Шерлок Холмс и роковые розы

 


Третий случай за месяц. Я в полной растерянности опустил руки и обернулся на пожилую женщину, тотчас залившуюся слезами.
- Я... я старался сделать всё, что мог, - слова застревали у меня в гортани.
Мёртвая лежала в постели, глядя перед собой открытыми, быстро тускнеющими глазами. Её лицо всё ещё хранило отпечаток ужасной агонии, но я знал, что это выражение скоро уйдёт, сменившись спокойствием черт, и родным будет ещё тяжелее смотреть на это лицо, все последние дни так сильно искажённое маской судорог и боли.
Анна Мария Крофт. Двадцать два года. Третья жертва столбнячной клостридии в самом сердце Лондона. Не землекоп, не садовник, не чернорабочий – учительница музыки с руками тонкими и белыми, с лицом одухотворённым, почти неземным. Единственная дочь пожилых родителей.
У меня дрожали руки, когда я убирал инструменты и лекарства в свой саквояж. Завядшая роза на прикроватном столике как бы символизировала и издевательски подчёркивала мой провал – уже третий провал.
Схватив свою шляпу и толком не застегнув саквояж, я, как трус, поспешно бежал из этого дома скорби и, только сидя в кэбе, начал понемногу приходить в себя. 
В то время мы с моим другом Шерлоком Холмсом виделись уже не так часто – моя женитьба и врачебная практика отнимали у меня много времени, но был ранний вечер, я нанёс сегодня свой последний визит, а главное, я, как никогда, нуждался в моральной поддержке более сильного человека и рюмке-другой какого-нибудь градуированного напитка, чтобы успокоиться. Поэтому я велел кэбмену везти меня на Бейкер-стрит в надежде, что Холмс дома и не особенно занят.
На моё счастье, я не ошибся. Он сидел у стола в домашнем халате и покрывал канифолью смычок. Здесь же остывала наполовину опорожнённая чашка с кофе, валялась кое-как брошенная газета, стояла пепельница, полная окурков – словом, царил привычный и милый моему сердцу беспорядок.
- А, Уотсон, это вы! - заметил он, мельком посмотрев на меня, и уже отвёл было взгляд, но в следующий миг вдруг отложил свою работу и пристально, с беспокойством, посмотрел мне в лицо:
- С вами что-то случилось? Вы выглядите очень расстроенным.
- Проблемы профессионального характера, Холмс. Любому врачу неприятно, когда его пациент погибает, тем более, если это молодая и красивая женщина, тем более, что..., - тут я осёкся, не зная, как высказать терзавшее меня смутное беспокойство.
- Что? – подстегнул чуткий к интонациям Холмс.
Я тяжело вздохнул и покачал головой:
- Честно говоря, я в полнейшем недоумении. Заболевание, действительно, тяжёлое и встречается не так уж и редко. Но все три последние жертвы – интеллигентные девушки, имеющие очень отдалённое отношение к земляным работам или консервированию – вот это меня и вводит в замешательство.
- Стоп, - сказал Холмс, наливая и придвигая мне бокал с бренди. – Вы слишком взволнованны, и потому рассказ ваш, мне кажется, начат немножко несвязно. О чём, собственно, идёт речь?
- О столбняке, - сказал я. – Заболевание, вызванное микроорганизмами, охотно размножающимися в анаэробных условиях – чаще всего в земле. Сезонное учащение обыкновенно связано с летними земляными работами. Ранение, загрязнённое землёй, содержащей поры клостридий, служит воротами инфекции. Заболевание проявляется судорогами, сначала местного характера, но затем захватывающими все группы мышц, и, как итог, остановка дыхания, за которой и наступает смерть. За этот месяц – уже три такие смерти среди моих пациенток,  и я не знаю, что и подумать.
- Вы говорите, всё это были девушки образованного сословья? – в голосе Холмса появилась заинтересованность. – Расскажите мне подробнее, это очень необычно.
- Чрезвычайно необычно, – подхватил я. – Судите сами. Первая – Элизабет  Дансиг, двадцати пяти лет, исполняла обязанности гувернантки в доме графа Кассиуса. Она заболела второго мая, а шестого уже была мертва. Болезнь протекала в такой острой и беспощадной форме, что я только и успел констатировать смерть. Но через два дня – восьмого – меня попросила моя жена навестить больную подругу. Эту даму звали Маргарет Лайонс, я немного знал её и прежде. Незамужняя, но вполне обеспеченная, моложе Мэри – ей только что исполнилось двадцать пять. Тут я захватил болезнь в самом начале, но какие только усилия я не прилагал, поделать ничего не удалось – болезнь снова развилась в самой тяжёлой форме, причём никаких существенных ворот для инфекции я не нашёл – небольшая ранка на ладони – она сама не помнила, как её получила. Мисс Лайонс прожила двенадцать дней и скончалась в ужасных мучениях. И вот сегодня – третий случай. Учительница музыки Анна Мария Крофт. Двадцать два года. Ужасно!
К моему удивлению, лицо Холмса по мере моего рассказа всё больше приобретало знакомое мне хищное выражение.
- Это, действительно, очень необычно, - наконец, проговорил он.- Мне кажется, все три эти случая помимо своего различия с привычными вашему врачебному опыту, к тому же, весьма сходны между собой. Как я понимаю, источник заражения определить не удалось?
- В ум себе не возьму.
- Я подскажу вам, что следует сделать. Нужно найти все точки соприкосновения между этими тремя молодыми женщинами. И именно в этих точках искать причину их болезни.
- Но у них нет никаких точек соприкосновения!
- Например, где они жили?
- Элизабет Дансиг, естественно, проживала в доме своего работодателя, графа. А её мать жила в Паддингтоне с двумя младшими детьми и её отчимом. Иногда девушка их навещала, но не часто. Мисс Лайонс была нашей соседкой, а Анна Мария Крофт вместе с родителями снимала комнаты в небольшом особнячке у железной дороги. Там проживает большинство моих пациентов.
- Ну, вот видите. А вы говорите «ничего общего». По крайней мере, все они проживали в одном и том же районе.
- Да, правда. Но ведь я оказывал им врачебную помощь, а моя практика, разумеется, привязана к определённой территории. Возможно, в других районах Лондона тоже творится нечто подобное. Но просто мне об этом неизвестно.
- А можно ли навести справки?
- Пожалуй... Доктор Таурофон отвечает за эпидемиологическую обстановку в городе и должен владеть ситуацией.
- В таком случае, попробуйте узнать у него. Вы меня заинтриговали, Уотсон. Я, как старый охотничий пёс, чую здесь запах дичи.

На следующее утро я, действительно, заехал к Таурофону и с его помощью убедился, что « столбнячная напасть» терзает, действительно, один только район Паддингтона. Во всём остальном Лондоне с начала весны было ещё два случая. Но речь шла о привычных земляных работах, да ещё не в бог весть, каких условиях – заболел и умер могильщик-пьяница, да ещё перенёс столбняк в лёгкой форме мужчина, работающий землекопом. Мой рассказ поверг Таурофона в тяжкое удивление, он попросил в случае повторения истории поставить его в известность. Как можно раньше.
Когда со своими сведениями я вернулся на Бейкер-стрит, Холмс стоял и курил у окна – руки глубоко в карманах халата, вся комната в сизом дыму, уже свивающемся в клубы под потолком.
- Я пытался навести справки о ваших пациентках, - не оборачиваясь, сказал он мне. – И, признаться, разочарован. Они не были знакомы между собой и никаких общих мест, где могли бы так или иначе, заразиться, не посещали. Правда, имеется и кое-что общее, но я даже не представляю себе пока, что с этим делать.
- Что общее? – спросил я.
- Внешность, как это ни странно. Все они примерно одних лет, одного роста и одной комплекции, светловолосые и светлоглазые, круглолицые, и в одежде предпочитали сдержанный фасон и серо-голубые тона.
- Не знаю, как это могло бы повлиять на заражение столбняком, - сказал я, пожав плечами. – Я очень вам благодарен, Холмс, за попытку помочь мне, но, боюсь, что здесь всего лишь какое-то чудовищное совпадение.
- И тем не менее, - попросил он. - Если у вас снова будет похожий случай, не медля, известите меня, пожалуйста.
- Вы прямо совсем, как Таурофон, - невесело усмехнулся я. – А по мне лучше бы подобных случаев больше и совсем не было.
Однако, моим надеждам не суждено было сбыться. Прошло чуть больше недели, и я увидел у себя  в приёмной перепуганную женщину лет сорока пяти:
- Доктор, ради бога, пойдёмте со мной, пожалуйста. У моей дочери какая-то ужасная хворь – её так и выгибает, и она даже глотка воды не сделала со вчерашнего дня.
От предчувствия знакомого ужаса сердце у меня зашлось.
- Где вы живёте? – хрипло спросил я.
- Буквально в двух шагах отсюда.
- Хорошо, я иду немедленно.
Я взял свой саквояж и последовал за женщиной. В затемнённой комнате лежала в постели девушка, чем-то неуловимо похожая на мою Мэри – от этого мне сделалось ещё хуже. Тонкие пепельные волосы её были разбросаны по подушке, милое лицо искажала гримаса страдания. Сознание почти покинуло её, но его оставалось достаточно для того, чтобы судороги охватывали тело снова и снова.
