За окном и в телевизоре - сюр, сумбур и каламбур... В передаче "Потешный час" - почетный сутенер города Эр... Даже сеймовская гнусь предпочитает его девочек другим профессиональным "дыркам". - Мои девочки серьезные - стихов не пишут, - нахваливает он товар...
Ладно, торговец телесами. Тяжелый случай. Для него, что анапест, что артишоки - вали все в котел. Но и коллеги, коллеги по литературному цеху бегут поэзии. - Что я - чайник, рифмами баловаться? Друое дело - проза. Солидно. И шахтеры-подельники касками не закидают, - говорил мой приятель по Дому Герцена, такой-же безнадежный заочник.
Да, дела... Слава героям войны и мира, что подобным образом не рассуждали феты-брюсовы и другие северянины. Они с таким-же успехом могли постесняться Льва Николаича, прозаичного. Набросился же он на Фета - Ты что, мил человек, c колокольни навернулся? Али как? Стишки кропать - все одно, что идти за плугом и танцы белых лебедей одновременно выплясывать...
Меня, как стихоплета, еще в школе вывели под пулеметный оценивающий огонь... Класс то был гуманитарный. Со всеми причиндалами. Собственный телецентр, журнал "Девятый вал", устроение литературных вечеров... На дискотеках... А тут я, юный лось с куплетами. "Сурьезными" - как шутки бездарного клоуна... Выростали они, согласно поэту, из разного сора. В моем случае - физиологического.
Урок физкультуры. Тревожный простор спортивного зала. Брусья, маты, козлы... Козел-одноклассник ко мне с вопросом - У тебя что - детская нестоячка? Как серпом по гениталиям - слова. Лицо мое пунцовеет. Я не знаю что ответить. Глаза шарят по межножью, обтянутому трико. Озабоченному взгляду непроизвольно помогает рука, ощупывая - на месте ли? На месте то на месте, да не так. У пацанов на этом месте чуть ли трико не рвется. А уменя, как говорится, на пол-шестого. - Наверное, я гомик. Надо вешаться, - решил я тогда. Понятия не имея, кто такие гомики. Зная про них только то, что они не такие - как все. Как и я - не такой.
Парни продолжали потеть на брусьях. Девчата - импровизировать со скакалками. Старчески вздохнув, направился в раздевалку. Сел там на скамейку. Стал напрягать воображение, пытаясь представить себя и Аллу Пугачеву - тогдашнюю. Вместе на широкой тахте, полный интим... Тщетно. Образные часы показывали от силы без двадцати пяти шесть... Измотанный бестолковым напряжением, вернулся в зал. Урок продолжался...
Эти переживания и послужили, не иначе, толчком к написанию - "Оловянных солдатиков". "Целкомудренных", за мир во всем "писе", стихов. Уверен, если бы сочинял какой-нибудь маньячина позорный - типа Чикатило - стихи, то были бы они о птичках, цветах-расцветах и невинных вздохах в подлунной беседке... Неисповедимы творческие пути... По морде прыщи, мысли о всякой "эротишной" байде. Онанизм - как преступление против всего человечества, вошедшее в привычку. А рука с шариковым "пэном" выводит себе независимо -
"Солдатики! Пусть вас не легионы,
Пусть это - всего навсего игра...
Солдатики! Не тратьте зря патроны...
Солдатики! Война всегда война..."
Как говорит мой партнер по уборке спиртного - Где ****ство, там и танатос... Но, если честно - он так не говорит. Да и приятеля у меня такого нет. Но слова правильные... Много есть всякого - мешающего проявить чуткость. Засранец-алкаш, к примеру, скотобаза такая, валяется где-нибудь на трамвайной остановке. Живой, но от водки - как бы бездыханный. Валяется - раз, валяется - два. А на счет "три" он куда-то по своим делам исчезает. И появляется на его месте натуральный во всех отношениях трупешник. Может - алкаша, может - трезвенника, но трупешник... Пассажиры целеустремленно сходят с трамвая, заходят в трамвай... Видят, значит, ни в чем неповинного жмурика и все равно думают - Восемь часов утра, а он уже, на ночь глядя, набрался... Пьянь-срань и скотобаза такая... И не догадываются трамвайные пассажиры, что вырублен человек навсегда. Как электричество в доме - что приготовили на снос. И в ус не дуют, и не наматывают на него - благодаря раскиданнным тут и там литрболистам спиртозным...
В пионерском детстве, помню, наткнулся на лужу кефира. Кисло-молочная жидкость вытекла из безвольно распластавшейся авоськи. Плавленый сырок "Невский" на осколках бутылки. Прямо лицом в разлитый по асфальту продукт - солидных лет человек. Одетый без красот, одного тепла ради... Кефир говорил о страшном. Если б разлилась водка, была бы надежда... Из народа, что случился рядом - выставилась бабулька. - А мы пионэра попросим, - оценила она слюнявчик мой, задом наперед повязанный. И, обращаясь ко мне, разъяснила - У тебя, сынок, ноги молодые. Сбегай до родственников, царство ему небесное. Это рядом с "Алдарисом", заводом, где пиво. Скажи "беда"и объясни "где". А я про тебя в "Пионэрскую правду" напишу. За резвые и отзывчивые твои ноги... - Хорошо, - согласился я. "Хорошо" - поэма Маяковского, кинутого смертельно дружками и бабами. Хороша и бабулька. Наплела ни к селу, ни к мегаполису про "Пионерскую правду".
- Здравствуйте! Добрый день! С трупом Вас! - без околичностей и с порога просветил бы я родных почившего на асфальте... Маневренность у пионера - что у трамвая. Отсюда - вопли вдовы истошнее, движения возможного сына суетливее. Нога не попадает в кроссовку. И не затянуть ли галстук до синевы на пионере?
Испугался. Не выполнил поручения, виноват... Но по адресу, рядом с "Алдарисом", где варится пиво, до сих пор - вроде как иду. Несу в себе известие о смерти... И все мы - родственники с конца, все там будем. И как тут не полюбить друг друга... От смертельных мыслей лицо становится безоружным и глупым... Я стараюсь говорить с людьми о другом. По мере сил отвлекаюсь. Но часто иной собеседник бросает мне - Деревянный ты какой-то и не родной... Счастливо непонятливый он - как публика на прощальном выступлении комика.
Артисту страшно. Вчера он похоронил друга. Сегодня - слиняла жена. Самое время забыться. Поэтому он на сцене. И насрать ему сейчас на успех. Ему вообще не до шуток. Он работает на себя. Забивает внешней игрой боль - там, за глазами, за лацканами. Зритель не видит боли и думает - "какой смешной!" Заваливая "смешного" хохотом с бисами...