Они встретились на площади, перед бывшим сельпо. Петр с партизанами быстро шел им навстречу, с бойким и деловитым видом, бросая руками.
- Ну что? - спросил он.- Как все прошло? Нормально? Без проблем?
Соколов кивнул и сел на груду бревен у стены. Его цигарка светилась в темноте.
- Все хорошо, - сказал он устало. – Душевная такая бабенка оказалась…Бойкая. Берите, говорит, хлопчики, кушайте. Защищайте нас от проклятых оккупантов, нам ничего для вас не жаль…
Тогда Быков бросил веревку и, твердо ставя шаг, с рукой у шапки, с решительным видом подошел к Петру.
- Товарищ командир взвода, разрешите доложить?- сказал он вздрагивающим, странным голосом. Петр удивленно посмотрел на него.
- Докладывай, - сказал он. – Что случилось?
- Товарищ Ермаков, женщина не хотела отдавать корову, - сказал Сергей твердо, слегка задыхаясь и продолжая держать руку у лба. – Она ругала нас и грозилась. Сказала, что хорошо бы нас фашисты перебили. Тогда товарищ Соколов ее расстрелял.
- Как так? Что ты несешь?
Сергей молчал, пристально глядя на него. Петр обвел всех глазами. Все молчали и отводили взгляд в сторону. Один Соколов смотрел прямо и открыто, держа на отлете цигарку, слегка улыбаясь.
- Это правда? – спросил его Петр. Тот молча кивнул. Повисла пауза. Нсколько секунд Петр осмысливал происшедшее.
- Всем быть здесь, - приказал он потом. – Грицко, за мной! Всем ждать.
И они вдвоем быстро пошли по темной улице. Василек попался им навстречу. Он шел, улыбаясь, покачивая головой, что-то напевая на ходу.
- Ты что шляешься?- напустился на него Петр. – Быстро на площадь! Оттуда никуда.Ждать нас.
Подойдя к дому Самойловой, они увидели лежащее у плетня тело. Петр присел на корточки. Лицо женщины было в крови, меж глаз зияла черная дыра, рот был страдальчески открыт. На ее груди белела приколотая бумажка, на которой что-то было написано. Петр взял его руку и всмотрелся. В свете месяца криво расплывались корявые, по-детски неровные, громадные буквы: ;Я любила немцев и полицаев…;
- Что делается, - сказал негромко Грицко. – Что творится с людьми…А детишки ее где?
Они вошли в хату и огляделись. Здесь было пусто. Детей не было.
- Убежали куда-то,- вздохнул Грицко – Мамку убили, а они перепугались и деру дали…О-хо-хо. Что ж с ними теперь будет?
Бегом они пустились обратно. Вся группа была на прежнем месте, у сельпо. Корова стояла, понурив голову, словно чувствуя свою будущую безрадостную судьбу, лишь иногда испуская тоскливое, громкое мычанье да роняя из-под хвоста очередную лепешку. Соколов продолжал курить, изредка перебрасываясь шутками с Васильком. Сергей сидел отдельно, в стороне, поставив между колен винтовку. Петр быстро подошел к ним и направил на Лешку автомат.
- Соколов, встать! – сказал он резко. – Сдать оружие! Ты арестован.
Лешка удивленно посмотрел на него, подняв брови, продолжая курить.
- Ты что, Петя, сказывся? – спросил он весело и добродушно.
- Вста-ать! – крикнул Петр, целясь в него. – Живо!
Соколов недоуменно пожал плечами, выплюнул цигарку и неторопливо поднялся с бревен.
- Оружие сдай! Сергей, прими у него автомат.
Лешка снял с плеча и передал Сергею свой шмайссер, достал из-за ремня наган, отстегнул подвешенную к поясу лимонку, снял кобуру с наганом.
- Что, и нож отдать? – спросил он спокойно.
- И его сдавай!
- Ты, Петя, извини, хоть и командир, но дурак, - сказал Соколов, передавая свой трофейный немецкий тесак Грицко. – Чего ты взвился, как конек-горбунок?
- Молчи, парень! Ты арестован. Грицко, будешь стеречь его, чтоб не сбежал. А придем в отряд – будем тебя судить. И лично я буду настаивать на расстреле, понял?
Соколов покачал головой.
- Понял, - скал он горько и сухо.- За тварь, за немецкую подстилку – под пулю? Так, да? Спасибо тебе, Петя. А я с тобой табачок, хлеб делил, все пополам, как родному…Хороший ты оказался друг!
- Ты, Леша, озверел. Ты все законы переступил, и божеские, и человеческие, - ответил Петр. Ему не хватало воздуха, и он дышал тяжело, всей грудью, словно никак не мог отойти от бега. Боль расплавленным свинцом плескалась в голове.
– Грицко, следи за ним внимательно. Побежит – стреляй. Я приказываю
.