- Как давно это началось? – спросил я у матери.
- Она почувствовала себя плохо с утра и не пошла на службу. А потом очень быстро всё стало совсем плохо, - и женщина заплакала. В тот же миг девушка беспокойно пошевелилась, и вдруг сильнейшая судорога выгнула дугой её тело. На это было тяжело смотреть. Я постарался оказать помощь обычными в этих случаях способами, но уже видно было, что конец близок.
- Что же всё это значит? – всхлипывала женщина, прижимая к губам платок. – Отчего это с ней случилось, доктор?  Я думала сначала, что она чем-нибудь отравилась, но она не ела ничего такого, что не ела бы я, а со мной всё в порядке.
- Это не отравление – это столбняк, - сказал я. - Инфекционная болезнь, которой заражаются при ранении. Но я сделаю всё, что смогу. Скажите, может быть, ваша дочь как-нибудь поранилась несколько дней назад. Особенно важно, если рана загрязнена землёй.
- У неё, действительно, воспалилась небольшая царапина на пальце, - сказала женщина. – Но в отношении земли... Нет, Мэг нигде не имела дела с землёй. Она работает машинисткой в нотариальной конторе, а дома, как видите, у нас даже комнатных цветов нет.
- Всё же я хотел бы осмотреть эту царапину, - сказал я. – Позвольте...
Приходилось быть очень осторожным – пациентка находилась в судорожной готовности, и малейшее неловкое движение могло вызвать приступ. Внимательнейшим образом осмотрев кожу, я увидел то, что искал -царапину на указательном пальце. Ранка была совсем маленькая – подумать только, от какой малости зависит порой человеческая жизнь.
- Она жаловалась на боль в этом месте в начале своей болезни?
- Да, с этого началось. Она стала жаловаться на то, что палец болит, и мышцы в этом месте подёргиваются.
Я кивнул. Признаки были очень характерны для входных ворот инфекции.
- Послушайте, это очень важно. Где она могла получить эту царапину? Она не говорила вам?
- Нет.
- Вот что, - сказал я после паузы неловкого молчания. – Сейчас от моего присутствия толку мало. Я зайду через час и сделаю ещё укол, потом ещё, когда понадобится.
- Но она поправится? – женщина смотрела с надеждой.
Я отвёл глаза.

Когда я появился на Бейкер-стрит, Холмс по моему виду всё понял прежде, чем я раскрыл рот.
- Что, Уотсон, неужели ещё одна?
- Да, Холмс. Это ужасно. У меня руки опускаются. Единственная дочь одинокой матери. Умирает. И я ничего не могу сделать, ничего! 
Он молча сочувственно потрепал меня по плечу.
- Вы пойдёте со мной? – спросил я с надеждой.
- А вы хотите, чтобы я пошёл?
- Очень хочу. Мне, кроме всего прочего, просто необходима ваша моральная поддержка.
- Ну, хорошо. Только расскажите мне о ней по дороге. Кто она?
- Её зовут Мэргерит Флетчер. Двадцать четыре года. Живёт с матерью... Господи, Холмс, я чуть не сказал «жила», - в отчаянии я на миг прикрыл ладонью глаза. – Знаете, друг мой, внешне она так похожа на мою жену, что мне просто сделалось страшно. Ведь это наш район, и я подумал, что Мэри, может быть, никак не застрахована от подобного же несчастья.
- Ну-ну, успокойтесь, - он снова скользнул ладонью по моему плечу. – Ведь вам к больной сейчас идти.  Соберитесь. Подумайте, кстати, как вы объясните её матери моё появление. Представите меня, как врача?
- Нет, Холмс. Тогда вам придётся имитировать поведение врача, а в такой ситуации любая театральность... Я просто не смогу.
- Уж очень вы щепетильны, - недовольно проворчал мой друг и на ходу засунул руки глубоко в карманы – несомненный признак раздражения у него.   
Впрочем, едва мы оказались перед дверью нужного дома, всякое недовольство с лица моего приятеля исчезло, уступив место самому искреннему состраданию. Дверь даже не была заперта – с того момента, как я ушёл, несчастная мать больной, кажется, не тронулась с места.
- Надеюсь, приступы не повторялись, пока меня не было? – спросил я, хотя, сказать по правде, вовсе на это  не надеялся.
- Ей хуже, - только и сказала несчастная. Больная лежала теперь, плотно зажмурив глаза. Её пальцы на руках то и дело растопыривались. А поясница отрывалась от постели, и тело выгибалось. Дышала она с трудом.
Холмс тоже внимательнейшим образом осмотрел ранку на её пальце, воспользовавшись даже увеличительным стеклом, и я испытал острую боль, видя, с какой надеждой смотрит на него мать. Несомненно, она всё-таки приняла его за какого-нибудь корифея медицины.
Перехватив этот взгляд, Холмс сморщился и потянул меня за рукав:
- Буквально на два слова, доктор.
Мы отошли в сторону.
- Насколько я понимаю, она умирает? – спросил Холмс очень тихо, беспокойно оглядываясь на пациентку и её мать.
- Вопрос одного-двух часов, - так же тихо откликнулся я.
- Тогда почему бы не попробовать кураре?
- Кураре? Бог с вами, Холмс, это совсем уж крайняя мера.
- А разве сейчас не крайний случай?
- Но эффективность кураре при столбняке очень спорна. Я, правда, читал об этом работы, но сам никогда...
- Разве сейчас не самое время попробовать?
- Не настаивайте, Холмс, прошу вас. Вы ведь не врач, вы не понимаете, какую это налагает ответственность...
- Но ведь она всё равно умрёт?
- Да. Но я бы не хотел приложить к этому руку.
- Вы трус, - сказал Холмс резко. – Боитесь рискнуть своей профессиональной репутацией ради спасения человека. Есть у вас кураре?
Я не мог ему лгать. Начитавшись вышеупомянутых публикаций, я прихватил с собой ампулу, хотя и не собирался пускать её в ход.
- Есть.
- Так введите ей. Ну, ведь она же всё равно умрёт. Сделайте это, и вас не будет мучить совесть, потому что в этом случае вы, действительно, сделаете всё возможное.
- Хорошо, - сдался я. – Я сделаю это.
- Это может ей помочь?  - спросила женщина, когда я подошёл к больной с инъекционным шприцем.
Я ничего не ответил. Укол вызвал новый приступ судорог – я едва удержал иглу.
Несколько мгновений казалось, что девушке и в самом деле стало полегче. Тело расслабилось, расправились сведённые судорогой черты лица, она опустилась на подушки. И умерла.
И снова, словно в насмешку над самим собой, я вдруг заметил на столе в графине с пожелтевшей водой великолепную, но почти завядшую пунцовую розу

Я брёл по улице, не видя дороги. Меня шатало. Четвёртая смерть.
- Уотсон! – который раз безуспешно взывал ко мне Шерлок Холмс. Я не отвечал ему.
- Уотсон, вы, действительно, сделали всё, что только возможно. Вам не в чем упрекнуть себя.
Я продолжал молчать. Моё отчаянье каким-то образом трансформировалось в едва сдерживаемое раздражение, направленное против Холмса. Я молчал, потому что боялся сорваться и поссориться с ним. Так мы дошли до Бейкер-стрит и поднялись в свою старую квартиру, оставшуюся теперь за Холмсом. Бог знает, почему я пошёл сюда, а не к себе домой – возможно, в этом было что-то иррациональное.
 - Вот что, - проговорил мой старый друг и прежний компаньон, повесив на вешалку свою шляпу и переменив туфли. – Вам нужно прийти в себя. Снимите-ка пиджак, выпейте бокал «амигдальера» и ложитесь на диван, подремлите часок. А я вам поиграю что-нибудь для релаксации, - он взял из чехла свою скрипку.
Я последовал совету, ибо совет был и впрямь хорош, и неожиданно крепко заснул – виной тому переживания или чрезвычайно крепкий «амигдальер». Когда я проснулся, был уже вечер, и Холмс, сидя с настольной лампой, внимательнейшим образом изучал мой учебник инфекционных болезней, делая себе выписки в записную книжку. Можно было не спрашивать, какой именно раздел его заинтересовал.
- Проснулись, Уотсон? – спросил он, не отрываясь от книги. – Вы, должно быть, и вправду сильно устали – проспали больше трёх часов.
- Зато за них я очень хорошо отдохнул, - ответил я, стараясь, чтобы в голосе моём прозвучало дружелюбие – в порядке компенсации за давешнее угрюмое молчание.
- Вижу, - улыбнулся заметивший моё усилие Холмс. – Ну что ж, теперь, когда я немного вошёл в курс дела, - он кивнул на раскрытый учебник. - Мы можем, пожалуй, обратиться к поставленной перед нами задаче и попробовать установить, как наши «Паддингтонские девушки» – я взял на себя смелость назвать этим собирательным термином ваших пациенток, доктор – подхватили столбняк в самой тяжёлой форме в совершенно не подходящих для этого условиях.
- Я ничего не хочу более горячо и настоятельно, Холмс.
