Вчера я нашел странный мешок. Грязно-желтого цвета, завязянный алюминиевой проволокой, он лежал в таком месте, где лежать не должен. Любопытство одолело, и я пнул мешок ногой - никакой реакции. Развязал, взял его за донушко и вытряс из мешка кота.
В мешке был живой кот. Кто-то впихнул его туда, завез и выбросил. Мешка не развязав. Он не мог задохнуться в нем - мешок проветривался через дыры, но мне думается, смерть от удушья была бы для животного лучшим исходом в сравнении с тем, что его ждало. Я погладил животинку и пожалел, что у меня нечего дать ему.
Хотя я уже дал. Я дал ему то, что более никто ему не даст. Речь идет не и подаренной жизни, нет. Я избавил его от ужасной смерти.
И тут я вспомнил об Аристархе. Вспомнил то, что я так и не написал его истории, хотя брался не один раз. Какая-то непонятная связь между его жизнью и котом в мешке несомненно была. А может и нет, просто эта дурацкая привычка продавца игрушек пробует белой ниткой сшить отдельные клочки хотя бы в какой-нибудь сюжет.
Как видно кот просидел в мешке достаточно долго. Он успел порядочно помяться и обмочиться. При всем при том, вид у него был довольно странный для приговоренного. Когда я вытряхнул его из мешка, он поглядел на меня каким-то лукаво-ироничным взглядом. Мол: ну - спас, ну а дальше то что? Героем ты после этого стал? Вырос в своих глазах?
Этот взгляд смутил меня тогда. Хотя я уже витал в философически-психоделических высях, думал об Аристархе, о романе о нем, гладил кота и жалел его, хотя ему совсем не нужна была моя жалость.
Я не мог взять его с собой, оставил его и ушел.
Вот такая душещипательная история и совсем без морали.
Сесть за роман об Аристархе вчера я так и не смог, а сегодня, проходя мимо того места, где нашел мешок, снова увидел своего знакомого - кота.
Он сутки сидел на том месте, где я его оставил и, по-моему, ждал. Не меня. Он, псих, ждал хозяина. Того, кто оставил его подыхать от голода и страха в этом дурацком мешке. Иначе почему он не уходил оттуда? А если уходил - почему вернулся?
Для меня - это был знак свыше. Я перетряхнул свои старые записи, повспоминал и снова пустился в этот тяжкий неблагодарный путь от жизни к смерти, по которому прошел Аристарх.
Когда-то после очередного нашего разговора, я вдруг выдал ему, что напишу обо всем этом. Он грустно посмотрел на меня, и ошарашил ответом.
- Напишешь? Зачем?..
- Ну... чтобы люди...
Возникла звенящая пауза...
- Люди?... Пять шестых этих самых людей не умеют читать, более того - из тех, кто умеет - пять шестых - не читают книг. А если еще дальше - из тех, кто читает книги, пять шестых читает "попсу". Без разницы: эротическую, политическую или техническую. Ты ведь не собираешься писать "попсу"?
Я, признаться, всю жизнь только этим и занимался. Но вопрос в устах Аристарха звучал странно. Он ведь знал все об этом романе. Я не знал - а он знал. Точно так же, как он знал все о своей жизни. От начала и до конца.
Я часто спрашивал себя: смог бы я вот так жить и нести в себе знание того, что будет? Это как жизнь приговоренного к смерти, в камере, в двух шагах от комнаты с электрическим стулом. Я бы так не мог.
- Тогда зачем писать? - продолжил свою мысль Аристарх, затягиваясь своей крепчайшей сигаретой.
- Ну... - это было самое умное, что я нашел ответить.
- Ладно, - вдруг оборвал он себя. - Не обращай внимания - просто паскудное настроение... А насчет своих читателей не переживай: просто умножь эти пять шестых из пяти шестых на количество поколений, которые придут в этот мир после того, как ты поставишь последнюю точку. Возьми к примеру следующие тысячу лет.
Мой компьютер зашкалило. Я не сразу понял, что Аристарх просто шутит.
- Я гляжу на людей, - сказал вдруг Аристарх без всякого перехода, - и думаю: уж если мы созданы по образу и подобию Бога, то каким же уродом должен быть этот Господь Бог?
Сегодня быстрым шагом я снова ушел от черного кота. Мне некуда было его взять, мне нечем его было накормить, я не смог бы его убедить в том, что его ожидание, его вера в то, что хозяин вернется за ним - дерьмо кошачье. Я шел, не оглядываясь, слыша, как он мяукает вслед, и вспоминая эту фразу Аристарха насчет образа и подобия.
Я познакомился с Аристархом в странное время тактильной паузы. Знаете, между ударом и болью есть короткий промежуток времени - медики называют это тактильной паузой. Удар уже был - боли еще не было. Она пришла потом, не заставив себя долго ждать. Аристарх тогда работал продавцом игрушек. Жил в институтском общежитии - один в секции из семи пугающе гулких пустых комнат. Ему казалось - что все это - временно, что вот-вот и жизнь вернется на круги своя. Боли еще не было...
Это потом он крикнет голосом, пронзающим это вшивое мироздание. Это потом он проклянет проклятием страшным, потому что оно заключалось не в словах, не в мыслях, не в чувствах даже, а в боли. В одном коротком миге боли. Это потом он вернется назад, к Началу, для того, чтобы вместо Жизни родить Смерть. Для того, чтобы остановить все еще до того, кагда это все началось.
- Я видел лицо Бога, и мне стало страшно за нас всех...
Бесчисленное количество раз мы сидели с ним в кафе и болтали. Я часто бывал у него и в общежитии, и там, где он на самом деле жил, в Плоор Сконе. Моя Оленька, светловолосая муза, просто влюбилась в этого странного человека. И постоянно была рядом. Правда я наблюдал, что чем больше она узнавала его, тем менее он ей нравился. Ох уж эти женщины... Светловолосые они или нет, двадцатилетние или сорокалетние, музы или преподаватели музыки - все один черт.
В жутком холодном Плоор Сконе, присаживаясь возле камина и грея озябшие пальцы о чашку с горячим чаем, Оленька ловила каждое слово, сказанное Аристархом. В глазах ее блестел каминный огонь и еще какое-то тайное неразгаданное пламя.
- Я с детства хотел быть таким, как все, - говорил Аристарх, - так что в конце концов это стало комплексом.
Он рос в детдоме - его можно было понять, потом интернат - тоже не мед. И это при том, что способности Аристарх имел - невероятные. Я не говорю о чем-то вроде мгновенного счета или абсолютной памяти - хотя и это у него было - нет, он владел теми вещами, которые были недоступны даже богам. Правда эти способности приходили к Аристарху постепенно, точнее, он одну за другой открывал их в себе - возможности, недоступные обычному человеку.
К примеру он помнил всю свою жизнь. Начиная с момента рождения до момента смерти. Странно, но именно с момента рождения, не ранее. Логика подсказывает, что должно быть по-другому, но логика - одно, а жизнь...
Что там было, до первого его вздоха - неизвестно. К этому память его не может пробиться, так как сам он не смог пробиться за барьер, которым было Начало. Что было до того?
Что было до того, пока все не начало быть? Умозрительно-философский-теософский вопрос. Для нас с Вами, а для Аристарха - нет.
Он очень хотел быть таким, как все совсем не потому, что него давлела среда, не потому, что система заставляла его быть таким, он просто как никто другой не был таким, как все - отсюда и это бешеное его желание. Он так хотел быть человеком...
Однажды я писал письмо подруге, с которой не виделся двадцать лет. Я описывал ей свою жизнь за эти годы, события, радости, огорчения. Достижения и наоборот. Когда я закончил свою писанину, то вдруг с ужасом обнаружил, что все мои двадцать лет жизни едва уместились на полутора тетрадных листах! Двадцать лет...
Может быть чья-то жизнь...
Оленьке - двадцать. Не знаю почему я все время возвращаюсь к ней. Мы недолго были вместе, а теперь она далеко - даже не знаю где. Просто время, когда она была рядом совпало со временем, когда я узнал Аристарха. А может, просто, я был тогда счастлив и сейчас пытаюсь убежать от холодного беспросветного настоящего в радужное, как обычно, прошлое? Из всех живущих на земле, проще обмануть самого себя.
Тогда рядом была Оленька, Аристарх, этот немного сумасшедший Андрюха и еще многие-многие. Тогда не рядом, но где-то недалеко была ты, любимая. И когда мы говорили о книге, у меня не было вопроса, для кого я пишу.
Может действительно тогда я был счастлив?
Отблеск каминного пламени играл с волосами Оленьки. Она поставила пустую чашку на низкий "восточный" столик и проговорила:
- Кто вам сказал, что книги пишут для того, чтобы их читали? По большому счету, плевать писатель хотел на читателя. И чем больше писатель - тем более безразличен для него его читатель...
"Боженьки, - подумал я тогда, - девоньке всего двадцать лет!"
Кто-то бросает нас в мир, как этого кота в мешке. Мы можем всю свою жизнь провести внутри, в темноте, тесноте, в собственном своем дерьме, полагая, что так и надо. А может прийти кто-то и развязать мешок, и мы вдруг окажемся в ярком, свежем, бесконечном мире. Абсолютно не зная, что нам с этим всем делать.
- Эй, спаситель! Куда же ты уходишь?!
Мы верим, что он вернется...
Вечер подходил к концу - нам пора было домой, но я видел, что Оленьке не хочется уходить. Паршивый глист ревности зашевелился где-то глубоко внутри моего естества.
Я с самого начала был уверен, что Аристарх рассказывает о своей жизни для того, чтобы я написал об этом. И он знал, что я напишу. Но, черт возьми, почему он выбрал меня? Может он думал, что его история заставит меня отказаться от моей всегдашней поденщины? Глупо ведь! Из истории короля Лира можно сделать и оперу, и оперетту. Если постараться, конечно.
Мы попрощались, и всю дорогу до станции молчали. Глаза Оленьки светились таинственным зеленым светом, а мысли наверное были все еще там, с этим странным человеком, который так никогда и не стал им.
Оленька ступала мягко, как большая белая кошка. Мы опаздывали на последнюю электричку, но я знал, что как всегда - успеем. Аристарх все время незримо был рядом с нами.
Мы опоздали на пять минут, электричка - на десять.
- Спасибо, Аристарх, - тихо сказала Оленька.
Глава первая
Времени нет?
Что-то Он не учел. Что-то не доделал. Или что-то не получилось у Него, или... Может Он просто не захотел?
Аристарх знал ответ, но унес его с собой. Хотя если вдуматься: нужен ли этот ответ нам? Хотели бы мы знать, что там не получилось у Создателя, когда он творил Мир? Или знать причины того, почему Он напортачил что-то?..
Великое Знание говорит, что Демиург, создавая Вселенную, сделал 10 выдохов и произвел 10 сефирот, каждая из которых заключала в себе определенную функцию или свойство Мира. Каббалисты классифицировали их и выстроили стройную модель - Дерево Сефирот. И все же...
Почему ребенок, появляясь на свет, испускает крик боли? Если Творец сделал все правильно, если Дерево Сефирот, как утверждают чернокнижники, продолжает расти корнями вверх, и если Моисей успел записать все верно и не ошибся, человек должен визжать от восторга, едва прикоснется к этому чудному мирозданию...
Ан - нет. Он плачет от боли. Он кричит от ужаса.
Черт с ним! Пусть прав не Моисей, а Сидхарха Гоатама Будда, но и тогда не каждый ребенок должен орать благим матом в родильном отделении.
А еще все можно объяснить с помощью химических формул и слюны, капающей из проткнутых собачьих щек...
Или - другая крайность - довести взор до предельной пустоты и в первый раз крикнуть: "Харе Кришна!" или "Аллилуя". Впрочем, если врезать себе молотком промеж глаз, сомнения в действиях Творца также найдут чудесное разрешение...
Конечно, я грешу против истины и намеренно сгущаю краски, описывая реакцию пухленьких и не очень младенцев, впервые столкнувшихся с нашим миром. Да, многие плачут, кричат. Многие. Большинство. Но есть такие, которые молчат. Случается.
Но рождение Аристарха, точнее, его первая реакция, привела всю акушерско-повивальную бригаду, находившуюся в родзале в состояние железобетонного столбняка.
Эдуард Рифман, главный акушер родильного дома, вызванный в родзал по причине ожидаемых трудных родов, был несколько навеселе.
Эдуарду Карловичу удалось закончить медицинский институт, хотя он никогда не мечтал стать медиком. Правильней будет сказать, что он никогда никем не мечтал стать. Мысль о том, что он может когда-нибудь вырасти, повзрослеть и пойти куда-то учиться, а затем работать по специальности, как-то не приходила ему в голову.
Его родители были заняты своими делами, в которые профориентация единственного сына как-то не входила.
Папа работал большим человеком, мама отдавала себя без остатка ведению домашнего хозяйства, парикмахерским и модным журналам. Когда пришло время - сына успешно сунули в ближайший их дому ВУЗ. Благодаря требовательности преподавателей, которую удовлетворял оклад папочки, экспресс высшего образования Эдуарда Карловича так и не сошел с рельс, и к удивлению педагогов и самого студента, добрался до конечной станции.
В вопросе трудоустройства родителями была выбрана та же тактика и стратегия: Эдуард Карлович был зачислен в ближайшее медицинское учреждение, коим оказался центральный родильный дом. Несоответствие полученной специальности (Эдуард Карлович учился на факультете отоларингологии) и вакансии акушера было с лихвой компенсировано с помощью того же высокого оклада отца и высокой требовательности главврача роддома.
К моменту рождения Аристарха отец вышел на пенсию и карьера Эдуарда Карловича, не подкрепляемая более энергией больших ставок большого человека, угрожающе замерла на отметке "главный акушер родильного дома". Не известно, каких бы высот достиг сын, не выйди его папочка так вовремя в отставку.
К этому времени Эдуард Карлович занял "в иерархии некомпетентности" соответствующее место. Как ни странно, выводы Питера о том, что каждый индивид рано или поздно добивается вершины своего уровня некомпетентности, относятся не только к профессиональной деятельности человека, но и к социуму. В этом самом социуме, благодаря тем же движущим факторам, Эдуард Карлович также занял свое надлежащее место: обзавелся женой, двумя детьми, собакой и попугаем.
В выборе жены для сына родители Эдуарда Карловича воспользовались все той же не раз проверенной тактикой. Из всех кандидаток была выбрана одна: живущая двумя этажами выше шикарная, стройная шатенка с лучистой улыбкой.
Тот факт, что шатенка была к тому времени замужем, мало смутил родителей Эдуарда Карловича, тем более муж шатенки был каким-то неудачником, а ближайшая кандидатка проживала в соседнем подъезде.
Папочкин оклад позволил провести классическую осаду: мелкие и крупные подарки, приглашения в ресторан, к друзьям на день рождение, затем к "друзьям" на "день рождение", ну и дальше - по тексту.
Шатенка была замужем достаточно долго, чтобы начать сомневаться в истинности сентенции: "с милым рай и в шалаше". Крепость, как говорится, была уже готова сдаться, просто не находила кому.
Появление в своей жизни супруги, а затем и двоих малышей, Эдуард Карлович воспринял как должное. Главного акушера родильного дома коллеги уважали и даже любили главным образом за то, что он жил и давал жить другим. Был тихим и уравновешенным, и ни во что не вмешивался. Абсолютно ни во что.
Пациентки относились к главному акушеру также с теплотой и пониманием, даже когда Эдуард Карлович внезапно требовал открыть рот и показать горло или подозрительно вглядывался в их уши, нисколько не смущались.
То было смутное, темное время перемен к лучшему. В моде были новые веяния, безразлично относительно чего: демократизации или акушерско-гинекологической науки, и методы Эдуарда Карловича среди некоторых рожениц слыли как передовые.
Ко всему следует добавить, что Эдуард Карлович в последние годы несколько пристрастился к спиртному. Эффектная шатенка за какие-то пару лет превратилась в тучную сварливую женщину, возникшие из ниоткуда дети наполняли купленную родителями терхкомнатную квартиру раздражающей суетой и шумом.
В душной, завешанной мокрыми пеленками и заваленной журналами мод атмосфере, Эдуард Карлович находил единственную отдушину - выпивку.
Роды оказались не такими трудными, как предполагалось, и участие главного акушера в таинстве рождения свелось к тому, что тот стоял возле соседнего родстанка и наполнял стерильную атмосферу запахом переработанного организмом коньяка.
Когда Аристарх увидел в ярком свете операционных ламп людей словно команда ниндзя, облаченных в грязно-серые костюмы, он громко засмеялся. Акушерка, держащая его в руках, чуть было не упустила младенца. Вся бригада медиков с минуту не могла прийти в себя. Даже Эдуард Карлович, почувствовав, что происходит нечто необычное, на некоторое время прекратил источать винные пары.
Он-то и разрядил напряжение в родзале. Обогнув столик с инструментами, подошел к роженице, долго вглядывался в ее покрытые мелкими капельками пота лицо, очевидно борясь с искушением взглянуть на ее гланды, затем шаркающей походкой покинул родзал.
Медики, изображавшие граждан Кале, вдруг пришли в себя.
- Почему? - спросила Оленька. - Почему ты смеялся?
- Не знаю, - пожал плечами Аристарх. - Вроде бы не было причины... Просто стало весело.
Таинственная и злая улыбка блуждала по его губам. Но глаза не были веселыми.
Был канун Нового Года, и мы сидели в пустом кафе. Людмила, хозяйка заведения, изнывала от скуки, ей очень хотелось присоединится к нашей компании. Но нам было не до нее.
Потом повалил снег...
Мать Аристарха явилась в его жизнь лишь для того, чтобы дать ему жизнь. Там, в родзале, он не посмотрел на нее, а через день она тихо покинула роддом, оставив малыша на попечение государства.
Ей было за тридцать. Мужчины приходили и уходили из ее жизни как метеоритики, чертя на одиноком небосклоне яркие, быстрогаснущие следы.
В свои годы она выглядела на десяток лет старше, и в отличие от других женщин, всегда прибавляла себе лет, когда ее об этом спрашивали, чтобы выглядеть соответственно.
Видимо она получила какое-то образование, где-то работала, как-то жила. На мой взгляд, решение родить ребенка она приняла, пытаясь изменить свою жизнь. Но след очередного метеорита растаял с стынущем небе, и она поняла, что ребенок не изменит ничего. И мать оставила дитя.
Несколько мелодраматично - но это - всего лишь мои домыслы. Сознаюсь, что мог бы выдумать более душещипательную историю, но не стану этого делать. Аристарх не любил эту тему, о том, что было на самом деле - он не распространялся.
Повалил снег, до полночи оставалось четыре часа, и мы с Оленькой вышли на улицу. Серебряная улица, спешащие прохожие, а мы затеяли возню со снежками, смехом и криками, и вдруг... ты... Вынырнула из морозного тумана, в теплой шубе и респектабельном ореоле, как-будто из другого мира. Точнее, это мы были из другого мира, непрошеные гости в твоем заснеженном дворе. Марсиане, топчущие грядки с незрелыми помидорами...
Мы кидали друг в друга снегом, а ты прошла мимо. Мы смеялись и чему-то смеялся Аристарх, сделав свой первый вдох. Сегодня было вчера. Точнее - позавчера.
- Времени нет, - говорил Аристарх. - Поверьте - мысль не оригинальная. Но ее использовали лишь для того, чтобы тут же подчеркнуть обратное - например - Время - выдумки Запада. Или: Время - болезнь материи.
А его нет. Просто нет.
Нет ни Прошлого, Настоящего, Будущего. Нет даже понятия - "есть", "быть". Кто-то скажет: "Да, все это - майя". Ложь, поскольку и в этом утверждении есть слово "есть", а "есть" - нет. Да и "нет", как противоположность "есть" - тоже нет. Вижу ваши уши намертво вцепились в черепа. Не принимайте все так близко к сердцу - просто сегодня было слишком много водки и мало колы.
- Слушай, а он что, алкоголик? - спросила Оленька, когда мы наконец отыскали туалет, точнее - место, похожее на туалет.
- Он Бог, - ответил я.
- Он - алкаш!
Что-то обидное было в ее словах. Как-будто они касались меня. За весь вечер Аристарх не выпил и рюмки коньяка, зато мы с Оленькой осушили не одну бутылку. И даже канун Нового Года не оправдывал этого. Но слова Оленьки...
А может Он не ошибся?
Может Он все это сделал специально? Задумал, рассчитал и создал? Создал Мир, приходя к который мы орем от боли и отчаяния. Который чужд нам, как марсианам эти дикие грядки с зелеными помидорами?
Мы вернулись в кафе, но Аристарха уже не было. Стояла полупустая чашка кофе и нетронутая рюмка коньяка.
Людмила широко и тепло улыбнулась нам.
До Нового Года оставался час...
Не очень оригинально с моей стороны начинать рассказ об Аристархе с нашей последней встречи. Сознаюсь, что не могу придумать, ничего более лучшего, что поделаешь...
...До Нового Года оставался час, и мы отправились в мастерскую к Андрюхе. Он сидел на разломанном диване и, уперев пустой взгляд в стену, слушал какую-то музыкальную муру. Едва я попал в его поле зрения, Андрюха оживился.
- Я тут вычитал, что люди делятся на два вида: на тех, кто пишет книги, и на тех, кто их не читает.
- С Новым Годом, олух, - Оленька оглушительно чмокнула Андрюху в щеку.
- А-а, ангел. Привет!
Андрюха работал и жил в этой мастерской. Картин он не писал, иногда что-то рисовал в блокноте, ночами что-то выстругивал из дерева, шумно и тщательно затачивал инструмент и молча философствовал.
- Слушай, мастер, а где твоя Маргарита?
- Виолетта?.. Приедет скоро... Должна приехать...
Но уверенности в его голосе не было.
Об этом странном романе было известно очень узкому кругу знакомых и, думаю, я не имею никакого права посвящать вас в подробности. Чужие тайны, сами понимаете...
- Это намек? - спросила Оленька Андрюху.
- Какой намек?
- Насчет писателей и нечитателей.
- У него вирусный нигилизм, - вмешался в разговор я. - Андрюха из любого вороньего карка может сделать афоризм, перевернув его с ног на голову.
- Это ты здесь вычитал? - Оленька подняла с пола потрепанный том.
- Нет, это - в газете... Пить будете?
По-моему мне было достаточно. Андрюха вытащил из-за пыльных бревен, сложенный у стены, коробку с плодово-ягодным вином.
- Раритет, - прокомментировал он. - Но если пить подогретым и добавить чуточку корицы...
Он ушел на кухню и вернулся с дымящимся чайником. Разлил вино по кружкам.
- Мастер, а как твоя картина? - Оленька часто бывала безжалостной. Она все время донимала Андрюху этой картиной.
- В мастерской, в подвале, мастер и должен писать картины...
- Или делать гробы. А с чего ты взяла, что я не пишу?
Андрюха принимал эту игру всерьез. Но сегодня на замечание Оленьки лишь вяло бросил:
- Я ее еще раз загрунтовал... А вы где шатались?
- Спорили о Мироздании.
Андрюха сделал большой глоток и поставил кружку.
- Психи! Спорят. Трахаться нужно! Творить это мироздание, а они спорят.
- Вот и вся твоя поэзия-философия! - Оленька, улыбаясь, взглянула на меня, а затем вновь на Андрюху. - А инструмент творения, надо полагать, соответствующий?
- Инструмент?.. - переспросил Андрюха, а я вдруг вспомнил о том, с какой тщательностью Андрюха готовил свои инструменты. - Поручик Ржевский, - наконец понял Андрюха, - пришел и все опошлил.
- А трахаться - это не пошло?!
- Это смотря как трахаться, - парировал Андрюха.
- Фи, какое нехорошее слово - "трахаться", - в дверях показалась Виолетта, груженная пакетами со снедью и выпивкой.
Ей было чуть больше тридцати. Муж Виолетты купил ей бар в центре, в одном из самых престижных районов. Она ездила на "БМВ", одевалась только в модных "бутиках", водила дружбу с "голубыми" и была весьма эксцентричной особой. Роман с Андрюхой великолепно вписывался в имидж Виолетты.
- Куда вы?! - поинтересовалась она, заметив, что Оленька взяла свою куртку.
- Творить мироздание.
- Давайте хотя-бы шампанского хлебнем - Новый Год на носу.
На улице Оленька сказала:
- Я пойду.
- Куда?
- Не знаю... Домой, может быть.
- Не уходи.
Шел последний в этом тысячелетии снег. Сколько раз за эти десять веков ему приходилось слышать эту безнадежную фразу. Соломинку, из-за которой потом сердце прожигает мучительный стыд.
Она ушла из моей жизни, растаяла в пушистом безмолвном серебре летящих снежинок. Случилось то, что должно было случиться - мы расстались. Без боли, без обидных слов, со слабым, едва ощутимым холодком сожаления.
- С Новым Годом! - рядом со мной появился Андрюха, держащий два высоких стакана с шампанским.
- Прощай Двадцатый Век.
Странно: для Оленьки я мог пожертвовать жизнью, сделать все, что она попросит, драться из-за нее на дуэли или просто набить кому-то морду: для нее я был готов на все, а любил другую. Ту, которая предала меня. Ту, которая отобрала у меня память о прошлом и перечеркнула будущее. Любил тебя...
Как приятно обманывать себя, говоря об этом в прошедшем времени.
Я вышел на занесенный снегом Проспект - эту Черную дыру, с которой все начинается и на которой все заканчивается. Где еще висит эхо слов жены Аристарха, отчаянных слов предательства. Где еще не заметены следы Оленьки и того... другого, случайного и ненужного. Где в темном витринном стекле еще не растаяло твое отражение. Молодой, стройной, с "конским хвостом" и чуть накрашенными губами.
Я шел, а небо расцветало салютами, слышался все нарастающий звон веселых голосов. Все кончилось, чтобы снова начаться. Или, может, все началось, чтобы закончиться.
"Времени нет" - может в этом разгадка всего? Поверить в то, что времени нет - и все. Или это то же, что молотком промеж глаз?
Аристарх лежал в полутемной палате родильного дома, глядя на разукрашенный потолок. На нем лет десять назад, тогда еще малоизвестный художник Альфонс Рябошапка изобразил фантазию на тему "Дети - цветы жизни".
На потолке было много детей, похожих на карликов-старичков, цветов - ромашек и гвоздик (остальные в ту пору официальным искусствоведением считались не в меру эротичными, особенно розы) и статными крупногрудыми бабами, вероятно, матерями.
Фигуры баб были прописаны небрежно, видно, к тому моменту Альфонс Рябошапка был еще мало знаком с человеческой анатомией, но все это не касалось женских грудей, тщательно, со знанием дела, прорисованных и действующих на зрителя не хуже виагры.
Впоследствии, Альфонс Рябошапка, став уже маститым и добившийся признания, главным образом у местных властей, отобрал Андрюхину мастерскую, как и соседние с ним комнатушки, в которых ютились художники с надеждой устроить себе там шикарное ателье.
Аристарх уже не смеялся. Он грустно и скучно глядел в потолок, перебирая в уме моменты своей будущей жизни. А за окном валил снег, вечный снег тысячелетия.
Глава вторая
Таинство рождения, как таинство
творения: все знают как это
происходит, но никто не знает,
что происходит на самом деле.
Когда я остался один - я вдруг начал понимать Его.
В какой-то день я выключил компьютер, попытался глотнуть из давно пустой чашки, закурил последнюю сигарету и решил, что пора спать. Посмотрев на пустынный холостяцкий диван, побрел закрывать входную дверь. Вот там-то меня и шарахнуло. Дверь не нужно было закрывать - я не открывал ее сегодня. Ко мне никто не приходил, я никуда не ходил, целый день я был один. Дверь была закрыта еще со вчера. Или с позавчера... Или?..
Я был один.
А Он?
Аристарх говорил, что так и не смог пробиться сквозь барьер Начала. Он не сумел попасть в то время, которое предшествовало сотворению Мира. Время оказалось вектором, выходящим из точки Творения и идущим в бесконечность. Бесконечность, только в одну сторону. Но как?
Просто, Ему стало страшно в собственном своем одиночестве. Я, ведь, помню ту ледяную жуть, которую ощутил, коснувшись давно закрытого замка на своей двери. Эта жуть, этот страх на миг породнила меня с Ним.
Через время Аристарха перевели в Дом Ребенка или, проще, в детдом.
Как ни странно, в детских домах почти нет настоящих сирот, тех, у кого мертвы родители. Большинство - так называемые "отказники", дети, от которых отказались матери. Меньшая часть - "лишенцы" - дети, родители которых были лишены родительских прав нашим всемогущим гуманным государством. Вот так, запросто, у нас могут отобрать то, что дается каждому Богом: свободу, жизнь, родительство. За сомнительную привилегию жить в обществе - дамоклов меч такой расплаты.
Самая меньшая часть из обитателей детдомов - "потерянные". Это либо подкидыши, либо потерявшиеся дети, так и не "востребованные" родителями.
Аристарх, к превеликой своей радости, оказался в самой многочисленной группе, в большинстве среди "отказников".
Детдом находится почти в центре города, тем не менее, расположение его было таково, что строение нельзя было увидеть ни с одной из центральных, многолюдных улиц. Здание стыдливо пряталось на задворках, среди пыльных, голых, похожих на дистрофические веники, тополей. Высокий, казенный забор отгораживал территорию детского дома от всего остального мира. Тут остро пахло кислым хлебом, хлоркой и мокрыми половыми тряпками.
При интернате была и средняя школа. Заведение, казалось, полностью приспособлено для воспитания полноценных членов общества. Подавляющее большинство выпускников являлись потенциальными абитуриентами многочисленных профессионально-технических училищ. Совсем немногие счастливчики попадали в техникумы, и лишь единицы каким-то неслыханным чудом оказывались в Вузах.
Обычно счастливчики определялись еще задолго до выпуска, точнее, еще задолго до того, как дети шли в старшие классы. Способности ребенка имели отнюдь не решающее значение при этом.
Хотя Аристарх, который еще в первом классе свободно обращался с полиномами, функциями и интегралами, но особое расположение педагогов и воспитателей ему не грозило. На первый взгляд мальчик ничем не отличался от сверстников. Но что-то было в ребенке такое, что настораживало и даже пугало взрослых. То, что малыш считал как компьютер - не волновало преподавателей - они просто не знали об этом. Аристарх очень рано понял, что нужно скрывать все, что отличает его от других детей.
Лишь однажды он показал свои вычислительные способности, но тут же горько пожалел об этом. Эту историю я расскажу несколько позднее.
Шла четвертая зима пребывания в интернате Аристарха. Этого небольшого времени вполне хватило для постижения нехитрой науки жить в детском доме: есть все, что дадут, потому что могут не дать ничего; быть незаметным - не попадаться на глаза воспитателям, а более - "старшекам" - детям из старших групп. Особенно опасны были встречи со "старшеками"-девчонками - их "младшаки" боялись больше, чем воспитателей. Они могли "отнять пайку", "набить" и сделать "кое-что похуже". Что "похуже", никто из детей толком объяснить не мог и от этого опасность казалась еще более грозной.
Ну а в общем жизнь в интернате была скудной на события. Все текло вязкой, скучной рекой: подъем, завтрак, обед... Но такая жизнь очень устраивала Аристарха, ад он и не знал другой. Тем не менее эксцессы случались.
Один из таких эксцессов помог Аристарху открыть в себе поразительную способность. Одну из многих, которые он открывал в себе в течении жизни.
Был скучный зимний вечер. Ужин не обещал быть каким-то особенным и чем-то отличаться от других. Сегодня дежурила Александра Анисимовна, женщина невероятных габаритов, возраст которой невозможно было определить еще лет двадцать назад.
У Александры Анисимовны было два "бзыка". Нужно отметить, что наличие у взрослых "пунктиков" и "бзыков" дети считали вполне нормальным явлением и относились к этому с пониманием. Как раз наоборот - вполне нормальные люди вызывали у малолетних обитателей интерната самое настоящее презрение. Правда, таких "уродов" было чрезвычайно мало. К ним, в свое время, был причислен новый заведующий хозяйственной частью - стыдливый и пугливый молодой человек.
Попав на это место по чьей-то протекции, молодой завхоз повел себя как настоящий монстр. Дети, сколь не наблюдали за ним - никак не могли найти в его поведении никакого "криминала". Так продолжалось довольно долго. И вот завхоз, наконец, "попался". Кто-то из "старшековских" девчонок застал заведующего хозяйственной частью в прачечной за неприглядным занятием. Тот долго и пристально рассматривал нижнее белье, как оказалось - девчоночье.
Завхоз мигом был зачислен в "нормальные" со своим персональным "бзыком". Что он делал там на самом деле - может, выполнял какую-то свою профессиональную обязанность - теперь значения не имело. Девочки, встретив завхоза где-то в коридоре, окидывали его понимающим, снисходительным взглядом, отчего молодой человек смущался еще больше, не понимая причин такого отношения к себе со стороны детей. Вскоре он уволился.