- Обыскать его?
Петр посмотрел на Соколова. Тот улыбался.
- Не надо, - сказал Петр и повернулся. – Все, пошли! Быстрее уходить надо, пока не рассвело.
Они двинулись вперед, к выходу из села.
- А что там, у старосты? – спросил Василек тихо у одного из ходивших с Петром партизан. Тот глянул на него искоса, потом обвел рукой вокруг шеи, словно очерчивая петлю, и далеко высунул язык, свесив на бок голову. Василек улыбнулся и кивнул на широкую спину Петра, широко шагавшего впереди.
- Сам?- так же тихо спросил мальчик.
- Нет, Грицко,- ответил боец. – И ногами не дернул старичок…Тихо так отошел.
Поднимаясь в гору, к мертвому, черному, шелестящему опадающей листвой лесу, они увидели двух волков. Большие, толстоплечие, толстогорлые, звери стояли в светлом туманном дыму и смотрели на людей. Подпустив их ближе, взметнулись и неуклюжим галопом пошли прочь, по мокро блестевшей в лунном сиянии траве.
- Много их развелось в последние годы, - сказал Василек.- Замечаете?
- А чего ж, жратвы для них теперь полно по лесам валяется, - отозвался задумчиво тот партизан, что рассказывал про старосту. И дальше они уже пошли молча, без разговоров.
Петр шел впереди, перекинув ППШ на грудь, положив на него обе руки. В душе его переплетались жалость и злоба к Лешке.
;Идиот, истерик, пистолетчик!; думал он урывками, сквозь давящую головную боль. ;Убийца! Садист! Как же я упустил его? И зачем пошел к старосте? Боялся про себя, что начнет над ним издеваться, превратит казнь в измывательство…;
Он вспомнил старосту, седенького, сухонького, опрятного старичка, без шапки, со связанными за спиной руками, которого они вывели на улицу, под одиноко стоящую, уже почти облетевшую липу. Вспомнил, как тот смотрел наверх, на Грицко, который перекинул через торчащий толстый сук веревочную петлю и медленно спускал ее вниз, к седой голове… Он шел медленно, измученный головной болью, и усталостью, и накопившейся за эти годы горечью, жалостью и тоской, и ему хотелось отбросить в сторону автомат, лечь на земле и сказать: ;Делайте что хотите. Дальше не пойду!; Но именно в такие минуты острого отчаяния он с особенно суровым и строгим видом, внушавшим страх и уважение, оглядывался назад и грозно покрикивал на бойцов, заставляя их подтянуться…
А Соколов шагал сзади, злобно строгая затылок Петра лезвием взгляда, грея в руке, в кармане, спрятанную туда гранату, и думал о том, как ему поступить.
;Ведь и правда могут шлепнуть, с них станется;, думал он. ;Дед такой …; Он вспомнил, как два месяца назад они расстреляли одного из бойцов, бежавшего из плена красноармейца, который спьяну изнасиловал молодую девчонку в одном из занятых сел. Расстреливали Лешка с Грицко: поставили того перед строем, дали очереди из своих автоматов, и боец, перерезанный ими пополам, сложился и упал в приготовленную для него яму. А теперь его так же поставят, и кто-то, может быть даже сам Петр, подойдет и выстрелит ему в грудь или в затылок. Это невозможно было представить! Он полгода жил с Петром в одной землянке, деля на двоих и табак, и сухари и патроны, и хорошо узнал его суровую, строгую натуру. Он знал, что если Петр сказал – значит, так и будет. И он думал о том, что сейчас, когда войдут в лес и будут проходить мимо длинного, узкого, заросшего орешником оврага, он бросит свою гранату и прыгнет в сторону, и скатится под откос, а потом побежит со всех ног, и будь что будет. Но тут же трезвая мысль приходила ему в голову: ;А что потом? Куда податься? В какой отряд? Везде найдут… Не в полицаи же идти, к немцам?; Вот это уж было совсем немыслимо! И он продолжал брести вперед, покорно, как та корова, что была обречена в скором времени пойти на обед для партизан, раз за разом прокручивая в голове эти мысли и терзаясь противоречиями, не зная, на что решиться…
Возможно, он все же сделал бы это, подталкиваемый страхом за свою жизнь и злобой на товарищей. Но, пока они медленно шли по лесной тропе, подгоняя старую корову, мальчик убитой Самойлихи на взятой у вдовы старосты кобыле прискакал в соседнее село, где стоял эскадрон конной дивизии СС ;Флориан Гейер;. Эскадрон был поднят по тревоге, и его конные взводы, ведомые местными полицаями, вошли в лес, перекрывая все известные им лесные дороги. И один из взводов, тот самый, который вел двоюродный брат убитой, молодой, худощавый парень, с темным пушком над верхней губой, организовал засаду как раз на пути их маленькой группы.