Он отодвинулся от стола вместе со своим стулом, вкусно, до хруста потянулся, встал и перешёл к буфету:
- Хотите кофе? Надеюсь, что он не успел остыть.
- Да, пожалуй.
- Итак, - проговорил Холмс, берясь за кофейник, - Нам дано совершенно определённо то условие, что воротами инфекции могла послужить лишь повреждённая кожа. Это так?
- В общем, да. Хотя существует вагинальная разновидность заражения, но в случае с мисс Флетчер я совершенно уверен в том, что заражение произошло через ранку на пальце руки. Имелись все несомненные признаки – боль, подёргивание мышц – просто, как в книге.
- И в связи с этим, я вижу, какой-то аспект не даёт вам покоя, - прозорливо заметил Холмс.
- Да. Вы ведь не могли не обратить внимания на то, что ранка очень маленькая – просто прокол. В то же время, она совершенно свежая – не больше трёх-четырёх дней. Значит, заболевание развилось после очень маленького инкубационного промежутка. И развилось стремительно, крайне тяжело. Это говорит о том, что инфекционный агент поступил в организм массированно, в огромном количестве. Ну, будь это обширная раневая поверхность, такое ещё можно бы было предположить, но ранка ведь очень маленькая. Значит, ранящий предмет был этими микробами просто нашпигован. Я видел подобное лишь однажды, но там речь шла о профессиональном заражении – правда, не столбняком, а туляремией. Заболел один из лаборантов бактериологической лаборатории, уколовшись зараженным троакаром. Умер, бедняга. Но никто из девушек к бактериологической лаборатории никакого отношения не имел. Да и, в любом случае, не четыре же заражения подряд!
- Гм... - неопределённо промычал Холмс, отпивая свой кофе, и вдруг спросил:
- А что, в Лондоне такие лаборатории по изучению столбняка, уж наверное, есть?
- Специально изучающие столбняк? Не знаю, Холмс. Бактериологические лаборатории, конечно, есть при каждом более или менее приличном лечебном заведении, да и в университете тоже, а вот кто из них профилируется именно на столбняке...
- А вы узнайте, - попросил Холмс. – У того же Таурофона. Вы же всё равно, наверное, встретитесь с ним, чтобы сообщить о смерти девушки. Спросите уж заодно.
- Спрошу, - вздохнул я. - Хотя не вижу, как нам это может помочь.
- Заранее вообще трудно знать, что тут может оказаться важным, - сказал Холмс. – Вы, кстати, упоминали о другой ранке на ладони вашей покойной знакомой... как её? Ах да, Лайонс.
- Да-да, Холмс, совершенно верно. Столь же незначительное повреждение. Но в том случае полной уверенности насчёт того, что микроб проник именно там, у меня не было.
- Всё равно постарайтесь получше вспомнить, как эта ранка выглядела, - попросил Холмс.
- Ну, помню...
- А теперь скажите: как по вашему, могли ли две эти ранки быть нанесены, пусть в разное время, но одним и тем же предметом?
Я постарался припомнить, как выглядели обе замеченные мною царапинки.
- Пожалуй, Холмс.
- И род этого предмета?
Я задумался:
- Гм... Пожалуй, гвоздь. Или что-нибудь столь же острое.
- Правильно. Ранка больше похожа на прокол. Но каков мог быть предмет, чтобы побывать в руках и той, и другой женщины?
- Жаль, что мы не можем столь же уверенно говорить о входных воротах инфекции в остальных случаях, - посетовал я. – Сейчас все они похоронены, трупы уже не осмотреть.
- Зато остались родственники, - сказал Холмс. – И если расспросить их хорошенько о последних днях жизни девушек, возможно, это даст ключ...
Я снова схватился за голову:
- Не представляю, как это сделать, Холмс. У меня не хватит решимости тревожить их в такое время, когда они только что потеряли...
- Ну, раз у вас не хватит решимости, - жёстко перебил Холмс. – То и говорить не о чем. Возможно, следующие случаи прояснят картину сами собой.
- Следующие случаи? Боже мой! Не говорите так!
- Нет, но если у вас не хватает решимости...
- Я всё понял, - упавшим голосом проговорил я. – Простите меня Холмс. Я немедленно отправлюсь, и...
- Вы немедленно отправитесь домой, - возразил Шерлок Холмс. – Час поздний, ваша жена, должно быть, уже волнуется. Завтра с утра, если вы сможете отложить обычные визиты, мы вместе посетим семьи погибших девушек. Спокойной вам ночи, доктор.
- Не уверен, что ночи мои будут теперь так уж спокойны. – невесело улыбнулся я. – Но скажите мне всё же, Холмс...
- Да? – изобразил внимание он.
- Скажите, все эти случаи... Вы... вы подозреваете преступление?
Холмс испытующе посмотрел мне прямо в глаза. Его брови дрогнули.
- Да, - сказал он коротко и тихо, но твёрдо. И снова повторил: - Да.
Я открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, но тут же закрыл его, почувствовав, что сейчас мне Холмс всё равно больше ничего не скажет.
Утром, ещё до встречи с Холмсом я, как и обещал, нанёс визит Таурофону. Он выглядел встревоженным – ровно настолько, насколько вообще могла казаться встревоженной его бесстрастная невозмутимая физиономия в тёмных непроницаемых очках. Об этих очках в медицинской среде ходили анекдоты, но Таурофон без них не был бы Таурофоном.
- Дело идёт к тому, чтобы объявить чрезвычайную эпидемическую ситуацию, коллега Уотсон, - сказал он мне. – Что вы сами обо всём этом думаете?
- Я настолько не знал, что об этом подумать, - сказал я, - что привлёк к делу ум и опытность моего друга Шерлока Холмса.
- Но он не медик, - помолчав, с сомнением заметил эпидемиолог.
- Нет, не медик. Но он великолепный логик и феноменально наблюдателен. У него отличная память, неординарный склад ума и, кто знает, может быть, он увидит что-нибудь такое, что я просмотрел. Так, например, мне не пришло бы в голову задать вам этот вопрос, а вот он просил сделать это: есть ли в Лондоне лаборатории, занимающиеся столбняком?
- М-м..., - задумался Таурофон. – Разве что... Есть лаборатория, занимающаяся спорообразующими. Хозяином там доктор Лемминг, микробиолог. Пожалуй, эти изучают столбняк наиболее углублённо.
Получив адрес лаборатории и заверения Таурофона, что, по крайней мере, до среды он ничего предпринимать не будет, я поспешил на встречу с Холмсом.
Мой друг ожидал меня с обычным для него сдерживаемым нетерпением. Уже одетый для выхода, стоял у окна и барабанил пальцами по раме, глядя на улицу. Убедившись в том, что замечен, я махнул ему рукой, и он тотчас вышел.
Я передал ему бумажку с адресом.
- Не так уж далеко от эпицентра нашей эпидемии. – заметил он, пряча записку в карман.
Я не помню более изматывающего дня, чем этот. Нет ничего хуже, чем встречи с родителями, только что потерявшими своё дитя, и даже Холмс, нанеся последний визит, выглядел так, словно его самого только что осиротили.
- Невыносимо, Уотсон, - пожаловался он, останавливаясь посреди небольшого привокзального сквера и прижимаясь спиной и затылком к шершавому стволу росшей у тропинки липы. – Глядя на то, как эта женщина снова и снова гладит куклу, которой её дочка играла в детстве, я едва не разрыдался, клянусь. А у вас, я видел, глаза намокли, и вы это старались скрыть изо всех сил. Послушайте, зайдёмте в паб?
Мы выпили по нескольку глотков виски в маленьком, но чистом «Паровозе», и только тогда пришли в себя настолько, что могли обсудить результаты проведённого исследования.



 

- Вы не заметили ничего общего в рассказах наших свидетелей – или, скорее, потерпевших? – спросил Холмс.
- Не заметил, – признался я.
- Гм... А то, что незадолго до болезни, по крайней мере, три из четырёх девушек активно встречались с симпатичными молодыми людьми?
- Но, Холмс! У молодых незамужних девушек такие приключения на каждом шагу. Какая тут может быть связь со столбняком? Они встречались с молодыми людьми – это естественно. Начало лета, мечты, цветы... Это, если угодно, имеет под собой биологическую основу. Заложенный в нас инстинкт продолжения рода трансформировался через разум и принял прекрасные формы любви, но от этого он не перестал зависеть от физиологических процессов. А те подчинены определённым естественным ритмам и весной испытывают подъём.
Мы говорили на ходу, направляясь к вокзалу, и как раз повернули на привокзальную площадь, где со своими корзинами теснились торговки-цветочницы. Тут я вспомнил завядшие розы умирающих «Паддингтонских девушек», быть может, купленные тут же, и поморщился от нового приступа острого сожаления – четыре молодые жизни оборваны, как эти несчастные розы с куста, четыре родословные ветви обрублены зелёными и никогда уже не дадут побегов.
- Вы заметили в комнате умирающей розу? – спросил я Холмса. – У другой девушки погибала в графине точно такая же. Просто какая-то чудовищная символика. Боюсь, я теперь нескоро смогу с лёгким сердцем преподнести розы моей жене. А женщины, насколько мне известно, любят эти царственные цветы больше других.