Первый "пунктик" Александры Анисимовны были пощечины. Не то чтобы затрещины, подзатыльники и "тычки" были редкими педагогическими методами среди других воспитателей, просто Александра Анисимовна, можно сказать, была чемпионом по отпусканию пощечин. Виртуозом, мастером своего дела.
Она била как кобра - одним неуловимым движением своей дубовой ладони. Пощечина получалась настолько болезненной, насколько и обидной. Щека после экзекуции могла гореть еще трое суток, а следов, кроме незначительного покраснения, не оставалось.
Сегодня вечером на ужин был молочный кисель. Даже не очень сытная жизнь в интернате не могла заставить мальчика съесть эту отраву, до такой степени Аристарх не любил его.
Он обреченно глядел в тарелку. Пройдет совсем немного времени, и он сможет превратить эти две сотни грамм мерзейшей в мире еды во что угодно: в куриный бульон, рейнское белое или в вонючий керосин. Но это тогда, когда пройдет время, и Аристарх откроет в себе странное свойство: власть над материей.
А сейчас все его синапсы завязались узлом, сжались и показывали большую фигу пищеварительной системе Аристарха.
Александра Анисимовна появилась над Аристархом как черная грозовая туча. Дознание было молниеносным: взгляд профессионала мигом оценил ситуацию. По мнению Александры Анисимовны какие-либо моральные воздействия или назидания были излишни, воспитательница лишь чуть-чуть повела плечом и в столовой раздался оглушительный шлепок. Инерция отнесла Аристарха со стулом сантиметров на тридцать от стола.
Что-то в технике исполнения пощечины не устроило Александру Анисимовну, и та решила развить наказание. Ухо Аристарха оказалось затиснутым клещевыми пальцами воспитательницы, и таким нехитрым способом мальчик был отбуксирован в темную общую спальню.
Наказание темнотой и одиночеством известно человечеству еще с пещерных времен и почти в первозданном виде употребляется и сейчас. Но на Аристарха оно не действовало - уже тогда он обожал одиночество и не боялся темноты. Конечно, подражая другим детям, он делал вид, что это его пугает, но, на самом деле...
Аристарх прошелся между, похожих на строгие надгробия, заправленных кроватей и подошел к окну. Спальная находилась в цокольном этаже интерната - окно было вровень с землей. Мальчик взглянул на высокие звезды. Смешно, но он единственный из своей группы, а впоследствии из всего интернатского выпуска знал, что это такое. Воспитатели, а позже преподаватели как-то не удосужились объяснить детям космическое мироустройство. Астрономию в то время какой-то чиновник от образования посчитал излишней нагрузкой на детские умы, и она была изъята из образовательной системы и заменена более полезным предметом - краеведением.
Можно сколь угодно потешаться над заменой науки, изучающей бесконечность, на науку о крае, но когда подумаешь о подростках, которые так и остались в неведении относительно устройства Вселенной, становится невесело. Хотя, если вдуматься, основная масса выпускников так никогда бы и не воспользовалась полученными знаниями.
В интернатской библиотеке пылились лишь труды классиков, которые, занятые изучениями глубин человеческих душ, смотрели на звезды лишь тогда, когда нужно было почесать подбородок. Научные и фантастические произведения в библиотеке отсутствовали как несерьезные и чуждые детскому уму.
Андрюхина мастерская была "без удобств", точнее, основные удобства находились на улице, и деликатная фраза: "Пойду посмотрю на звезды" означала, что человеку просто понадобилось в туалет. Дверь в известном заведении отсутствовала, и безопасно воспользоваться им можно было лишь вечером и естественно - ночью.
Однажды Андрюха, вернувшись из туалета, заявил:
- Чем больше я смотрю на звезды, тем более у меня создается впечатление, что нас дурят.
- Кто дурит? - не понял я его.
- А те, кто это устроил. Всю эту катавасию с планетами, вакуумом и звездами.
- Ты Бога имеешь в виду?
- А Бог его знает, кто это все затеял.
- Богохульник ты , Андрюха.
- Да нет, - ответил он, - ты просто подумай: вот тебе звезды - квазары, пульсары - сверхновые. Тысячи, миллионы градусов, тонн, километров, свет и тот блуждает тысячелетиями, а я сижу в туалете, делаю свое дело и смотрю на все это, как будто так и надо. Нет... Нет, что-то тут не так, дурит нас кто-то...
Ангел с радужными крыльями плакал, стоя на прозрачном лазурном холме. Его боль плоскими спектральными разводами медленно оседала на землю. Его горе удушливым запахом цветущей конопли обволакивало небеса. Слезы - изумруды, рубины, топазы, аметисты - соленые росинки - медленно катились по нежным радужным перьям, чтобы сорваться с них и унестись во Вселенную, и остаться там навсегда яркими звездами. Пронзить Бытие острыми лучами и навсегда стать напоминанием о муке Ангела.
Аристарху звезды казались глазами неведомых, странных существ, глядящих на нас сверху. Глядящих и ожидающих. Чего они ждут, Аристарх понять не мог, но ему становилось как-то неуютно и зябко под этим взглядом. Может от осознания того, что те, кто ждет, никогда не дождутся того, чего ждут...
Вдруг в темноте прямо перед Аристархом появились громадные светящиеся глаза, за ними еще и еще. Они были неестественно круглыми и горели красным пугающим жаром. Мальчик отшатнулся от окна. Хотел закричать, но только открыл рот, побежать - но тело не подчинилось ему.
Глаз было много, они двигались, поднимались и опускались. Исчезали и снова появлялись. Оцепенение вдруг прошло, и Аристарх бросился вон, подальше от окна. Ему казалось, что он бежит сквозь воду. Воздух был упругим и неподатливым, тело Аристарха вязло в нем, как в киселе.
- Собаки, - догадался он вдруг, - это просто собаки на улице.
Но тело не верило в эту спасительную мысль. Объятое ужасом, оно несло мальчика... Куда?..
Кровати стояли рядами, и Аристарх нырнул в центральный, как ему показалось, ряд, ведущий к двери. Но ужас уже выстроил прочную стену между разумом и телом - Аристарх повернул не туда. Ноги продолжали нести его сопротивляющееся тело прямо к стене. Еще мгновение... Аристрарх протянул руку и через секунду его обдало ледяным ветром - он был на улице. Он прошел первую в своей жизни стену.
Сразу после развода я снял квартиру и переехал в другой район города. Из вещей со мной были компьютер и полтора десятка книг. Я уже упоминал о том времени, когда в полупустой квартире, никуда не выходя и ни с кем не общаясь, бессмысленно болтался в вакууме своего одиночества.
Книги еще до этого были перечитаны по многу раз, писать что-либо не хотелось. Я честно старался, но выходили либо сопливо-жалобные эссе, либо неоправданно злые, бессмысленные новеллы без начала и конца. Я гонял по виртуальным лабиринтам компьютерных игр, безумно круша все и вся на своем пути.
Через время я начал "выходить в люди", поражаясь и изучая вдруг изменившийся мир. Правда, мои "выходы" были довольно однобокими. Меня в лучшем случае хватало на то, чтобы дойти до ближайшей кафешки и там крепко приложиться к стакану. Частенько день заканчивался внезапным появлением какой-нибудь ночной подруги, а утром меня преследовала боль опаленной спиртным носоглотки и вонючий дух нетрезвой любви.
Ночная бабочка утром исчезала, а я до вечера продолжал громить неповоротливых инопланетян и разносить на куски уродливых мутантов.
В тот вечер мы пили водку, разбавленную "Спрайтом" и закусывали жареной, вернее, пережаренной картошкой. Мои вечерние подруги были похожи как две капли воды, хотя имели разную масть. Они сидели на одной табуретке, поскольку в доме иных предметов мебели не имелось, и, уже порядочно захмелев, бессмысленно хихикали, толкая друг друга. Внезапно в прихожей раздался звонок, и я вздрогнул всем телом. Мне и в голову не приходило, что в этой квартире есть подобное приспособление.
Я открыл дверь - на пороге стоял ангел. Девушка маленького роста в джинсах и мешковатом, бесформенном свитере, вокруг прелестной головки ореол волос цвета одуванчика.
Она решительно отстранила меня, прошла в комнату, окинула ее быстрым взглядом. Брезгливо сморщила нос, увидев ворох одежды на диване, с любопытством взглянула на работающий компьютер и пошла на кухню. Через пару минут мои подружки были бесцеремонно выставлены за дверь, туда же был переправлена куча платьев, колготок и бюстгальтеров, валявшихся на диване.
Девушка прошла на кухню, закурила и налила себе почти полстакана водки. Заинтригованный, я наблюдал за ней, нелепо подпирая кухонную дверь.
Так в первый раз я встретил Оленьку.
- Луис, надо полагать, пошел за водкой? - спросила она, и подняла стакан, но выпить не решилась.
- Луис? - Не могу похвастать, что вид у меня в тот момент был уж очень умный.
- Ты кто? - Оленька впервые взглянула на меня, и я опешил.
У нее были прекрасные зеленые глаза с черными ресницами. На вид ей было лет 16-17, и мне, старому дураку, грех было заглядываться на таких, тем более она уж никак не относилась к категории ночных бабочек.
- Так где Луис?
Черт меня побери, если я знаю хотя бы одного какого-то Луиса кроме, разве-что, Луиса Альберто из, по-моему, мексиканского дебильного сериала.
- В армию забрали, - попробовал сострить я и поправился, - мексиканскую...
Недоразумение выяснилось довольно легко: до меня эту квартиру снимал Луис, не то кубинец, не то африканец - приятель Оленьки. Кубинец или африканец имел там у себя на родине семью, а когда приезжал по каким-то делам к нам, встречался с Оленькой.
Не то, чтобы девчонка была из той породы, что цепляются за каждые импортные брюки, которые попадают в их поле зрения, просто Оленьке не было и двадцати, и она еще верила, что бывают мужчины, готовые из-за пары красивых девичьих глаз бросить семью, детей, работу.
Луис Оленьки укатил куда-то не то в Африку, не то на Кубу, не предупредив ее и не попрощавшись.
Аристарх стоял на интернатском дворе, ежась от колючего зимнего ветра. В одно короткое мгновение он вдруг понял, что может свободно переместиться не только сквозь детдомовскую стену, но и вообще - куда захочет. Расстояние для него перестало иметь значение - весь мир, вся необъятная вселенная лежала перед Аристархом.
Он зябко повел плечами, взглянул на звезды, вспомнил горящие собачьи глаза и вернулся назад, в спальную.
Он мог попасть куда угодно, но в мире не было места для него. Каким-то вселенским реестром существование Аристарха не было предусмотрено.
А может, подумалось мне, это относится не только к Аристарху? Может, ребенок, явившийся в этот мир и плачет в первые секунды именно оттого, что осознает, что в этом мире нет для него места. Осознает, но через миг забывает, как мы вдруг забываем то, что нам снилось после того, как проснемся.
Ангел плакал, и драгоценные слезы сплетались в калейдоскопический узор мироздания.
Я много раз спрашивал у Аристарха, как выглядело Творение. Как Он создавал мир.
- Это невозможно описать, - отвечал Аристарх, - не потому, что ты чего-то не поймешь, не потому, что в человеческом языке нет таких слов... Просто...
Мы шли по белой от выпавшего снега Вист Штрассе еще не так давно пустынной мертвой берлинской улице. Теперь, когда снесли Стену, Мертвые Кварталы постепенно возрождались к жизни.
- Просто, если я опишу кому бы то ни было то, что я видел, правда превратится в слова, слова в звуки, звуки в ветер.
- Лао Дзы сказал, что назвать - значит убить, - сверкнул я эрудицией.
- Что-то вроде того...
Был прекрасный день. Всего неделю назад мы познакомились с Аристархом, и он впервые продемонстрировал мне свои телепортационные возможности, перенеся нас двоих в Берлин.
Он не хотел меня удивить, просто та зима у нас в городе была, как всегда, грязной и туманной, в облюбованном нами кафе собралась пьяная и шумная толпа типов кавказко-уголовного вида, а нам очень хотелось поговорить.
- Таинство Творения, как таинство рождения; все знают, как это происходит, но никто не знает, что происходит на самом деле.
Глава третья
Что стоит Вселенная без нашей боли?
Мы проболтали с Оленькой до утра. Казалось, не было ничего, что могло нас объединять - слишком далеко друг от друга мы были. И во времени - я был вдвое старше ее, и в жизни. Я был из того мира, где тарахтели пионерские барабаны, визжал неподражаемый Мик Джаггер, где пахло коноплей, а на экранах расцветал запретными красками Тарковский. Оленька была из холодного и жестокого мира, в котором дымился Чернобыль, блестели лысины рэкетиров, где о "баксах" говорили уже в ясельной группе.
Оленька училась в институте на факультете истории. Для своих лет она была очень развита и начитана. Отца она потеряла рано, осталась одна с часто болеющей матерью и младшим братом.
Что было общее между нами, кроме земли, по которой мы ходили и Бога, под которым мы жили? Она не любила ту литературу, которой занимался я, а я, в свою очередь, ни черта не мог понять в ее увлечениях, похождениях и интересах. Она пришла в мою жизнь вместе с Аристархом, которого я встретил буквально через пару дней и ушла в тот день, когда он пустился в свой последний отчаянный путь. Может в этом был смысл?
Она ворвалась в мою жизнь, вытащив из загульно-отчаянного мирка, в который я изо всех сил стремился. Все называли ее ангелом, может, не в шутку?
Как бы не росло Дерево Сефирот, соки его бегут навстречу друг другу - от Кетер к Малкуд - и наоборот, от Порядка к Хаосу. Проходя через все остальные Сефиры, не мешая друг другу, они создают Звон, который есть Мир, который есть - Жизнь.
Бесконечный Распад и Синтез...
Как это красиво! И как это - ужасно. Бесконечная боль рождения и боль смерти. Чем отличается тот прах, из которого мы вышли от того, в который сойдем? Почему Тимура молчит об этом?
Только утром разговор прервала мелодия будильника. Оленьке пора было уходить, но расставаться очень не хотелось. Не родство душ, а наоборот то, что мы так далеки, толкнуло нас друг к другу. К чему изливать душу человеку с теми же проблемами, что и у тебя и слышать в ответ знакомое?
Открывая дверь, я нечаянно прикоснулся к Оленьке, и меня обдало приятным жаром.
- Кажется, теперь я начинаю понимать Соломона.
- Соломона? - переспросила Оленька.
- Говорят, он спал меж двух молоденьких девчонок.
- А я понимаю тех девчонок, - ответила Оленька, уходя.
Почти год Аристарх не знал, что ему делать с неожиданно обретенной способностью. Но однажды он проснулся от холодных капель, падающих на его лицо. Открыл глаза и увидел себя лежащим на склоне туманного холма. Вдали из стелющегося тумана выглядывали крыши, башни и шпили какого-то замка.
Аристарх не мог точно вспомнить, что ему снилось, но наверняка что-то связанное с его отцом или может матерью.
Это была холодная Шотландия, местечко чуть южнее Лох Арзаса - развалины когда-то большой резиденции лорда Мак Кафертти, на сегодняшний день места настолько дикого, что местные власти поставили на развилке, где ответвлялась дорога к озеру и развалинам предупреждающий знак "Въезда нет".
Первая мысль Аристарха была естественной - ретироваться, но детское любопытство победило. Он перенесся в замок и долго бродил по развалинам. Совсем скоро он вернется сюда, но уже в другое время: в дни расцвета клана Мак Каферти, вернется, на этот раз не случайно.
В ту легендарную эпоху, когда восстание Уолоса захлестнуло юг Шотландии и когда пограничные кланы готовы были объединиться и объявить землю Скоттов независимой. В то время, когда Триплин, последний коренной брит, и гонимый всеми монах укрылся в заброшенной часовне, построенной на месте разрушенного нормандского капища, писал тяжелой рукой мудрые слова "Мироустройства" - труда, сожженного впоследствии по приказу епископа Йорского.
Но сегодня только обитатели замка большие пучеглазые жабы и мокрые, тощие крысы встречали любопытного Аристарха. Может быть в это время ему и пришла в голову идея создать Плоор Скон - свой замок, свой Дом.
Вообще-то нам бесконечно трудно понять Аристарха. Он знал наперед все, что будет с ним, но жил так, будто это знание отсутствовало.
- Я просто не думаю об этом. - говорил он, - А по большому счету - знание и действительность далеко отстоят друг от друга. Это как-будто знать, что можно научиться водить авто, с одной стороны, и мчаться за рулем "мазератти" - с другой. Ты меня понимаешь?
- Честно говоря, не очень.
- Ну вот, к примеру, заниматься любовью. Ты наверняка знал, как это делается, перед тем, как у тебя это было в первый раз, ведь так?
- Ни фига себе - сравнение!
- Ни фига себе - писательский язык!
После Лох Арзаса Аристарх стал смело пользоваться возможностью перемещаться в пространстве. Ночью, когда никто его не видел, он совершал свои невероятные путешествия. Сначала несмело и недалеко, затем все дальше и смелее. Индия, Австралия, Африка - куда еще мог отправиться пятилетний мальчишка, обуреваемый жаждой экзотики? Но причины, заставившие его посетить другие места, привели бы многих в недоумение: северо-восток Невады, Белорусские торфяные болота, Кандагар и Суэцкий канал...
Как это ни странно, но открытием очередной своей уникальной способности Аристарх был обязан все той же Александре Анисимовне.
Интернатская система предусматривала, что со старшей группы спальни мальчиков и девочек были отдельными. Как-будто предполагая, что половое созревание у детдомовцев начиналось лет с пяти. Правда, дедушка Фрейд также считал этот возраст самым определяющим в сексуальном поведении человека. Ну да Бог ему судья.
В детдоме сексуальной проблемы не было. Также не было, как и во всей стране. Дети, начиная с сопливых "младшаков" и заканчивая выпускными классами, были полностью просвещены в вопросах отношений полов. Информация сохранялась и передавалась из поколения в поколение и обновлялась с помощью детей, попавших с "воли" не в младенческом возрасте.
В немалой степени расширению детского кругозора в этом вопросе способствовали и некоторые взрослые. Александра Анисимовна была из их числа.
Ночная воспитательница спала в маленькой комнатушке с большими окнами, закрытыми матовыми стеклами. Нередко Александра Анисимовна, отправляясь спать, брала с собой кого-нибудь из мальчиков, реже - девочек. Кроме отпускания пощечин, это было вторым "бзыком" воспитательницы.
Не то, чтобы игра в "папу-маму" была в детдоме большой редкостью, но одно дело играть со своими сверстниками, другое - со взрослыми. Если бы о порядках, царящих в наших детдомах, узнал старина Фрейд - он удавился бы на своей знаменитой кушетке своим дорогим стетоскопом. Хотя, по-моему, я ошибаюсь - никакого стетоскопа у старины Зигмунда не было.
В этот вечер выбор Александры Анисимовны пал на Аристарха. Он лежал на большой кровати, в маленькой комнате, пока воспитательница укладывала остальных детей спать. Делала это она своим излюбленным, проверенным способом, и звенящее "шлеп" слышалось то из девчоночьей, то из мальчишечьей спальни.
Аристарх раздумывал: не воспользоваться ли своей недавно обретенной способностью и не смыться ли куда-нибудь подальше отсюда. Хоть бы в Антарктиду.
Но, к стыду своему, Аристарх должен был признаться, что ему хотелось остаться. Из любопытства. Говорят, что любопытство не порок, но порок всегда вызывает любопытство.
Когда Аристарх рассказывал эту историю, Оленька сидела рядом, крепко сжав мою руку. Он поднял глаза и пристально посмотрел на меня. Только сейчас я понял, что означал его взгляд. Он боялся: смогу ли я это описать. Черт меня возьми! Я не - Бокаччо, не Апулей и уж тем более не де Сад. Я всю жизнь писал о трахнутых киберах, которые стреляют в других трахнутых киберов. Если я и писал о сексе, то в такой замаскированной, зашифрованной, заобразованной форме, что на следующий день сам не мог понять, что я имел в виду.
Дверь открылась, и тусклый свет на мгновение осветил комнату. Воспитательница закрыла дверь, пошуршала одеждой и, наконец, легла. Ее масса основательно прогнула пружины, и Аристарх как мячик скатился к женщине. От нее пахло как из девчоночьего туалета через полчаса после подъема. Горячая и твердая рука легла на его живот и стала опускаться все ниже, ниже...
Сердце мальчишки готово уже было выпрыгнуть из груди, когда его ослепил яркий свет. Щурясь, он стоял на краю белой снежной дороги. Вокруг до боли в глазах сверкали пологие сине-белые холмы. В первое мгновение Аристарх подумал, что снова, сам того не желая, как тогда во сне, "прыгнул" в какое-то далекое место. Но он ощутил, что не только место, но и время было далеким.
- Я знал, что рано или поздно ты придешь, - услышал он за спиной хриплый, шершавый голос.
Обернулся и увидел седого старика в шерстяной клетчатой юбке, каких-то не то гольфах, не то гетрах. На старике был плащ из овечьих шкур.
Аристарх почувствовал холод. Именно этот холод он потом, через много лет, в самом конце ощутит в Плоор Сконе.
- Пойдем быстрее, - сказал старик.
Они обогнули большой скальный выступ и увидели полуразвалившуюся часовенку.
В очаге весело трещали дрова, было тепло и уютно. В нишах лежали темные трубки свитков. Толстые книги - их было здесь множество - разбросаны где попало. Столом служила массивная плита черного гладкого камня, положенная на белые известняковые кирпичи.
Аристарх оглядывал убранство часовни и молчал. Старик возился у очага, время от времени бросая украдкой быстрые взгляды в сторону мальчика.
Триплин был прелатом церкви в Лох Арзасе. До того момента, когда его рукописи - в основном черновики - не попали в руки самого епископа Шотландского - преподобного Уиллиса Холла. Триплину пришлось оставить уютный кабинет-келью в цитадели Лох Арзас и бежать в горы. По всей Юго-Восточной Шотландии он был объявлен еретиком и чернокнижником.
В этой истории самым плохим было то, что во время бегства пришлось оставить в цитадели все рукописи "Мироустройства". Только в последние секунды своей жизни Аристарх поймет, что Триплин, начав с простых комментариев к Книге Бытия, ближе всех последующих исследователей приблизился к Истине. То, что официальная церковь объявила его отступником - только подтверждало это.
Аристарх взял книгу - она оказалась довольно тяжелой: пергамент пропитался влагой.
- Положи, малыш, - сказал старик, - она для тебя еще тяжела. Да и - в принципе, - добавил он непонятную мальчику фразу, - все книги, написанные человеком для человека - всего лишь вариации "Торы".
Через много-много лет, вытаскивая Триплина, полуживого, одуревшего от дыма из костра, Аристарх спросит его об этой фразе, хотя момент будет вовсе неподходящим.
- Пиши не для людей, но для Бога, - ответит старик.
И эти слова в его устах будут звучать более чем странно. Враг Бога, как идеи и как Личности, Триплин, тем не менее уверен, что Тот - есть.
Церковь много потеряла во времена Чистых Гонений и Святой Инквизиции. Никто и ничто так не подтверждало существование Всевышнего, как еретики и их деятельность. В трудах чернокнижников слово "Господь" встречается гораздо чаще, чем в фолиантах богословов. Но чернокнижники - это, так сказать, экстремистская часть еретиков. Хотя, как это ни странно, большинство из тех, кто занимал Престол Святого Петра, в той или иной степени интересовались и даже порой занимались самой еретической наукой Черного Искусства - алхимией. Клириков, занимавших в церковной иерархии более низкие посты и пытавшиеся овладеть тайнами Гермеса Трисмегиста - вообще не счесть.
Или, скажем, интересная метаморфоза с еретиком Лютером. Который, благодаря Реформе, основал самую, наверное, прочную ветвь христианства. Ересь удивительным образом превратилась в канон. Более свежий пример: судьба так называемых "малых" церквей - пятидесятников, адвентистов, баптистов, которые еще вчера считались еретическими сектами, а сегодня стали солидными церквями.
- Я завидую тебе, малыш, - сказал Триплин Аристарху, - и мне трудно даже объяснить почему. Завидую не тому, что у тебя все впереди, а у меня - наоборот, завидую тому, что ты не знаешь, что у тебя впереди...
Для маленького Аристарха слова старого чудака были совершенно непонятны. Но он чувствовал громадную симпатию к нему. Даже более - как-будто к родному человеку. Память о том, что будет, говорила о том, что их связывает нечто большее, чем случайная встреча на зимней горной дороге. Сам Триплин знал об этом казалось бы столько, сколько и Аристарх. По крайней мере он ожидал их встречи. Хотя, это была, на первый взгляд, случайная встреча мальчика, заблудившегося во времени и старого монаха, скрывавшегося от преследований своей же родной церкви. На самом деле их объединяло многое: ну хотя бы то, что они оба были беглецами. Одинокими существами, которых реальность вынуждала бежать от собственных реалий.
- Ну почему именно Триплин? - спросила Оленька. - Сколько их - этих одиноких беглецов в истории. По сути-то, каждая личность, которая оставила какой-либо след в истории, была одинокой.
- Это история делает личность одинокой, - ответил Аристарх. - А Триплин? Не знаю... Порой мне кажется, что мой отец должен был быть похож на Триплина... Наверное, это просто эмоции?
Я видел по глазам Оленьки, что она готова задать вопрос об отце Аристарха - мой милый, жестокий ангел. Я сжал ее руку, давая знать, чтобы она этого не делала.
Может и не была она жестокой. Просто всех женщин за эти годы я привык сравнивать с тобой, любимая. Ты для меня совсем неожиданно стала некой точкой отсчета. Твой портрет у меня на стене как та необъяснимая точка в пространстве, где крепится маятник Фуко, та точка, которая так поразила Умберто Эко. И в том, что я не могу найти кого-нибудь, обладающего таким же как у тебя бесконечным чувством доброты, нет ничего удивительного. Ведь твой портрет так же остается на прежнем месте, как перекрестье координат, как гвоздик, вбитый в стену Создателем. Как вечный снег бесконечности. Как вечный огонь костра, пожирающего книги, созданные для Бога или картины, написанные кровью.
А Ангел... Он не может быть ни злым, ни добрым, ведь он - Ангел. Пока он - Ангел...
Триплин многое и многое мог рассказать Аристарху и, наверное, рассказал потом, - я этого не знаю. Но сейчас все, что он мог сделать - это накормить мальчика чудовищно пахнущим рагу из овощей и баранины.
- А ведь, если учесть все парадоксы путешествий во времени, - блеснул я книжной эрудицией, - Триплин мог бы быть твоим сыном.
Честно говоря, ляпнул я это не подумав, и уж, конечно, не ожидая такой реакции. Аристарх вдруг побледнел, рука с сигаретой дрогнула и пепел упал на пол. Он взглянул на меня, и в его глазах было что-то непонятное. Ангел мой разрядил обстановку.
Оленька звонко рассмеялась и, переводя дыхание, сказала:
- Это уже из области греческих мифов или научной фантастики.
- А я о чем говорю, - попытался я перевести все в менее серьезное русло. - Чудесный сюжетный ход.
- Это не сюжет, - мне показалось, что Аристарх расслабился. - Если вы не верите - то не фиг и слушать. Если верите частично - хрен с вами. Но не нужно с этим обращаться как с литературой, ладно?
- Он пошутил, - заступилась за меня Оленька. - Писаки всегда так: переврут реальность, перескажут по-своему, ну, так им кажется - что перескажут - и заставят поверить, что все так и было.
Ни чего себе - заступилась!
- Ладно, - согласился Аристарх, - компьютеры тоже не объективны. А насчет сюжетных ходов - лучше, чем придумывает жизнь, никакому гению от литературы не придумать.
Снег засыпал маленькую часовенку. Ветер играл с полусорванной кровлей, громко хлопая куском потемневшего теса. Старик сидел возле каменного стола, ссутулившись и глядя в огонь.
"Есть четыре Начала, которые я никак не могу постичь, но которые управляют жизнью, - написал он этим вечером, - это - Холод, Огонь, Смерть и Любовь. Это - Вера в то, чего нет и Неверие в Реальность, это Отрицание родного и поклонение Чужому. Холод - как Стремление, Огонь - как Неверие, Смерть - как Вера и Любовь - как Отрицание."
Аристарх вернулся назад в детдом за несколько минут до того, когда похотливый взгляд Александры Анисимовны остановился на нем. Он успел затереться в толпе играющих детей, и чаша сия прошла мимо него.
Это было не совсем честно в отношении Реальности, но найдется ли такой, кто скажет, что Реальность всегда была честна в отношении его?
Когда Господь Бог брал глину для того, чтобы вылепить человека, рука его невзначай зачерпнула и немножечко дерьма... Или так: слово "глина", которое мы используем, когда говорим о строительном материале homo sapiens, не совсем точно. В Писании сказано - "прах". А древнееврейское слово, обозначающее прах, очень близко к другому - дерьму. Вот как оказывается просто опошлить мироздание!
Ладно, если я еще не надоел читателю своими сентенциями и умомудтствованием, то продолжу рассказ.
Я не ожидал, что Оленька когда-нибудь придет ко мне после нашей первой встречи, но вышло по-другому. Она пришла на следующий день, вечером после занятий в институте.
Помнится, я тупо смотрел в монитор и решал: не пойти ли мне в какое-нибудь уютно-тепло-вонючее место и не пропустить стаканчик-другой.
Раздался звонок, и я подскочил на добрый десяток сантиметров - все-таки дьявольское изобретение эти дверные звонки.
Оленька не поздоровалась, с легкой улыбкой взглянула на мой "домашний" наряд, состоящий из дискретного, во многих местах, трико и свитера, который выглядел как купленный в "секонд хэнде" мешок. Посмотрела на диван, стыдливо накрытый видавшим виды покрывалом, и прошествовала на кухню. Через секунду оттуда раздался ее голос.
- А деньги у холостого Соломона имеются?
Я взглянул на книжную полку, которую сварганил из пустых ящиков - деньги лежали где обычно.
Она вошла в комнату - я показал на деньги. Она взяла пачку, по-киношному скрученную в рулон и перехваченную резинкой, с любопытством, на этот раз, взглянула на меня.
- Я за продуктами, - и исчезла.
Я поскреб бороду и сел за компьютер.
Отсутствовала она с полчаса, вернулась груженная пакетами и ушла на кухню. Пока она готовила еду, я во всю старался делать вид, что это меня касается постольку поскольку. Вызвал какую-то программу и бессмысленно гонял курсор по непонятным мне таблицам.
Конечно же, я был не против, чтобы мне готовили еду, тем более, чтобы это делал такой ангел, как Оленька. Но если женщина готовит еду мужчине - обычно это что-то означает. Что это может означать на этот раз- я не мог себе представить. Точнее, я представлял, но от того, что я себе представлял, мне перед самим собой было неловко.
Ели мы молча. Оленька купила бутылку крымского "кагора" - моего любимого. Я давно его не пил, запивая одиночество менее благородной отравой. "Кагор" был из того другого времени, а я сторонился всего того, что напоминало мне о нем.
Оленька приготовила какое-то немыслимо запеченное мясо, грибной салат, оладьи с медом и сливками. На кухне пахло уютом, домом, всем тем, чего у меня не было. Девушка повязала у пояса как фартук одну из моих старых рубашек и также выглядела по-домашнему, но от этого не перестала быть ангелом.
Признаться, при всей этой соблазнительной вкуснотище, кусок не шел мне в горло. Безумно хотелось похабной водки, шума, дури лишь бы...
Водка сохранилась еще со вчерашнего дня. Оленька, почувствовав мое настроение, поставила на стол почти полную бутылку. Я взглянул на нее, затем на девушку, и пить мне вдруг перехотелось.
Мы поели, Оленька взялась за посуду, а я занял исходное положение - за компьютером. Но играться не хотелось, я вызвал текстовый редактор и страницы своей последней работы.
Оленька закончила с посудой, закурила и устроилась за моей спиной. Я не мог прочитать и строчки - буквы прыгали перед глазами.
- Сделаю чай, - буркнул я и поплелся на кухню.
- Я кофе купила! - крикнула она мне вслед.
Я приготовил кофе и вернулся в комнату. Оленька сидела перед монитором и внимательно читала мою писанину. В тонких пальцах дымилась сигарета, головка - пушистый белый одуванчик чуть склонилась к левому плечу. Прозрачные пальцы правой руки на клавишах.
Запах кофе был также из другого мира. Слишком многое было из другого мира, целый мир был из другого мира. Мира утреннего кофе, теплых, знакомых женских губ, грядок с зелеными помидорами и полем, засеянным алюминиевыми огурцами, мать бы их так.
- И это читают?
Господи! Если бы вы знали, насколько это замечание обидно! Наверное, только это может оправдать то, что я сделал.
С какой-то индюшачьей гордостью я взял свои две книжки и с фальшивой небрежностью положил их на стол.
Я никогда не считал себя писателем, хотя писал все время, которое себя помню. Ни первая или вторая мои книги не навели меня на мысль назвать себя так. Но то, что сказала Оленька, возмутило меня до глубины души.
Оленька взяла одну из книг, полистала и положила на место.