Эсэсовцы залегли под деревьями, уже сквозившими своими сучьями на фоне бледнеющего неба. В своих пятнистых камуфляжных робах они сливались с наполовину облетевшими, желто-бурыми кустами и были неразличимы на фоне покрытой опавшей листвой земле. Молодой лейтенант из Бремена лежал рядом с пулеметчиком и смотрел вниз, на прогалину и тропу, в бинокль. Он был зол и раздражен, и чувствовал себя невыносимо утомленным: третью ночь подряд их поднимали по тревоге, выдвигали куда-нибудь, и каждый раз безрезультатно. Он недавно приехал из отпуска, и с щемящим чувством вспомнил эти две недели, проведенные дома, с семьей, и девушку Анну, с которой он встречался и у которой провел чудную ночь перед возвращением на фронт. Он думал о том, как надоела ему эта война, и эта дикая страна, с дикими людьми, и бандиты, шатающиеся по лесам и убивающие людей, и том, как он хочет, чтоб все это поскорее закончилось. Он думал об этом так долго, и с такой тоской, что у него даже заныло сердце, - хотя какое сердце может ныть в двадцать пять лет!
Потом он увидел группу людей, один за другим идущих по узкой, заросшей дороге. Впереди шел невысокий, бородатый. Пожилой на вид мужик, в ватнике, с висящим на груди русским автоматом. А следом мальчик хворостиной гнал большую пегую, костлявую, недовольно мычавшую корову. Он подождал, когда все двенадцать человек вышли из леса и оказались на виду, а потом махнул рукой, отдавая приказ открыть огонь – и тут же злобно, отрывисто застучал, задергался МГ-42 в руках лежавшего рядом пулеметчика, выплевывая наружу стреляные гильзы, и дружно, разом застрочили автоматы лежавших в засаде солдат…
Русских перебили в две минуты. Лейтенант хорошо организовал зачаду: кинжальным огнем, с разных сторон, прогалина простреливалась насквозь. Ни один не успел даже толком выстрелить: у эсэсовцев не оказалось ни одного раненого или убитого.
Они спустились с бугра вниз, на тропинку, и осматривали тела, ворочая их со стороны на сторону. Лейтенант подошел к трупу того партизана, что шагал первым. Тот лежал навзничь, насквозь прошитый пулеметной очередью, держа в откинутой руке автомат. В груди его чернели несколько дыр, из которых торчали вата и кровавые хлопья пробитого ватника. Лицо убитого, бледное и широкоскулое, казалось спокойным и умиротворенным.
- Обыщите его, - приказал лейтенант Клаус.- Это, должно быть, командир
.
Тут к нему подошел сержант, вместе с тем молоденьким полицаем, что привел взвод сюда.
- Герр лейтенант, - сказал эсэсовец, прикладывая ладонь в перчатке к краю камуфлированной каски. – Там один еще дышит…Стонет…Говорит что-то…
- Пойдем посмотрим, - и лейтенант пошел к краю поляны.
Там лежал на животе подтянув к нему простреленные ноги, Лешка Соколов, громко, жалобно стонал, и говорил несчастным, плачущим, сломленным голосом:
- Не стреляйте… Я все скажу. Я покажу где база… Только не убивайте меня.
Эсэсовцы прошли мимо лежавшего на боку Василька, который еще вздрагивал, еще дергался судорожно, захлебываясь кровью, и сержант на ходу выстрелил в него из парабеллума. Потом мимо Грицко, верхняя часть головы которого была начисто срезана автоматной очередью в упор – и странно было смотреть на эту ровно обрезанную по линии бровей, открытую черепную коробку с широко открытыми, уставленными в небо глазами. И мимо коровы с перебитым позвоночником, которая громко мычала, мотая головой, и пыталась подняться на дрожащие передние ноги, волоча бессильно лежащую на мокрой траве заднюю часть туловища...
Соколов ждал, когда они подойдут вплотную и остановятся около него, все трое – лейтенант, и сержант, и полицай. Затем он со стоном повернулся лицом вверх и улыбнулся. В одной руке он держал гранату, а в другой - вырванную из нее чеку. И последнее, что увидел в своей жизни молодой лейтенант Клауса из Бремена, так любивший отца, и мать, и сестру, и девушку Анну – была эта странная, невероятная улыбка на измазанном грязью и кровью лице,. А потом оглушительно рвануло, и в ослепительно яркой вспышке, в облаке белого, резко пахнущего дыма грешная душа Соколова, и души эсэсовцев, и душа молодого полицая вырвались из бренных оболочек и понеслись за бледнеющий небосклон, где нет ни радости, ни печали, где их ждал непостижимо мудрый и справедливый, великий и всепрощающий, что много миллионов лет назад, устроив во Вселенной Большой взрыв, создал этот лучший и прекраснейший из миров….