- Чепуха, - сказал Холмс. – Вашей жене ничего не грозит – не забивайте голову. Задаривайте её розами каждый день и совершенно смело. Мы, кстати, как раз в двух шагах от вашего дома, насколько я понимаю – может ли быть более удобный случай? А вот как раз и прекрасный букет, - он шагнул к ближайшей к нам разбитной девице с огромной корзиной. – Сколько вы хотите за эти розы, мисс?
- По шиллингу штука, - бойко откликнулась девица. – Лучших вы не найдёте даже в королевской оранжерее, сэр. Это сорт «Пунцовый король», они очень хорошо стоят. Если будете на ночь выкладывать в воду, смело рассчитывайте на две недели.
- Хорошо. Вот эти три. И эту, и эту, - указал Холмс. – Не надо заворачивать – от обёртки они теряют свой естественный свежий вид.
- Как вам будет угодно, сэр, – сделав немного неуклюжий книксен, торговка протянула Холмсу цветы. Тот в то же время протянул руку навстречу и, вскрикнув, тут же отдёрнул. Острый розовый шип проколол ему кожу до крови.
- Вот чёрт, – с лёгкой досадой пробормотал он.
- Надо бы было всё-таки завернуть, - виновато проговорила торговка. – Стебли очень колючие.
- Ничего, я сам виноват.
- А вы на всякий случай выдавите капельку крови, - посоветовала цветочница. – Кто их знает... В земле ведь растут...
Букет чуть не выпал из дрогнувших рук Холмса. Поспешно подхватив его, он снова накололся и зашипел сквозь зубы.
- Экий вы сегодня неловкий, - улыбнулась девушка.
- Да-да, чудовищно неловкий, - подхватил Холмс. – Неловкий и несообразительный. Но я исправлюсь! Обещаю вам! – он взмахнул розами и, послав развеселившейся девушке воздушный поцелуй, широким шагом устремился прочь.
- Возлюбленной? – понимающе подмигнула мне цветочница.
- Чужой жене, - честно ответил я, - и поспешно устремился за Холмсом.
Когда я нагнал его, он уже стоял перед моим домом, дёргая кисточку звонка. Обернулся, сунул мне букет:
- Вручите миссис Уотсон сами. Ей будет приятнее получить цветы от вас, нежели от меня. Засим прощайте – вы мне понадобитесь завтра или даже сегодня вечером.
- Разве вы не зайдёте?
- Нет, я хочу поскорее проверить возникшую у меня версию.
- Подождите, Холмс! Это связано...? – но тут в глубине дома послышались шаги, и Холмс поспешно отступил, спеша скрыться прежде, чем Мэри увидит его.

Наутро у меня были визиты и дела в госпитале, и на Бейкер-стрит я смог попасть только после полудня, но Холмса не застал. На столе, придавленная сахарницей, меня ожидала записка: «Дождитесь меня непременно. Если будет нетрудно, посмотрите пока под микроскопом два предметных стекла на моём столе».
Я подошёл к «химическому» столику Холмса и увидел те препараты, о которых он писал в записке. Это были окрашенные мазки какой-то, по-видимому, бактериальной культуры. Я утвердил первое стекло на предметном столике микроскопа и навёл резкость. Сомнений быть не могло – в препарате так и кишели столбнячные палочки. Другие два стекла мало чем отличались от первого. Я продолжал заниматься этими изысканиями, когда Холмс вошёл в комнату.
- Что это за препараты? – не оборачиваясь, спросил я.
- Я получил их, сделав смывы с шипов двух уцелевших роз в квартирах двух погибших девушек. Что вы о них скажете, Уотсон?
- Скажу, что столбняка здесь хватит на пол-Лондона.
- Обратите внимание: на третьем стекле смыв прямо с колонии. Не правда ли, разница невелика?
- Совсем никакой нет. Но что же это получается, Холмс? Выходит, заражены были розы?
- Вы хотите отправиться со мной в лабораторию? – спросил он, не отвечая на мой вопрос.
- Конечно.
- Тогда идём, пока у нас ещё есть надежда кого-то там застать.
Мы вышли из дому, и оказалось, что Холмс не отпустил экипаж, в котором приехал, так что отправиться мы смогли без всякой задержки.
Лаборатория помещалась в отдельном небольшом здании в глубине парка. Доктор Лемминг, которому Холмс представился, но умолчал об обстоятельствах, приведших нас в его владения, казался несколько озадаченным столь необычной экскурсией знаменитого детектива и его верного биографа. Холмс расспрашивал о микробах в целом и о столбнячных клостридиях в частности, выказывая недюжинную оперативную память – ведь знания он черпал при мне из учебника инфекционных болезней. Однако постепенно с микробов разговор перешёл на сотрудников лаборатории.
- Нас всего четверо, - говорил доктор Лемминг, успевший проникнуться к Холмсу глубокой симпатией и доверием, как почти все, кого он хотел разговорить – у Холмса был настоящий талант и слушателя, и даже немного сугестора. – Мой ассистент Йен Крейслер, лаборант Покет и наш художник Берингейт – вы наверняка, доктор Уотсон, видели его иллюстрации в руководствах по микробиологии.
- И все они, по-видимому, энтузиасты своего дела, - заметил Холмс. – Расскажите мне о них.
- О да, и ещё какие энтузиасты! – доктора Лемминга, по-видимому, переполняла гордость за своих сотрудников. – Крейслер – очень молодой, но очень многообещающий учёный. Он недавно женился. Представьте себе, мистер Холмс, вместе с молодой женой вместо свадебного путешествия он поехал за образцами в центральную Африку.
- Подумать только! – в восхищении покачал головой Холмс. – Ну, если и остальные двое так же проводили свои свадебные путешествия, о вашей лаборатории следует написать отдельную книгу: «Пример самоотверженного служения науке».
- Остальные немного старше, - улыбнулся Лемминг. – Покет давно женат, у него взрослый сын – тоже студент микробиолог, а вот Берингейт... Мистер Холмс, я хочу вас сразу предостеречь от неловкого слова в его присутствии. Там произошла трагедия. Он был помолвлен с очень милой девушкой, что-то у них произошло, они расторгли помолвку, а очень скоро она снова вышла замуж и при путешествии в Европу вместе со своим мужем занозила ступню и умерла от заражения крови. Берингейт... он очень переживал, узнав о её смерти. По-моему, он и теперь её всё ещё любит.
- Ах, какое несчастье, - сочувствие Холмса казалось совершенно искренним. – И давно ли всё это произошло?
- В том-то и дело, что всего лишь год назад. Мы, было время, даже стали опасаться за его рассудок.
- Большое спасибо, что предупредили, - серьёзно сказал Холмс. – Я ни за что не коснусь этой темы. Но можно вы просто представите нас всем троим? Мне любопытно взглянуть на настоящих энтузиастов микробиологии.
- Конечно, если вы хотите, - немного удивлённо, но с готовностью откликнулся Лемминг.
Он провёл нас в большую светлую комнату, где каждый работал за своим столом. Светловолосый юноша с открытым лицом был, конечно, Крейслер. Двое других не так просто поддавались идентификации – чёрный, как грач, худощавый мужчина лет сорока двух-трёх, и другой, примерно того же возраста с начинающими седеть волосами. Холмс, однако, без тени сомнения протянул руку чернявому:
- Здравствуйте, мистер Берингейт.
- Разве вы меня знаете? – насторожился он.
- Нет, но доктор Лемминг говорил о вас, как о художнике, а я заметил у вас на руках – там, где уголки ногтей плотно примыкают к ногтевому ложу, еле заметные следы масляной краски. Вы очень аккуратный человек – такие следы отмыть до состояния «еле заметности» очень трудно – по себе знаю.
- А вы тоже работаете масляной краской?
- Да, случается, - соврал Холмс. – Я рисую, как любитель. Рисую цветы. Розы. Чудесные цветы эти розы, правда? Господь задумал их в назидание нам, чтобы дать намёк на существование истинной красоты, вы так не думаете?
У меня от таких его слов дух перехватило, но Берингейт только головой покачал:
- Ничто сущее к истинной красоте даже и приблизиться не может. Тем более роза. Вульгарный, распутный цветок, дьяволова приманка. Шлюхи и актрисы без ума от них. Дорога в ад ими выстлана, этими розами. Я же люблю полевые, незаметные, ибо истинная красота скромна.
- Вот именно поэтому, - улыбнулся Холмс, а сам почти до боли при этом сжал мою руку, чтобы я, не дай бог, не раскрыл рта, – вы – настоящий художник, а я всего лишь жалкий любитель, не умеющий разглядеть красоты за скромностью, - и, поклонившись Берингейту, он отошёл знакомиться с Покетом.
Поболтав с ним о его семейных делах, Холмс задал Леммингу ещё несколько вопросов об изготовлении и хранении препаратов, о вакцинах, о последних статьях в научных изданиях – всё мельком и слегка – и, наконец, откланялся, оставив, похоже, хозяина лаборатории в недоумении, зачем, собственно, приходил.