- Ничего, если я сегодня останусь у тебя? - спросила она.
Что должен чувствовать мужчина, слыша подобное заявление? Я почувствовал усталость.
Пятьсот миллионов лет вращается Колесо Судеб, и бесконечно пожирает сама себя змея по имени Реальность. Приливы и отливы Эйнсофа оставляют на белом песке Бытия всякую гадость. И как хочется выть, когда яблоко падает, подтверждая, тем самым, существование закона всемирного тяготения.
Как, порой, хочется взлететь! Не для того, чтобы ощутить сосущий холодок полета. Не для того, чтобы почувствовать себя птицей, но для того, чтобы, наконец, стать свободным от цепей , которыми сковало нас Мироздание. Полетом своим доказать, что закон всемирного тяготения больше не действует. Что мы, наконец, свободны от вечного болтания между Малкуд и Кетер, Между Зачатием и Разложением!
Но чем может быть то, что вышло из праха и уйдет в прах?!
Оленька постелила мне на полу подальше от балконной двери и удалилась в ванную.
За ночь я перевернулся на своем неудобном ложе столько раз, что по всем законам физики должен был протереть дыру в простыне, матраце, полу и встретить утро этажом ниже.
Оленька спала как ребенок, впрочем она им и была. Утром она взяла распечатку с моим романом.
- Я почитаю - послезавтра верну.
- Он не окончен. Еще страниц 50 нужно... В общем...
Мне просто не хотелось заканчивать его. Ведь начат он был в "другом мире".
- Это неважно, - сказала она и ушла.
Она не взяла ни одну из изданных книг, она взяла рукопись. Я прошел на кухню, налил полстакана водки, залпом выпил и завалился спать на еще сохранивший Оленькино тепло диван. От такого шокового завтрака я проспал почти до вечера; проснулся с ясной головой и волчьим аппетитом.
В тот вечер я ждал ее, но она не пришла. Ночь я провел перечитывая и зверски правя свою рукопись.
- Времени нет, - говорил Аристарх.
Тем не менее, будучи еще совсем ребенком, он научился скользить по вектору Вечности, останавливаясь там, где считал нужным. Две способности: власть над расстоянием и власть над временем делали его Богом, но хотелось ли ему этого? Он отдал бы эту власть, если бы знал кому.
Может быть, рассказывая все это нам, он просто кокетничал? Этакий всемогущий, всезнающий с напускной усталостью, уставший от жизни... Бог.
Кокетничал?
Никакой он не уставший от жизни. Он бешено хотел жить, но его жизнь отобрали у него. Вырвали с корнем и растоптали дорогими импортными ботинками.
Простое убивает Сложное, а Сложное снова рождает Простое.
Что стоит Вселенная без нашей боли?
Глава четвертая
Такой же продавец игрушек, как остальные...
Странные повороты судьбы, извилины жизни и вывихи кармы кого угодно могут сбить с толку. Эдуард Карлович Рифман, главный акушер центрального родильного дома, в возрасте пятидесяти двух лет, вдруг, неожиданно для всех, оставил семью, работу - все то, чего достиг, и подался в художники.
Родители Эдуарда Карловича, для которых единственное дитя было неотъемлемым атрибутом их благоустроенной жизни, были, мягко говоря, в шоке. У папы случился микроинфаркт, а мама отказалась от запланированной оздоровительной поездки в Трускавец. Никакие родительские уговоры на престарелого дитятю не действовали, он взял громкий псевдоним Хирам и поселился в одной из коморок художественного "гетто", недалеко от мастерской Андрюхи.
Невостребованное, до сих пор, подсознание Эдуарда Карловича вырвалось на волю как лютый зверь.
Оленька пришла на следующий день и пригласила меня посмотреть работы Хирама. Честно говоря, мои познания в живописи начинались и заканчивались "Тремя медведями", которых написал, кажется, Шишкин. Конечно же, в светской беседе я мог произнести три-четыре фамилии известных мастеров, но что, кто и зачем нарисовал находилось уже за гранью моего культурного образования.
Картины Хирама были сверхреалистичны, без шуток и дураков. Это были портреты, натюрморты и несколько пейзажей. Все они поражали фотографической точностью и яркими, почти компьютерными красками.
Рядом с мастерской Хирама было маленькое ателье эмпирического абстракциониста по фамилии Бычков - туда мы с Оленькой также заглянули, но мастер работал, поэтому мы вернулись к Хираму. Краткого пребывания в ателье маэстро Бычкова мне было достаточно для того, чтобы почувствовать все свое эстетическое убожество.
У Хирама мы выпили по кружке крепчайшего чая без сахара и познакомились еще с двумя, судя по богемно-расхрыстанному виду, художниками, имен которых я не запомнил. Я одобрительно подумал о своей бороде, которая как-бы делала меня своим в этом странном и ярком мирке.
Когда мы возвращались домой, Оленька взяла меня под руку. Ее прикосновение было приятно.
Дома Оленька снова приготовила ужин, который оказался еще вкусней, чем предыдущий. В бутылке осталось изрядное количество "кагора" - мы ели, пили и обменивались замечаниями по поводу увиденного у художников. Оленька снова вымыла посуду, заглянула на минутку в ванную и достала из своей сумочки мою рукопись. Я ждал каких-нибудь замечаний, вообще какой-либо реакции, но она положила распечатку на стол и закурила, присев на диван.
- Ну как, понравилось? - наконец не выдержал я.
- Я не люблю фантастику, - ответила она, выпуская дым.
- Ну-у, - протянул я, - фантастика - это очень относительное понятие. Все, что когда-либо было написано человеком, - фантастика. Ты просто не любишь космическую фантастику, так ведь?
Оленька молча курила.
- В общем-то, - не унимался я, затронутый за живое, - какая разница, что выдумывает писатель: историческую историю, военную небылицу или космическую сказку.
- Продавец игрушек, - сказала Оленька с легкой улыбкой.
- Продавец? Почему - "продавец"?
- Да так, я подумала... О продавце, у которого народ покупает что-то нужное ему, а продавец... Он продает просто игрушки, понимаешь?
- Вместо колбасы - игрушечная колбаса?
- Вместо авто - игрушка, вместо друга - Барби...
- Суррогат?
- В том-то и дело, что не суррогат. Суррогат - это все-таки какой-никакой заменитель, а игрушки... Это ведь просто - игрушки.
Во мне всколыхнулась вся моя графоманская гордость, обида за всех пишущих и писавших. Я должен был защитить их честь, достоинство и всякую такую муру, но Оленька взглянула на часы и взяла сумочку.
- Проводи меня, я поеду - завтра нулевая пара - вставать рано.
Перед тем, как сесть в автобус, Оленька спросила.
- Окончание романа будет?
И пока я глубокомысленно хлопал глазами, она быстро коснулась губами моих губ и укатила.
Мне снилось, как стая степных волков охотится в сиреневом, засыпанном жемчужного цвета бисером, поле. Все обман: ведь степные волки не собираются в стаи. Часы текли по обочинам, противно извиваясь. Нестерпимо пахло подсолнухами и весенним солнцем. Над волками кружила стая угловатых белых голубей, и вдруг - пустынные улицы утреннего Берлина. Весеннего, еще до одури сонного. Кто-то написал на древней стене черной нитрокраской слово "свобода". Кто-то мелом дописал вопросительный знак.
Мне снилось раннее утро под Кандагаром; мальчишка, который пишет обидное письмо уже не своей девушке. Мне снилось раннее морозное шотландское утро, легкий туман на узких улицах, а на площади - дымящиеся головешки костра, на котором сожгли проклятого еретика. Мне снился светло-пепельный куб на Тримайл Айленде, как-будто ultima ratio во всех наших спорах.
Мне снился Хирам, озабоченно осматривавший почти законченный храм, и Хирам в холодной сырой комнатенке, где масленые краски от сырости либо сразу сворачиваются, либо не сохнут годами. На куске фанеры, отпиленном от какого-то лозунга - натюрморт: яблоко, просто одно яблоко - символ, квинтэссенция, код одиночества.
Днем я познакомился с Аристархом.
Они сидели за соседним столиком и спорили. Признаться, компания, а более сам спор заинтересовали меня сразу же. Их было трое, перед ними стояла батарея пустых бутылок из-под пива. Один, с нездорово горящими глазами, говорил громко, широко жестикулируя. Его главный оппонент, с фольклорными усами, нетрезвым взглядом, прятавшимся за очками в железной оправе, налегал на пиво. Третий, на мой взгляд, был насквозь фальшив. Его сияющий белый пиджак "а-ля ревьера" был намеренным вызовом местным вкусам и обычаям.
Спор, носивший теософский характер, находился в той стадии, в которой бывает беседа интеллектуалов, когда первая бутылка уже закончена, а вторая еще не куплена.
Оригинал в белом пиджаке, как мне показалось, только провоцировал спор. Художник отстаивал техно-материалистические позиции и все доводы оппонентов-собутыльников встречал стальными штыками формальной логики.
Насколько я понял, речь шла о сотворении мира. Субъект в очках апеллировал фактами, почерпнутыми из Библии и, как это ни странно, очень хорошо знал ее. В который уже раз, находя нужную цитату из Писания, он разрушал логику оппонента.
Я ухмыльнулся: наверное, это так типично для нашего времени - кафе, водка и споры об апологетике. Еще десяток лет назад спорили, скажем, об авангарде, еще десяток - о поэзии. В конце концов - не о бабах же говорить интеллигентным людям.
Третий собеседник хотя и говорил немного, обнаруживал в споре довольно-таки оригинальную позицию.
"Буддист или кришноит, - подумал я тогда".
Остывающий кофе отвлек меня, а когда я снова оглянулся, субъект в белом пиджаке был один. Я подошел к стойке и заказал еще чашку, потом подошел к их столику.
- Можно?
Пустых бутылок уже не было, перед мужчиной стоял высокий стакан, в котором плавали кубики льда. На столе лежала, забытая спорщиками, маленькая Библия.
Я взял ее в руки и быстро пролистал.
- А ведь здесь есть ответы на все вопросы? - сказал я "для затравки".
Аристарх улыбнулся и полез в карман за сигаретами.
- Здесь могли быть ответы не все вопросы.
Признаться, я произнес первую фразу для того, чтобы тут же превратить свое замечание в абсурд, заявив, что в Библии могут быть все ответы также, как, скажем, в телефонном справочнике или в "Руководстве по акушерству" - все зависит от трактовки. Но ответ Аристарха сбил меня с толку.
- Моисей получил скрижали с Заветом Господа - это правда, - пояснил Аристарх, - но вспомни, при каких обстоятельствах это все происходило. Несколько дней он находился на горе, не ел, не пил, говорил с Богом, а потом, когда вернулся к своему народу, увидел...
- Да-да "золотого тельца", массовые пьянки, оргии...
- Вот именно - он и до этого намучился с этим вечно ропщущим народом, а тут... Моисей в сердцах плюнул, швырнул скрижали на землю и пошел наводить порядок.
- Прямо - швырнул?
Аристарх весело посмотрел на меня.
- Книга "Исход", Глава 32, стих 19...
Я посмотрел: да, действительно Моисей разбил скрижали со Словом Господа.
- Это был, так сказать, оригинал, ведь на них была запись, сделанная "Перстом Божьим", а посмотри Главу 34, стих 28.
- Да, - проговорил я листая, - второй вариант написал сам Моисей.
И вдруг я вспомнил слова Оленьки о продавцах игрушек.
- Кстати, - добавил Аристарх, - примерно такая же история произошла с Кораном и со многими священными книгами.
- Думаешь, что Моисей что-то утаил, что-то добавил от себя?
Тогда я еще не знал, что Аристарху не нужно догадываться.
В кафе зашли две длинноногие и тонкие как барракуды девушки, и мы замолчали. Затем, взглянув друг на друга, улыбнулись.
Наши судьбы были странно похожи, хотя, если честно, можно тут же, не сходя с места, набрать с десяток людей с подобной судьбой.
Я только-только пережил развод, Аристарх так же расстался, пусть не с женой, но с женщиной, с которой прожил десяток лет. У меня также, как и у него было странное досадное чувство как-будто я всю жизнь занимался чепухой, выстраивая из карт домик, замок, храм. Бесполезное и глупое занятие. Я так же, как и он находился на распутье.
Есть масса народа, которые всю жизнь не сходят с этого самого распутья, боясь сделать неверный шаг. И, кстати, неплохо себя при этом чувствуют. Порой задумываешься: а не лучше ли это, чем, скажем, вот так, как Эдуард Карлович, взять и без никакого распутья свернуть с дороги и по бездорожью, по бездорожью.
Жизнь Аристарха, пусть внешне, но была обычной человеческой жизнью. Да, в принципе, как и у каждого из нас. Все мы одинаковы: две руки, две ноги, крыша над головой, жареная рыба по четвергам. И если находится какой-то урод, который меняет все это на грязную мастерскую, где водятся тараканы размером с черепаху, значит это действительно урод!
Единственно, что выстроить такую простую жизнь, Аристарху было непросто.
Мы смотрели на двух молодых барракуд, которые заказали сухой мартини и сверкали по сторонам глазами оценщиков из ломбарда.
- Господь, изгоняя людей из Рая, наказал женщину тем, что рожать она будет в муках и иметь болезненное влечение к мужу. Видимо, Моисей, из мужской гордости, не записал то, что Господь сказал по поводу мужского влечения.
- А мне больше нравится версия Платона насчет ищущих друг друга половинок одного целого. Хотя, может это - просто романтический бред?..
- Вот именно, - улыбнулся Аристарх. - А на самом деле, нам, просто, нужна рядом подруга, которая бесконечно будет повторять, какие мы сильные, умные. Без этого мы не сильные и не умные.
Нужно иметь достаточно мужества, чтобы сделать такое заявление.
Вот так. Любая философия, если она рождается за столиком, рано или поздно сводится к отношению полов.
- Ты только взгляни на этих хищных селедок и сразу поймешь, что Платон сморозил глупость.
Такой же продавец игрушек, как остальные...
Это была первая наша встреча, обычная встреча случайных людей, в ни к чему не обязывающей обстановке маленького кафе. Встреча с вполне обычным, пусть немного экзальтированным, человеком. Встреча, которая никак не должна была повлиять на мою жизнь.
Возле той древней стены в Берлине в конце 1889 года застрелили Рихарда Коппа, одного из так называемых "баварских иллюминантов". Рихард Копп к тому же был членом "Истинной Шотландской масонской ложи старого обряда". В письме к своему другу, известному венскому доктору, Копп писал: "Если проанализировать Книгу Бытия, особенно ее последние главы... с большой степенью вероятности обнаруживаются очень значительные купюры. На мой взгляд, в изъятых главах речь должна была идти об окончании мира, а более о Том, кто придет как вестник Конца Мира..."
Рихард Копп был убит приставом имперской тайной полиции. Три пули, которые извлекли из тела, оказались серебряными.
Через век кто-то напишет на этой стене слово "свобода".
С шести лет Аристарх вместе с другими детьми из своей группы пошел в интернатскую школу.
Перемена в образе жизни была настолько разительна, что мальчика это на некоторое время выбило из колеи.
Его удивляло все: чистые, после ремонта, пахнущие краской классы, сверкающие парты, гладенькие, как леденцы, счетные палочки, учебники... Учебники - меньше.
Как только Аристарх получил учебники, он вдруг понял, что может читать. Он уже научился очень сдержанно относиться к тем способностям, которые неожиданно открывал в себе.
В первый же вечер Аристарх перечитал все то, что ему дали, и ужаснулся. Неужели все это серьезно?! Он пролистал "Букварь" и в конце увидел несколько относительно "больших" "произведений". Знакомство с ними настроения Аристарха не улучшило. У него осталось впечатление, что набор учебников предназначается для не совсем нормальных детей.
Став взрослым, мы с важным и умным видом докажем себе, что именно так и должны учиться дети. Считать, сколько яблок оказалось у Пети и читать, как Мама драет раму. Бедная эта рама!
А вообще-то нам, неизлечимо взрослым, глубоко плевать, как там будут учиться дети. Мы же как-то выдраили свою раму и - ничего. Даже те дяди и тети, которые получают деньги за то, что выдумывают, как лучше выучить наших детей, чихать хотели на то, что для интернатовцев яблоки, которыми в учебниках дети свободно делятся между собой, такой же экзотический плод, как папайя.
Тем не менее школа Аристарху безумно нравилась. Учительница Мария Ивановна комплекцией не уступала Александре Анисимовне, зато во всем остальном была прямой противоположностью ночной воспитательнице. Сдержанная, интеллигентная, с произношением, которое бывает только у дикторов и учителей, и безмерно терпеливая.
Следуя какой-то идиотской традиции, за парты детей рассадили парами: мальчик - девочка. Но так как у демографии был какой-то особый взгляд на такие вещи - девочек было почти вдвое больше, чем мальчиков - они оказались более счастливыми, чем маленькие представители сильного пола.
Аристарх с любопытством поглядывал на свою соседку, чрезвычайно симпатичную и глупую, как новенькая пробка, Танечку. Танечка же изо всех сил пыталась показать, что ей неприятно соседство мальчишки, но чем больше она старалась, тем виднее было, что такое положение вещей ей нравится.
На уроке арифметики Аристарха ждал еще один сюрприз. Достаточно ему было взглянуть на любой пример или задачу - ответ сам собой возникал в его голове. Он пролистал учебник и понял, что арифметика будет даваться непросто. Непросто будет скрыть свои знания. Глядя на гримасы своих соучеников, пытающихся вычислить, сколько поленьев останется у глупого мужика, который в порыве неоправданного альтруизма сколько-то поленьев отдаст соседу, Аристарх пробовал то же самое изобразить на своем лице.
Вопреки его опасениям, учеба в школе не принесла Аристарху особых неудобств. Марья Ивановна вела уроки как старый, но еще исправно работающий автомат. Видно, за многие годы преподавания у нее выработалась своя специфическая методика, в которой дети играли не самую главную роль. Главным был сам процесс.
Только в конце второго класса случился небольшой казус.
Шел май месяц. В этом году весна как-будто с цепи сорвалась. Оглушительно пели птицы, молодая листва жгла глаза неожиданной зеленью. Убийственно пахло жизнью. Марья Ивановна, непривычно меланхоличная, то и дело замолкала, с тоской цепной собаки глядя в окно класса.
Был урок арифметики, Аристарх стоял у доски - он должен был изобразить результат своих знаний в области таблицы умножения "на девять". Мальчик старательно отражал на своем лице усиленную работу интеллекта, делал опасные паузы и одну ошибку. Наконец, задание было выполнено, но учительница, всецело погруженная в весенне-гипнотический транс, не обращала на это никакого внимания.
Девять - по традиции чернокнижников - число Бога. Самосовершенное, завершающее числовой ряд, не похожее на другие, так же, как мы не похожи на Него. Девять Ангелов смерти, девять дней душа привязана к уже умершему телу, девять жизней священной для египтян кошки. девять планет в нашей системе. Даже для нас, воспитанных на постном масле материалистических традиций, это число иногда вызывает суеверный ужас.
Хотя, не у всех. Но многие наши соотечественники больше бы испугались, ежели, скажем, им объявили об отмене смертной казни в нашей стране, нежели, например, узрели своего давно умершего родственника, стоящего в очереди за свежемороженой килькой.
Все-таки рассуждения о нашем суеверии, о наших потаенных страхах всегда бесплодны, по какую бы сторону баррикады мы не оказались. Страх, а значит, и вера во что-то, что есть за гранью нашего понимания, запрограммированы, если хотите, в наших генах, и никаким молотком ее оттуда не вышибить: ни материалистическим, ни идеалистическим. Но, порой, любопытно наблюдать за метаморфозой, когда вера превращается в страх, а страх в суеверие.
Господь говорил человеку: "Обращайся ко Мне, проси Меня, жалуйся Мне". Но оказалось: говорить с Ним непросто, страшно - Его то не проведешь, не обманешь. Проще разукрасить деревяшку или кусок глины и поверять им свои тайны. Главное - безопасней.
Вместо разговора - вызубренный, бессмысленный текст. А в результате - несколько миллионов пастырей со своими малочисленными стадами, состоящими сплошь из баранов, бродят по Елисейским Полям, жрут свежую траву Истины, превращая ее... Не хочется говорить во что.
И Создатель беспомощно пожимает плечами.
Нам так хочется видеть Господа Всесильным, Всемогущим, как детям своего отца. Нам хочется знать имя Его, а не те четыре буквы, которые нам назвал Моисей. Нам хочется верить, что глупое во всех отношениях число девять - символ, код, число Бога.
Черное Знание говорит, что Господь не мог назвать Моисею имя Свое, Ведь тот, кто владеет именем - имеет власть над носящим имя.
И, тем не менее, мальчишка, стоящий сейчас у доски, автоматически, сам того не замечая, доказал, что девять отнюдь не обычное число.
Пока учительница блуждала где-то среди путаницы весенних грез, а класс в сонной ленивой прострации пусто таращился по сторонам, Аристарх, не совсем понимая, что делает, сложил цифры полученных произведений, (для наглядности: 9х8=72, 7+2=9; 9х9=81, 8+1=9) и написал это на доске. Во всем столбце результат был - 9. Такой опыт у человека, знакомого с математикой, вызвал бы лишь легкую улыбку, но Марья Ивановна, судя по вдруг побелевшему лицу, пришла в ужас.
Аристарх тут же был отбуксирован этажом выше - в кабинет завуча.
Недавно я с грустью узнал, что анкерное приспособление, которое служит для буксировки некоторых судов называется - "ухо". Печально это...
Михаил Иванович, которого дети называли Янычаром, вполне мог работать вышибалой, киллером или бригадиром бетонщиков, но Провидению было угодно сделать его заведующим учебной частью интерната. У него имелось кирпичеподобное лицо с угольно-черными висячими усами. Росту его мог позавидовать Джордан, а комплекции - Тайсон. Михаил Иванович шутя перебивал ребром ладони восемь кирпичей, а пальцами сминал гвозди так, будто они были пластилиновые.
Попасть "на беседу" к завучу считалось так же смертоопасно, как угодить в гестапо. По крайней мере так полагали интернатовцы.
Марья Ивановна трагическим шёпотом поведала завучу суть происшествия. Янычар коротким жестом отпустил учительницу, и та вышла, осуждающе взглянув на обреченного Аристарха. Если честно - мальчик даже не успел испугаться - все произошло очень быстро. Да и суть происшедшего как-то не доходила до него. Аристарх понимал, что сделал что-то не то, но не мог понять, что так испугало учительницу.
Михаил Иванович посмотрел на Аристарха - его взгляд мог просверлить пол дюймовую дыру в железобетонной стене. Но, вдруг, веселые искорки вспыхнули в глазах завуча. Он взял со стола большую "учительскую" линейку и одним движением сломал ее в своих каменных ручищах. При этом глаза его смеялись, а оробевший было Аристарх понял, что нет никаких причин бояться завуча. Квадратное янычарское лицо светилось добротой.
- Брысь! - коротко скомандовал Михаил Иванович.
Аристарх метнулся к двери.
- Стоп!
Ноги мальчика приросли к паркету. Он обернулся.
- Не ходи на урок, погуляй до перемены, - завуч широко улыбнулся, улыбка шла ему, как... как... никак не шла. - Только по этажам не слоняйся, - добавил он.
Ошарашенный Аристарх до звонка просидел на маленькой скамейке за центральным корпусом, там, где ребята иногда втихую курили, прячась от строгих взглядов взрослых.
Михаил Иванович чем-то напомнил Аристарху Триплина. И в том, и в другом жила первичная или, может, первобытная доброта. Не приобретенная, не воспитанная, не тренированная, а доброта - как инстинкт.
Зачерпнул Он глины и не заметил маленького зернышка. Маленького цветочного зерна...
Аристарх явился в класс к началу следующего урока, соседка Танечка посмотрела на него, как на ожившего мертвеца. Урок называется - краеведение.
Глава пятая
Зачем вам Суть Бытия?
Как-то незаметно годы пробегали мимо Аристарха. Школьные занятия вносили в жизнь некую размеренность, подобие дисциплины. И хотя Аристарх занимался на уроках совсем не тем, чем занимались остальные дети, все-равно - он учился.
Когда класс под руководством Александры Анисимовны пытался разобраться в пифагоровых штанах, Аристарх размышлял о феномене Ньютона. Не о биноме Ньютона, не о формуле Ньютона, а о самом Исааке Ньютоне.
Только сегодня ночью Аристарх побывал в жилище ученого. Сэр Исаак был в это время в Челси, где закупал в маленькой лавочке Грэма Панкастера какие-то снадобья.
Просторный кабинет Ньютона менее всего походил на рабочее помещение математика, физика и вообще - ученого, в том смысле, в котором представлял себе Аристарх. С первого взгляда можно было подумать, что это химическая лаборатория. Но масса вещей, с которыми Аристарх к тому времени уже был знаком, наталкивала на иные мысли.
Во-первых книги: на маленьком столе, стоящем возле похожего на стеллаж и заставленного колбами и ретортами солидного письменного стола, были в беспорядке свалены старые и наверное очень ценные тома. Парацельс - "Сочинения", похожая на черный кирпич Тора, тут же "Некрономикон" и "Sefir Jesarah". Маленький, очень потрепанный томик Бертрама "Магии" и дальше в этом роде.
Второе: в комнате находилось много предметов оккультного назначения: маски, талисманы, большой хрустальный "гадательный" шар. Возле стеллажа с книгами глупо таращилось какое-то тотемическое чудовище, вырезанное из старого, потрескавшегося бревна.
Алхимик, чернокнижник, гений математики и каббалистики сэр Исаак может быть и увлекал мысли Аристарха, потому что занимался почти тем же, чем и он сам. Четырнадцатилетнему Аристарху казалось, что Ньютон с помощью цифр, знаков пытается разгадать смысл Мироздания. Ни больше ни меньше.
Максимализм плюс идеализм - взрывоопасная смесь, присущая этому возрасту. Если бы Аристарху сказали тогда, что Ньютон пытается всего навсего открыть Великий Магистерий - он ни за что бы не поверил. И правильно сделал! Ведь для того, чтобы приобрести власть над материей и превратить ртуть в золото - нужно иметь представление о Мироздании, мироустройстве. О Сути Бытия. Просто это знание одни могут использовать для того, чтобы добавить лишнюю фару к своему "джипу", а другие... другие...
Эй, зачем вам Суть Бытия?!!
Чтобы, "глядя на звезды", наслаждаться своим величием? "Человек - это звучит гордо", как громкое "бум!" в пустой бочке...
Четырнадцатая весна что-то сделала с Аристархом. Он - влюбился. У Ириши были кукольные голубые глаза, светлые, почти белые волосы - она была на год младше Аристарха и училась в параллельном классе.
Завуч, Михаил Иванович был отцом Ириши. Матери у нее не было и, может быть, поэтому Михаил Иванович устроил дочь в интернатскую школу.
Их отношения возникли из ниоткуда и в какой-то один месяц превратились в жаркую, громадную, всеразрушающую любовь, такую, какой она бывает только в четырнадцать лет.
На одной из перемен Аристарх, пробираясь через толпу учеников, заполнивших школьные коридоры, вдруг столкнулся с Иришей. Более того - он вдруг обнаружил, что держит ее за маленькие хрупкие плечики. В школьной толчее никто не заметил пикантности ситуации, а Аристарх, загипнотизированный, смотрел в громадные девчоночьи глаза и никак не мог выйти из этого чудесного ступора. Ириша отстранилась сама, может быть на десяток секунд позже, чем следовало.
Этот случай не выходил из головы парня целую неделю.
В Иришином классе училась Ксюха, девчонка, которая была настоящим "своим парнем". Она почти всегда оказывалась постоянным участником всех мальчишечьих компаний. Чрезвычайно симпатичная, по спортивному сложенная, она озорничала, курила, а иногда и дралась наравне с мальчишками.
Аристарх написал Ирише записку и передал ее через Ксюху. С той поры девочка-сорванец стала почтальоном и поверенной в сердечных делах Аристарха и Ириши.
Содержание той первой записки было кратким: "Кажется, я тебя люблю. А."
Ириша ответила рисунком улыбающихся губ. Аристарх написал, что хотел бы с ней встретиться. Девочка нарисовала маленькую скамейку, известную всем интернатским курильщикам, и часы, стрелки которых показывали шесть часов.
Так все и началось. События захлестнули Аристарха, и он с ужасом понял, что ничего не может сделать со всем этим. Не может, потому что не хочет. Он еще как-то пытался сосредоточиться на своих занятиях, но это все меньше и меньше у него получалось. Его "уроки" превратились во что-то непонятное и бессмысленное, как, например, этот "визит" к Ньютону.
Аристарх пролистал желтые страницы "Sefir Jesarah" и положил фолиант на место. Он пытался сосредоточиться на проблеме, которая его волновала еще неделю назад - отсутствие центральной симметрии у Дерева Сефирот, но вдруг понял, что проблема эта надумана, более того - она бессмысленна.
Так уж устроен человек, что теория Единого Поля или Суть Сути, или Modus Vendi могут полететь в тартарары из-за пары милых женских глаз. А в четырнадцать лет возможно открыть лишь одну Формулу Мира - это любовь.
Ночь снова накрыла город, проведя нечеткую линию между "сегодня" и "завтра". Вечное звено между прошлым и будущим. Вспышка ее фонаря или может блик на лезвии ее косы. Первое, что Он сделал: отделил Свет от Мрака - тогда и родилась Ночь. Значит ли это, что первое Его творение - ночь? Если это так, то это очень... красиво! Не находите? Но на самом деле Он сначала создал Небо и Землю.
Боль Ангела кристаллизовалась в черный монолит ночи. С двенадцатым ударом часов в мир приходит Судья с Книгой Судеб под мышкой и с острой бритвой в кармане.
Можно перехитрить карму, можно надуть рок, можно даже обмануть Бога, но никак не избежать прихода ночи. Она заставит поставить точку и начать с новой строки. А он подойдет к тебе совершенно неслышно, откроет Книгу, сверится, покачает тихо головой и растает в хрустальной тьме, чтобы завтра прийти снова.
Ириша жила не в интернате, а в рабочем районе, на окраине города.
Аристарх смотрел на спящую девчонку и чувствовал, что его захлестывает теплая волна нежности. Он как Ночной Судья, минуя пространства и стены, оказался в ее спальне. Как Судья и как преступник.
Их отношения не остались тайной для проницательных глазах Михаила Ивановича. Первый раз отец заявил, что если еще раз увидит их вместе - "прибьет обоих". Во второй раз его угроза была менее экстравагантна, но более страшна: он пообещал перевести Иришу в другую школу.
Для Аристарха оставалось загадкой такое отношение отца. Ни тогда, ни потом, позже, когда он стал взрослым, он не понимал, почему Михаил Иванович был против их детских, чистых, чувств.
Аристарх мог взять Иришу и вместе с ней переместиться в любое место. Провести там любое количество времени, а затем вернуться в ту же секунду, в то же мгновение, с которого все началось - и никто бы ничего не заметил, не заподозрил. Но он не делал этого. Ему казалось, что как только она узнает о его нечеловеческих способностях, хлипкий домик его счастья тут же рухнет. Просто, груз своего знания, умения Аристарх должен был тянуть сам, не делясь с кем-либо этим. Так он считал. Какой-то интуитивный страх, что стоит ему только поделиться с кем-то своей феноменальностью, и мироздание рухнет.
Ему нужно было пройти весь свой жизненный путь, чтобы понять: плевать на него хотело Мироздание! Он мог разнести Вселенную в щепки с помощью временных парадоксов. Он мог перебрать Метагалактику по атому и выстроить из них то, что захотел. Ну и кому от этого стало бы плохо?.. Или хорошо?..
Или крикнуть как сталкер - "счастье для всех!" и пусть будет так?
Но зачем-то же Он отделил Свет от Тьмы?
Счастье для всех... А как же тогда будет расти Дерево Жизни? Да черт с ним! Пусть усохнет совсем. Счастья, с-ч-а-с-т-ь-я хочется!!!..
Ладно.
Очень редко Аристарх позволял себе вот такие ночные визиты. В час, когда мир крепко спал, и лишь Ночной Судья добросовестно и неумолимо делал свою работу.
Я написал последние пятьдесят страниц, как это ни странно. Окончание романа в общем-то было готово, мне оставалось только записать его. Да и делать, в принципе, было нечего...
Это, так сказать, официальная версия. Придуманная мною специально для меня. Для внутреннего использования.
Шел шестой день после нашей последней встречи - Оленька не приходила. Днем я работал, а вечером выходил погулять по Проспекту.
Очень уж много плохого было связано в моей жизни с ним, но в эти дни боль то ли поутихла, то ли ушла совсем. Мне как-то было не до нее. Обычное мое состояние во время работы - инерция. Выхожу на улицу, а голова и сердце еще работают, переминают слова, события, чувства, выстраивают блоки абзацев; скрепляют, сбивают, сваривают.