- Этот Берингейт, похоже, и есть тот, кого мы ищем, - зашипел я Холмсу, едва мы покинули лабораторию. – Готов поклясться, что это он. Как он отозвался о розах! Это же в ум не придёт. А вот вы своими намёками насторожили его.
- Во-первых, что-то незаметно, чтобы он насторожился, - ответил Холмс. – А во-вторых, разве плохо будет, если он насторожится? Возможно, это спасёт очередную жертву.
- Но помешает его разоблачению!
- Ах, Уотсон! – вздохнул мой друг. – В этой истории разоблачение вообще вопрос непростой. Вы, наверное, заметили, как хранятся в лаборатории Лемминга культурные среды? Каждый из четверых имеет к ним беспрепятственный доступ, материал строго не учитывается – это вообще беда такого рода учреждений с малым работающим контингентом. Все друг другу доверяют, а последствия такого доверия порой весьма плачевны. Нужно побольше узнать об истории с его невестой.
- Думаете, - похолодел я, - он и её убил тоже? А в самом деле, Холмс? Ведь она наколола ногу, как сказал доктор Лемминг. Что, если это так называемое «заражение крови»...
- Друг, у вас богатейшая фантазия, - со вздохом перебил Холмс. – Это несомненное достоинство, особенно для человека, занимающегося литературными трудами, но не путайте её с реальностью, умоляю.
- Но как гипотеза...
- А это сколько угодно, - снова перебил он. – Особенно, если останется у вас в уме, а не у меня в ушах, ладно?
Я слегка обиделся и замолчал. Но он, почувствовав мою обиду, тут же ласково и виновато улыбнулся мне:
- Не сердитесь. Я хочу немного подумать на ходу, а на ходу у меня это и вообще получается плохо, тем более, беседуя.
Я послушался и оставил его в покое. Так, молча, мы прошли довольно много – кварталов пять.
- Кстати, вы заметили на столе у этого Берингейта молитвенник? – спросил вдруг Холмс.
- Не заметил. То есть, я видел какую-то пухлую книгу, но не подумал, что это именно молитвенник.
- Нет, молитвенник, точно. Напрашиваются кое-какие выводы.
- О том, что Берингейт – благочестивый человек, что ли? Ах, Холмс, за время моей работы врачом я видел такого рода благочестивых людей и научился, по правде сказать, их бояться.
Холмс внимательно посмотрел на меня:
- Вот и я, вот и я то же самое, друг мой. Но раз он так благочестив, он, должно быть, посещает церковь, как вы думаете?
- Ну, думаю, что посещает, - пожал плечами я, не вполне понимая, к чему он клонит.
- Так его там могут знать. Теперь вопрос: какая это церковь? Он неподалёку живёт, неподалёку работает – значит...
- Значит, вернее всего, и церковь ближайшая. Но как вы узнаете, к какой именно конфессии он принадлежит?
- Элементарно, Уотсон. На молитвеннике была дарственная надпись: «Дорогому Дику в день конфирмации». Поскольку имя Берингейта Ричард, следовательно, и надпись, вернее всего, адресована ему. А раз конфирмация, то и конфессию определить нетрудно.
- Но с кем вы там собираетесь его обсуждать? Со священнослужителем? Да он может его и не знать – вернее всего, не знает.
- Со священнослужителем? Бог с вами! Конечно, нет. Вы, Уотсон, за долгие годы знакомства должны бы уже знать мою нелюбовь к официальным источникам информации. Мы найдём какую-нибудь старую сплетницу, доставим ей радость готовностью послушать, о чём она будет говорить, а потом намоем из пустой породы местных сплетен столько золота, сколько сможем. Согласны? Осталось выбрать церковь.
- И выбирать нечего. Такая тут одна – так называемая «Путейская».
- Ну, так пошли, - легковесным тоном пригласил Холмс.
Первой, кого мы увидели, подходя к церкви, оказалась неожиданно моя жена. Холмс, увидев её, растерял свою невозмутимость и слегка смешался. Мне и раньше всегда казалось, что он стесняется и даже немного побаивается Мэри – в её присутствии делался неловок и преувеличенно молчалив, хотя никогда не забывал оказывать ей те мелкие знаки внимания, которые принято оказывать жёнам друзей, а порой и сверх того – вспомнить хотя бы вчерашние цветы. Так и теперь – он выпрямился, словно офицер в строю, слегка порозовел и поздоровался так мягко, как его резкий от природы голос можно было заставить звучать только ценой определённых усилий.
- Добрый вечер, мистер Холмс, - приветливо откликнулась Мэри. – Вы собрались посетить церковь, я вижу, да ещё в компании Джона. Признаться, я удивлена – мне всегда казалось, что ни он, ни вы в такие места не заходите без особенного повода.
- Вроде вашей свадьбы? – рассмеялся Холмс, которому пришлось тогда, скрепя сердце, а вернее сказать, стиснув зубы, исполнять роль шафера. – Но вы угадали. Мы здесь, если можно так выразиться, по долгу службы. Нам нужно навести справки об одном прихожанине – кстати, может быть, вы его знаете? Речь идёт о художнике Ричарде Берингейте.
Меня немного покоробило, что Холмс, похоже, отвёл моей жене роль той самой «старой сплетницы», о которой он говорил мне минуту назад, но спорить в данной ситуации не приходилось.
- Очень хорошо его знаю, - вдруг сказала Мэри. – Угрюмый мрачный человек, слишком любящий себя, чтобы любить ещё кого-то. Безусловно, талантлив, но разочарован во всём. Он помогал составлять мозаичный рисунок для витражных окон, и это, должна вам сказать, прекрасная работа – вы в этом сами убедитесь, когда войдёте вовнутрь.
Мы, действительно, в этом убедились, едва переступив порог, но вот что меня удивило: основой орнамента были розы – те самые розы,  о которых Берингейт так нелестно отзывался. И выполнены они были превосходно – чувствовалось, что рукой мастера двигала не просто любовь, но почти божественное поклонение величественным прекрасным цветам. Холмс издал звук, видимо, предназначенный им специально для церкви, как адекватная замена удивлённому свисту.
- Что-то не похоже, что этот Берингейт не любит роз, - вслух сказал он, и тут же ему ответил чей-то голос из-за наших спин:
- Берингейт не любит роз? Простите, джентльмены, что я вмешиваюсь, но действительно ли вы говорили сейчас о художнике Ричарде Берингейте, оформлявшем эти витражи?
Мы обернулись и увидели пожилого мужчину, готового перешагнуть рубеж между этим самым пожилым возрастом и старостью. На нём был просторный балахон, заляпанный краской, и, по всей видимости, он только что оставил работу – ещё не успел ни переодеться, ни вымыть рук.
Холмс подтвердил, что речь между нами шла о том самом Берингейте.
- Так хотел бы я знать, - проговорил старик, - как он может не любить роз, когда он сам их разводит, и его розарий один из лучших в Лондоне. Можете мне поверить, я сам не последний человек в этой области.
Должен признаться, меня эта новость сильно удивила. Но Холмс кивнул головой так, словно предвидел подобное.
- Разрешите полюбопытствовать, с кем имею честь беседовать? – спросил он.
- Ах да! – спохватился старик. – Я совсем забыл представиться. Меня зовут Люк Карсон.
- И это вы вывели сорт «Пунцовый король»? – снова удивил меня своей осведомлённостью Холмс.
Старик густо порозовел от удовольствия:
- Верно, верно, сэр, «Пунцовый король» - моё детище. Не представляете, как мне приятно слышать о том, что это ведомо кому-то кроме узкого круга знатоков.
- Я дилетант, но очень люблю розы, - признался Холмс, почти не покривив душой – из всех цветов, насколько мне было известно, он, действительно, выделял розы, любуясь, правда, по его собственным словам, «торжеством природной асимметрии в их лице».
- Скажите ваш адрес, - предложил старик, - Я с радостью пришлю вам букет из лучших образцов.
К моему дальнейшему удивлению, Холмс не стал отнекиваться,  а старик, услышав его знаменитый адрес и не менее знаменитое имя, засиял новой порцией восторга, пообещав прислать розы сегодня же.
- И что вы будете с ними делать? - хмыкнул я, когда, рассыпавшись в благодарностях, Холмс оставил, наконец, нашего нового знакомого.
- Подарю миссис Уотсон, - беззаботно откликнулся он.
- Смотрите, - шутливо погрозил ему пальцем я. – Это становится системой, я могу насторожиться.
Он засмеялся, но ничего не ответил, потому что как раз в этот момент мы снова присоединились к Мэри, ожидавшей нас у входа.
- Отсюда мы можем теперь уходить, - сказал он. – Потому что теперь я знаю, где мне расскажут о Берингейте всё – В клубе цветоводов на Флит-стрит. Вам никогда не случалось там бывать, Уотсон?
- Нет, никогда. Боюсь, мои интересы несколько отдалены от цветоводства. И я всегда предполагал, что и ваши тоже.
- А история с исчезнувшими камелиями? – напомнил он. – Я консультировался тогда именно в этом клубе – вы не помните?
Я сказал, что не помню, потому что он никогда этого мне не говорил, консультировался без моего присутствия, а об итогах своей консультации и вовсе умолчал, поступив немного нелояльно по отношению к напарнику, пусть даже и такому неудавшемуся и никудышному, как я.