Прогулка просто необходима, чтобы если не остановить, то хотя бы замедлить инерцию. Или я опять придумываю что-то для внутреннего использования? На самом деле мне почему-то казалось, что Оленька придет, когда я закончу роман. Чушь, конечно! Не могу сказать, что возлагал на наши отношения какие-то особые надежды. Просто я еще не привык быть один: хотя и в одиночестве вроде бы нет ничего страшного. Вроде бы...
Видимо я плохой писатель, которому все еще нужен читатель.
В один из вечеров я зашел в мастерскую к Хираму и поразился: насколько тот много работает. За несколько дней он закончил с десяток новых картин.
Хирам сидел на положенной набок табуретке и курил. Эту неполезную привычку он приобрел совсем недавно и наверное поэтому держал сигарету неловко, зажав ее между указательным и большим пальцами. Перед Хирамом на краешке видавшего виды дивана расположилась Вика - интересная моложавая женщина и не менее интересная художница.
Я сначала подумал, что влез в чужой "те-а-тет", но Вика протянула мне большую кружку с горячим чаем, а глазами показала на диван рядом с собой. Я подошел и чуть было не сел на книжку. Черт возьми - на свою книжку!
- Откуда? - спросил ошалело я.
Хирам взглянул на книгу, наморщил лоб и рассеянно ответил:
- А - это! Это твой ангелок принес. Дал почитать.
Вика взяла книгу из моих рук и спросила художника:
- Ну как?
- А - мура, - ответил тот, - фантастика. Хотя, пара интересных мыслей есть.
От моего лица, наверное, можно было прикуривать.
- Давно она... п-принесла? - я, кажется, стал заикаться.
- Да нет - только перед тобой упорхнула.
Мой мозг переключился как компьютер в полизадачный режим.
"Она только что... а он... не успел же он прочитать?.. черт! не нужно было шататься... а судит, или - читал?.. опоздал... "твой ангелок".
Что-то щелкнуло, наверное в голове, наверное - предохранитель.
Вика и Хирам продолжали разговор, вероятно, прерванный моим появлением.
- По большому счету, - говорил Хирам, - каждый человек должен написать свою, хотя бы одну, картину... Или книгу...
- Ну уж... ты хватил, - засмеялась Вика...
У нее был приятный грудной голос.
- Эта старая песня, что каждый человек в душе художник... так ведь? - Вика повернулась ко мне. Я пожал плечами. - Зайди вон в пивнушку возле остановки - посмотри на своих художников!
- А их там наверное больше, чем в какой-нибудь постной церкви, - ответил Хирам.
- Ага, а в наркологической клинике - еще больше, - хмыкнула Вика. - Так вообще - одни художники!
В дверях показался Андрюха в длинной полосатой рубашке до колен, из нечесаных черных волос торчала круглая как часовая пружина стружка.
- Кто тут наркоманов обижает? - спросил он.
Вика взглянула на часы.
- Елки зеленые! Я совсем опаздываю с вами.
Она схватила сумочку и, кинув "пока!", унеслась.
- Мужики! - заявил Андрюха, - там у меня Виолетта приехала... Ну, там, вино... Пойдем?
Хирам отрицательно замотал головой. Совместными усилиями мы уговорили художника передохнуть и "оттянуться".
В мастерской Андрюхи было полно народа. Во-первых Виолетта с эскортом низеньким, разодетым как провинциальный клоун, Женьком и пьяным в стельку уголовником с чертами австралопитека - охранником Виолеттыного бара. Я сразу и не заметил сидящего чуть поодаль Аристарха. Он улыбнулся мне, я - ему.
Только мы уселись за импровизированный стол, в мастерскую вошла Оленька с молодым пареньком, одетым в черное модное пальто.
- Опять - пьянствуем? - звонко спросила она.
Увидев меня, коротко бросила:
- Привет.
Я налил из первой попавшейся бутылки себе и Хираму.
- Штрафная, - пояснил я и сделал залп.
Хирам глотнул из стакана и вопросительно посмотрел на меня.
Компания шумела: казалось, все говорили одновременно. Художник посмотрел на Оленьку, которая устроилась в дальнем конце стола между Аристархом и пареньком, уже снявшим пальто и оказавшимся в черном строгом костюме.
- К черту, - сказал Хирам и осушил свой стакан.
Орала музыка. Кто-то пил, кто-то падал под стол, кто-то приходил, кто-то уходил. Кто-то целовался.
- Почему - Хирам? - вдруг спросил я. - Собираешься строить храм?
Эдуард Карлович был в состоянии пьяной меланхолии.
- Нет.
- Его же, кажется, прибили... того - Хирама?
- Смысл не в том, что строишь, даже не в том, зачем ты это делаешь...
- Ага, - подхватил я, - главное - процесс: "арт пур арт"?
- Нет, главное - кто в нем будет жить.
Меньше чем через час я почувствовал, что если сейчас не уйду, ноги объявят забастовку.
Дома я с остервенением разорвал распечатку последних страниц романа, сбросил на пол книжки и завалился спать.
Аристарх встречался с Иришей почти каждый день несмотря на отцовский запрет. Ириша училась в музыкальной школе по классу флейты. Школа находилась в пяти троллейбусных остановках от ее дома. В дни занятий Аристарх провожал девчонку домой. Иногда он уходил из интерната под каким-нибудь предлогом, но чаще просто прыгал сквозь пространство в парк возле музыкальной школы.
Наступало лето - каникулы. Класс Аристарха и параллельный - Ириши должны были отправиться в пионерский лагерь. Но Михаил Иванович решил, что Ириша не поедет со всеми. У него была сестра - Иришина тетка, проживавшая где-то в Крыму, девочка должна была ехать туда на все лето.
Это было настолько чудовищно и нелепо, что не укладывалось в голове у Аристарха. Ему казалось, что такую разлуку он пережить не сможет. Он едва мог дождаться следующего вечера, чтобы встретить Иришу после школы. Для него ничего не значило какое-либо расстояние: Аристарх мог переместиться в любой Крым и быть с Иришей столько, сколько он бы захотел. Но тогда нужно было открыться...
Это было ужасное лето. Самое ужасное в его жизни.
Я проснулся среди ночи, вспомнив что-то нереальное.
Был или нет этот разговор - я не мог толком понять. То мне казалось: ну конечно же был - я же хорошо помню, но когда я пробовал хронологически расставить события этого вечера, то вдруг натыкался на то, что никакого разговора просто быть не могло.
- Кошки на душе? - спросил Аристарх.
Я махнул рукой.
- Ведь просто сделать так, чтобы она была с тобой.
- Ты что - великий маг или искуситель Мефистофель?
Мне показалось, что Аристарх побледнел.
- Послушай, - не унимался я, - у меня что - это все на морде написано?
- А не нужна здесь никакая магия. Просто возьми ее за руку и забери с собой. Я... - он запнулся, затем глотнул из стакана - кубики льда тихо звякнули. - Я когда-то этого не сделал. Теперь - жалею.
"Куда я ее уведу? Мой мир не приспособлен для двоих. Он и для одного не приспособлен."
Мне все не давал покоя этот лед в стакане. Лед? Откуда лед в Андрюхиной мастерской? Или он в кармане его принес?
- Чертовы продавцы игрушек! - проговорил я с пьяной злостью и вдруг увидел, что стакан в руке Аристарха вздрогнул.
- Откуда?.. - начал было он, но меня уже несло.
- Вместо любви - секс-шопы, - я не обращал внимания на Аристарха, - вместо чувств - стимуляторы и транквилизаторы. Возбудиться - красная пилюлька, успокоиться - зеленая пилюлька. Чертовы продавцы...
Аристарх вдруг широко улыбнулся.
- Я - продавец игрушек.
- Еще один, - огрызнулся я.
- Нет, серьезно - я торгую игрушками.
- Да пошел ты...
Октябрь был в числе того немногого, чего он дождался. Бедный полковник, которому никто не писал.
Их октябрь и наш октябрь - это разные вещи.
Странно то, что мы обязаны открытием закона всемирного тяготения чернокнижнику - Исааку. Закон, который приземлил нас. Приземлил, пригвоздил к плоскому блину на трех китах, а летающие Доротеи - только подтверждают правило.
Аристарх обнаружил, что способен не просто "протыкать" ткань пространства. Он может перемещать свое тело, так сказать, из точки А в точку В с любой скоростью - медленно или быстро. Он может лететь, скользить вертикально, горизонтально, по диагонали, делать в небе пируэты, фигуры высшего пилотажа и просто замысловатые кренделя.
И это было в то лето. Он любил, грустил и скучал. Он даже писал стихи, страстные, с "высоким" слогом и метафорами, от которых Пушкин сбрил бы бакенбарды и ушел в буддистский монастырь.
Пассажиры большого самолета, увидев летящего параллельным курсом Аристарха, подумали невесть что.
Как бы это ни прозвучало банально, но я скажу: любовь - окрыляет! И если бы Исаак был влюблен, то яблоко, трахнувшее его по башке, навело бы его на мысль о полете, а не о падении.
Она долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится и - еще - окрыляет: спросите у Доротеи, пока она еще не упала. Спросите у летящего над миром Аристарха.
Лето, в конце концов, кончилось, они встретились первого сентября и тут же поссорились.
- Первый раз я скользил по времени, - рассказывал Аристарх, - с твердым намерением уйти так далеко, чтобы уже невозможно было вернуться. Наверное, мне было все равно?
Миллион лет человечеству. Полмиллиарда жизни на нашей планете. Три миллиарда или около того - самой Земле. Где тут место Создателю? Разве что в каком-то метагиперболическом смысле. Если я и ожидал встретиться с Началом, то, скорее, с началом пульсирующей Вселенной: Прочастицы, Большого взрыва, Расширения, Покоя, Сжатия и, наконец, Коллапса. И вдруг - остановка в пути - Барьер.
Первое, что я понял, что такой, как я есть - я есть только в некоторых пределах. Может за Барьером тоже есть "есть", но там нет меня. И не может быть.
Не подумай, что для того, чтобы пробиться за Начало, достаточно что-то изменить в себе. Не уподобляйся тем, кто считает, что достаточно есть траву или пить рыбий жир, или не пить спиртного - и это уже будет пропуск в Рай. Самая короткая дорога в Эдем - молотком промеж своих умных глаз.
С Барьером Начала - все по-другому. Это так, как-будто ты смотришь на негра и понимаешь - тебе уж не стать негром.
И вдруг Творец - одинокая фигура, на фоне Вечного Одиночества. Маленькое Бытие на фоне бесконечного Небытия. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через него начало быть... Не "одиночество" ли - это Слово? И как бы опровергая это - я понял, что Он не один.
Вряд ли мое пребывание Там длилось больше секунды. Некая сила швырнула меня назад, то есть вперед по Времени. Это было похоже... Знаешь, это было похоже на пощечину...
Наверное, Там не могло никого быть, кроме Него. Или Их.
Я был там еще два раза, оба раза Их было трое. Глупость, да? Так, будто все эти неохристианские бредни имеют смысл. Отец, Сын, Дух. Я назвал их: Креатор, Деструктор и Протектор - Творец, Разрушитель и Защитник. Почему?
Я почти ничего не увидел, я почти ничего не ощутил, но что-то я понял. Сила, пытающаяся создать. Сила, пытающаяся разрушить, и Сила, противостоящая ей. И эта борьба якобы подтверждает еще одну бредово-философскую доктрину о борьбе противоположностей. Да и последователи принца Гоатамы нашли бы в этой картине подтверждение своей теософии.
Глупо ведь увидеть Начало мира и получить подтверждение большинству философских доктрин. Вроде бы выходит так, что независимо как Его назвать: Саваоф, Аллах, Вишну - Он Там и Он - есть. Понимаешь? Как-будто бы после этого жизнь теряет смысл. Это еще хуже, чем осознать себя трехведерным раствором аминокислот.
И вообще, осознавать себя - скверное ощущение.
"Тому, кто задумывается над тем, где верх, где низ, где Начало, где Конец, где Исток, где Устье - лучше бы вообще не рождаться", - говорит Тора.
Когда ты ищешь смысл жизни в четырнадцать лет - это чудесно, в сорок - это клиника.
Природа еще не знала, что пришла осень. Ей до фени наши календари.
Парень с девчонкой сидели на столике за Иришиным домом. Скамейки были давно сломаны, но так даже лучше, можно сколько хочешь болтать ногами.
Ириша загорела и повзрослела, и это так шло ей.
За полчаса обиженного молчания причина ссоры как-то забылась. Аристарх искоса поглядывал на Иришу, любуясь и ожидая, что она заговорит первой.
В семь часов ей надо было быть дома, и Аристарх решал сложную задачу: как остановить время. Остановить часы - Ириша опоздает, остановить все часы в городе, в стране, на Земле? Это опасно: у старика Хроноса, говорят, вообще нет чувства юмора.
Аристарх просто "вырезал" ее и себя из реальности, но оставался настороже, в любое мгновение был готов вернуть все на место.
- Я пойду, - вдруг сказала Ириша и осталась сидеть.
Ее ладонь лежала на столике совсем близко от его, и он накрыл ее своей. Ладонь и ресницы Ириши дрогнули.
Сердце его готово было пробить дыру в грудной клетке, а уши горели словно два факела во мраке зимней ночи. В эти минуты Аристарх мог нарушить все запреты, которые установил сам для себя. Ему хотелось взлететь вместе с Иришей и показать Ньютону нос. Ему хотелось сжать Время в кулаке и преподнести его девочке на открытой ладони. Ему хотелось... петь? Весь мир был музыкой. Чудесной, гениальной симфонией с прозрачностью Глюка, задором Моцарта и стройностью Баха. И может быть чуточку безумия Стравинского.
Они были частью этой музыки, которая звучит и создается тысячелетиями. Они чувствовали, как их имена вписываются в бесконечный ряд Книги Жизни, чтобы остаться там навсегда.
Аристарх знал, что, взяв Иришу за руку, навеки и прочно соединил Прошлое и Будущее в одну неразрывную линию, нить, цепь, имя которой Бытие. Может еще не знал, но чувствовал... ощущал, догадывался.
Он увидел, что планета начинает вращаться, а время ускользает из его рук, как он не пытался его задержать, как-будто они вместе привели в движение некий вселенский механизм.
Кажется, что может быть проще, чем легкое прикосновение рук? Это банально, как дуновение ветра, как мерцание далекой звезды, как шепот желтеющих листьев, как падение яблока...
Для чего мы бываем вместе, чтобы потом ощутить всю боль одиночества?
Глава шестая
"Что-то же делает нас не просто глиной?"
Как порой хочется не быть! Не засыпать, чтобы не просыпаться. Надуть как-нибудь и этого Ночного Нормировщика, отмечающего галочкой еще один прожитый день. Еще один долбанный прожитый день! Не быть. Просто - не быть. Не обмануть Бытие, выбыв якобы из игры с помощью наркотиков, а честно - не быть. Не - быть.
А ведь и сдохнуть бесследно-то нельзя! Мало того, что от тебя останется какая-то дрянь, прах, дак еще останутся сделанные дела, прожитые события, какая-то глупость, которую ты когда-то написал на стене; камень, который ты швырнул в болото; синяк у кого-то под глазом... Впрочем, синяк пройдет. Надпись, в общем-то, могут вытереть... камень? Что-то ты не додумал, брат Еклизиаст!
Такой же продавец игрушек...
Если бы Сидхарха подошел ко мне сейчас и, дружески похлопав по плечу, предложил выбрать, кем я хочу быть в следующей жизни - я бы плюнул ему в морду.
Хотя...
Я открыл глаза и увидел Оленьку. Она стояла у дивана и смотрела на меня громадными зелеными глазами.
- Грех показывать такие сны больным людям, - с трудом произнес я. - Сгинь.
Во рту было сухо, как в коробке из-под новеньких ботинок, и вкус тот же.
- Холодрыга на улице, - сказала Оленька, - можно я у тебя погреюсь?
Она сбросила куртку, джинсы, свитер и одним движением скользнула ко мне под одеяло.
- Я не сплю,я - брежу, - проворчал я, отворачиваясь к стене.
Но тут же чуть не вскочил: холодная как ледышка девушка прижалась ко мне.
- Ты дверь не закрыл - пьянь подзаборная, - шепнула она мне на ухо.
К моей спине словно айсберг приложили.
- Ну и ночка была, - тихо проговорила Оленька, - можно часок вздремнуть, а?
- Ночка, да? - переспросил я, борясь с бешеным желанием повернуться к ней.
- Потом расскажу, - я еле слышал ее голос. - У Хирама мастерскую обокрали... Все картины... потом расскажу.
Он не продал ни одной своей работы. Он писал, и ему как-то было не до коммерции. Он даже сфотографировать ничего не успел. Никто этого не знал, но Хирам почти не спал, работая все время. Кто-то приносил краски, кто-то еду. Как-то существовалось...
Когда никто ничего не приносил, он писал тем, что подвернется под руку. В мастерской откуда-то возникли две большие десятилитровые банки обычной малярной краски: белила и половая охра настораживающего оттенка - этого почти хватало.
С едой было хуже. Но, как это ни странно - она всегда была. Стоило кончиться принесенной кем-то гречке, как неизвестно откуда появлялся мешочек сои. Этого также почти хватало.
За "Одиночество" - то самое одно яблоко, какой-то чеченец предложил полсотни зеленых, и пока Хирам, не отвечая на это идиотское предложение, грунтовал холст, тот, горячась все больше и больше, довел цену до тысячи.
- "Одиночество" я не продам, - отрезал художник.
Маэстро Бычков, присутствующий при этом, покачал головой и увел чеченца в свою мастерскую.
Картины украли, когда все общество веселилось у Андрюхи. Один лишь Бычков, злой, как табун чертей, поскольку его не пригласили на пирушку, наблюдал из окна своей мастерской, как выносят картины Хирама.
- А что я мог сделать? - заявил он на следующий день.
Маэстро Бычков был из той породы мужчин, перед которой женщины падают штабелями. Высокого роста, с длинными, до середины спины, черными волнистыми волосами, которые он стягивал в эффектный хвост. Черные усы и брови дополняли портрет, глаза его были печальные, одинокие. Правда, если присмотреться, в его чистом, одиноком взгляде иногда, как в бульоне, появлялись жирные, сальные кружки.
Маэстро Бычков был три раза женат и собирался в четвертый раз осчастливить кого-нибудь своей любовью. В претендентках недостатка не было. Каждую из них он посвящал в грустные и печальные тайны своей собственной несчастной жизни, пробуждая в них материнские чувства, и тут же укладывая в постель.
Маленькая двадцатилетняя Оленька отозвалась по поводу неотразимости маэстро коротко:
- Чем ярче упаковка - тем дерьмовей товар.
То, что женщины могут любить кого-то еще кроме него, маэстро Бычков считал личным оскорблением. Поэтому он так болезненно и реагировал на веселье в мастерской Андрюхи.
То ли Оленька согрелась, то ли я остыл, но как-то незаметно мы уснули.
Что влекло меня к ней? Что-то простое, что влечет мужчину к женщине? Наверное, нет. Может я какой-то извращенец, но мне больше нравится не спать с женщиной, а просыпаться с ней. Может это был просто страх перед одиночеством? Не верю я в степных волков! И не верю я в одиночество вдвоем - это из арсенала маэстро Бычкова.
Ангел мой, где ты?
На улице снег, а в Макондо идет дождь. И нет ни тебя, ни Аристарха, ни Андрюхи, нет никого во мраке этой зимней ночи. Так, как-будто я сел не в тот поезд, и он увез меня от всех и от всего в первичную темноту и одиночество. Нет ничего, кроме снега, дождя и твоей фотографии. Той, глядя на которую, Оленька сказала:
- Ты всегда будешь один, пока она висит у тебя на стене.
Я не верю в одиночество вдвоем, но я верю, что одинокий может быть не один. Я верю, я знаю.
- Где она сейчас? - спросила Оленька вечером, когда мы наконец проснулись.
- Тут рядом, - я пожал плечами, на одном лежала пушистая головка ангела.
- С ним?
- Я тебя умоляю - не будем об этом.
Попробовал ее обнять, Оленька сначала крепко прижалась ко мне и сразу же отстранилась. Попробовал поцеловать ее - она положила палец на мои губы.
- Странный... Обнимаешь меня, а любишь...
- Пусть тебя это не смущает.
- Циник-самоучка.
- Я не люблю ее.
- Ага, ты любишь меня.
- И тебя я не люблю.
- Знаю, ты любишь водку с колой, это у тебя лекарство от какой-либо любви.
- Я мог бы любить тебя, будь ты лет на двадцать старше.
- А почему бы тебе не быть моложе?
Я встал, взглянул на следы вчерашнего своего вандализма и прошел на кухню. На столе стояла бутылка портвейна - наверное я купил ее вчера по дороге. Открыл вино, но пить не стал.
Оленька появилась в дверях кухни. На ней была короткая белая маечка и трусики. Маленькая, идеальной геометрии грудь, талия, которую можно сжать пальцами, немыслимая парабола между низом грудной клетки и верхушкой таза.
- Ну, что же ты?.. - сказала она зло. - Пей! Спрячься в свои обиды. Там так комфортно и, главное, безопасно.
- Заткнись.
Она подошла ко мне, присела на корточки и положила голову на мои колени. Чуть дрогнувшей рукой я погладил ее мягкие белые волосы.
- Ангел. Злой ангел...
- Злой ангел...
Аристарх вдруг осознал, что может все. Это была странная минута. Открытия приходили как-то постепенно: то одно, то другое, это было даже забавно. И вдруг... Сам не зная как, он мог творить чудеса.
Я хотел их познакомить, но оказывается Оленька знала Аристарха. "Ах да!", я смутно вспомнил пирушку у Андрюхи.
Нас с Оленькой почему-то занесло в парк, где Аристарх сидел на скамейке и наблюдал за желтыми, плывущими по серой реке, листочками.
Он говорил весь вечер. По-сути это был первый наш разговор о его жизни.
Я слушал в пол-уха. В душе все еще тлела обида, и я, не жалея сил, пытался раздуть еле живые угли. Оленька держала меня за руку и, судя по отсутствующему взгляду, тоже не слушала Аристарха. А он говорил. Он рассказывал удивительные вещи. Наверное, ему, просто, нужно было выговориться.
Аристарх не стал обманывать себя и после окончания учебы не пошел в училище. Он устроился на завод, и ему выделили комнату в заводском общежитии.
Смешно: с одной стороны человек, который мог цитировать Триплина, который мог ртуть превратить в золото, а золото в кефир без никакого философского камня, а с другой - озверевшие от голода клопы заводского общежития. И единственная связь его и реальности - Ириша.
Она закончила школу с золотой медалью и хотела поступить в институт. Но что-то там не получилось, и все пришлось отложить до следующего года.
Они встречались почти каждый день. Целовались до одури. В первый раз это случилось зимой в ее подъезде. Обычно первый поцелуй - впечатление, которое люди проносят через всю свою жизнь. Но для Аристарха более важен был тот день, когда он впервые взял Иришу за руку. А поцелуй... Все это - очень призрачно: первый поцелуй, первая женщина, первое предательство... Память все равно это исказит, окрасит совсем в другие краски, озвучит другим звуком. А память сердца... Более бесполезный орган, разве что - аппендицит.
Михаил Иванович к тому времени махнул на их отношения рукой. Он считал, что все равно - все это несерьезно, что-то вроде игры в Большую Любовь, и ни к чему это привести не сможет. К тому же, Михаил Иванович начал пить. Вероятно, железное сердце Янычара, в котором как в сейфе хранилась старая тоска по потерянной женщине, не выдержало и дало трещину.
Они строили планы, мечтали. И их планы и мечты не имели никакого отношения к реальности.
Может быть именно на этом стыке взрослой и детской жизни перед Аристархом впервые возникла проблема собственной исключительности. Его не тревожил сам механизм уникальных способностей, ему не интересно было, как и откуда они взялись, его волновал вопрос - зачем? Он все еще считал, что если что-то происходит - значит на это есть причина.
Он искал ответ на вопрос в засушенных материалистических теориях, в вечнозеленых идеалистических доктринах, в мистике - этом пограничьи между первым и вторым, и - не находил. Винегрет из теософии, высшей математики, апологетики и герметики, царивший в голове Аристарха, так прекрасно усложнял и запутывал это дело, что главный вопрос безнадежно тонул в ворохе других, несущественных, но, тем не менее, требующих немедленных ответов.
Аристарх мог быть Богом, демоном или, скажем, ребенком мутантом. Он мог быть человеческим существом, "перепрограммированным" маленькими зелеными человечками из летающих тарелок. Он мог быть мессией, потерявшим память, но мог быть и "генетической бомбой", подсунутой нам кем-то из бездны времени.
Вечный личностный гамбит - "кто я?", не находите?
Глядя через мутное стекло прожитых лет, Аристарх говорил:
- А в сущности - какая разница - кто? Мутант, жертва генетического произвола может оказаться спасителем человеческой цивилизации. А Божий Слуга, Ангел может грохнуться с небес в грязь и задаться маниакальной апокалипсической идеей. Прелат замыслит смертный грех, а мытарь станет Апостолом. По-моему важно, чтобы в груди был не скорпион, а влажное, горячее, болящее человеческое сердце. Да и это не важно! Что-то же делает нас не просто глиной или трехведерным раствором?!
Слушай, выдумай какую-нибудь грустную сказку о божьем существе, пришедшем в мир, прожившем среди людей и ушедшем в безызвестность...
Аристарх распрямил плечи и, прищурив глаза, посмотрел в небо.
- Такое себе евангелие от Аристарха.
- Мутанты - это больше по моей части, - ответил я.
- Хотите пива?! - спросил вдруг он. Раздался пошлый хлопок, и перед нами на земле появились три банки.
Оленька вздрогнула:
- Предупреждать надо! - и затем, посмотрев на Аристарха добавила. - Если играешь под Иисуса, так тот любил вино.
- Пиво бы ему тоже понравилось!
- Перестаньте вы, - не выдержал я.
- О, защитник компьютеров и мутантов, вступился за бедного еврея, - проговорила Оленька, пытаясь открыть пиво.
- Если тебе нравится компьютерный вариант, - продолжал Аристарх, - представь некий виртуальный мир, разработанный программистом. В нем, как в компьютерной игре, бродят всякие людишки, зверушки. Бродят, живут, размножаются, кушают друг дружку...
- Была когда-то на заре компьютерной эры такая вот игра-не игра - программа, "Жизнь" называлась...
- Так вот, это - мы. А компьютер - наша Вселенная...
- Тогда не компьютер, а - программа. Даже не программа, а те границы, условия, которые ставит программа...
- Программист.
- Да, программист... Программист - с большой буквы.
- Для нас, виртуальных - с большой буквы.
- Ну и пошляки вы! - вмешалась в разговор Оленька.
- А что тут пошлого? - спросил я.
- Виртуальные человеки, компьютеры - вся эта белиберда.
- Что - лучше ощущать себя сделанным из глины?
- Да хоть из дерьма - все же живая материя!
- Дерьмо тоже должно откуда-то взяться, - съязвил Аристарх.
- Ты материалистка-фанатичка, ангел.
- А вы - философствующие бездельники.
- Философия - незаконнорожденная дочь праздности.
- А законнорожденная тогда кто?
- Язва желудка.
Оленька безнадежно махнула рукой.
- Вам для компании не хватает только Андрюхи.
- Кстати, давайте к нему зайдем, - предложил я.
Андрюхина мастерская была похожа на декорацию "Последнего дня Помпеи". Посредине было очищено крохотное пространство, на котором сиротливо возвышалась маленькая табуретка. По обе стороны от нее сидели Андрюха и Хирам. На табуретке - две квадратные бутылки "Старки".
Я вспомнил разорванную рукопись, затем сразу же - украденные картины Хирама.
- Мужики! - обрадованно-удивленно воскликнул Андрюха, так, как-будто нас только вчера похоронили. - А у нас тут - тризна.
Хирам философски икнул и тоже посмотрел на нас.
- Hoc est... hoc est...
- Simplicissimum, - подсказал Андрюха, - мы тут с архитектором на латынь перешли, - глубокомысленно объяснил он нам.
- Dura lex, sed lex, - изрек Хирам.
- Это он по поводу ментов, - перевел Андрюха, - достали они нас сегодня.
- Вот именно - дура, - прокомментировала Оленька. - Еще бутылка - и вы по-китайски заговорите.
- Delirium tremens, - согласился Хирам. - У нас - тризна - умер муж моей жены.
Эта сцена, как фотографический кадр, навсегда осталась в моей памяти. Андрюха с каменным пьяным лицом; Хирам с растрепанными волосами в некогда модной, а теперь живописно заляпанной краской рубашке; Оленька, расстегивающая молнию на куртке, с приоткрытым ртом и круглыми, громадными изумрудами вместо глаз и Аристарх с тающей улыбкой на лице.
- Ех, - поправил Андрюха, - бывший муж. Ех... э-э-э... как будет "муж" по-английски, то есть по-китайски... вот черт - совсем запутался. Ты его должен знать, - кивнул он мне, - он из вашей графоманской братии. Этот... как его?..
- Бызин, - хрипло подсказала Оленька.
- Бызин? - я удивленно посмотрел на нее, - знаю такого. Давно его не видно... было...
Оленька подошла ко мне и взяла за руку.
- Пойдем... Пойдем домой... - шёпотом попросила она.
- Записку оставил, - дрогнувшим голосом проговорил Хирам. - "Мне никогда не написать "Сто лет одиночества".
- Давайте выпьем, поминем... - сказал он после паузы и поднял стакан.
На улице Оленька тихо и зло сказала:
- Психи... Все вы психи... Все...
- Психи, - согласился я.
- Психи, которые претворяются психами.
- Ты его знала?
Оленька промолчала в ответ.
После того, как от него ушла жена, Влад Бызин бросил работу журналиста и устроился где-то не то сторожем, не то охранником. Он перестал встречаться с друзьями и вообще - знакомыми. Ему казалось, что он прочно заперся в крепости своего одиночества; поднял мосты, но траурно приспустил флаги. Говорили, что он что-то пишет...
Оленька сказала: он был уверен, что жена вернется. Все эти восемь лет... Но в какой-то жуткий осенний день он написал глупую прощальную записку и выпил полбутылки серной кислоты.
Где-то глубоко в душе, там, куда можно заглянуть только набравшись смелости, я дико завидовал Владу. Я бы так не смог.
Оленька права - психи.
Однажды Аристарх, придя с работы, увидел в дверях записку. Он сначала достал сигареты, медленно, нарочно растягивая время - закурил, потом развернул квадратик тетрадной бумаги.
"Нам нужно расстаться, - писала Ириша. - Не ищи меня. Прости."
Аристарх попробовал глубоко вздохнуть, но дыхание перехватило. Они не ссорились. Не было никакой причины. Никакого повода.
Следующие пять дней Аристарх провел словно во сне. Разум подсказывал, что нужно поговорить с девушкой, выяснить, что случилось. Но Ириши нигде не было. Он ждал ее у дома, он "прыгнул" ночью в ее спальню - кровать была пуста.
Он все еще продолжал ходить на работу, обучаясь какому-то нехитрому ремеслу, но делал это автоматически, точно так же, как приучил себя выполнять все то, что делало его похожим на других людей. Он в сотый раз перебирал в памяти события последних дней, надеясь там отыскать причину происходящего. Аристарх был почти уверен, что Ириша каким-то образом узнала о его "ненормальности" и причина в этом. Она, скорее всего, не смогла простить ему ложь. То, что он ничего не рассказал ей.
Но больше он был выбит из колеи тем словесным оборотом, который применила Ириша в записке: он никогда не думал, что они "встречаются". Он любил ее, она любила его и это было все. Ничего другого не было, и вдруг - "встречаться".
На шестой день, был выходной, в дверь постучали. С холодеющим сердцем Аристарх щелкнул замком. На пороге стоял Михаил Иванович. В то мгновение, когда Аристарх увидел посеревшее, постаревшее лицо Янычара, его сердце перестало биться.
Михаил Иванович прошел в комнату, достал из внутреннего кармана пальто бутылку "Московской". Аристарх не решался вдохнуть. Янычар сел на жалобно пискнувший общежитский табурет.
- Садись, сынок.
То, что говорил Михаил Иванович, доходило до Аристарха словно сквозь вату.
Он говорил медленно, от него пахло водкой, а смысл сказанного как-будто ни к кому не относился. Вроде бы речь шла о каких-то незнакомых людях. Лишь ладони Аристарха холодели все больше и больше.
Ириша была в больнице. Месяц назад, когда она проходила комиссию для поступления в институт, врачи обнаружили у нее заболевание, название которого просто невозможно выговорить, но беда в том, что болезнь была неизлечимой. Существовала правда возможность операции, но шансы благоприятного исхода были где-то около невозможного.
Михаил Иванович ушел, а парень остался в каком-то звенящем трансе, глядя на так и не распечатанную бутылку водки. Врачи сказали, что Ириша проживет полгода, максимум - год.
Память изменила Аристарху. Он пробовал вспомнить то, что его ждет, но впереди была лишь темнота. Будто тьма материализовалась, как туман, и закрыла горизонт. Что было впереди? Черное, почти ощутимое, ничто, маленький островок комнаты, казенный стол с бутылкой водки, хрупкая фигурка существа, сотканного из боли и безнадежности. "Полгода" - что это? Что за буквосочетание такое?
Когда я вышел из ванной, Оленька сидела на диване и держала на коленях затертую папку с рукописью.
- Что это?
Я подошел и посмотрел.
- Черт возьми, ангел, тебя никто не просил лазить в мой стол! - разозлился я. - У меня даже жена туда не заглядывала.
- Я тебе не жена, - вспылила в свою очередь Оленька, - не ори на меня!
Я закурил и увидел, что пока был в ванной, Оленька не только приготовила поесть, но и прибрала комнату.
- Прости, ангелок.
- Да ладно, - Оленька листала рукопись. - День тяжелый... Все нервные...
Не зная, куда себя деть, я смотрел, как она читает.
- А почему ты это не публикуешь?
Ноги почему-то перестали меня держать, я уселся на диван.
- Во-первых, солнышко, потому, что это - дерьмо. Во-вторых...
- Но тут...
- Не перебивай, если хочешь услышать ответ. Во-вторых... - и замолчал.
- Во-вторых?..
- Ангел мой, во-вторых, во-первых и в-десятых: публикует - издательство... - я снова замолчал, поскольку мысли разлетелись, оставив голову пустой, как первомайский пузырь.
- Публикует и... - подсказала Оленька.
- Публикует, издает, печатает... то есть не публикует, не издает и не печатает, потому что никто этого не читает.
- Я читаю.
- Ты - свихнувшийся ангел. А это, - показал я на рукопись, - дерьмо. Обычное писательское дерьмо. Отходы. У каждого бумагомараки полно такого добра. Просто одни - выбрасывают, другие - хранят. Я вот храню.
Оленька смотрела на меня зелеными детскими глазами, чуть приоткрыв кукольный ротик - мне вдруг так захотелось поцеловать ее!
- И вообще - дядя не писатель, ангел мой. И дядя больше не хочет писать! На-сто-доело!
- Не хочет? - злые искорки мелькнули в ее глазах, и я почему-то испугался. - Значит - не хочет? А чего дядя хочет?
- Я бы тебе сказал, чего дядя хочет, - буркнул я, поднимаясь.
- Что? - Оленька не расслышала из-за скрипнувших подо мной пружин.
- Есть дядя хочет! Кушать, нямать, берлять.
- Ты сегодня остаешься? - спросил я позже.
Оленька задумалась.
- Остаюсь, - наконец сказала она. - Только схожу позвоню.
- На полу спать не буду! - категорично заявил я, стараясь, чтобы это прозвучало как шутка.
- Бог с тобой - спи в ванной.
- В ванной ночью тараканы тусуются, - соврал я, - и крысы громадные как леопарды. На кухне я тоже спать не буду, и к соседям не пойду, и вообще...
- Что - вообще?
- Ничего - вообще. Вообще - ничего.
- Ладно, но предупреждаю - будешь храпеть...
- Я буду шепотом храпеть, про себя. Дядя старенький.
- Старенький - а на полу спать не хочет.
Когда мы улеглись, Оленька свернулась как котенок, прижалась ко мне, положив голову на плечо.
"Боже, - подумал я, - дядя действительно стареет: ему достаточно одного этого прикосновения."
- Спокойной ночи, - тихо прошептала Оленька.
Операция была назначена на конец декабря.
Они виделись только один раз. Аристарх пришел в больницу с двумя темно-алыми розами и пакетом апельсинов. Ириша лежала на больничной койке странно изменившаяся, взрослая и серьезная. Аристарх придумал целую речь, но все в один момент вылетело из головы.
- Не приходи больше, - сказала Ириша. - Не приходи...
Наверное, ей хотелось заплакать. Аристарх наклонился и поцеловал ее голубые глаза. Тонкой, холодной ладонью она провела по его волосам.
- Все будет хорошо, - сказал Аристарх, чувствуя, что у него пересохло горло.
- Все будет хорошо, - повторила Ириша. - Но ты больше не приходи, ладно?
- Ириш...
- Пообещай!
- Ириша... Я говорю, я обещаю - все будет хорошо.
- Пообещай.
- Хорошо, я приду после операции.
- Спасибо.
Она не заплакала. И по ней не видно было, что она хочет плакать. Но лучше бы она заревела. Аристарх подумал, что вполне возможно, он видит ее в последний раз. "Нет!!! - бешеная злость вдруг вскипела в нем. - Нет!!!" Даже если ему придется разорвать себя в клочья - Нет!!! Тридцать шесть тысяч раз - нет.
Креатор ты или Программист, Предсущий или Пречерный!
Сидишь себе за монитором и наблюдаешь. Или с облачка, свесив скрюченные подагрой ноги вниз, созерцаешь? Бдишь?
Тьма рассеялась. Тьмы больше не было. Ее не было никогда.
Аристарх поцеловал прозрачную ладонь девочки и ушел.
Один шанс из пяти тысяч.
"Мы не играем в кости с Богом, - сказал Эйнштейн". Да - это Он с нами играет.
Поклониться, стать на колени и попросить? "Просите и получите!" Смешать слезы девственницы с жабьим пометом, как учила Иудейская Мария? Смириться и возвыситься, как советовали железобетонные вожди? Ох, какой выбор!
Аристарх шел по Проспекту, не замечая, что тот все больше и больше растягивается. Что из улицы, запруженной в это время бездельниками, он превращается в Дао. В Путь. В Мост, перекинутый через эйнсоф. В уличных звуках сначала несмело, затем все громче и громче звучат голоса мертвых и голоса живых, тех, которых отделяет от небытия всего лишь мгновение. Голоса проигравших в игре.
И шум сливается в музыку, где на равных звучат иерихонские трубы и набат Бухенвальда. Где плач Иуды и слезы Иеримии звучат дуэтом. Где умирающий от СПИДа певец кричит: "Я хочу любить Вечно!"
Словно нож вены, Проспект разделяет улицы города. И как кровь - поток людей. Ищущих и не нашедших. Знающих, но забывших. И каждый несет в себе своего персонального Бога, свой персональный крест, свой персональный Апокалипсис.
Операция прошла успешно. В феврале Иришу выписали из больницы, и ее сразу же увезли к тетке в Крым. В конце зимы Аристарх получил от Ириши короткое письмо.
"Нам не надо быть вместе. Я выхожу замуж - в марте у меня свадьба."
Персональный Апокалипсис...
Аристарх грустно улыбнулся, прочитав это письмо.
...И зима превращается в Вечность. И засыпает ветер, имя которому Время, снегом, имя которому, - снег, боль, имя которой, - любовь.
Март был на редкость снежным. Звезды падали ночами вместе со снежинками. Вьюга пела что-то злое, но слова забыла, и то этого ее песня была какой-то печально-бессмысленной. Глаза неведомых, ждущих висели над городом, и Аристарх удивился: наверное это не то, чего они ждали? Наверное, то - впереди?
Упала звезда. Аристарх хотел загадать желание - но желаний не было.
В конце ноября его призвали в армию.
Глава седьмая
"Если мы не будем любить, то откуда наши дети узнают, что такое любовь"
Мы не играем с Богом в кости.
Странная вещь - эта вероятность.
Скажем, на нашей планете каждый четвертый - китаец. То есть встретить китайца среди других людей очень даже вероятно. Ан нет - вы можете всю жизнь прожить в нашем городе и не встретить ни одного живого китайца. Впрочем, как и мертвого. Ну, скажите вы, захолустье и все такое прочее. Не такое уж захолустье. Вот тебе и Альберт отцович Эйнштейн! И треснутая его Теория Вероятности!
Аристарх не предполагал, что в одном месте, в одно время можно собрать такое количество тупиц. И он, хочет того или не хочет, обязан находиться в их обществе целых два года. Конечно, грех - вот так себя выставлять умником, быть лучше других и все такое, но очень трудно даже обычному человеку находиться в компании, чей общий IQ не доходит и 10. А если включить в общее число и командный состав, то эта цифра вполне может оказаться и отрицательной.
Аристарх неожиданно оказался "белой вороной". Но для этого и существует армия, чтобы все белое, черное, пурпурное, голубое перекрасить в один цвет.
Аристарх вполне мог избавить себя от "чаши сией", тем более, что в последнее время находился в странном апатичном сомнобулистическом состоянии и плевать хотел на то, что может или не может случиться с мирозданием. Но получилось так, что чем больше боли и неудобств приносила ему жизнь, тем с большим наслаждением Аристарх окунал себя в нее, находя какое-то извращенное удовольствие в том, что жизнь швыряет его по этому дрянному болоту, имя которому - его судьба.
Было ли это малодушием? Наверное, отчасти так и было. Другие поступили бы иначе, обладая возможностями Аристарха. Разнесли бы Вселенную в клочья. Или себя. Или заставили бы Иришу со слезами раскаяния, на коленях вернуться к себе. Может быть они бы совершили подвиг: выиграли какую-нибудь войну или спасли ребенка из горящего дома. И в финальной сцене мужественные, выпачканные продезинфицированной сажей, обнимали раскаявшуюся, смеющуюся девушку.
Думаете, у Аристарха не было таких мыслей?
Но превращать фарс в комедию - признак дурного вкуса. Так ему казалось.
Тупость человеческая гораздо более многогранней, разнообразней и интересней, чем ее противоположность - разумность. Первое, что понял Аристарх в армии - смысл слова "заумный". Заумный - это находящийся за пределами ума, понимания конкретного субъекта. Есть вещи, которые находятся за пределами понимания, но существует надежда их понять - это еще не заумность. А вот дальше...
Очень сложно понять, насколько данный человек умен, сознателен. Есть хитрые тесты, вопросы с подковкой, но даже недалекие люди очень ловко маскируют свою интеллектуальную, так сказать, планку; и вдруг о чем-то они говорят: - это заумно, сами того не предполагая, обнаруживают свой "потолок".
Я видел толпы людей, покидающих зрительный зал, когда шли картины Тарковского или Сакурова. Я видел недоуменные взгляды на выставках Шагала или Дали. Я видел спящих на концертах Ростроповича.
Кто-то пожмет плечами, читая мои мудрствования: мол, ишь - умник, да всегда так было и всегда так будет! "Вот я , к примеру, тоже не люблю Тарковского и что же - я от этого глупей стал, что ли?! Или классическую музыку, или Эллюара, или..." Цыц! Я тоже не люблю ортогонализацию базиса! Терпеть ее не могу. Бывало, как столкнусь с ней - с души воротит.
Ортогонализация базиса - процесс построения по данному базису евклидова пространства Еn ортонормированного базиса, но мне от этого не легче.
Это сплошная - заумь. Или вот - структуры и классы в языке С++, или... Боже, сколько их - этих "или"! Чем больше я знаю, тем больше - "или".
Хорошо тем, кто засыпает на первых страницах "Игры в бисер", или на второй цифре "Реквиема", или на третьей катушке "Легенды о Нараяме", а тут... Аж страшно становится от своего ума. Аж спать ночью невозможно: все думаю и думаю. Умно так думаю...
От этого все и беды, от этого и горе...
Аристарх никогда не сталкивался с этой проблемой. В детском доме, на заводе он встречал людей разных: умных, глупых, плохих, хороших. Жизнь как-то мудро распределила их в пространстве и во времени.
Но армия...
"Заумь" - было самым ходовым словом в их роте.
Что же там попало в глину еще?
Эх, будь я на месте Аристарха, "прыгнул" бы туда к этому скульптору-дилетанту да вычистил, просеял, стерилизовал бы эту чертову глину. Правда, тогда уж это и не глина бы была.
В отделении Аристарха был парень, который хвастался тем, что в жизни не прочел ни одной книги, ему трудно было возразить: кулаки у него были такие, что, попади ему в руки книга, - она бы, несомненно, была в опасности. Его фамилия была - Брыла. Его лучший друг вор-самоучка откуда-то из-под Уфы долго не мог успокоиться, вычитав в журнале "Скотоводство", что такое оргазм. То есть, что это такое он знал, но не знал, что это так называется. Он ходил по казенному кубрику роты и приставал ко всем, делясь впечатлениями от неожиданного открытия.
В отделении были еще два горца, низенькие, потомственные охотники, которых изловили в райцентре, куда те спустились пополнить запасы провизии, изловили и отправили защищать отечество. Охотники объяснялись друг с другом на языке, которого не знал никто, и Аристарх подозревал, что эти двое были гражданами соседней страны.
Единственный человек, с которым Аристарх поддерживал дружеские отношения, был Изя Станкевич.
Когда Изя впервые попал в кубрик роты, пропитанный ароматом ста пятидесяти молодых тел и трехсот сапог с портянками, он втянул своим значительным носом воздух и громко заявил:
- Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!
За что был тут же избит двумя сержантами-каракалпаками.
Еще в отделении Аристарха был татарин Шамиль, который считал, что большая часть человечества гараздо ниже его. По трем причинам: во-первых, они не татары, во-вторых, они не принадлежат к элитарной профессии - профессии официанта, а в -третьих, рост Шамиля был 2м 5 см. Когда он рассказывал, как он, одетый в белоснежную рубашечку, черную бабочку, несет на подносике закусочки, всем становилось понятно, что они в сравнении с Шамилем мелкие, некультурные плебеи. Даже горцы проникались к Шамилю трепетным уважением, хотя ни слова не понимали ни по-русски, ни по-татарски.
В общих чертах служба в наших вооруженных силах заключается в нескольких простых вещах: беготне по утрам, торжественному топанию по плацу днем и различных уборок по вечерам. В перерывах между этими занятиями бойцам показывают оружие, военную технику, не заостряя, впрочем, на этом их внимания. Государство прекрасно финансирует данное предприятие, время от времени обязывая своих членов принять участие в этой забавной и абсолютно бесполезной вечеринке. Главное, что при этом обеспечивается безбедное существование изрядного количества людей, носящих погоны. А, вроде как, государство имеет, вроде как, армию. И все, вроде как, счастливы.
За полтора месяца знакомства с Оленькой я привык к ней. Мы не были любовниками, мы не были друзьями, но все больше и больше времени проводили вместе. Она по сути жила у меня, лишь изредка забегая к матери. С того самого дня, когда я отказался спать на полу, мы спали вместе, но если что-то и позволяли себе, то просто какие-то милые дурачества.
Не могу сказать, что присутствие в моей постели маленькой молоденькой девчонки не возбуждало во мне вполне определенные чувства. Просто, с самого начала в наших отношениях, по молчаливой договоренности, возник некий барьер, переступать который мы не решались. Это постоянное скольжение на грани приносило наслаждения больше, чем то, что оно заменяло.
Какой-то женской интуитивной мудростью Оленька поняла, что никогда не сможет заменить в моем сердце ту другую, которая упорно не желала покидать его. Она поняла, что ни другая женщина, ни время не может залечить рану, которая зовется любовью. Тем не менее, Оленьку это нисколько не оскорбляло - она знала, что весь я, что все во мне, принадлежит ей, включая и мою боль.
Мы побывали в гостях у Аристарха, он жил в студенческом общежитии, занимая секцию из семи комнат. Их пустота была удручающей, пока мы не поняли, что на самом деле Аристарх живет не там, а в Плоор Сконе, но туда он позвал нас чуть позже.
Хирам совершенно не жалел украденных картин.
- Где-то они же будут висеть, не на растопку же их взяли, - кратко резюмировал он происшедшее.
Он все так же продолжал работать в своей мастерской, хотя над всем маленьким художественным гетто нависла неумолимая и не совсем понятная угроза.
Сначала появилась комиссия из ближайшего ЖЭКа, обошла мастерские, удрученно качая головами как змей-горыныч, как-будто подтвердились самые худшие мысли. Затем комиссии, представители, проверяющие стали появляться по двое-трое в неделю. На месте старого района, в котором находились мастерские, как грибы после дождя возникали дома-особняки-крепости "новых". Может в этом было дело? Но Виолетта рассеяла эти подозрения:
- Если бы тут кто-нибудь хотел что-то построить - комиссий бы не было. Приехали бы ребята "из ларца одинаковы с лица" и вежливо попросили вас убраться.
Творческо-бесшабашное настроение мастерских превратилось в мрачное ожидание. Близился конец года, а значит истекали сроки аренды, что будет дальше - неизвестно.
- Пойду на завод работать, - заявил Андрюха.
Виолетта рассмеялась:
- Чудо! Посмотри, где ты, а где - завод! Тебя пустить на производство - это подорвать экономику страны.
Я представил Андрюху с пусто-мечтательным взором, стоящим у токарного станка, и содрогнулся: до такого даже Кафка бы не додумался.
- Тебе государство доплачивать должно, - не унималась Виолетта, - чтобы, не дай Бог, ты не вмешался в производственный процесс.
Вечером я листал рукопись, которую извлекла на свет Божий Оленька, она сидела рядом на диване, поджав под себя ноги, курила и читала принесенного из дома Войновича. Еще недавно я безумно скучал по таким домашним вечерам, по покою и уюту. Сегодня было и то, и другое, но все это было не то. Другой покой и другой уют. Совершенно не похожий на то, о чем я скучал.
Нужно было наконец понять, что "то" ушло навсегда. Ты жила с другим мужчиной, у меня была Оленька. Была...
Я отложил рукопись, обнял ее за плечи и уткнулся носом в теплую, пахнущую ландышем, шею.
- Щекотно... - Оленька отстранилась и положила книгу.
- Ты же не любишь фантастику, - кивнул я на Войновича.
- Это не фантастика.
Я посмотрел обложку.
- Ничего себе: тут только за одно название нужно дать пульцеровскую премию - "Хочу быть честным!"
Оленька вопросительно взглянула на меня, уж не шучу я - я не шутил.
- "Литература самая лучшая забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми".
- А эту чушь кто придумал?
- Маркес.
- Придурок твой Маркес.
- Гениальный, нужно заметить, придурок, - я вдруг удивился. - Ты же сама говорила, что писатели всего лишь продавцы игрушек.
Оленька потушила сигарету и потянулась.
- Придурочные продавцы придурочных игрушек, не даром вас жены бросают...
Я должен был обидеться, попробовал - но ничего не получилось.
- Прямо эпидемия какая-то: у Влада жена ушла, у Аристарха, у тебя...
- Это не эпидемия - это селяви - рок. Вот посмотришь- и ты уйдешь.
- Мне не нужно уходить - я и не приходила, - отрезала Оленька, и тут я действительно обиделся.
- Ну-ну - не дуйся, - она провела пальцами по моим губам, - какие мы все обидчивые.
- Кто - "все"? - ревниво проворчал я.
- Все... Продавцы игрушечек.
- Послушай, золотко, - начал я, пробуя справиться с нахлынувшей злостью, - не причисляй ты меня к своим продавцам, писателям и всему прочему, хорошо? Какой я, в задницу, писатель?
- Кокетничаешь? - подлила масла в огонь Оленька.
Я поднялся с дивана под аккомпанемент зарыдавших пружин.
- Писатель - это как кличка. Художникам вон - легко. Нарисовал пару червячков - и уже художник. Или как Андрюха - вообще не работай, но - художник - этого у него не отнимешь. А писатель - можешь хоть всю жизнь писать, хоть две жизни, - я безнадежно махнул рукой.
- Бедненький... - протянула Оленька. - А чегож тогда пишешь?
- Графоман, потому что. Графо-ман. Мания. Понимаешь? Больной, потому что!..
- Иди сюда, бедненький, больненький продавец... - Оленька протянула мне обе руки. - Ну иди.
- Одни старух насилуют, другие народ потрошат... - не унимался я. - А я вот - пишу. И писать буду... - я вдруг ни к селу, ни к городу вспомнил Влада Бызина, его предсмертную записку, серную кислоту. - Писать... - тупо повторил я.
Оленька, как-будто почувствовав мое настроение, поднялась с дивана и прижалась ко мне.
- Ну что ты?
Я обнял ее и тяжело вздохнул. Все-таки хорошо, что есть Оленька. Ангел. Друг.
Друг?
- Знаешь, тебе бы очень пошел букет желтых роз, - проговорил я, гладя ее непослушные волосы.
- Ты меня и без роз узнал. А розы - это для Виолетты... - я не видел, но почувствовал, что она улыбается.
Я тоже хочу быть честным. Очень хочу. Описывая историю Аристарха, может быть и необычного человека, может быть - мессии, а может талантливого фокусника и обманщика, я пишу об этом, как об эпизоде своей жизни, ведь так оно и было. Может следовало воспользоваться тем, что я узнал о нем, и закрутить в головоломный сюжет, честно-фантастический, увлекательный, с черной магией, вмешательством инопланетян и прочей мурой, но я уверен - ему бы это не понравилось. Его нет - и волей-неволей я должен писать то, что пишу. Это - как долг. Даже без "как". Этот долг не только Аристарху, а всем: Владу, Андрюхе, Оленьке, тебе, любимая... Хираму, Бычкову, пятой шестых всех людей. Не много ли я на себя беру? Много. Не высоко ли замахиваюсь? Высоко. А чего пусто руками махать? Тучи не разгонишь и ветра не сделаешь.
Да здравствуют продавцы игрушек из Ламанчи!
Этот марш-бросок запомнился Аристарху на всю жизнь. Запомнился своей тяжестью,болью и нелепостью.
Их подняли по тревоге в половине третьего ночи. День до позднего вечера они по какой-то ведомой лишь Господу Богу причине тупо и усердно молотили сапогами на плацу, поднимая серую цементную пыль и тут же вколачивая ее обратно в кроткие, многострадальные плиты покрытия.
Роту, еще не совсем проснувшуюся, выстроили и, скомандовав "налево бегом марш", вывели за расположение части. К тому времени никого уже не пугали бессмысленные крысиные бега, которые устраивало командование. Ежедневно перед зарядкой солдаты пробегали по 5-8 километров. Но если бы тогда ночью объявили, что им придется бежать весь день, и что вечером вернется всего полтора десятка похожих на зомби бойцов...
Кросс был "комбинированный": 5 км бега, один пешего хода. С ними бежал замполит роты, маленький вечно пьяный лейтенант Воробей. Лейтенант обладал одним уникальным качеством: стоило ему пропустить стопку-другую, а пропускал он их с завидной частотой и регулярностью, в его маленьком воробьином организме открывались скрытые резервы физической силы. За глаза его называли Микростраусом. Он обожал "бега".
Когда рассвело, все поняли, что бежать придется долго. Они все удалялись и удалялись от военного городка и поворачивать назад не собирались. Брыла и его дружок дождавшись, пока лейтенант в очередной раз забежит в голову колонны, благоразумно "потерялись" среди кустов, росших на обочине.
К полудню из строя "выпал" первый боец. Лейтенант заорал, чтобы его подняли и несли. Двое подхватили упавшего и пристроились в хвост роты. "Выпавший" послужил сигналом остальным. Через час колонна так растянулась, что разумно командовать движением не предоставлялось возможным. Тогда командир махнул рукой на отставших и сосредоточился на изрядно поредевшем ядре роты. В час дня лейтенант наконец повернул обратно. Оставшиеся были твердо уверены, что никому не то, что добежать - дойти назад не удастся.
Изя Станкевич, бежавший рядом с Аристархом, еще находил в себе силы шутить.
- Теперь нас переведут в пешую авиацию быстрого реагирования.
На обратном пути уже никто не бежал. Способ передвижения "оставшихся в живых" вряд ли имел наименование в человеческом языке. Они упрямо передвигали одеревеневшие ноги и разболтанные туловища, пугая своим видом водителей проезжающих мимо машин.
- Нет, - приговорил Изя заплетающимся языком. - Нас пошлют на границу шпионов отпугивать.
Внезапно один из горцев, которые стоически переносили испытания, вероятно потому, что не понимали его смысла, свернул с дороги и с упорством танка, потерявшего управление, стал ломиться через непроходимые кусты. Его товарищ бросился помогать "сошедшему с колеи" другу.
Аристарх спрашивал себя: ну, когда? Когда он не выдержит? И как это произойдет? Наверное, что-то внутри сломается с тихим, только одному ему слышным хрустом. Или его тело опять выкинет какой-нибудь паранормальный или скорее параненормальный фортель?
Лейтенант Воробей остановился возле них с Изей. Бледное лицо, между бровями и чубом явственный намек на лоб.
- Ну, бегом, бегом - умники чертовы! - и отстал.
- Одно радует, - прокомментировал Изя, - ему белая горячка не грозит. Чтобы сойти с ума, нужно по крайней мере его иметь... Хоть чуть-чуть.
В конце октября я неожиданно получил гонорар за свою первую книжку.
- Вот ты уже и профессионал, - не приминула уколоть меня Оленька.
Деньги были очень кстати, хотя, когда они бывают не кстати?
- Ну, хотя бы на завод не придется идти, - пошутил я.
Денег было не так много, но, по крайней мере, можно было оплатить квартплату вперед на полгода.
Чтобы отметить это знаменательное событие, мы взяли бутылку какой-то сухой кислятины и зашли к Андрюхе. Мастерская была открыта, но самого хозяина нигде не было видно.
Мы расположились на возмущенно скрипнувшем диване и открыли вино. В коридоре раздались шаги, на нас пахнуло чем-то горелым, неприятным, в комнату вошел Аристарх, за ним тип настолько живописный, что казался нереальным в полутьме мастерской. У него была длинная, до пояса, седая борода, стального цвета волосы до плеч, перехваченные на лбу грязной тесемкой. Одеждой ему служила какято лохматая шерстяная штуковина. Пахло от гостя мировым пожаром. Одежда Аристарха была изрядно вымазана сажей.
- А хозяин где? - спросил он.
Хозяин, Андрюха, появился через мгновение после этих слов. За ним следовали две официального вида тети, в коже, с какими-то бумагами в руках. Процессию завершал высокий худой мужчина пришибленного вида.
- Тут у нас... - начал было Андрюха, растерянно глядя неожиданных гостей, - у нас...
- Видим, видим... - ворчливо проговорила тетя помоложе, - вино... женщины...
Слово "женщины" она произнесла словно слово "гадины". В ее голосе было столько ненависти, что ее с лихвой бы хватило на маленький термоядерный взрыв.
Художников она ненавидела. И не только потому, что любой художник скорее согласится на расстрел, чем на то, чтобы избрать ее моделью. Она не могла понять кто, как и зачем позволяет существовать этим бездельникам, которые пьют вино, портят женщин и ровным счетом ничего не делают. Мало того, во все века и времена мир носится с ними, превозносит, ставит памятники этим тунеядцам. Художниками она называла писателей, композиторов, режиссеров и еще многих-многих, кого она не знала, но подозревала, что те существуют.
Сверху требовали отчет об использовании жилищного фонда, занимаемого художественными мастерскими, и она уже предвкушала, в каких выражениях будет составлен сей документ.
Тип, пришедший с Аристархом, вдруг оживился, что-то проговорил на певучем гортанном языке и поднял перед собой руки ладонями вверх.
- Не надо! - отчаянно крикнул Аристарх, но было поздно.
Что-то хлопнуло присутствующих по ушах, и тип исчез в яркой вспышке холодного пурпурного пламени.
- Вот черт! - вырвалось у Аристарха.
- Вот именно, - зло проговорила чиновница, вкладывая бумаги в папку. - Черте что тут устроили. Черте что...
Чиновники возмущенно удалились, оставив после себя запах дорогой кожи и дешевой парфюмерии.
- Да-с, - только и смог произнести я.
- Что это было? - спросил Андрюха.
Аристарх сел на диван рядом с нами, в глазах острая досада.
- Прости, Андрюха, я не знал, что так выйдет.
- Что выйдет? - недоумевал Андрюха. - То есть, что вышло? То есть, что это вообще было?
- Дематериализация, - Аристарх безнадежно махнул рукой.
- Ага,- Андрюху как-будто удовлетворил ответ. - Дематериализация духов и раздача слонов.
- Раздача слонов... - рассеянно повторил Аристарх.
Ночью Оленька вдруг спросила.
- А что, если это правда?
- Что - это? - сонно переспросил я.
- Что, если Аристарх - какой-то из ангелов, заплутавших на земле?
- Спи, ангелок, - я обнял девушку. - Ты - единственный уцелевший после диалектического материализма ангел. Других нет и быть не может.
Оленька прижалась ко мне.
- Скажи, ты правда ее так любишь?
Вот так. Какой компьютер может постичь женскую логику? Какой мудрец может сказать: я знаю, о чем думает женщина?
Мне нечего было ответить - я молчал. Это продолжалось довольно долго, я погладил ее волосы и ласково коснулся лица, шеи, груди.
- Как вы все боитесь оказаться верными! - проговорила Оленька, отстраняя мою руку.- Как чумы боитесь! Как-будто весь мир будет смеяться над вами, если вы останетесь верны одной женщине.
- Хочешь, чтобы я как Влад, ждал восемь лет, а потом глотнул стакан кислоты?
- Ты же все равно ждешь?
- Ты ревнуешь, ангел?
- Не обольщайся и не воображай себе...
Мы снова надолго замолчали. Потом Оленька глубоко вздохнула.
- Это хорошо.
Я повернул голову к ней.
- Это хорошо, что ты так любишь - если мы не будем любить, то откуда наши дети узнают, что такое любовь.
- Ангел мой философствующий, - я снова притянул ее к себе. - Иди ко мне - я тебя буду любить.
Глава восьмая
"Ангелу больше не наливать!"
Я уплатил за квартиру и с удивлением узнал, что в квартире есть телефон. То есть он подведен, просто нет аппарата. Ну и туманище же был у меня в голове после развода, когда я договаривался о квартире! Я купил телефонный аппарат, но что-то мне подсказывало, что ничего хорошего я от него не дождусь.
Помнишь, тогда я позвонил тебе в первый раз? Мы недолго болтали о ничего не значащих вещах, но больше молчали. У тебя все было хорошо, жизнь, наконец, устроилась, мне также не на что было жаловаться. В общем, телефон оказался таким же дурацким продуктом прогресса, как и дверной звонок.
Оленька была в институте, а я сидел за столом и тупо таращился на твою фотографию. Когда-то придет день, я сниму ее со стены. Может мне просто духа не хватает? Вот есть же любвеобильные мужики, как тот же Бычков. Женщины идут вереницей сквозь его жизнь, и это не просто какие-то "ночные бабочки" - у маэстро - трое детей, от разных жен. Боже, это получается три развода! Мне и одного оказалось много.
Да, что это я все причитаю да руками всплескиваю как монашка, попавшая на концерт Рамштайна"?!
В этой пустой зимней ночи нет ничего! Нет и никогда не было. Вселенная - это моя комната с расшатанным письменным столом и напрочь уставшим от моих выдумок компьютером. Что там за стенами? Ничего. Кто такой Ньютон? Никто. Что мне до холодного мрака за окном? Ничего.
Ничего.
Ничего...
...
Вымышленный мир на мониторе. И только ты и я об этом знаем.
Аристарх пригласил нас в Плоор Скон.
- Что значит "Плоор Скон"? - спросила Оленька.
- Толком не знаю, - ответил Аристарх, - это на языке, который в 500 раз старше санскрита. Просто это место так называлось. Когда-то...
Час езды на электричке, станция с удивительным названием - Спокойствие.
- Здесь лет двадцать назад был урановый рудник, - объяснил Аристарх, - не совсем рудник, скорее - шахта. Уран добывался методом "выщелачивания". Бурились скважины, туда заливали щелочь, щелочь растворяла урановую руду, потом эту гадость выкачивали и увозили куда-то. Вон она там.
Среди полей, голых в это время года, почти на горизонте белела большая роща, или посадка, или сад. А под всем этим великолепием подземное озеро из раствора щелочного урана.
- Да-да, там.
К саду вела извилистая дорога, которую мы благополучно преодолели. Едва подошли к деревьям, я почувствовал что-то неладное. Вроде бы обычные деревья: яблони, груши, акации, но какие-то они были не те. Другие. Вроде ничем не отличались от обычных, но...
- Это - не внушение, - пояснил Аристарх, - тут действительно все по-другому, это все чувствуют. Даже до Плоор Скона так было.
- А где же он, твой замок? - Оленька смотрела в сторону видневшихся за деревьями развалин.
- Там - шахта, - пояснил Аристарх. - А Скон... пойдемте.
Мы подошли к какому-то не то погребу, не то землянке. Оленька нашла мою ладонь, и я ответил успокаивающим пожатием. Аристарх открыл рассохшуюся дверь и шагнул в темноту.
- Сюда, - донеслось оттуда, - не бойтесь - идите.
Я шагнул первым, Оленька за мной.
- Закройте дверь, - попросил Аристарх.
Сомневаясь, но направленный любопытством, я подчинился.
- Осторожней, - предупредил Аристарх, - я включу свет.
Мы стояли в длинном тускло освещенном коридоре.
- Пойдем, - предложил Аристарх и шагнул вперед. - Сам я этим коридором не пользуюсь. Да и нужен он, скорее, так сказать, для психологической адаптации.
Мы шли минуты две, коридор закончился небольшой комнатой с аркой, за которой виднелась каменная лестница, ведущая вверх. Мы поднялись по ней и оказались в громадном зале с высоким потолком.
Аристарх развел в стороны руки.