Холмс снова засмеялся, заметив, что я сделался настоящей язвой и стал, к тому же, на редкость злопамятным.
- Кстати, при клубе имеется оранжерея, где есть, на что посмотреть, - сказал он, взглянув на часы. – Хотите прямо сейчас? Миссис Уотсон могла бы составить нам компанию.
- Да, Джон, пожалуйста, пойдём! – воодушевилась Мэри. – Я слышала об этой оранжерее – там такие великолепные образцы тропических орхидей и даже есть чёрные тюльпаны. Неужели, в самом деле бывают чёрные тюльпаны, мистер Холмс? Разве цветы могут быть чёрными?
- Могут, - мрачно сказал я, вспомнив завядшие розы у постелей умирающих. – Независимо от цвета.
Холмс удивлённо посмотрел на меня.
- Уотсон, - замедленно проговорил он. – Вы сами не знаете, какую замечательную мысль сейчас озвучили. Именно чёрные, независимо от цвета. Друг мой, я – ваш должник.
- Боюсь, что я не понимаю..., - растерянно проговорил я.
- Неважно. Потом объясню. Ну, пойдёмте же, пойдёмте.
Оранжерея клуба цветоводов оказалась, действительно, богатейшей. Я видел, как загорелись глаза Мэри и почувствовал, что в ближайшие месяцы после этого мне придётся тратить на цветы значительную часть жалования. Тропические орхидеи были удостоены всяческих восторгов, но потом мы перешли к розам, и орхидеи померкли. Здесь был богатейший розарий – тысячи сортов, представленные единичными экземплярами, теснились в отведённом им стеклянном парнике. Я увидел и «Пунцового короля», и любимую мной чайную «Лилиану», и пышную розовую «Викторию», названную в честь августейшей особы.
- О, а вот и они! – вдруг воскликнул Холмс, и я увидел алые махровые цветы, запомнившиеся мне так мрачно. – Узнаёте этот сорт, Уотсон? Я так и думал, что это они. Посмотрите, здесь, на табличке: автор Ричард Берингейт, сорт «Элизабетта». Держу пари, так звали его несостоявшуюся невесту.
- Лиспет Ренс – так её звали, - снова показала свою осведомлённость Мэри.
- Ты знала её?
- Её многие знали. Она умерла в прошлом году после путешествия в Европу. А до этого она была очень деятельным членом благотворительного общества. Милая скромная женщина.
- Как она выглядела? – спросил вдруг Холмс.
- Что? Выглядела? Как она выглядела?
- Да-да, внешний вид, я это имею в виду. Её внешность. Ну, там глаза, волосы, нос...
- А, ну да, я понимаю. Она была светло-русая, с личиком правильным, но не броским, в форме сердечка. Не писаная красавица,  хотя мила. Глаза... Серые, по-моему... Светло-серые. Во всяком случае, светлые. Она вообще выглядела неброско. И одевалась неброско – всё во что-то серое, голубое... Скромно, но, в общем, элегантно. Приличная женщина, ничего дурного ни в облике, ни в поведении не было. 
- Она, видимо, жила где-то поблизости?
- Да, совсем недалеко от нас. Я часто её видела, но мы только здоровались, даже не разговаривали ни разу. 
Холмс кивнул и снова обратился к созерцанию цветов, но я видел, что какая-то мысль неотступно занимает его – в его глазах стояло хорошо мне знакомое отрешённое выражение, и едва ли он видел цветы, на которые смотрел. К моему удивлению, никаких справок о Берингейте наводить он больше не стал, словно забыл, зачем пришёл сюда. Но зато спросил вдруг у Мэри – без всякой связи с предыдущим разговором:
- Вы, может быть, и её овдовевшего молодого супруга знаете, миссис Уотсон?
- Я никогда его не видела.
- В таком случае, продолжайте знакомиться с экспонатами этой великолепной выставки, а я вернусь ровно через одну минуту.
Через одну – не через одну, но минут через десять он вернулся с небрежно болтающейся на локте корзиной каких-то диковинных фиалок:
- Миссис Уотсон, позвольте преподнести это вам, как компенсацию за украденного мужа, - улыбаясь, проговорил он. – Мы вас проводим и снова с вашего позволения испаримся ненадолго. Вы не против, Уотсон?
Виновато покосившись на Мэри, я сказал, что «испарюсь» с удовольствием.
Мы наняли кеб и сначала отвезли Мэри домой, а потом Холмс уселся пообстоятельнее и велел кебмену ехать за реку.
- Куда мы? – спросил я.
- Навестим вдовца, - кратко ответил он и, закрыв глаза, кажется, задремал.
Правильно сделал. Ехать пришлось довольно долго. Наконец, мы оказались в районе трущоб, и я начал уже беспокоиться, туда ли мы попали, как кеб вдруг остановился, а Холмс открыл глаза, огляделся и зевнул с подвыванием, как старый пёс.
- Что-то меня разморило, Уотсон.
- Мне это удивительно, - суховато сказал я, потому что мы вроде бы вели расследование, а прежде расследование и расслабленность Холмса никогда ещё не совмещались.
- Мне и самому удивительно. Вероятно, это влияние экскурсии в оранжерею клуба цветоводов. Дурманящий аромат цветов, весны, любви..., - он коротко слабо рассмеялся, тут же снова стал серьёзным и, хлопнув меня по плечу, выскочил из кеба. Пожав плечами, я выбрался за ним.
Прямо перед нами находилась обшарпанная дверь без каких-либо табличек с выцарапанной гвоздём непристойностью.
- Я помню, помню о девушках, Уотсон, - быстро пробормотал Холмс, стискивая мою руку. – Не надо делать такое укоризненное лицо. Мы не стоим на месте, мы движемся. Просто все эти своеобразности – розы, витражи – они как-то непонятно подействовали на меня.  Я не люблю таких расследований, Уотсон. Эмоции вместо логики очень отягчают задачу. Они не поддаются никакому чистому анализу. Не чертёж, даже не кроки – вдохновенная мазня художника. Попробуйте её геометрически описать, тем паче вычислить. Но и бросить мы не можем. Так что вперёд на штурм вот этой двери!
- А где мы?  - спросил я подозрительно приглядываясь к объекту штурма.
- Это художественная мастерская, принадлежавшая прежде на паях Берингейту и его приятелю. Но Берингейт сейчас здесь не бывает. Просто ни ногой, так что приятель получил мастерскую в единоличное распоряжение. Правда, дорогой ценой.
- А приятель, - начал догадываться я, - как раз и есть...
- Точно.
- Вы узнали о нём в клубе?
- Более того, он сам тоже член клуба.
- Цветовод?
- О, да. Кстати, тоже специализируется на выращивании роз.
- Ну просто цветовод на цветоводе, - вздохнул я. 
- И цветы играют не последнюю роль во всей этой  истории, если только я правильно её понимаю, - сказал Холмс и постучал.
За дверью было тихо очень долго. Наконец раздался скрип ступеней, позволяющий предположить, что человек спускается откуда-то сверху по очень ветхой расшатанной лестнице, и хриплый простуженный голос грубо спросил:
- Кого принесло?
- Я – Шерлок Холмс, - несколько повысил голос мой друг. – И я пришёл задать вам несколько вопросов о цветах.
- Проваливайте! – взревел голос ещё менее любезно. – Я больше не занимаюсь цветами, и говорить  о них нечего.
- Даже о розах «Элизабетта»? Или «Лиспет» - как правильно?
За дверью повисло молчание, и я почувствовал некоторую робкую неуверенность – что, если невидимый собеседник обрушит на нас ведро помоев или сделает что-нибудь ещё в таком же роде? Судя по его интонациям, он был на это вполне способен. Но вместо этого засов лязгнул, и дверь распахнулась.
- Откуда вы узнали? – хмуро спросил бледный нечесаный субъект, кутающийся в стёганый  невероятно засаленный шлафрок.
- Я говорил с одним из членов-учредителей клуба цветоводов, - сказал Холмс.
- Полно. Что он может знать о Лиспет?
- Ничего, вы правы. Но я переработал  полученную информацию  аналитически и пришёл к кое-каким выводам. Ведь это вы подавали жалобу в комиссию по защите авторских прав? Речь шла  об авторском приоритете в  выведении сорта роз, на который претендовал Ричард Берингейт? Но, может быть, вы позволите нам войти, мистер Лорк?
Казалось, Лорк колеблется, но, спустя несколько мгновений, он отступил от двери назад, и мы оказались в сумрачной, холодной и невероятно захламлённой прихожей, пропахшей скипидаром и масляными красками. Действительно, вверх вела совершенно жуткая головокружительная лестница без каких-либо признаков перил.
- Поднимайтесь, если хотите, - равнодушно предложил Лорк. – Я живу наверху. И работаю тоже, хотя за последнее время заказов у меня немного.
Глядя на его помятое лицо с трёхдневной щетиной, я подумал, что последнее обстоятельство неудивительно. К тому же, от него попахивало перегаром, и я сам тоже едва ли доверил бы свой заказ так явно опустившемуся человеку.
Мастерская выглядела не лучше прихожей – такие же горы самого невообразимого хлама, но на относительно расчищенном месте возвышался мольберт с незаконченным портретом женщины в голубом. Простоватое, но милое лицо, светлые глаза...
- Это она? – спросил Холмс, понизив голос.
- Да, она. Лиспет. Комиссия признала приоритет Берингейта, но вот она, - Лорк мягко улыбнулся холсту. – Она признала мой приоритет, и Дик не смог мне этого простить и никогда не сможет.
- А прежде вы были дружны, насколько я понимаю?
- С Берингейтом? О, да. Мы были компаньоны, он жил вон там, за той дверью. Лиспет пришла к нему заказать рисунок на обложку книги для своего благотворительного общества. Мы увидели её и пропали оба разом. Но я не вмешивался, нет. Я же видел, что у них дело идёт к свадьбе.
- Что же произошло?
Лорк снова мягко улыбнулся. Когда он так улыбался, его лицо преображалось, и можно было угадать, каким милым симпатичным человеком казался он окружающим ещё совсем недавно. До смерти Лиспет, должно быть.
- Произошла именно вот эта скандальная история с розами, - сказал он. – Я готовил к выставке новый сорт и имел неосторожность дать ему имя возлюбленной. Именно «Лиспет» - Элизабетта казалось мне излишне напыщенным. Я подарил ей первый срезанный букет и сказал, что розы носят её имя – ничего больше. Я поцеловал ей руку, а она поцеловала меня в щёку – просто в благодарность за цветы, мы ведь были неплохо знакомы к тому времени. Клянусь, в её поцелуе не было ничего дурного, но Ричард приревновал. Он устроил мне скандал, не стесняясь Лиспет, причём назвал её распущенной девкой, готовой бежать за любым самцом куда угодно. Я тоже разгорячился, дело чуть до драки не дошло. После этого он не мог дня прожить без того, чтобы не подстроить мне очередную пакость. Вся наша дружба пошла врозь. Он оказался бешено самолюбивым, он даже в мыслях допустить не мог, что кто-то может в чём-то превосходить его. А Лиспет, у которой всё это происходило на глазах, всё больше охладевала к нему. Последней каплей было присвоение моих роз. Он притащил саженцы в клуб и сделал заявление. В тот же вечер Лиспет вернула ему кольцо. С тех пор он, по-моему, слегка тронулся умом – во всяком случае, насколько мне известно, возненавидел и розы, и женщин. И даже смерть Лиспет не примирила его ни со мной, ни с ней, ни с его прошлым.
- Исчерпывающий рассказ, - заметил Холмс, когда мы покинули мастерскую Лорка. – Похоже, Берингейт, действительно, слегка спятил. Он находит девушку, похожую на его Элизабетту, начинает ухаживать за ней. И если она поддаётся на его ухаживания, дарит ей розу, напичканную клостридиями столбняка из лаборатории. А ведь розой так просто уколоться.
- Боже мой! Но зачем ему всё это нужно?
- А вы помните его набожность, его резкость в разговоре о розах? Полагаю, свихнувшись, он уверовал в свою миссию карать эту самую распущенность, из-за которой, как он полагал, его женщина ушла от него. Раз уж её настигло возмездие, значит, другие его тем более достойны.
- Мне в какой-то степени  даже жаль его, - сказал я. – Я могу понять и ревность – я сам ревнив, и обиду на Лорка...  Но, полагаю, мы должны теперь обратиться в полицию, Холмс.
Холмс покачал головой:
- У нас с вами нет никаких доказательств – одни догадки, да психология. С таким материалом на руках в конкурирующую организацию являться просто нельзя. Во всяком случае, это не по мне.
- Но что же нам в таком случае делать? Его же нужно как-то остановить.
- Я об этом подумаю, - пообещал Холмс, слегка нахмурив брови.
Однако, я и предполагать не мог, как далеко заведёт его раздумье.
Вернувшись на следующий день из госпиталя, я застал Холмса в гостях у Мэри. Они пили чай и смеялись – я ещё из прихожей услышал звонкий смех Мэри и – тоже со слышащейся в нём улыбкой – голос Холмса, который оживлённо что-то рассказывал.
Войдя, я увидел на столе великолепный букет - очевидно, тех самых роз, которые посулил Холмсу в церкви старый цветовод. Должен заметить, я при этом почувствовал ревность, но припомнив печальные последствия таковой в деле Берингейта, постарался подавить в себе дурные мысли и поздоровался с обоими возможно приветливее.
- Устал, Джон? – Мэри с улыбкой встала налить мне чаю. – Представь себе, мистер Холмс поразительно интересный собеседник.
Холмс улыбкой и наклоном головы ответил на комплимент, а я засмеялся:
- Милая, мне это прекрасно известно. Но я не ожидал застать вас здесь, Холмс.
- Я немного не угадал со временем вашего прихода, - ничуть не смутившись, откликнулся Холмс. – Миссис Уотсон занимала меня прелестной беседой, продемонстрировав редкую для женщины эрудицию.
 Настал черёд Мэри улыбаться и кланяться.
- Мы говорили о флористике и её роли в религии, – сказал Холмс. – Странно, что цветы, олицетворяющие целомудрие, по сути ведь являются детородными органами растений в чистом виде. Прелестные лепестки – лишь способ привлечь насекомых-опылителей, тому же назначен и аромат. Какой из этого следует вывод?
Я пожал плечами:
- Я – врач, Холмс, мне трудно судить. В детородных органах я лично ничего дурного не вижу – разве что считаю обсуждение их темой, не вполне подходящей для мужчины и женщины, не состоящих в браке. А впрочем, бог вам судья.
Смутилась Мэри, но никак не Холмс. Более того, он поднялся и, тепло простившись с Мэри, опровергая своё же собственное заявление о том, что ждал-то именно меня, взялся за шляпу. Но уже на пороге властно потребовал вдруг:
- Проводите меня немного, Уотсон, – и я, как всегда, не посмел ослушаться.
Примечательно и то, что первые пятьсот шагов он не произнёс ни слова. Я не выдержал и спросил:
- Зачем я вам?
- Уотсон, единственный способ поймать Берингейта с поличным – это договориться с какой-нибудь женщиной. В полиции это называется «ловля на живца». С женщиной, которая сделает вид, будто поддалась на его ухаживания. Он подарит её розы и постарается уколоть. Нам нужно будет наблюдать за этим с кем-нибудь из полиции, и тогда, возможно, ему удастся хоть что-то предъявить.
- Холмс, это опасно, - нахмурился я. – Если ему удастся уколоть женщину, она заболеет опаснейшей болезнью. Мы не можем так рисковать.
- Но это – единственный способ, да и то не бесспорный. Во-первых, Берингейту, подойдёт не любая женщина – как все маньяки, он обращает внимание только на вполне конкретный типаж - вспомните: женщина лет двадцати пяти, круглолицая, скромная, простоватая, но милая, в голубом или сером. Да, и любящая розы, разумеется. Во-вторых, она должна оказаться в нужном месте в нужное время. В-третьих, преступника придётся спровоцировать на откровенность – так что нам нужна ещё и хорошая актриса. Но взвесьте, Уотсон, наш риск против возможной чреды новых убийств и скажите мне – разве он не оправдан? Вот видите, - он помолчал немного, давая мне время молчаливо признать его правоту, и продолжал - уже с деловитым воодушевлением.  - Итак, я отправлюсь завтра с утра в полицейское управление, где поговорю с самым, на мой взгляд, толковым сыщиком. Это молодой, но подающий надежды Стэнли Хопкинс. Расскажу ему всё и, надеюсь, он согласится с нами сотрудничать, как официальное лицо.
- Что ж, - сказал я. – Видно, ничего не поделаешь. Придётся рискнуть. Но где вы возьмёте женщину на роль вашей подсадной  жертвы?
- О, - небрежно сказал Холмс. – Пусть это вас не беспокоит. В Лондоне почти половина населения - женщины, Уотсон, и среди них, знаете ли, нередко  попадаются самоотверженные и смелые экземпляры с недурными актёрскими способностями. Я знаю с десяток таких дам, и, уверен, что среди них найдётся русоволосая светлоглазая лет двадцати пяти с серо-голубым платьем в гардеробе. Завтра я извещу вас о времени и месте нашей охоты, а до той поры позвольте откланяться.
И он, в самом деле, поклонился мне и пошёл прочь своим ровным стремительным шагом, не оглядываясь и небрежно взмахивая тростью в такт ходьбе, а не опираясь на неё, как это делает большинство.
Следующий день я начал, как обыкновенно, с обхода больных на дому и в госпитале. Но, едва я туда явился, мне передали записку от Холмса: « Сегодня вечером, в восемь тридцать у церкви. Не торчите на виду – я подойду к вам сам. Ш.Холмс». Это могло значить только одно: Холмс «поднял дичь», и охота началась.
Ровно в половине девятого я подошёл к церкви, стараясь озираться не слишком явно. Несколько человек выходило из дверей, негромко переговариваясь между собой. Как видно, в церкви только что закончилась служба, и просветлённые прихожане собирались разойтись по домам. Случаем их просветления воспользовался и профессиональный, по всей видимости, нищий – калека с кое-как волочащимися ногами в лохмотьях и на костылях. Он выпевал фальцетом: «Ради Христа нашего, пострадавшего за грехи наши, окажите вспомоществование убогому, обременённому, к тому же, семейством», - а сам исподтишка быстро стрелял по сторонам серыми глубоко посаженными пронзительными глазами.