- Вот... Плоор Скон. Вижу, вы не очень удивлены... Наверное, стоило просто "прыгнуть" сюда вместе с вами. Ладно, начнем экскурсию. Эта комната - прихожая.
Снаружи Плоор Скон был невидим, и о его истинных размерах можно было только догадываться. Я ожидал увидеть действительно замок, что-то среднее между жилищем короля Артура и замком в Амбере. Но это был просто очень большой хорошо обставленный дом. Сводчатые двери и высокие готические окна - камины, средневековое оружие, но рядом - мебель из толстого стекла и позолоченного металла. Видеоакустическая система из белого пластика. Большая, в пол гектара библиотека с компакт-дисками. Все это выглядело несколько эклектично.
- Что, не нравится? - спросил Аристарх.
- Как-то - непривычно... - сказала Оленька, - как декорации к фантастическому фильму.
- Знаешь, ангел, это самый большой комплимент. Ты даже не представляешь, как приятно это услышать.
- Тут жить, наверное, как-будто жить в театре.
- Ну что ты! Здесь очень даже уютно. Зажги камин, - попросил он меня. - А я сейчас принесу выпивку.
Пока я возился с камином, Аристарх вернулся с большой керамической бутылкой и тремя пузатыми бокалами.
- Что - не горит? - спросил он.
- Да вот...
- Капризное устройство... Давай я сам.
Аристарх быстро разжег огонь.
- Садитесь в кресла. Это, - он поднял бутылку за горлышко, - наверное самое старое бренди в этой части света... Хотя, все зависит от того, что считать частью и что светом.
Хищно трещал огонь, мы пили удивительно ароматный и очень крепкий напиток.
- Знаете, какая самая благоприятная почва для отчаяния? - спросил Аристарх. - Думаю, что это - пустота.
Казалось, что отчаяние обязательно вызывают какие-нибудь события. Но отсутствие этих самых или любых других событий рождает еще большее отчаяние.
- Я вернулся в город, с которым меня ничего не связывало, кроме воспоминаний. И кроме боли. Я почему-то считал, что все это в прошлом, забыто и заброшено. Все действительно было в прошлом, все, кроме боли. Странно, но только через два года, вернувшись из армии, я понял, что Ириши со мной нет. Все, что называлось жизнью, у меня было связано с ней. Без нее мир оказался бессмысленным фоном к тому, чего уже не было.
Любовь, как одна из Сефирот, десятая часть Мироздания - в Каббале или любовь как Бог и Бог - Любовь Нового Завета? Наверное, тогда я был христианином.
Город был пуст и мир был пуст. Вселенная была пуста, лишь немного запорошена мусором Творения.
Что-то помешало Ему, и сефироты лопнули, разбились, смешались - была такая версия у чернокнижников. Высшие сефиры засорились низостью, а низкие стали выглядеть высокими... И мир получился таким, как есть.
Почему Ириша поступила так, осталось за гранью понимания Аристарха. Кто ее скоропалительный избранник - его мало интересовало. Для Аристарха это осталось загадкой, ответ на который получить не очень то хотелось.
Он был незнакомцем в родном городе, существом Бесконечности, выброшенным на грязный берег Настоящего, очередным приливом эйнсофа...
Иногда мы устаем от того, чего еще не сделали, это лишний раз доказывает то, что время не существует. Усталость, как мешок с песком, легла на плечи Аристарха.
- И я попытался разрушить мир... - Аристарх поставил пустой бокал на пол. - Звучит так просто и глупо. И совсем не страшно. Я разрушил мир, как-будто разбил чашку. Как-будто у каждого из нас в кармане пять-шесть запасных миров, и мы позволяем, время от времени, себе один поломать, хотя... - Аристарх замолчал, и даже Бог не знал, о чем он в этот момент думает.
Оленька улыбнулась, и Аристарх тут же среагировал.
- Вижу-вижу, даже знаю, что ты хочешь сказать: психи - и ничего больше. Знаешь, маленькая, когда отчаяние вытесняет все чувства, ни о каком разуме речь не может идти. Тем более, когда отчаяние ничем конкретным не вызвано.
- Ай, как красиво! - Оленька издевательски цокнула языком. - Такая себе мировая скорбь, да? А просто, честно сказать себе: мне скверно, потому что моя краля сбежала к другому, слабо?
Мы ошалело посмотрели на нее.
- Ты что, ангел? - спросил я и погладил ее холодную руку.
- Сами вы - ангелы! Порхаете в небесах, а приходит кто-то, прочно стоящий на земле, и уводит у вас женщину, а вы охаете да ахаете, стихи пишете, миры рушите... То же мне - Гомер, Мильтон, Гитлер и Аристарх!
Он улыбнулся, а я резюмировал:
- Ангелу больше не наливать!
Мы выпили еще по бокалу и продолжили осмотр дома.
- Кстати, Гитлер совсем не при чем, у него как раз была прекрасная возможность отправить мир в тартар, - задумчиво сказал Аристарх, когда мы вышли на громадную как улица террасу.
- Ну, не скажи, - не согласился я, - мы тогда ему здорово бока намяли.
Оленька облокотилась о перила и взглянула вниз.
- Он имеет в виду атомную бомбу, так ведь?
- Ты, конечно, историк, ангел, пусть и будущий, но атомная бомба не при чем. В Нормандии у Гитлера было припасено несколько тысяч тонн "табуна". Достаточно, чтобы "продезинфицировать" территорию от Одера до Волги.
- Ты забыл, что у нас и американцев было чем ответить ему, - возразила Оленька.
- Ладно, согласен, он боялся ответного удара, - сказал Аристарх, - в 43-м, в 44-м, ну а в 45-м? Когда самой последней крысе в Нюрнберге было ясно, что все кончено? Убивая себя, жену и даже собаку, почему он не захватил с собой и всех нас? Достаточно было одного бомбардировщика, чтобы превратить, скажем, Лондон в живописное кладбище.
- Мне кажется, у мира, у человечества есть какой-то ангел-хранитель, - сказала Оленька ночью. - Посмотри: только в двадцатом веке у цивилизации было столько возможностей поставить последнюю точку в своей истории. Первая мировая, когда немцы применили "зорин", Гитлер, кубинский кризис, Тримайл Айленд, Чернобыль? Мы должны уже давно сидеть на облачке рядом с твоим Великим Программистом, на радиоактивном облачке и петь хвалу Творению. Но этого до сих пор почему-то не случилось
- По-моему то, что происходит и есть Апокалипсис, и никакой хранитель нас не сохранит.
- А что происходит?
Века похожи на снег. Улетают, тают. Вода превращается в воду. Падает на землю, падает в реки. И река Стикс сливаеся с рекой Летой, и поток впадает в море Инферно, и море Инферно сливается с океаном Эйнсоф, а тот в свою очередь, достигнув края нашей плоской земли, низвергается вниз, в туда, чему нет и не может быть названия.
Маленькие, нелепые, бессмысленные, ненужные амебы, ползающие по своему дорогому шарику. И звери, бродящие по хрустальной сфере, внутри которой этот шарик неподвижно вращается.
Голодные, алчные звери со светящимися глазами. Все ждут, кому из них в этот раз амебы вознесут молитву. Безумное, вечно коллапсирующее Сознание, или зловонное дыхание Демиурга. К чему все это, если в нем нет того самого главного, что должно быть?
Аристарх вынес приговор.
Аристарх решился.
Аристарх сделал.
Точнее, попытался сделать...
Он ворвался туда, где не было ничего, кроме Творца и Замысла, как беззвучный крик отчаяния. Ему казалось, что сил хватит, а то, чего недостанет, заменит боль. Заменит Ненависть, в которую превратило его разум отчаяние.
Это то же самое, что бритва и вены, жаждущие губы и кислота. Глаза и зовущая пустота тридцати шести метров высоты.
И он увидел испуг в глазах Творца. Или это был не испуг? Может быть Аристарху просто хотелось, чтобы Он испугался. Отчаяние, сжигающее мир, рвалось наружу. Гнев окрыляет не меньше, чем любовь.
И у него были крылья. Антрацитовые крылья безвыходности. Он был громадным. Он занимал собой все, чего еще не было. Он был Калигулой, Боджиа, Молье, Гитлером, Мазохом... Он был Атлантидой, Авалоном, Гомморой и Нагасаки. Он смеялся смехом Аристарха и плакал слезами Иуды. Он любил любовью Клеопатры и ненавидел ненавистью Заратустры. Он был всем, что Он создал. Он был гипертрофированным эдиповым комплексом для самого себя.
...но что-то, что сильнее его, ударило по крыльям. И две черные, как несуществующая ночь, плоскости упали в бездну. Яркое, как понимание, нечто, вонзилось в позвоночник . Волна ненависти закрыла стоящего вдалеке Творца, но сил уже не было. Нечто более могущественное нежели он, противопоставило себя Аристарху.
Что же может быть сильнее боли?
Битва Аристарха была проиграна за миллиарды лет до того, как она началась.
Он пытался.
Он не смог.
Есть то, что стоит над ним и делает его Им.
В библиотеке Плоор Скона висел портрет.
- Это она? - спросила Оленька.
- Да, это Ириша, - ответил Аристарх смутившись. - Это другая Иришка - моя жена.
Я взглянул на портрет. Очень красивая девушка с черными персидскими глазами, лицом строгим и в то же время чувственным.
Ее тоже звали Ириша. И она тоже училась музыке. Как-будто у Него уже иссякло воображение.
Они познакомились на концерте в музучилище. После концерта шли по Проспекту и разговаривали. На ней была белая футболка и синяя короткая юбка. Стройные спортивные ноги были обуты в белые кроссовки. Легкая куртка - ноябрь был в этом году теплым.
Ему понравился ее мягкий ласковый взгляд и веселый смех. Ему понравилось...
"Странно, - думал Аристарх, - Ириша, другая Ириша. Совсем не похожая на ту. И в то же время похожая". Эта схожесть как бы извиняла его неожиданное увлечение.
Он провел ее до дома и они расстались, не договариваясь о следующей встрече и не думая об этом. Через день он встретил ее тут же на Проспекте.
Проспект - не единственная улица в нашем городе, более того, других проспектов у нас наверное с сотню. Но этот - особенный. Он - Modus Vendi или Пуп Мира, вокруг которого вертится Вселенная. Многие обитатели нашего города может ни разу в жизни не ступали на Проспект, но и они, сами того не зная, вертятся вокруг этой асфальтовой оси вместе со всем Мирозданием. Их жизни оставляют маленькие или большие трещинки на асфальте. Их слезы маячат то тут, то там глупыми лужами. Их надежды втаптываются прохожими в вечную грязь, но их жизни, слезы и надежды - это то, на чем держится Проспект.
Есть особый вид людей, который большую часть своей жизни проводит на Проспекте. Это способ жизни, а более - способ самоутверждения. Они отдыхают, встречаются с друзьями, но на самом деле они выходят на Проспект лишь для того, чтобы показать и ощутить, что они имеют отношение к вращению Бытия. Паразиты вращения Вселенной. "Зайцы" в поезде Происходящего.
Уставший, падающий с ног от бессонницы Хирам выволакивает себя на Проспект, чтобы хлебнуть чашку кипяченой воды, смутно пахнущей кофе. Он тратит свой заветный рубль, на который лучше бы купить буханку хлеба, лишь для того, чтобы ощутить это безумное вращение мира, услышать шум инфернального прибоя и настроить свой внутренний камертон в тон мелодичного скрипа Оси. Он жадно ловит краски, окружающие его. Еще четверть часа, и он унесет всю эту палитру к себе в сырую мастерскую.
Рядом за столиком молодая пара. Они жадно с надеждой смотрят по сторонам, ловя взгляды прохожих и надеясь встретить кого-нибудь из знакомых. Его мама купила ей шубу. Она молода, красива, и вот теперь в шубе. Нет, что вы, они просто пришли выпить кофе, может немножко коньяка. А что тут такого? Почему мама не может купить ей шубу? Эй, да кто-нибудь, посмотрите!
Хирам уходит, переполненный новыми спектрами, новой музыкой, новым дыханием. Может никакой он не художник, может просто свихнувшийся от скуки обыкновенный обыватель. Но он сегодня закроется в мастерской и будет несколько суток подряд рисовать "Весну на островах".
Тогда на Проспекте не было кафе. Была одна пельменная, где можно было за рубль съесть порцию общесоюзных пельменей и выпить бутылочку общесоюзного "жигулевского". Ириша пригласила Аристарха к себе. Она снимала комнату рядом с Проспектом, возле "Дома Природы". Девушка была чудесным собеседником, точнее она могла так слушать, как никто другой. Широко открытые глаза Шахеризады, чуть тронутые умной улыбкой губы, тонкие, как у моделей Мадельяни кисти. Ириша была очень изящна и женственна. Добавьте к этому пластику танцовщицы и обаяние девятнадцати прожитых лет.
Я смотрел на портрет и немного завидовал Аристарху. Ириша была одновременно и сказочным существом из экзотических восточных фантазий, и реальной, вполне современной девушкой.
Аристарх с удивлением узнал, что Ириша любит авангардную классику: Пуленка, Бартока. Знает наизусть Поля Эпюара и Бодлера. Такой круг увлечений лишний раз доказывал Аристарху, что девушка также, как и он сам, была не от мира сего.
Ему очень хотелось так думать.
Почему-то считается, что человек, читающий наизусть сонеты Шекспира, не способен на плохие поступки. Как-будто тот, кто может рассмотреть Вольтера на одноименной картине Дали, не способен на подлость. Игрушки существуют в отдельном своем игрушечном мире и не имеют никакого отношения к реальности.
Мои часы спешат на десять минут. Как их не выставляй, они забегают на десять минут вперед и затем уж продолжают ровно отмечать время, но на десять минут впереди всех. Что-то там в электронных их мозгах решило, что десятка минут хватит.
За десять минут, пока мы с Оленькой шли от Плоор Скона до станции, мы успели три раза поссориться и помириться. Это были единственные размолвки за все то недолгое время, пока мы были вместе.
Не хочу вспоминать их. Я сам был виноват. Знаете, порой так дико, до боли,хочется рыбы по четвергам.
Что на меня нашло? Может быть сказочный уют дома в Плоор Сконе, а может быть черные бездонные глаза Ириши. А может быть я также, как Аристарх тогда, когда встретил ее, внутренне запаниковал: испугался, что вот мелькнут белоснежные крылья ангела и я снова останусь один. Хотя я знал наверняка - Оленька будет со мной столько, сколько я сам захочу. Но как порой хочется испортить хорошее лучшим.
На обратном пути мы зашли к Андрюхе. У него было на удивление чисто, посреди комнаты, ближе к свету стоял мольберт, на нем закрытый тряпкой холст.
- Ты совсем рехнулся - рисуешь? - Оленька потрепала Андрюху за черную непричесанную гриву.
- Ага, - подтвердил тот, - все рисуют - дурной пример заразительный.
- А - зря, - сказал я.
- Чего зря? - удивился Андрюха, - все творят, я что, лучше других? Творцов, как собак не резанных. Выйди на Проспект, плюнь - и попадешь в творца.
- И от творца получишь по торцу, - улыбнулась Оленька.
- Какая ты грубая все-таки, ангел, - кстати, тут типы приходили к тебе.
- Какие типы?
- Не к тебе, ангел. Вика приводила каких-то мужиков из издательства. Что-то там насчет твоей книги - точно не помню.
- Когда они были?
- Сегодня с утра. Телефон оставили, только я его, кажись, выкинул, когда уборку делал.
Оленька махнула рукой.
- Ничего, я кажется знаю, кто это.
- Меня терзают смутные сомнения, - сказал я, обнимая Оленьку за талию, - всех-то ты знаешь.
- А вас, придурков, раз-два - и обчелся.
- Ну не скажи!- не согласился Андрюха.
- Скажу-скажу, - Оленька выскользнула из моих объятий и обняла сидящего Андрюху за плечи. - А ты вообще - уникум. Такого больше нет. Если бы за это давали "оскара" - ты бы получил их целый вагон.
- Не тронь меня, а то - Виолетте пожалуюсь.
- А у меня, - я почесал бороду, - всякие мавританские мысли в голову лезут.
- Вот-вот, - подтвердил Андрюха, - твой научно-фантастический мавр придушит тебя ночью.
- Не придушит. Чтобы придушить - нужно сначала полюбить.
- Что - не любит? - спросил Андрюха.
На пороге мастерской как тень отца Гамлета появился маэстро Бычков.
- Здравствуйте, Андрей, не одолжите мне немного кобальта.
- Пожалуйте...
Маэстро взял тюбик и, развернувшись как линкор, покинул мастерскую.
- Что это было? - спросил я.
- Ну как же - женщина в мастерской, - пояснил Андрюха, - и не в его мастерской. Виолетты-то он как огня боится...
Когда-то маэстро предложил Виолетте посмотреть свои картины - та согласилась. Что там было между ними - одному Богу известно, но после этого блиц-вернисажа маэстро Бычков старался соблюдать максимальную дистанцию между своей плотью и возлюбленной Андрюхи.
- Показать конечно - не покажешь, - я кивнул в сторону мольберта.
- Отчего же, покажу.
Андрюха снял с холста тряпку. Холст был девственно чистым.
- Могу поднести к свету - чтобы лучше было видно.
- И название уже есть? - съязвил я.
- Какое к черту название, если никак не возьмусь писать: то одни, то другие - не мастерская - а проходной двор! - Андрюха снова накрыл холст. - Ладно - валите и вы, а то Бычков у меня всю краску вынесет.
У Ириши были прохладные нежные губы, пахнущие тропическими жаркими цветами. Ее холодные руки скользили по его телу, ища укрытия и спасения. Она была горячей ночью Константинополя. Черные волосы рисовали на белой подушке муаровые узоры.
В тысяче и одной ночи ее глаз отражались его жизнь, как в зеркале. Она была белым нетронутым лотосом, растущим в зеленом озере возле разрушенного храма. И они плыли по этому озеру, крепко-крепко держась друг за друга. Они были близки, так, как никто и никогда. Они были близки так, как каждая пара, плывущая по этой воде. Не нужно ничего было делать со временем, и мои часы бегали туда и обратно, а двое были вдвоем вне всякого времени. Он вдруг понял, что делает золото золотом, что делает алмаз алмазом, что делает прах человеком. Понял и тут же забыл.
Времени не было. Не было и нет. Сколько бы не было боли, обид, Хиросим и Чернобылей, эта ночь останется. Ее не изменит ни память, ни ложь, ни грубые слова. Не в эйнсофе, не в небытии, но в нашей странной реальности, где-то там, недалеко, где-то за поворотом Проспекта есть эта ночь. Ночь, когда он нарек ее Жизнью, а она его Первым.
Утром они, обнявшись, лежали в постели и смотрели по телевизору праздничный парад. Как-будто вся страна решила отметить праздник этой чудной ночи, ну и, заодно, свои трудовые свершения.
Он предложил ей быть вместе - она согласилась. Так просто, как разрушить мир.
Сидя в бесконечности зимней ночи, я радуюсь за всех, кто любит. За всех, кто вместе. Завидую, поэтому и радуюсь. Слава Богу, в этом поезде никого, кроме меня не было. Плывите по вечной реке, держитесь друг друга, привет вам из мира вечной зимы, слышишь, любимая?
И, черт меня возьми, если мне это не начинает нравиться!
Они были вместе чуть больше десяти лет. И не было такого дня, когда бы он не любил ее. Она была всегда другой, но всегда оставалась собой. Идеальная женщина? А не любовь ли может сделать женщину идеальной? И сколько еще поколений будут открывать для себя эту банальную истину?
Оленька готовила на кухне, я крутился рядом.
- Ну скажи, - допытывалась Оленька, - неужели ты хочешь видеть меня всю жизнь вот такой замотанной, кухонной, одичавшей от стирки и глажки?
- Нет, - ответил я, пытаясь утянуть со сковороды ломтик жаренной рыбы. - Не только. Я тебя хочу видеть разной: и на кухне, и в ванной, и в постели...
- Вот-вот: кухня-ванна-постель... Да не тронь ты, она горячая!
- Горячая, зараза, - я подул на пальцы. - А что тут такого? Где еще быть ангелу, как не в постели?
- Извращенец.
- Нужно заметить: очень голодный извращенец.
- Может, сходить купить вина? - Я отрицательно махнул головой.
Едва мы сели ужинать, зазвонил телефон.
Проклиная Эдиссона, Белла и ни в чем не повинного Попова, я пошел в комнату.
Звонили из издательства. Они, видите ли, ознакомились с рукописью и проявили к произведению определенный интерес. Меня так и подмывало спросить, с какой рукописью, но я уже догадывался, с какой. Мы договорились о встрече завтра.
Словно грозовая туча, я вплыл на кухню.
- Я распечатала его и отдала Вике. У нее любовник завлит в издательстве.
Кукольные глаза, ресницы как-будто ненастоящие, пухлые детские губы полуоткрыты. Белые волосы нимбом вокруг круглого личика.
- Это же они звонили?.. Или?..
Я молчал, гнев как-то сам собой рассосался.
- Ну что ты молчишь, как колода?.. И еще улыбается!
Я обнял Оленьку за плечи.
- Ангел мой, пообещай больше так не делать.
- Чего не делать?
- Сама знаешь.
- Не трогать больше рукописи? - она прижалась ко мне и лукаво посмотрела снизу вверх.
- И это тоже.
- Ты же сказал, что не будешь больше писать.
- Буду или не буду, - не делай за меня того, что я должен сделать сам, ладно?
- Ладно, давай есть.
Жареная рыба была выше всяких похвал. Без балды!
- А как ты нашла окончание романа? - спросил я Оленьку. - Оно же было отдельным файлом.
- Покопалась - и нашла. Разорвать рукопись - это детство. То же мне Гоголь. А на файл рука не поднялась?
Пойдет снег, миллениум ударит в колокола, и мы расстанемся с Оленькой. Роман вернут на доработку, и я закину его подальше, но на всю жизнь я останусь благодарным этому маленькому ангелу за то, что своим детским поступком она пристыдила меня. Даже не пристыдила, а встряхнула. Сколько больших и маленьких вещей требуют нашей благодарности, а мы отвечаем злом.
Прости, Ангел.
Глава девятая
"А был бы смысл в любви, если бы она была вечной?"
"Мироустройство" - одна из многих книг, не дошедших до наших времен. Триплин, автор этого труда, писал, что ключом ко всему Мирозданию является человек. Так, как небо отражается в маленькой капле воды, так и Бытие отражено в человеке.
И не просто - отражено. Связано множеством реальных строгих законов. Рычаги, приводящие Мир в движение, находятся внутри человека. Путь ночных звезд начертан в человеческом сердце. Человек - это спящий Бог. Точнее, это Бог, который не знает, что он Бог.
Аристарху казалось, что он нашел то, что искал. Я могу сколь угодно потешаться насчет рыбы по четвергам и прочих семейных ценностей, но если двоих связывает то вечное озеро, то и никакая рыба тут ни при чем.
Для Аристарха неожиданно все обрело смысл и стало на свои места. Ему вдруг стали ясны многие вещи, которые, казалось, не имели разгадки. Но прежде всего он понял, зачем он есть. В том самом вселенском реестре вдруг оказалось место и для него.
Благодаря Ирише...
Совершенно неожиданно Аристарх увидел, что она - это Вселенная. Бесконечная, незнакомая и прекрасная. По сути, Ириша сама приняла его в свой мир, и Аристарх был бесконечно благодарен ей за это. Впервые за свою жизнь он ощущал себя обычным, нормальным человеком и это было счастьем.
Ириша обладала интуитивным тонким вкусом. Она, сама того не замечая, преображала среду вокруг себя с помощью каких-то милых безделушек или запахов, то - полевых цветов, то салфетки пряно пахнущей амброй. Ее улыбка освящала мир, а звонкий смех расширял Космос.
Они сняли квартиру невдалеке от рынка и жили там, всецело поглощенные друг другом. Аристарх устроился работать а ЖЭК. Он всю жизнь небрежно относился ко всяким человеческим условностям вроде социального статуса. Он работал, потому что надо было работать. Потому что все работали. А кем работать: слесарем или приором - для него уже не имело значения.
Он хотел сразу же посвятить Иришу в то, что является не совсем нормальным, с человеческой точки зрения, существом, но так и не смог решиться. Ириша была романтичной натурой, но вполне земной женщиной. Она бы все поняла, но момент был упущен. Да и, признаться, Аристарха это мало волновало в те первые дни, недели и месяцы.
Вино жизни опьяняло его.
Весна расцвела сиренью и свежей листвой. Ириша как-то пришла к нему на работу и Аристарх, отпросившись у начальника, ушел с ней.
Природа еще раз совершила круг между Смертью и Рождением, меж конечными сефирами Дерева. Она, как человеческая любовь, возрождалась, чтобы зимой умереть снова. Как человеческое существо, приходящее из праха для того, чтобы снова вернуться в небытие. А был бы смысл в любви, если бы она была вечной?
Любил ли я тебя также, если бы мы были вместе всю жизнь, любимая?
О таких вещах не задумываешься, когда любимая рядом. А - зря. На холодной, продуваемой зимними ветрами станции, откуда невозможно взять обратный билет, размышлять об этом будет поздно.
Триплин, чернокнижник, самый большой враг Господа - по его же словам, отшельник, закончил "Мироустройство" словами, которые до сих пор повергают в недоумение всех толкователей: "Боже, как я любил ее!"
Аристарх видел, как монаха приволокли на большую площадь и как сам сэр Дункан Мак Кафферти зажег сухие дрова в костре, и как Триплин поднял голову кверху, когда пламя лизнуло его.
"Враг Бога". Никто так не верит в Господа, как может верить еретик. Никто не дорожит так любовью, как тот, кто отказался от нее. Тот кто во имя любви - отказался от нее.
Снежная пыль, принесенная с гор, превращалась в пар, едва ее касались горячие лепестки костра.
И была весна, та, что приходит один раз: безразлично, что сейчас на дворе: студеный шотландский октябрь, или согретый присутствием Оленьки ноябрь, или мой вечный декабрь. Но была весна. Всегда была весна...
Масса бытовых мелочей были их общими тайнами и еще крепче соединяли их друг с другом. Та другая Ириша растворилась в этой другой. Растворилась или... превратилась? Трансформировалась? Наверное, Аристарх всю жизнь любил только одну женщину. На самом деле, она не существовала никогда, но обе Ириши являлись отражением той несуществующей. Отражением, вариацией, версией - как хотите, если хотите...
Они побродили по магазинам - для них это было своего рода таинством, объединяющим обрядом, который лишний раз подчеркивал, что они вместе.
С полными сумками шли домой и остальной мир как-будто отступил на шаг от них, оставив Аристарху и Ирише их космос плюс еще один шаг.
То, что говорит Платон о любви, как это ни странно, подтверждает Писание. Боги разделили человека на две половины - мужскую и женскую. Эти половины ищут друг друга и, найдя, соединяются создавая того, кто равен богам. Библия правда без этого высокого пафоса также говорит о муже и жене как об "одной плоти". Одном теле. Ведь Ева сделана из плоти Адама. Но и Платон, и Библия молчат о том, что Ева была не первой женщиной первочеловека. Господь на шестой день создал мужчину и женщину. Писание все-таки несколько "проговаривается" об этом факте. Создал из "праха земного". Легенда говорит о том, что первая жена Адама была своенравным и независимым существом, поэтому Саваоф, с согласия Адама отправили строптивое существо подалее из Эдема. Имя ее - Лилит. Эта женщина не пробовала плода Дерева познания - она так и осталась чистой, первозданной. Она связана с Адамом, с мужчиной более высокой связью, чем плотское родство. Может быть это очень красивое оправдание, придуманное мужчинами для будущих измен? Тем не менее этому оправданию более десяти тысяч лет.
Согласно Триплину, в основе человека также, как и в основе Мироздания, лежат десять первичных сефир: Кетер, Бина, Гебура, Ход, Нецах, Теферет, Иесод, Иемед, Малкуд.
Лилит, не познав Добра и Зла, так и не стала человеком.
Весенняя ночь будит миражи. Ириша, утомленная днем и любовью, крепко спала, прикрыв свои сказочные глаза черными бархатными ресницами, а Аристарх шел по ночному городу. Он очень изменился за годы, которые они были вместе. Он стал более родным, более знакомым. Каждое место, каждый дом, улица, маленький сквер, ивы в парке - все было частью их жизни. Все было построено, создано, выращено специально для них двоих.
Эти ночные прогулки вошли у Аристарха в привычку. Пряча от мира свои способности, он стал любить ночную жизнь. Только сейчас он все реже и реже бродил по иным временам и иным пространствам. Он понял, что все то, что он может найти там - существует и здесь. Город, созданный для людей и, в то же время, так мало приспособленный для жизни - это та же Вселенная. Также, как любая клетка несет информацию обо всем организме, так и любой атом, молекула, структура, система отражает в себе весь мир. Может поэтому мудрец Сидхарха Гоатама оставил бесплодные поиски истины на земле и углубился в созерцание своего собственного мира. Дао - оказалось обманом, ведь Путь - это всего на всего - путь. Его не устроило объяснение, что смысл жизни - это сама жизнь.
Постичь, что смысл в самом процессе постижения - это ли не самое большое разочарование?
А может все гораздо проще? Может Аристарха поднимала среди ночи едва слышимая грустная песня Лилит? Не человека, не демона, не ангела. Тоскующего самой себе непонятной тоской. Зовущей или Создателя, или Змея. Лилит, существа, которое пришло из праха и никогда не вернется обратно. Существа без вины наказанного Создателем Бесконечной пыткой вечного бытия.
Может первородная вина Адама заставляет тебя просыпаться среди ночи и до боли в сердце пытаться вспомнить то, что безвазвратно потеряно. Ту, что безвозвратно потеряна.
- А где ангел? - спросил Андрюха.
- В институте, - ответил я, - у ангела - сессия.
На мольберте стояло все также девственно чистое полотно. Андрюха и Хирам сидели на покрытом большим куском холста диване.
- Как ваша латынь? - спросил я.
- Ангел дал неплохую идею, - ответил Андрюха, - перейти на китайский.
- Ну и?..
Хирам показал толстую книгу, которую держал на коленях - самоучитель китайского.
- Ну... и?..
- Ну и, - ответил Андрюха, - "ну и" - это тоже по-китайски. О, ты же не в курсе! Иди, что покажу...
Мы зашли в маленькую комнатушку, где стояли-сушились бревна, были сложены подрамники и прочая творческая дребедень.
- Смотри, - Андрюха показал на потолок. - Как тебе?
Почти во всю длину потолка зияла основательная трещина.
- Ого! - удивился я, - у вас на чердаке вечеринка была, да?
- Тут нет чердака, - ответил Андрюха, - а эта штуковина растет! На несколько сантиметров в день.
- Кранты дому Эшеров.
- Кранты.
- Она к Хираму в мастерскую идет?
- Ну, это вопрос философский - туда или оттуда. Во - сюжет, да?
- Как ваши налетчики-проверяющие? - спросил я, когда мы вернулись в мастерскую.
- Регулярно, - ответил Андрюха.
- Эй! Кто живой есть? - раздался из коридора женский голос.
- Никого нет - все спят, - крикнул в ответ Андрюха.
- Вот вы где! - в мастерскую буквально влетела Вика. - Ты опять дверь открытой оставил! - набросилась она на Хирама. - Хочешь, чтобы последнее вынесли?
Вика взяла за руку покорно повиновавшегося художника и уволокла с собой. На лице Хирама блуждала счастливая улыбка. Такая же светилась на Андрюхиной морде, когда он провожал их взглядом.
- Ты чего? - спросил я его, но Андрюха лишь махнул рукой.
- Тут у маэстро идея-фикс проявилась, - сообщил он, садясь на диван, - устроить совместную выставку. Может, посмотрят, да отвяжутся от нас.
- Выставку?.. Совместную?..
- Ну да, у Бычкова полно работ, у Хирама уже штук пять новых, да и я, может, к тому времени, разрожусь...
- Идея-фикс - ты правильно заметил. - По сути это будет персональная выставка Бычкова.
- Какая разница? Главное, чтобы муниципальные боссы увидели, что мы чего-то тут делаем и... И продлили аренду.
- Андрюха, какие выставки? - искренне удивился я. - Ты на улице давно был? Я не говорю уже про публику, которая пойдет смотреть картины, разве что, если вы предложите бесплатное пиво бочками или еще какую шару. Но зал, где вы найдете выставочный зал, я имею в виду, бесплатный зал?
- Виолетта обещала помочь.
- Идея-фикс...
Вечером я рассказал Оленьке о выставке.
- Ты мне зубы не заговаривай, - Оленька сидела за столом, сдвинув в сторону клавиатуру и обложившись конспектами. - Что там в издательстве?
- Да - ничего, - неохотно ответил я. - Все как всегда... Печатать они хотят, платить - не очень.
Я вспомнил разговор в издательстве.
- Хорошая идея, - сказал завлит.
На нем был бордовый клубный пиджак и очки в золотой оправе. На столе лежала открытая пачка "Капитана Блека" и золотая зажигалка. Маленькое издательство - но все: от дорогой отделки стен до этой самой зажигалки говорило о фешенебельности или должно было говорить.
- Хорошая идея - это будут покупать...
Я ждал или "но...", или "только...". Двадцать к одному, что он скажет "только".
- ...Только надо бы кое-что доработать. Не могли бы вы...
Далее шел список предложений, который камня на камне не оставлял от моего замысла, превращая роман, наверное, в то, что сам завлит хотел когда-то написать. От "хорошей идеи" не оставалось даже намека.
- Это какая же такая "хорошая идея"? - спросила Оленька, поворачиваясь ко мне.
- Ты же читала...
- То, что человеческая цивилизация - всего лишь удобрение для более высшей?
- Так точно.
Оленька улыбнулась и отложила ручку.
- А у автора просто жена ушла - оттуда и такие черные идеи!
- Ну, во-первых, это я начал писать еще год-полтора назад...
- А во-вторых?..
- "Во-вторых", "во-вторых" - грызи свой гранит, может зубы сломаешь, кусучая ты уж больно...
Оленька еще сидела за конспектами, когда я уснул. Мне приснилась какая-то белиберда с пиром, на котором заправляла Маска Красной Смерти. Часы били полночь и кто-то истошно орал. "Маски долой!" Удушливо пахло джином, можжевельником и еще какой-то химией.
Я проснулся в холодном поту: свет горел, Оленька спала, сидя за столом, положив голову на конспекты. Я поднял ее легкую, как пушинку, и отнес на диван. Девушка открыла глаза, протянула руки, обняв и притянув меня к себе.
- Не балуйся - двоечница! - сказал я строго-шутливо.
- Ложись...
- Что-то настроение мне твое не нравится, ангел.
- Ложись, я буду себя хорошо вести.
- Двусмысленно звучит. И многообещающе.
- Да ну тебя! - Оленька отвернулась. - На уме у тебя все одно и тоже.
- И что же? - спросил я, гладя ее волосы.
- То - секс.
- Нехорошо детям говорить такие слова.
Я улегся рядом, Оленька повернулась ко мне, положив голову мне на руку.
- Скажи, ты жене изменял?
- Что за чокнутые вопросики? - возмутился я.
- Изменял или нет?
Можно было отшутиться, промолчать, но я сказал правду.
- Изменял, тебе от этого легче?
- Часто?
- Иголки под ногти будем загонять? Ну - часто. Каждый день, по три раза в день, после еды, до...
- А почему? Зачем, - Оленька провела пальцами по моей щеке, - она же у тебя такое чудо?
- Кобель потому что.
- Нет, я серьезно...
- И я не шучу. Слушай, ангелочек мой, давай сменим пластинку.
- Жалеешь наверное теперь?
- Спи ты, чудовище садистическое, - возмутился я почти не шутя. - Хуже, если бы я жалел сейчас, что не изменял ей, а она все равно ушла.
- Но - почему ты это делал?
- Ну все - ты меня достала! Сейчас удушу, укушу и ущекочу.
Был чудный августовский день - день рождения Ириши. Аристарх разбудил ее поцелуем так, как делал это все эти восемь лет их жизни.
- Доброе утро, любимая. С днем рождения.
Она улыбнулась и потянулась - стройное, сильное тело газели. Черные, колдовские глаза - в них веселые искорки. Она прекрасна первобытной чистой красотой молодой, счастливой, умной, желанной самки. Он целует ее глаза, нежные губы, худенькую шею, милую ключичную впадину.
- Мы сегодня никуда не пойдем, хорошо? - шепчет она.
- Неплохая программа. Будем валяться в постели, пить вино и любить друг друга.
- И не обязательно в такой последовательности.
Еще вчера они купили три бутылки вина: сладкого, полусухого и кислого до ломоты в скулах.
- И музыка, - не вставая с кровати, Аристарх дотянулся до магнитофона и включил его.
Ириша была чудесной любовницей, подругой, женой. В любой жизненной ситуации она находила нужные слова, нужную линию поведения. Она столько лет была рядом, каждый день был как первый день и каждая ночь была как первая.
Вроде бы идеальные отношения? Вроде бы...
В любых, даже самых плохих отношениях можно выделить какую-то часть, которая будет выглядеть идеальной. Что, в принципе, и делает "тусклое стекло" нашей памяти. Считала ли Ириша их отношения такими уж безоблачными?
После окончания музыкального училища она преподавала в школе. Аристарх почти ежедневно встречал ее после работы, и они медленно шли по улицам, растягивая удовольствие от близости друг друга. Ириша была тихим, покорным существом. Она редко говорила и очень любила слушать Аристарха. Ее звонкий смех вспугивал голубей и кошек на целый квартал вокруг.
Они пили вино, растворяясь в кисло-сладком вкусе любви и кисло-сладкой музыке. Солнце стыдливо заглядывало в их окна, птицы на улице пробовали петь в такт музыке. Мир пытался как-то подстроиться под ритм их любви. Но их Вселенная не пересекалась с нашей.
Смешные ласковые слова, которые так похожи на стихи. Дыхание, переходящее в стон, а стон в песню. Восторг, катящийся как капля ртути.
Карминовые стены с потекам краплака. Ярко-желтый летний воздух, в котором плывут нежные, как звон хрустальных шариков, звуки. Ласковые руки цвета оливкового масла, вкус медвежей крови между языком и небом, и ощущение вечности происходящего. Ощущение того, что это никогда не кончится. Ощущение бьющегося горячего сердца между шеей и ключицей. И снова хрустальный, замороженный звук.
Ветер колышит золотую парчу занавесей. Плиты пола громадной спальни темно-зеленого, почти черного мрамора. Стены шлифованного базальта. Это вполне может быть сном, но они уже в той части реальности, где между сном и явью нет разницы. Где время проходит мимо, не трогая и не обижая никого. Где рядом, только руку протяни, их первая ночь. И их последняя ночь.
Слезы подмешивались к сладкому и стынут на ветке персика. Так любил Еву Адам. Так любил свою волосатую приятельницу уставший питекантроп. И будет так до седьмой печати.
На следующий день они проснулись и не узнали комнату. Как-будто вихрь бушевал тут вчера. Они взглянули друг на друга - обнаженные, в красных липких винных пятнах - и рассмеялись. Посуда весело откликнулась на звонкий Иришин смех.
- Вселенная пуста, - рассказывал Аристарх, - наши надежды на то, что мы встретим себе подобных - всего лишь надежды.
В Космосе нет ни одного существа, близкого человеку. Может быть это и хорошо, ведь человеку почти невозможно понять такое же человеческое существо, как он сам, а что говорить о чужом разуме. Да и разума, в нашем понимании, во Вселенной нет.
То, что есть, вряд ли мы можем назвать разумом.
Мы одиноки. Нет никаких братьев и сестер по разуму. И вот поэтому нужно любить ближнего своего, ведь дальнего - не предвидится.
Оленька спала, а я тупо смотрел в потолок. Я любил тебя тогда и люблю тебя сейчас. Почему же и тогда, и сейчас рядом со мной другая? Хорошо как: перевести простой вопрос в философскую плоскость, и он тут же теряет смысл. Но остается острое, как бритва - "почему".
Почему, к примеру, такое радужное счастье Аристарха оборвалось? Или почему ты ушла? Или - почему это происходит? Да, Господи, меня вовсе не интересует, почему люди сходятся-расходятся. Меня волнует, почему, расставшись, мы продолжаем любить? Что там клинит в Дереве Сефирот и мы зависаем между Любовью и Ненавистью?
Я часто задумываюсь: обладай я силой Аристарха, смог бы я изменить, переделать мир так, чтобы в нем не осталось места для глупых вопросов. И, знаете, не придумываю ничего лучше, чем заорать во все горло: "Счастье - для всех! И пусть никто не уйдет обиженным!"
Близился и мой день рождения. Самый глупый праздник, на котором нужно публично признаться, что ты постарел еще на год. Можно, конечно, плюнуть на все это, но почему-то казалось, что если как-то не отметить эту дату, не отдать дань прожитому времени, оно пройдет зря. Японцы говорят, уважай время, и оно будет уважать тебя. Наверное, еще одно суеверие...
Я договорился с Андрюхой о том, что устроим вечеринку в его мастерской.
- Вам бы только повод выпить, - ворчала недовольно Оленька.
- Ангел мой, это очень грустный повод! Дяде - сорок лет.
- Ой-ой - какой старенький!
- Это в 60 лет я буду считать, что сейчас я молодой. И нечего издеваться - дядя может обидеться.
- Это у тебя возрастное, 40 лет - это переходный возраст.
- Переходный - куда? - подозрительно спросил я.
- Да ну тебя.
Ты помнишь, что подарила мне последний раз?
Какая дурная вещь - память. Как-будто рюкзак, набитый песком, который ты всю жизнь вынужден таскать за собой.
Виолетта сдержала обещание. Она договорилась в самом, наверное, престижном зале в городе. Выставка была намечена через месяц, в конце года.
- Нужно, наверное, хоть какую-нибудь рекламу сделать, - предположил я.
- Мы дали объявления в газеты, - ответила Виолетта.
- Газеты теперь читают только пенсионеры, - возразил я.
Хирам, присутствующий при этом разговоре, заметил.
- Я понял, что выставки устраивают не для того, чтобы люди посмотрели на картины, а для того, чтобы художники посмотрели на тех, оставшихся в живых, ненормальных, которым еще интересно искусство.
- Ты слишком долго общался с Андрюхой, - Виолетта засмеялась и похлопала Хирама по плечу, - если делаешь такие выводы.
Для Хирама,если честно, не важен был зритель. Если теория Оленьки верна - он был настоящим художником.
Невидимая и очень спорная грань отличает ремесленника от творца. И, тем не менее, инстинкт прекрасного сразу говорит нам - это искусство. В работах Хирама не было ничего, что можно назвать ремеслом. Но казалось - это типичная классика. Ближе к голландским мастерам натюрморта. Его картины были - изысканы.
- Как ты умудряешься превратить обычную половую краску в это великолепие? - спросил я его однажды.
- Все зависит от общего тона и от тех красок, которые рядом. Это как в музыке, например, тихое пение скрипки - это основной тон. Если оркестр при этом звучит фоном и тихо-тихо, то скрипка станет солирующей, выделяющейся. А зазвучит рядом виолончель - голос скрипки станет нежнее. Флейта - скрипка будет немного хрипловатой, вульгарной.
Вот эта обычная коричневая краска здесь у меня будет смотреться как красная: общий холодный тон делает ее теплой. Этот голубой рефлекс рядом и это зеленое пятно усилят контраст.
- Все просто, как Вселенная.
- На самом деле ничего сложного нет, просто художник должен видеть, как музыкант- слышать.
- Такое впечатление, что искусство, неважно, живопись или музыка, подчиняется одним и тем же законам.
- Математическим законам.
- А литература?
- Если это искусство.
- Ого! Интересно, а чем я занимаюсь?
- А неужели в романах нет, к примеру, контраста? - удивился Хирам. - Есть места, которые звучат пианиссимо, а есть - наоборот. Есть крещендо, есть темп, есть ритм, есть композиция, перспектива.
- Да проходили, проходили все это, - примиряюще ответил я, замечая, что Хирам почему-то начал горячиться. - Тогда ответь мне: что же такое халтура?
- О, это проще простого: это что-то, написанное в пол силы.
- В пол силы? Значит если любой халтурщик напряжется, так сказать, то он уже и не халтурщик?
- Не каждый может напрячься... - Хирам вдруг как-то сник. - Когда-то Влад Бызин говорил, что он пишет кровью. Как-будто укладывает на бумагу частицу себя, реального, физического себя. Это очень трудно и больно...
Художник замолчал, глядя куда-то, куда мне не дано заглянуть.
Дома я снова достал ту рукопись, которую назвал писательским дерьмом. Оленька где-то задерживалась, на улице темнело. Я подошел к телефону, снял трубку, положив палец на рычаг.
Чтобы написать то "Одиночество", нужно действительно быть одному.
Мне очень хотелось позвонить тебе, но я знал, что тебя нет. Той, которой я хотел бы позвонить, нет. А с этой я не знал, о чем говорить.
Я сел за рукопись. А ведь нужно признаться себе, что писать вот так, как в этой рукописи, мне нравится. Странно, странно все складывается. Я хочу писать одно - а пишу другое. Я хочу быть с одной - но я - с другой. Соизмерить желание с возможностью? - и все будут счастливы? Довольствоваться тем, что есть?
А не цель ли нас делает не просто глиной?
Его или наша, но в любом случае - Его.
Оленька явилась поздно, хмурая, детские губки надуты.
- Зачет по физ-ре не хотят ставить, - пояснила она.
Мы съели остатки вчерашнего ужина и сегодняшнего завтрака.
- Я спать, - Оленька скрылась в ванной.
Я уселся за компьютер с твердым намерением хорошо поработать этой ночью. Но вдруг зазвонил телефон.
- Тьфу - чертова машина!
Мужской голос с явным импортным акцентом попросил Оленьку.
- Ангел, тебя на связь, - постучал я в дверь ванной.
Оленька вышла мокрая, злая, в моей рубашке вместо халата.
- Алло?.. Луис?..
Я взял сигареты и ушел на кухню. Глаза Оленьки светились радостью. Из кухни разговор был так же слышен, как и в комнате. Я подался в ванную, открыл воду и закурил, понимая, что веду себя глупо.
Через пять минут Оленька заглянула ко мне.
- Это Луис звонил, - пояснила она.
Ночь я смотрел в пустой монитор компьютера.
Глава десятая
"Человек остается человеком - живой он или мертвый."
- Я прожил нормальную человеческую жизнь, как и хотел, - говорил Аристарх, - и я прожил еще одну жизнь: странную, непонятную никому жизнь. А по сути ни той, ни другой жизни у меня не было.
Однажды Аристарх ждал Иришу на остановке, но так и не дождался. Встревоженный, он проверил весь путь от музыкальной школы до дома - ее нигде не было.
Аристарх решил еще немного подождать. Это "немного" вытекло в час, затем еще в один.
- Кто-то говорил: "Времени нет"?
Накрапывал дождь, и он спрятался в остановку. Еще два часа ничего не изменили, ждать на остановке было глупо, и Аристарх побрел домой. Не раздеваясь, он лег на кровать, но смог пролежать не больше десяти минут.
Дождь за окном превратился в снег, затем снова в дождь. Аристарх вышел на улицу - он решил подождать у дома. Время шло - он снял часы и спрятал их в карман. Но время все равно шло. Сейчас оно было.
Дым в мастерской Андрюхи лежал слоями. Я и не думал, что придет столько народа. Хирам с Викой о чем-то переговаривались в углу. Аристарх вел громкую беседу с двумя молодыми людьми, в которых я узнал его недавних кафешных собутыльников. Виолетта приехала с подругой, тонкой изящной блондинкой, в черном, облегающем брючном костюме и своим вечным спутником Женьком. Оленьки еще не было - у нее оказались какие-то проблемы с библиотекой.
Андрюха в честь праздника одел мятые брюки из черного велюра и заправил, наконец, в них свою вечнополосатую рубаху. Маэстро Бычков важно примостился чуть в стороне, рядом с ним сидело милое, кареглазое, пугливое существо - бывшая жена маэстро.
Празднество, как я понял, началось еще задолго до моего прихода. Андрюха, первым делом, показал мне жуткого вида официальную бумагу, в которой сообщалось, что... "арендный договор с вышеназванными художниками продлен не будет, в связи...", далее можно было сломать голову...
- Ну ты и поздравил меня...
- А тебе-то чего? - удивился Андрюха.
А, действительно, - чего мне?
- Да ради Бога, - Андрюха хлопнул меня по плечу, - до Нового Года что-то придумаем. Или эта хатка Эшеров сама завалится.
- Выставка, как я понимаю, накрылась?
- Почему? Нет, родной, шоу должно продолжаться!
Аристарх подошел ко мне и тронул за руку. В его глазах я увидел странную, непонятную, тоску.
- Нужно поговорить...
Мы вышли на улицу, веселье добралось уже и туда.
- Я хотел спросить, - Аристарх закурил. - Знаю, какие у ребят проблемы - могу ли я чем-то помочь?
Я улыбнулся.
- А почему ты у них не спросишь?
- Ну... Они не в курсе. Не совсем в курсе.
- Помочь? Как? Переделать мир так, чтобы в нем художников не выбрасывали на улицу? Или построить храм искусств?
Аристарх курил. Огонек сигареты чуть подрагивал в его руке. Прошло почти три месяца с того дня, когда они расстались с Иришей. Он не ждал, как Влад, и не искал путь забыться, как я. Он просто жил. Жил, как обычный человек. Так ему казалось.
- Ты сделаешь для Андрюхи новую мастерскую, но его и оттуда выбросят. Если бы он хотя бы делал гробы...
- Да. - не согласился Аристарх. - Тут либо гробы, либо... У всех выбор: либо гробы... либо...
- А что - "либо"?..
- Ладно, пойдем. Либо - не либо...
В мастерской было шумно, как на вокзале.
- А я говорю, - горячился тип с фольклорными усами, размахивая полным стаканом. - У человечества столько путей развития - не счесть! А мы свернули с дороги и тупо идем не туда...
- А что, мы куда-то идем? - спросила появившаяся в дверях Виолетта. Андрюха водил ее "посмотреть на звезды".
Тип зло блеснул стеклами очков и осушил стакан одним махом.
Оленьки все не было, пить не хотелось - настроение было не то. Ко мне подсела подруга Виолетты, представилась, но я тут же забыл ее имя. Из маленькой сумочки достала мою книгу.
- Первый раз вижу живого писателя, можно автограф?
Я хлопнул по карманам, она протянула ручку.
- "Это первый и последний в моей жизни автограф", - написал я, дублируя вслух.
- Спасибо.
От нее пахло дорогими духами. Девушка смотрела на веселящуюся компанию с интересом ребенка, попавшего в зоопарк.
- Богема... - мечтательно произнесла она.
И по тону я понял, что "богема" для нее это что-то запретно-извращенно-привлекательное. "Богема" - ишь ты, никогда бы не подумал!
- На самом деле тут только один художник.
- Это вон тот эффектный мужчина? - с надеждой спросила она, указывая на Бычкова.
"Черт бы вас всех побрал! - выругался я про себя". Мне хотелось сделать какую-то гадость. Я жалел, что с Виолеттой нет того питекантропа-охранника, я бы сказал, что художник - это он. Женька можно было назвать как угодно, только не художником. Аристарх слышал наш разговор, но взгляд его блуждал где-то далеко. Я показал на Хирама.
- Он настоящий мастер.
- А остальные?
Мне захотелось заехать этой голубоглазой кукле в ухо. На помощь пришел уже изрядно захмелевший Андрюха.
- А где твой ангел?
- А черт его знает - должна была быть.
Ночь можно обмануть, не назвать ее ночью.
Аристарх стоял у дома - было холодно, но дождь закончился.
"Уже поздно. Это не ночь - это поздний вечер".
Он пробовал уснуть дома, но снова ничего не получилось. За десять лет их совместной жизни Ириша впервые не пришла домой. Аристарх снова оказался в студеном вакууме одиночества.
- Как-будто все движется по кругу...
Он не мог еще подумать об этих десяти годах, как о прошлом и найти, соответственно, утешения в воспоминаниях. Он не мог подумать о том, что Ириша ушла от него. Он знал, знал, что это не так.
"Поздний, очень поздний вечер. Половина второго вечера..."
Разве нужен какой-то особый повод, чтобы двоим расстаться? Разве недостаточно одного желания одного... Не двоих... На двоих?
Если ты так хочешь жить, то вполне возможно, жизнь ты получишь сполна. Три часа - вечера?.. Утра?.. Но только не ночи!
В прокуренную комнату мастерской вошла миловидная женщина в коричневом замшевом пальто. Она беспомощно оглядывала компанию, и вдруг ее лицо осветила радостная улыбка.
- Эдюша, - произнесла она низким голосом. - Ты тут? А я жду и жду тебя. Ты извини, там дверь открыта - я и вошла.
Хирам встал и, сутулясь, вышел вместе с женщиной из мастерской.
Она сидела на перевернутом табурете рядом с мольбертом. Это был совсем незнакомый человек, наверняка милый, очень обаятельный, но незнакомый.
- Девочки привет тебе передают... - сказала она, и Хирам понял, что эта фраза была заранее заготовленной.
- Как ты? - он никак не мог проглотить тугой комок, застрявший в горле.
- Может быть ты... - начала она, но он не дал ей закончить.
- Мы уже обсудили эту тему.
Ее нижняя губа дрогнула, женщина вынула из сумочки пачку сигарет, дрожащими пальцами достала одну. Хирам поднялся с дивана, забрал пачку и сигарету.
- Не нужно было приходить - мы же договорились...
Она встала.
- Я пойду...
Он открыл дверь мастерской.
- Иди... До встречи...
Андрюха набил морду Бычкову. Мы всей компанией ели успокоили его.
- А какого черта! - ругался распаленный Андрюха. - Какого черта он лезет!
Я не заметил этого эпизода. Маэстро, оказывается, под шумок пригласил Виолеттыну подругу к себе в мастерскую посмотреть картины.
- Ты чего? - успокаивал я Андрюху. - Да, ради Бога, пусть хоть на голове стоят, тебе то что?
Оленька так и не пришла. С тревожным чувством я покинул мастерскую.
- Вы уже домой? - Рядом появилась блондинка, невольная виновница драки.
- У меня машина - могу подвести.
Она включила музыку, и мы весело двинули в путь.
- Я заметила, что вы весь вечер ничего не пили, - сказала она. Я пожал плечами - весь ответ. - Я здесь рядом живу, можем заехать. Вы любите джин?
- Да, я люблю джин, а еще я люблю свою жену и восемнадцать своих детей.
- Вы же разведены?
- А что, я не могу любить после развода?
И я понял: просто этой девушке в диковинку был мой отказ. Ну как же: девочка с обложки "Космополитена", машина импортная до последней гайки, джин, ночь любви - а он бородатый, убогий и еще отказывается.
Наверное, она потом показывала бы мою книгу с автографом своим подружкам и доверительно сообщала, что переспала с этим... писателем - так - ничего особенного. Или - наоборот: он и в постели - фантаст.
- Останови - я приехал.
- Где?
- Да где угодно.
Оленька была дома.
- Извини, задержалась - мама заболела. Поздравляю тебя...
Она обняла меня и крепко поцеловала в губы. Что-то в этом поцелуе было не то.
- Что случилось, ангел?
- Я же сказала - мама заболела... Наверное, нужно было остаться с ней, но я же тебя не предупредила. Ты голодный? А то я дома поела...
"Дома..."
- Да нет...
- Тогда ложись, я сейчас...
Она пошла в ванную, а я уселся у телефона. Закурил... Где-то на другом конце провода ты... Рядом, только протяни руку.
- Как так все прошло? - спросила она, появившись из ванной.
- Прошло... Андрюха дал по лбу Бычкову.
- Давно пора... Народ был?
- Полно...
- Почему ты не ложишься?
От нее пахло свежестью, молоком и медом. Она, по обыкновению, устроилась на моем плече, положила маленькую руку мне на грудь.
"Уже рассвет", - подумал Аристарх вяло. "Четверг, рассвет, она не пришла, дождь".
Ежась от утреннего холода, он сделал кофе, закурил последнюю сигарету. Утром ей на работу. Нужно подождать ее там... Или - не нужно? В любом случае нужно выйти купить сигарет.
Дождь то ли начинался, то ли заканчивался. Город медленно просыпался, как-будто после тяжелого, нездорового сна. Аристарх шел по улице всем своим естеством ощущая, насколько он чужд этому миру. Капли рисовали темные, нелепые кружочки на асфальте. Зная, что будет и как будет, он шел.
Холодно... Космос сломал хрупкую плотину атмосферы и протягивал студеные щупальца к земле. Редкие машины, автобусы, троллейбусы были пусты. Люди покинули город, в котором не осталось тепла. Дождь превращался в снег, а снег в Вечность. Слезы тех, вечно ждущих, падали на мир, превращаясь на лету в белые кабалистические звезды снежинок. С шелестом, в котором сквозило самое древнее заклинание, снег летел над землей.
Железобетон домов трескался и рассыпался в пыль от холода. Из-за этой белой едкой пыли было трудно дышать. Как потолок в мастерской Андрюхи, мир рассекала черная, нелепая трещина Проспекта.
Аристарх стоял посреди и ждал.
Сна не было, а значит, не было и ночи. Время, которого никогда не было - остановилось. Ночной Судья в гневе распростер черные крылья над Вселенной. Только сознание держит атомы вместе. Мироздание скрепляет память. Боль человеческая связывает прошлое с будущим, а любовь... Что - "любовь"? Она просто - есть. Она константа, на которой держится Время. "Есть" - это - любовь. Гвоздик, на котором болтается белый, нетронутый холст Бытия.
Рихард Копп писал своему другу в Вену.
"Я задаю себе вопрос: почему жрецы, священники, которым было поручено хранить передаваемые из поколения в поколение Божьи Слова постоянно правили и изменяли Текст? Возможно, это была человеческая гордыня. Это то чувство, с которым сталкивается писатель, понимая вдруг свою беспредельную власть над собственными персонажами и сюжетом. Но почему же тогда Создатель позволял этому быть?
Думается, здесь причина в том самом ценном, чем Господь наградил человеческое существо, - в свободе воли. Человек сам вправе выбирать меж Истиной и Ложью, и этот выбор - определяет его духовный статус. То есть человек, обладающий не затуманенным духовным взором видит Писание чистым, первозданным. Более того - он видит изменения, наслоившиеся на Текст и понимает, в чем был замысел Создателя, позволивший этому быть."
Оленька была нежна, как кошка. Как кошка она отвечала на мою ласку, на легкие прикосновения пальцев и губ. Ее бело-синее тело светилось в темноте как лед. Я не мог остановить себя, понимая, что это заходит гораздо дальше, чем следовало. Но в ее молчании и ее дыхании было столько ожидания, столько надежды.
Ночь соткана из абсолютной темноты. Но темнота эта живая, теплая, нежная на ощупь. Она звала, обещала. Где-то там, на вселенских часах, пробило время чему-то родиться и чему-то умереть. Время создания и разрушения.
Я целовал Оленьку и она отвечала со смелостью ребенка, решившегося стать взрослым. В каком-то другом мире требовательно звонил телефон, но это было далеко, очень-очень далеко. Это "далеко" равносильно небытию.
Она шептала что-то милое и бессмысленное, и ее голос звучал как тихая мелодия флейты. В ней слышалось серебро дуновения, скрытая мощь дыхания и капель.
Эту ночь Хирам не работал. Он вымыл кисти и сложил краски в коробку. С незаженной сигаретой слепо смотрел на загрунтованный холст. Андрюха тоже не спал. Он лежал, выключив свет и глядя в потолок на черную трещину, и размышлял о Великом Мастере, который начертал эту Черную Линию на Холсте потолка.
А ведь он никогда не сможет так же! Тогда стоит ли работать? Но что-то подсказывало, что он сможет то, что не сможет Он...
Аристарх сидел перед камином, в руке большая пиала с японской горячей водкой.
Какое-то жуткое бессмысленное всеобщее бдение.
Ньютон застыл перед большой стеклянной призмой, которая разложила один единственный луч света на составляющие. Он еще до конца не мог понять, что это значит, но... Спектр состоял из семи цветов! Не десяти, не девяти, не двенадцати. Число семь приобретало странное значение. Семь нот - нетемпирированных, семь цветов, основной цветоряд. Семь дней творения - от "до" до... "до"? Числовая гармония Мироздания?
"Каждый охотник желает знать..."
Седьмой номер автобуса увез бывшую жену Бычкова домой. Маэстро возвращался в мастерскую по пустому Проспекту, ежась от наглой ночной прохлады.
Он вдруг осознал, что сделал открытие. Он открыл Великую Формулу Одиночества. Она была гениально простой - такой, какой и должна. Одиночество - это тогда, когда ты не с тем, с кем хочешь быть.
Маэстро все больше и больше ускорял шаг, пугаясь простой ясности формулы: "не с тем с кем хочешь..." Бычков не заметил, точнее - не обратил внимания на черную тень, которая брела возле домов.
Влад Бызин воспользовался возможностью, которая предоставляется каждому умершему: вернуться на время в Мир и взглянуть на него в последний раз. Сначала он отказался: в этом вроде бы не было смысла. "Уходя - уходи". Тем более, что многие, воспользовавшись этим "правом на последнюю прогулку", не выдерживали подобного испытания. Сходили с ума и бесцельно шатались по реальности, не возвращаясь в объятия Вечного Покоя. Других вдруг обуревала жажда помогать оставшимся в жизни. Но из этой затеи также ничего путного не выходило.
Чтож, человек остается человеком - живой он или мертвый.
Вернувшись в Мир, Влад вдруг осознал, что его смерть была в высшей степени эффектной, эффектной до глупости. Но при всем при том, цели своей он не достиг, да и недостижима она была этим способом. Как можно быть с помощью небытия? Ему хотелось жить со своей подругой, а он вдруг воспользовался обычным человеческим правом небытия...
Влад чувствовал, что пора убираться отсюда, что еще немного, и он не сможет, не захочет вернуться назад. Это ведь и может быть выходом: остаться в миру неживым и все время, все долгое, долбаное время быть, быть рядом с ней.
Его смерть была эффектной, но бесполезной - так думал он. Влад не знал, что его уход, как маленький рычаг шатнул глыбу Мироздания. А если бы ему кто-то сказал, что это так - он ни за что и не поверил.
Я сидел в темноте абсолютно голым на краю дивана.
- Почему ты не сказала? - спросил я лежащую на животе, положившую голову на руки Оленьку.
- А это тебя бы остановило?
Я подумал, что она права. Сейчас уже поздно, в любом случае это останется пустым теоретизированием. Я положил руку ей на спину, как раз между маленьких лопаток.
- Не говори ничего.
Мне хотелось говорить, хотя сказать было нечего. Мне нечего было сказать.
- Я сама этого хотела, - тихо произнесла Оленька, но никакой уверенности в ее голосе не было.
- Может быть, лет сто назад, это бы имело значение, но через неделю закончится 20-й век.
Но не в этом было дело. Она и я понимали это.
Если в твою жизнь приходит ангел, значит настало время. Значит что-то с жизнью твоей не так. Из чего же мы сделаны?! Из какой долбаной глины мы сделаны, если ангела, приходящего к нам, чтобы помочь, мы тут же укладываем в постель?!!
Не насилуйте ангелов!
Андрюха, задремав было, проснулся как от толчка. Точнее - от запаха: что-то горело. Через окно в комнату влетали странные световые блики, как-будто во дворе работал какой-то дикий цветомузыкальный прожектор. Или что-то горело?
Он выглянул в окно. Во дворе полыхал большой радужный костер. Андрюха тряхнул головой: не снится ли это ему? Внезапно возле костра появилась нескладная фигура,в которой Андрюха узнал Бычкова. Маэстро вынес большой холст и, немного подумав, швырнул его в костер.
- Мать родная! - Андрюха чуть не свалился, пытаясь быстро вскочить с дивана.
У дверей мастерской он остановился. Бычков сжигает картины. Свои картины. Собственные свои картины. Андрюха вернулся к окну.
Маэстро стоял у костра и думал, что вот теперь не холодно. Эта мысль ему понравилась: не холодно. Костер из собственной крови тоже, оказывается, может греть. Он не сошел с ума. Ему бы очень хотелось хоть на пару минут почувствовать безумие. Как избавление, но он не сошел с ума. Никто не сошел с ума. Никто не может сойти с ума в нашем безумном мире. Никто никогда. Скажите это всем, кто еще не знает.
Аристарх стоял на Проспекте и прислушивался к верхнему ля, на котором остановилась музыка. Сначала это была флейта, затем звук огрубел, тарнсформировавшись в вой электрогитары, искаженной "бустером". Нота подскользнулась на фаршлаге и медленно переползла к ля-диез. На пол-тона выше. Появился объем, реверберация.
Аристарх взглотнул и звук вдруг пропал. Тишина звучала намного оглушительней. Как-то сразу пошел дождь.
Она появилась в большой компании из-за поворота Проспекта. Рядом с ней шел франт и галантно нес ее сумочку.
Аристарх нелепо стоял посреди улицы, как член, торчащий из асфальта.
До того, как они увидели его, веселье компании было неподдельным, затем - бравадно-натянутым. Они прошли рядом, но он и она остановились возле Аристарха. У франта были усики опереточного соблазнителя, густые брежневские брови и взгляд рыбы, которой показали таблицу Менделеева.
"Это мне не снится", - напомнил Аристарх себе.
Франт изобразил натянутую улыбку: "Помощь не нужна?", но Ириша взяла у него сумку и отпустила его раздраженным кивком.
Нужно было что-то говорить. Нужно было что-то сказать. Но что? У Ириши посиневшие губы дрожали, в глазах - слезы.
Вероятно эту фразу она придумала еще ранним утром, когда обнаружила себя спящей в объятиях другого мужчины.