Я нашарил в кармане какую-то мелочь и вложил в его протянутую ладонь, почувствовав взамен всунутую мне между пальцев сложенную в несколько раз записку. Выждав и убедившись в том, что на меня никто особого внимания не обращает. Я украдкой развернул её и прочитал: «Обойдите здание церкви справа – там удобные кусты. Сидите и молча ждите».
Нечего и говорить, я тотчас последовал указанию. В кустах я наткнулся на уже примостившегося там Стэнли Хопкинса.
- Здравствуйте, доктор Уотсон, - прошептал он, из неудобного положения исхитряясь всё-таки пожать мне руку. – Засада, а? А мистер Холмс у нас за загонщика.
- За загонщика не я, - давешний нищий бесшумной тенью скользнул в тот же куст, где притаились мы. – Вот он, Берингейт – очень хорошо видно. Свидание он назначил, цветы только что купил на моих глазах – могу дать в этом клятву на любом суде. Видите: сорт «Элизабетта».
- Зачем же ему покупать цветы? – недоумённо спросил Стэнли Хопкинс. – Неужели их у него дома нет?
- Нет. Он розы изгнал прочь с глаз. К тому же, сорт всё-таки вывел не он, а Лорк – дополнительный раздражающий фактор. Нет, он, ручаюсь, только что купил их, и это облегчает нашу задачу. Зачем он, думаете, зашёл сюда, за угол?
Мы с Хопкинсом не успели ещё высказать никаких предположений, как Берингейт, оглянувшись по сторонам, вытащил из кармана флакон, с огромной осторожностью отвинтил крышку и глубоко обмакнул туда стебли цветов, после чего флакон снова закрыл и убрал.
- Есть, - тихо сказал Холмс. – Всё видели, Хопкинс?
- Видел, но я, ей-ей, глазам своим не верю. Неужели то, что вы мне рассказали, правда?
- Совершенная правда. Сейчас увидите и остальное. Вот моя «подсадная утка».
И я увидел свою жену Мэри, одетую в серо-голубое платье и тёмно-серый жакет. Она неторопливо шла Берингейту навстречу, слегка улыбаясь. Ещё никогда не казалась она мне такой хрупкой и беззащитной, как сейчас.
- Холмс, что это значит? – я схватил убогого попрошайку за его лохмотья. – Ваша «подсадная утка» – моя жена? Да как вы смели?!
- Чу! – стальные пальцы Холмса стиснули моё запястье так, что я невольно разжал руку, а другая его ладонь в то же время плотно зажала мне рот. – Тише, Уотсон, не то вы всё испортите.
Я стал вырываться, возмущённый до глубины души и напуганный не меньше. Значит, вот о чём они совещались в моё отсутствие, вот кто стал для Холмса «самоотверженным и смелым экземпляром»! А что, если, не смотря на предосторожности, предпринятые Холмсом, мерзавцу удастся заразить её? Да и были ли они вообще, эти предосторожности?  Я попытался укусить друга любезного за один из пальцев, всё ещё прижатых к моим губам, но не преуспел.
- Отпущу, если пообещаете не вмешиваться, - сказал шёпотом Холмс. – Да всё будет в порядке, не сомневайтесь. Разве стал бы я рисковать вашей женой?
«И очень просто», - подумал я, но существовать с зажатым ртом мне уже надоело, и я перестал вырываться, а вместо этого легонько хлопнул его по руке, надеясь, что он расценит этот жест, как обещание не вмешиваться.
Действительно, руку он тут же убрал. Вернее, переместил её на моё плечо, продолжая жёстко контролировать каждое моё движение.
Между тем Берингейт приблизился к Мэри и заговорил с ней. Слов мы из нашего укрытия слышать не могли, но Мэри в ответ улыбалась и кивала. Наконец, он протянул ей цветы.
- Есть! – снова сказал Холмс, сжимая моё плечо.
- Пора?- нетерпеливо дёрнулся Хопкинс.
- Нет ещё. Сейчас...
- Ай, я укололась! – вскрикнула вдруг Мэри, отдёргивая руку. – Но что это? Вы нарочно укололи меня?
Я немедленно облился ледяным потом, а Холмс подтолкнул Стэнли Хопкинса:
- Вот теперь, инспектор, пора!
Хопкинс, как чёртик из табакерки, выскочил из куста и переливчато засвистел в полицейский свисток. Тут же, откуда ни возьмись, два дюжих констебля подхватили под руки не ожидавшего такой внезапной развязки Берингейта. Розы упали на землю, а я бросился к моей Мэри:
- Милая! Что с тобой? Покажи руку!
Я схватил её кисть и, повернув ладонью вверх, увидел на коже след свежего прокола.
- Джон, не волнуйся, - начала было она, но я, не слушая, повернулся к Холмсу и снова схватил его за грудки:
-  Ну вы, артист! Что же теперь делать? Он всё-таки уколол её! А вы?! Вы!!! – и я встряхнул его так, что ветхие рубища, в которые он был одет, затрещали. – Что вы говорили, а?!
- Уотсон, Уотсон, успокойтесь! – он схватил меня за запястья, но на этот раз без всякого насилия – очень мягко. – Ничего опасного, я вам всё объясню!
- Ничего опасного? Вы это называете «ничего опасного»?!
- Да послушайте же!
- Джон! – повисла на мне и Мэри. – Не волнуйся так, Джон, я не заразилась. Мистер Холмс всё устроил.
Я немного пришёл в себя и, весь дрожа, выпустил лацканы нищенского пиджака Холмса. Берингейта уже уводили, и Стэнли Хопкинс издалека помахал нам рукой и крикнул, что ждёт нас завтра с утра в Управлении, чтобы мы дали показания.
- Ну, полно, отдышитесь, - сказал Холмс, поправляя пострадавшую от моих рук одежду. – Отчего вы мне не верите, друг мой Уотсон? Ведь я же сказал вам: опасности нет никакой. Просто следовало соблюсти все условия, чтобы Хопкинс всё видел собственными глазами. Я же сразу говорил вам, что это – единственный шанс, да и то не слишком надёжный.
- Но он её уколол!
- Он и должен был это сделать. Иначе вся наша игра теряет смысл.
Спокойный голос Холмса действовал на меня уравновешивающе.
- А как же столбнячные клостридии? – спросил я, носовым платком отирая выступивший на лбу пот.
- Они здесь, - Холмс сунул руку в карман своего рубища и, порывшись там – размер вместилища впечатлял – вытащил флакон – точную копию того, что я недавно видел в руках Берингейта. – Наш художник был настолько любезен, что подал мне милостыню, а я во время этого акта милосердия тоже совершил некоторый акт, - и он жестом изобразил, как лезет в чужой карман и меняет флаконы.
- Вы – прохиндей, - с усталым облегчением сказал я.
Холмс улыбнулся, словно я сделал ему изысканный комплимент.
- Ну, хорошо, - тогда сказал я с обидой. – Вы всё предусмотрели. И ты, Мэри, конечно, была обо всём предупреждена заранее, я понимаю. Великолепно проведённая операция и великолепно сложившийся тандем. Полагаю, что я тут больше не нужен? Я пойду. У меня в госпитале пара тяжёлых больных -  пожалуй, я проведу ночь там. Думаю, Мэри, Холмс не откажется проводить тебя. А впрочем, тут и недалеко.
Я повернулся к ним спиной, но не успел сделать и нескольких шагов, как Холмс нагнал меня:
- Уотсон, простите меня, пожалуйста. Это я просил миссис Уотсон ничего не говорить вам.
- Спасибо, Холмс, - холодно бросил я, не останавливаясь.
Он ухватил меня под руку:
- Уотсон, у меня отвратительный эгоистичный характер – я знаю. Никак не могу удержаться от эффектных выступлений, подчас забывая о том, что следует щадить ваши нервы. Я вас умоляю, смените гнев на милость. В конце концов, - тут он улыбнулся и заискивающе и лукаво, - если короткие мгновения тревоги укорачивают жизнь, то приятное разочарование продлевает её и, может быть, даже больше. Ну, ради чего, как ни ради этих подёргиваний за нервы вы вообще связались со мной, таким неудобным спутником? А?
В его словах была доля истины, да и говорил он, как никогда, дружелюбно, заражая улыбкой и ласковым блеском обыкновенно пронзительных глаз.
- Вы пользуетесь моей отзывчивостью, - вздохнул я.
- Пользуюсь, Уотсон, как тут возразишь! – воскликнул он с покаянным смехом. – Послушайте, друг мой, мы оставили миссис Уотсон в одиночестве, и если маньяк Берингейт за решёткой, то это не значит, что в Лондоне нет других. И чтобы не вводить их во искушение... Только подождите, я куплю вон те розы и...
- Нет уж, - твёрдо возразил я, нашаривая в кармане портмоне. – Я сам куплю розы, а не вы. В первую очередь Мэри – моя жена, а уже потом – ваша сообщница. Вот так!