Невинный флирт закончился постелью. Сначала она успокаивала себя, что это всего навсего простое сексуальное увлечение-приключение. Но Ночной Судья острой бритвой отделил вчера от сегодня, а сегодня нужно было иметь более фундаментальное объяснение. Для себя.
Это было страшно: врать себе, зная, что врешь, и зная, зачем врешь. Тогда она еще не понимала, что если ложь повторять годами - начинаешь в нее верить. Ну, почти верить.
Всю долгую дорогу она обдумывала то, что может ее оправдать, а то, что она скажет ему, она придумала еще тогда утром.
- Прости, я изменила тебе...
Нужно было просто молчать, молчать, если нечего сказать, если нечего говорить, если незачем говорить.
Если ангел плачет. Если он плачет, потому что перестал быть ангелом. Если белоснежное оперение в одну ночь, даже не в ночь, а в один дурацкий, болезненный миг превратилось в непроглядно черное.
Нужно просто молчать! Слышишь, Аристарх, молчать!!!
Но он не слышал. Он взял Иришу за руку и сказал:
- Прости, любимая - это моя вина...
Твою же мать!!! Какая красота! Какая трахнутая, тухлая красота! Какой же чертов продавец игрушек продал тебе эту фразу, дружище? В каком вывихнутом романе ты это вычитал? Это та долбаная красота, которая спасет мир, да? Спасет? Ну, и как?! Спасает?
От острого дыма горящей краски слезились глаза, но слез не было. Андрюха поискал сигареты, под руку подвернулось что-то, и он со злостью сбросил на пол толстый самоучитель.
"Нынче ночью, верь не верь..." - вертелось в пустой голове.
Дым слоился по земле, стекая вниз по улице, выползая на Проспект. Пласт за пластом, накрывая лопнувшие от мороза дома. Замерзшие капли дождя пробивали в слоистой слезоточивой вате косые дыры, и дым в конце концов стал походить на серый от испуга швейцарский сыр. Липкий и дурнопахнущий, он растекался по городу, вползая как цунами-под-кайфом, медлительно на тротуары, улицы, в скверы, сады и кладбища. Где-то там, вверху, выл ветер, застряв между ля и ля-диез, импровизируя, как чокнутый якут, но не спускаясь вниз.
Как-будто кто-то ткнул пальцем в сферу из черной бархатной бумаги, закрывавшей землю. В дыру хлынул свет - взошла утренняя звезда.
Аристарх с убийственной ясностью понял, что ему нужно вернуться в Начало. Что никто другой, кроме него не защитит Мир от него же самого. Пытаясь разрушить Мир и напоровшись на неожиданное сопротивление, он только сейчас понял, что тогда сам противостоял себе.
И он вернулся.
Для того, чтобы выиграть битву, проигранную за миллиарды лет до ее начала. Для того, чтобы Кетер и Малкуд повисли на Дереве Сефирот словно сопли придурошного Демиурга. Для того, чтобы Гоатама - пень пнем - продолжал торчать на берегу великой реки и воображать, что сансара разбивается о его необъятный живот как речная вода о валун.
Для того, чтобы Творец смог творить.
Как бы там ни было.
Бешенно затрещал телефон.
Я чиркнул зажигалкой и взглянул на часы. Два ночи...
Это была ты.
- Привет, не спишь?..
Что у вас там случилось, не знаю. Тревога и слезы были в твоем голосе. Оленька спала, я подошел и накрыл ее белое кошачье тело одеялом.
- Я вернусь, - сказала ты, - мы снова будем вместе. Завтра я заберу вещи и приду к тебе. Слышишь?..
Наверное, я слышал?
- Мы должны быть вместе.
Я наконец сел, зажал трубку между плечом и ухом, закурил, обжег пальцы, смял полупустую пачку сигарет, зачем-то запустил компьютер, но тут же выключил его.
- Ну что ты молчишь?
Что я молчу? Разве я молчу? Свет утренней звезды буравил дырку в моей башке.
- Ты не забыл, что у нас через неделю годовщина?
Не забыл?
Дым серыми змеями проникал в закрытое окно, подбираясь к дивану. Я встал и закрыл шторы. Это не помогло. Ничего не помогало.
- Скажи, ты еще любишь меня?
Черт! Как в какой-то долбаной мыльной опере! Но я действительно люблю. Люблю. Вместо ответа я приложил трубку к сердцу. Может оно найдет что сказать?
- Ну, тогда до завтра... То есть, уже до сегодня.
Ангел спал на угловатом разбитом диване. Ангел спал, улыбаясь чему-то во сне.
Что тебе снится, ангел?
Глава одиннадцатая
"То, что соединяет людей
- гораздо выше нас, но то, что разъединяет
- еще выше."
В декабрьском Плоор Сконе холодно. Не помогают ни камины, ни колдовство Аристарха. Стужа шныряет по полу, забирается на полки с видеодисками, хозяйничает на столе, шарит по обивке стен. Аристарх бродит по пустым комнатам.
Изменилось ли что-нибудь, если бы он привел Иришу сюда? Но кто захочет жить в игрушечном раю? Разве что - игрушечный Бог. Создатель, Защитник и Разрушитель в одном лице.
Стужа накатывает волнами, наверное, так выглядел Эдем после ухода Адама и Евы. А кому нужен заброшенный райский сад? Кому нужен игрушечный мир? Интересно, что чувствуют виртуальные существа, когда выключается компьютер?
Вопросы... Как декабрьский бесплодный ветер. Вопросы еще не созданного мира.
Если Слово было в начале, то должно ли Оно быть в конце? Может ли создать то, что еще не создано само?
Змея, не съедающая, но рождающая саму себя. А зло?.. Зло бесплодно. Что бы там не говорили манихеи, что бы не воображал себе Сидхарха. На почве зла никогда не вырастут незабудки. Или зеленые помидоры. В воздухе зла задохнется даже жареная рыба. Пялься - не пялься, но в спектре - нет цвета зла. И если Господь и создал зло, то делал он это в нерабочее время. Ничего себе шабашка!
Классно вообразить себе, что зло - это то, что мы себе воображаем. А? Пока Программист пил кофе и трепался в коридоре с длинноногими девчонками, какой-то паскудник, хакер трахнутый, влез в Программу и нашкодил там...
Как хочется "перевести стрелки". Придумать виновника. Виноватого! А может он там, глаз ему выколи, светящийся, наблюдает ночами сверху?
А, может - продавцы игрушек?.. Напридумывали, подменили истины - игрушками?
Аристарх глотнул рома и зябко повел плечами.
Я прождал целый день - ты так и не пришла.
Оленька с утра поехала в институт. Я хотел поговорить с ней, но никак не мог набраться смелости.
- Это жена звонила ночью? - спросила она одеваясь.
"Бывшая" - хотел поправить я, но не поправил, только глупо кивнул.
Я выкурил три пачки жуткой "Примы" и прикончил банку кофе. Сердце просилось наружу, словно спятившая канарейка, бьющаяся в прутья своей клетки. Тебя не было.
Около десяти зазвонил телефон. Канарейка грохнулась в обморок с жердочки башкой вниз. Звонили из издательства. Мне нечего было сказать, но реагировать как-то надо было, и я, ухмыляясь, заверил, что работа над рукописью движется. Трубка была довольна и даже не попросила уточнить сроки. Поздравила с наступающим, пожелала всякой дряни и загудела.
Минут пять я вслушивался в это круглое "ля", пытаясь уловить смысл, затем, сообразив, что ты можешь позвонить в то время, пока я наслаждаюсь сонатой из одной ноты, положил трубку. Телефон тут же зазвонил.
- Ты дома? - спросила ты. - Прости меня, я снова вернулась к нему... Ты слышишь меня?
- Да.
- Прости, пожалуйста. - И снова уходящее в бесконечность "ля"...
"Ля" до и "ля" - после... Как прах. Как круглое, длящееся в вечности, дерьмо.
Мои чувства, я так считал, должны были затихнуть как звук после разрыва. Затихнуть со временем и только память о звуке... Ведь это так просто, по-человечески! Но вся моя жизнь вертится вокруг этого звука. Весь мой "я" нанизан на этот звук, как на шампур. Вытащи его, и весь он - не весь- то есть весь, но раздельно, кусочками, упадет на горячие угли... Пшик! - и нету его!
А ведь тебе было очень больно. Гораздо более, чем мне! Я просто сидел и таращился в черное окно, пытаясь увидеть там нечто вроде водородного взрыва или еще какого-нибудь дурацкого знамения. Но ничего такого не было. Тьма за окном пялилась на меня в ответ. Мою голову можно было отправить в какой-нибудь музей как эталон пустоты.
А у тебя была боль...
Ведь что-то, черт возьми же было?!!
Утром Хирам зашел к Андрюхе, огляделся и протянул тому ключи. Андрюха автоматически взял и взглянул Хираму в глаза, тот отвел взгляд.
Слов не нужно было. Хирам вышел на улицу, спустился к Проспекту. Выпить кофе - показалось ему прекрасной идеей. Денег не было, но это было неважно. Людмила, хозяйка кафе, увидев Хирама, широко, очень добро улыбнулась.
Андрюха, проводив взглядом уходящего, произнес:
- Я кажется знаю, кто убил архитектора...
В этот момент во двор вышел Бычков. Подойдя к все еще чадящему пепелищу, маэстро, криво улыбаясь, поскреб затылок. Андрюха хотел выйти, но снова, как ночью, что-то удержало его.
С улицы во двор вошла высокая женщина в длинном кожаном пальто. Маэстро раскинул руки в приветственном жесте.
- Горбатого, могила... - проворчал Андрюха, отворачиваясь от окна.
В мастерской Хирама - идеальный порядок. Картины, их не так много, аккуратно сложены у дальней стены, краски в углу, мольберт, неестественно голый, тут же. В трещину на потолке можно уже просунуть кулак. Пожалуй даже два. К Новому Году в нее, наверное, можно будет всунуть голову и посмотреть, что там с другой стороны Бытия. Также хреново, как и тут?
Андрюха приложил ухо к стене, смежной с его мастерской, и долго-долго прислушивался. Затем воткнул указательный палец в свободное ухо.
На Проспекте установили елку, нарядили, но ночью она какого-то черта свалилась. Теперь вокруг нее суетились грудастые бабы в телогрейках, а немногочисленные мужики молча командовали восстановительным процессом. Игрушки, как сефироты, рассыпались по тротуару, и прохожие суеверно обходили их, переступали, пинали нечаянно. Гебура, сверкая боками, закатилась под колеса автокрана, Хесед одиноко валялась у ног руководителей, на Бину наступил худой как щепка Дед Мороз. Лишь Кетер - Начало, Первичный Хаос, венчавший Дерево, осторожно и растерянно прижимала к груди какая-то малышка с большими черными испуганными глазами.
В спешке все, кроме звезды и Деда Мороза, замещающего Малкуд, перепутали. Но вдруг Дерево Сефирот, Дерево Жизни обрело симметрию. Добро стало вровень со Злом. Любовь разделилась с Ненавистью и, более того - между ними вклинилось Время. Бабы, с грудями, большими, как футбольные мячи, под руководством нетрезвого своего начальства сделали то, чего не могли сделать чернокнижники еще со времен Трисмегиста - они разместили сефиры так, как они есть на самом деле.
Теперь "Sefir Jesarah" можно было выбросить на помойку, а Парацельса назвать придурком. Вечное Дерево, Ветвистая Схема Бытия была гармонична и проста, как открытая Бычковым Формула Одиночества.
Новое Дерево подозрительно было похоже на схему мира, которую приняли древние египтяне: с Домом Жизни и Домом Мертвых по краям, с Серединными Мирами, с Тайными Дорогами между ними. Даже манихеи, увидев на новой Схеме, что Добро связано со Злом прямой ветвью без посредничества иных Сефир, нашли бы в этом громадный смысл.
В последнем письме своему другу Рихард Копп написал, что если бы дьявол захотел нанести людям непоправимый вред, ему просто нужно было открыть им Истину.
Вечером 29-го декабря Рихард вышел на улицу из своего старого дома на углу Вильгельм-плац и Страсбург-штрассе. По узкой и грязной Вист-штрассе он поднялся до Ренбургской Лютеранской церкви, повернул в сторону Ворот, через семь шагов раздались два выстрела. Рихард отчетливо услышал только два выстрела. Какая-то сила толкнула его в правое плечо, и портфель, который он держал в руках, отлетел к черно-красной стене церкви. Свет в глазах Рихарда разложился на большие спектральные диски. Они в одно мгновение окрасились алым и в это же мгновение померкли вовсе.
Рихард Копп был мертв. Не просто мертв. Его вычеркнули из истории. Через день в ратуше Калькштада, родного города Коппа, пожар уничтожил большую часть городского архива, включая и свидетельства о рождении. Получалось, что Рихард никогда не рождался. Через неделю даже квартирная хозяйка, похожая на ведьму, фрау Генербальтшезер не могла припомнить жильца, снимавшего угловую квартиру на втором этаже ее дома. Копп прожил в этом доме восемь лет - бесследно. Его венский друг эмигрировал в Южную Америку и объявился в Австрии только в день Аушлица. Чтобы на следующее же утро умереть.
Рихард Копп работал над восстановлением "Мироустройства" Триплина, которого также, как и его самого, "вычеркнули" из истории в начале 14-го века. Все материалы исчезли из маленького кабинета в квартире на Старсбург-штрассе. Там был оригинал, как надеялся Копп, дневника Арнау де Виланова, каталонского чернокнижника, умершего в 1313 году, письма Жака де Милье - Великого Магистра ордена Тамплиеров, казненного французским монархом с предательского согласия Ватикана. И три пергаментных свитка с первыми главами Книги Бытия. Еще там были очень точные копии обнаруженных фон Тишендорфом 346 страниц Евангелия, названных Кодекс Синаитикус, считающимися сегодня самыми точными текстами Нового Завета.
В шестидесятых годах уходящего века заспанные и перепуганные солдаты из Восточного Берлина за одну ночь возведут Стену, которая пройдет ровно в 36-ти ярдах от места, где застрелили Коппа. Число 36 во всех традициях Черного Знания наделено особым смыслом (три шестерки - число Зверя).
Через 6660 дней, когда в воздухе будет витать Дух Больших Перемен, кто-то напишет черной нитрокраской на стене, бывшей Рейнбурской Лютеранской церкви, а теперь обычной развалины, находящейся в Мертвых Кварталах, разделяющих Берлин надвое, слово "Свобода". Слово, звучащее странно в Западном секторе Берлина, в этом месте и в это время.
Через тридцать шесть месяцев парень и девушка влезут на разваливающуюся крышу церкви и прыгнут вместе вниз с тридцатишестиметровой высоты. Газеты поднимут шумиху, но никто не обратит внимания на цифры. Им обоим было по 18-ть...
После той ночи и утра жизнь Аристарха превратилась в ад. И этот ад длился почти год. Он всегда хотел быть просто человеком, но как ведут себя "просто человеки" в таких ситуациях? Уходят, хлопая дверью? Выпивают бокал теплой серной кислоты? Все его познания оказались почерпнутыми из книг мелодраматическими штампами, весь его опыт - опытом нечеловеческого существа.
Этот адский год был нашпигован сценами, от которых свело бы скулы у самого махрового сценариста "мыльных опер". слились в один непрекращающийся кошмар, как-будто вас привязали к креслу и заставили зараз просмотреть все 1500 серий какой-нибудь "Санты Марии". Не просто смотреть, но и участвовать в этом ужасе.
- Вся жизнь - театр, - скажет драматург.
- Вся жизнь - роман, - изречет литератор.
- Вся жизнь - программа, - констатирует программист.
Что скажет сантехник - яснее ясного.
Но все рано или поздно кончается. Правда, ужас никогда не кончается рано, всегда - поздно - на то он и ужас. Они расстались. Они расстались еще тогда, еще там, а этот год был просто послесловием автора-маньяка, который уже закончил роман, но все писал и писал, не останавливаясь. Пока на кончилась бумага. Пока не кончилось терпение.
Боли не было. Между ударом и болью... мы называем это онемением.
Аристарх безразлично смотрел на мир сквозь надтреснутую призму вновь обретенного одиночества. Все было бы гораздо проще, если бы он был обычным магом. Обычным простым человеком, владеющим по какой-то вселенской ошибке Черным Искусством. Это многое объяснило, а главное, появился бы смысл. И у прошлого, и будущего. Но он не был магом.
Оленька позвонила мне в половине одиннадцатого и сказала, что останется ночевать дома у матери. Это сообщение я принял с облегчением. С каким-то предательским облегчением.
Я решил, что сегодня займусь рукописью, лежащей у меня в столе. Но вместо этого я взял остатки денег и двинулся в поход по вечерне-ночным заведениям. Поводов напиться, как я думал, у меня было предостаточно.
Уже порядочно нагрузившись, я зашел в облюбованное нами кафе на Проспекте и встретил Хирама. Поздоровавшись, подсел к нему. За соседним столиком расположилась молодая пара, на столике - пачка "Бонда", пиво и блюдце с орешками.
- Интересно, - спросил меня Хирам тихо, - чтобы ты сделал, если бы встретил самого себя?
- Ну... - протянул я размышляя. - Много вещей сделал бы, но прежде всего набил бы себе морду.
- Вот там, - все тем же тихим голосом сообщил Хирам, - за ближним столиком - я сижу.
Я оглянулся, позвонки щелкнули громко, как новогодние петарды. Двое за соседним столиком вопросительно уставились на меня.
А баба - кто? - спросил я, поворачиваясь к Хираму.
- Н... н... не знаю, - проговорил Хирам, как видно, над этим вопросом он не задумывался.
-То-то, - наставительно сказал я. - У тебя роман на стороне, а ты даже не знаешь с кем.
- Постой...
Через большое окно кафе я вдруг краем глаза увидел то, что заставило меня замолчать. Я резко встал, легкий пластиковый столик чуть не взлетел над полом. Еще надеясь, что мне показалось, что я обознался - выскочил на улицу.
Догнал их возле новогодней елки - там они остановились. Оленька и низкий худощавый мулат стояли возле разноцветно освещенного пространства и глазели на веселую суету вокруг елки. Я повернул назад.
- Луис Альберто, 36-я серия, повторный показ, - произнес я вслух и несколько прохожих с интересом посмотрели на меня.
Хирама в кафе не было. Я купил бутылку водки и двинулся к Андрюхе.
- Хирам вернулся в семью, - первым делом сообщил мне тот.
- Вы что, еретиков сжигали? - спросил я, отряхивая с сапог мокрый пепел.
- Да! - вспомнил Андрюха. - Бычков картины сжег. По-моему, все свои картины...
- Надеюсь, это не заразно, - проворчал я.
Ночью я проснулся от острого ощущения, что в комнате еще кто-то есть.
- Ангел?.. - позвал я, втайне надеясь, что снова спьяну не закрыл дверь.
- Это я, - ответил из темноты голос Аристарха.
Я встал, чувствуя, что комната движется независимо от меня. Аристарх сидел на табуретке перед компьютером. На нем был странный черный костюм с высоким стоячим воротом.
- Давай... - предложил он. - Давай выпьем.
Я увидел бутылку, стоящую между клавиатурой и монитором. Где то глубоко во мне, что то муторно булькнуло, но я все же принес из кухни два граненых стакана. Аристарх открыл бутылку и по комнате разлился острый, противный запах.
- Самогон, - пояснил Аристарх.
- Что, дела так плохи?
Онемение проходило - это я прекрасно понимал, наступала боль. Боль Аристарха, боль Хирама, боль, наверное, Андрюхи - на фоне этой всеобщей боли мои проблемы выглядели мелкими, легко разрешимыми. Или, скорее, такими, кои легко можно пережить. Но чем я мог ему помочь? Разве что выпить вместе с ним, давясь этим атомным напитком.
- Хочешь исполню любое твое желание?
Я с трудом сфокусировал взгляд на столе. Пустых бутылок было шесть, мониторов - два. Следовательно... мы выпили: шесть на два - двенадцать... нет, что-то не то с моей арифметикой. Аристарх пошатывался на стуле.
- Ты свои... желания выполни... - пьяно проварнякал я.
- А может быть мои желания - это твои же... ик!.. желания.
- Срань пьяная, - ответил я беззлобно.
- Вот именно - пьяная... Стоп - это мы сейчас уладим.
Я вдруг почувствовал, что пьяная дурь проходит. Нет, опьянение остается, просто исчезли все мутные ощущения.
- На фиг! - сказал Аристарх, и мы двинулись по раскаленной как сковорода белой дороге Проспекта...
Черт возьми! А куда ведет Проспект, хрен бы его побрал?!! Из черной дыры его вытекал Млечный Путь, и это было нормально.
Мы с Аристархом вышли на улицу, помочились на обновленное Дерево Сефирот и двинулись в мир выпить какой-то дряни, поставить кому-то синяк под глаз или словить, может быть, какую-нибудь ночную бабочку. Создатель изрядно постарался, чтобы это все было возможно.
В каком-то душном месте мы выпили по стакану пальмовой водки и выблевали это дело в голубую воду лагуны. Долго, до изнурения в пьяном угаре гонялись за маленьким двуногим динозавром, потом убегали от разъяренной толпы, оскальзываясь в вязкой желтой грязи. Мы пили что-то похожее на прокисший кефир из больших глиняных кружек, сидя возле обрыва с двумя разукрашенными блондинками, которые на самом деле были мужчинами. Потом нас куда-то везли в товарном вагоне, полном застывших трупов. Спасибо, Боже, за этот чудесный мир. Аллилуя!
- Сегодня не модно не верить в Бога, - отчитал меня Аристарх.
- А я не не верю, - оправдывался я. - Точнее - не верю, а знаю... Верить проще, чем знать, - сказал Виктор Гюго.
- Зачем?
- Что - "зачем"?
- Зачем он это сказал?
- А - действительно - зачем?
Гюго чуть удар не хватил, когда мы появились в его кабинете. На нем был темно-бордовый домашний халат и отороченные белым мехом шлепанцы. Эти шлепанцы меня вовсе доконали.
- У-у-у! - сделал я страшную рожу, усугубляя ужас и без того перепуганного писателя.
- Prosit, mein liber Herr, - произнес Аристарх и поднял картонный стаканчик с поддельной "Столичной".
Утром моя голова раскалывалась. События ночи были скорее всего сном или бредом... Нет - обмануть себя не получалось - не было сил. Я остановился на компромиссе: что-то было бредом, что-то нет. Вполне сносная лажа. И снова уснул.
Вечером меня разбудил телефонный звонок. Я еле нашел аппарат, втиснутый между бронзовой, худой амфорой, в которой что-то противно булькало, и большой квадратной консервной банкой с этикеткой на непонятном языке.
- Ты не мог бы выйти - я хочу с тобой поговорить, - попросила ты.
Когда я увидел тебя, стоящей возле телефон-автомата на холодном декабрьском ветру с двумя большими сумками, сердце сжали гигантские ледяные плоскогубцы.
Мы сидели, пили красное, как кровь, вино, а ты рассказывала... рассказывала... Обычно молчаливая, сдержанная - сейчас тебя было не узнать. Меня терзало такое чувство, как будто бы мы не расставались с тобой. Все эти месяцы захлестнула пурпурная инфернальная волна и унесла с собой в океан, не оставив на песке даже следов.
Мы отпраздновали годовщину нашей свадьбы, впервые, совсем вдвоем, при свечах, с шампанским. Жизнь, казалось мне, сделала вираж и снова вернулась на круги своя. Мы пили друг друга с жаждой изголодавшихся путников. И говорили... Нам так много нужно было сказать друг другу.
Тебя окутывала милая, знакомая, уютная аура. Возвращение домой... Сколько лет я тебя знаю? Много. Мы взрослели вместе, мы жили одной жизнью. Не "одна плоть", а одна душа - так было бы точнее. И будут двое - с одним сердцем. Может быть так было написано на пергаментах, пропавших из кабинета Коппа? Кто знает...
Ночью пришел Судья, а у меня из глаз текли слезы. Мне хотелось его убить. Мне хотелось, чтобы больше никогда не пришел день, чтобы эта ночь длилась вечно.
Я что-то смутно вспоминал насчет "любого желания", зная, что Бог говорит: бери что угодно, только плати за это. И я готов был платить. Но слезы бежали из моих глаз и с этим ничего нельзя было поделать.
Ты спрашивала, в чем дело, гладила мои волосы, прижимала к груди мою голову. То, что соединяет людей, гораздо выше нас, но то, что разъединяет - еще выше.
В какой-то вселенской каптерке хранятся чаши с нашими именами. В каждой чаше - порция счастья. Порции разные. Каждому - свое. Каждому... Слышишь, сталкер? Эти чаши ты хотел наполнить до краев? Зачем?
Ночь как вода истекает сквозь пальцы. Пустые чаши под кроватью, в подсвечниках оплывшие свечи. Студеный ветер ломится в окно. Усталое зеркало не отражает ничего. Ты спишь, лицо по-детски серьезно, на худенькой шее пульсирует жилка, отсчитывающая наши секунды. Губы полуоткрыты, как всегда утром ожидают поцелуя. Черные ресницы чуть подрагивают - ты скоро проснешься.
Что из этого настоящее, что - игрушечное? Что из этого придумала моя память, что наврала моя рука? Даже ты, любимая, не знаешь...
Ты проснулась, потянулась с грацией египетской богини. Летом ты очень загорела, я этого сначала не заметил. Загорела... Вы отдыхали в Крыму.
- Я на работу, - сказала ты, - после работы нужно скупиться, а то у тебя - пусто.
Я пошарил в карманах, вспоминая наш с Аристархом дебош. В кармане лежала пара серебряных монет с отчеканенным незнакомым профилем - все, что осталось после попойки. Смутно вспомнился разговор в издательстве, как будто из другой жизни, шла ли там речь об авансе? Не помню... Нужно подзанять у Андрюхи.
Андрей сидел в мастерской и подкидывал в руке, как мне показалось, зеленый помидор. Зеленые помидоры в декабре - Дали задохнулся бы от зависти! Помидор оказался - плодом авокадо.
- Что у нас хренового? - спросил я.
Андрюха показал вниз и я увидел, что чуть не наступил на громадную дохлую крысу.
- Ого зверь! - поразился я. - Откуда?
- Оттуда, - Андрюха показал пальцем вверх.
Я посмотрел на потолок и увидел, что щель уже нельзя назвать щелью. Это была длинная узкая черная дыра.
- Где будете Новый Год встречать? - спросил Андрюха.
"Дома конечно" - хотелось ответить мне. Ой, как хотелось! Но я произнес:
- Не знаю еще...
- Приходите, а то... Бычков в Ялту укатил... От Хирама - ни слуху, ни духу... Виолетта... тоже...
Аристарх стоял на дороге. Зимней студеной дороге, ведущей к Плоор Скону. В первый и последний раз он посмотрел на Дом. Те несколько минут, когда Аристарх сделал Плоор Скон видимым, принесли жителям тихой, беззаботной станции под чудным названием "Спокойствие" массу беспокойства.
Мираж, проявившийся над бывшей урановой шахтой мог означать только одно. Что "одно" - непонятно, но, наверняка, что-то чудовищное, так считало большинство мирного населения. В этих местах миражей не было с тех самых пор, когда Великий Кормчий своими собственными волосатыми руками заложил первый камень в фундамент будущего уранового рудника.
Беспокойство аборигенов еще более увеличили две вещи: первое - то, что мираж появился в канун Нового Года, Нового Века и Нового Тысячелетия - ведь не могло это быть просто так?! Второе - это не был простой, обычный, честный мираж. Какими бывают обычные миражи, никто не знал, но все были уверены, что нормальные миражи не ведут себя подобным возмутительным образом.
Плоор Скон был ясно виден в чистом, морозном воздухе. Несколько минут, вполне достаточных, чтобы все способное передвигаться население "Спокойствия" высыпало на улицы, Дом оставался неподвижным. Затем пошатнулся - было впечатление, что он колышется в потоке жаркого воздуха. Часть восточного крыла отделилась от остального, но не рухнула, как ей вроде бы положено было, я сжалась вдруг в молочно-белую тучу, как-будто в одно мгновение стена превратилась в белую пыль. Пыль вытянулась в длинный спиральный язык и унеслась в небо. За ней последовало западное крыло.
Над центральной частью вспыхнули неестественно яркие языки зеленого пламени. Казалось какое-то гигантское торнадо всасывает Дом или то, что от него осталось. Странная сила вытянула строение, и оно, как-будто сделанное из резины, размазалось до облаков и начало закручиваться в штопор. Огонь стал изумрудным, его лепестки также закручивались в спираль, центром которой был Дом.
Аристарх не стал досматривать окончание представления, обернулся и, кутаясь в длинный серый плащ, пошел к станции.
Нет и не было никакого Бога. Творца, Демиурга, Спасителя, Разрушителя... Был только он один. Вечный, как одиночество, как прах, как боль... Как этот декабрьский вечер, не сулящий ни снега, ни смерти, ни жизни.
Был мир, похожий на хороший сумасшедший дом или плохой магазин игрушек. И можно сколь угодно жаловаться пуговицам, пришитым к черному траурному сатину неба, или бить себя молотком по лбу. Можно сколь угодно вопить: "Эй, вернись, куда ты, Спаситель!" Можно писать на Дерево Сефирот и подтираться антропософскими трудами...
Можно вопить: "Времени нет!" или считать секунды - без разницы. Абсолютно без никакой разницы.
В День Гнева. В Секунду Гнева. В Миг Гнева.
Мы пробыли вместе меньше 12-ти часов. Вечером ты не пришла ни с покупками, ни за вещами. Вместо этого ты прислала через случайных мальцов абсолютно нелепую записку, о которой я даже вспоминать не хочу. Ты снова вернулась.
Нужно было платить - и я знал цену.
Ведь еще позавчера я был согласен отдать жизнь только за час, проведенный с тобой. Я знал цену. Не цену Продавца Игрушек, не фальшиво трагическую, эффектную, вроде эпизода с серной кислотой. А настоящую Цену.
Наутро пришла Оленька, и я знал, зачем. Не нужно было быть провидцем, чтобы знать, что ангел улетает. Она пришла попрощаться.
- Мы сегодня еще побудем вместе, ладно? - попросила она.
- Мы будем вместе, ангел.
Я посмотрел на твой портрет, любимая, улыбнулся и сказал:
- Пошли.
- Куда?
- На Проспект.
Небо рассветало пурпурными салютами, зелеными яркими звездами и желтыми светящимися шарами. Я шагал по белому Проспекту, засыпанному последним снегом тысячелетия. Люди выходили на улицы, что-то кричали, поздравляли друг друга. Большие хлопья снега падали отвесно на мир, мягкие, нежные и теплые.
Я шел все дальше и дальше в черную ночь, и благодарил Ньютона за то, что могу вот так просто отталкивать ногами от себя белую ватную плоскость Проспекта. Что так легко могу оставлять за спиной все то, что могу.
Я благодарил Ночного Судью за то, что он таким обыденным движением рассечет своей острой бритвой мою трахнутую жизнь надвое, и боль вдруг останется в том другом, оставшемся куске.
Я уходил в ночь, и холодное беспросветное одиночество, в котором меня ждала моя Цена. Твой портрет на стене, этот роман, чашка горячего чая, котенок, который за это время заметно вырос в сравнении с тем днем, когда я нашел его в желтом нелепом мешке.
Ангел улетел, но осталась память о нем. Андрюху таки выселили из мастерской, но Виолетта нашла ему шикарную работу - оформлять иконостас в новом соборе. Домик маленького художественного гетто рухнул в тот день, когда туда вселилась местная знаменитость - Альфонс Рябошапка. К счастью, никто не пострадал, кроме, разве что кандидата в бессмертное произведение Альфонса под эпическим оригинальным названием "Родной край".
- Писец краю, - прокомментировал событие Андрюха, волею судеб присутствовавший при катастрофе. Он приехал забрать забытую им в спешке переезда книгу. - Китайцам - тоже писец, - добавил он, но уже огорченно.
Я благодарил всех на свете продавцов игрушек за то, что всю мою жизнь, все наши жизни мы можем чувствовать себя детьми, играя Божьими Сефирами как воздушными шарами.
Я шел по Проспекту, замечая, что он переходит в радугу. Радугу, выходящую из черной дыры, перешагивающую Млечный Путь и уходящую в бесконечность. Внизу - словно лужа то, что называли эйнсофом, и рядом - маленький плевок инферно.
Я видел стеклянное море и трон, стоящий на нем. На троне девчушка, испуганно прижимающая к груди Кетер, с сиятельной Малкуд над головой. Она поразительно похожа на Аристарха. Нет. Это мне хочется, чтобы она была похожа на Аристарха, потому что Аристарх сделал то, что должен был сделать, и как знак, послал радугу. Спасибо ему за это.
Я забирался все выше и выше, и у меня кружилась голова.
На выставке в большом пустынном зале стояла всего лишь одна картина. На видавшем виды мольберте Хирама чистое полотно Андрюхи. Сквозь окна городского выставочного зала был виден падающий на Проспект белый, как нетронутый холст, снег.
Первый снег Тысячелетия.