Кобыла Машка была Роману, наверное, ровесница. А Ромашке уже одиннадцать. Лошадей он любил с детства, в ночное убегал из дома с большими парнями уже с пяти лет, а вот учиться в школе ну ни как не хотел, да и стыдно было: старшая сестра Люба – отличница, а у него двоек больше, чем троек. И в сентябре он не отказался работать на больной кобыле Машке, на которой не желали работать даже бабы, хотя мужиков-то тогда в Крутихе осталось всего председатель да бухгалтер, конюх дед Григорий да кузнец Сергей Мельянов, который уже трижды просился на фронт, но пока председатель выбил ему броню.
А Роману лишь бы не учится, его Машкой в колхоз «Красный маяк» заманили и тем, что разрешили в школу больше не ходить. «Машка и Ромашка» - дразнили его друзья-погодки Женька, Колька, Борька и Петька, которые пошли в пятый класс. Девчонки его так не дразнили – то ли потому, что им нравился, черноватый, похожий на цыгана, то ли потому, что им всем пригрозила его младшая сестрёнка Тамара, не по возрасту крепкая, высокая, хоть и первоклассница, то ли потому что его старшая сестра Люба-отличница после Хвощёвской десятилетки стала учительницей в родной Крутихе. Да и прозвище это забылось сразу после трагической гибели Машки в речке Шилокше, и Роману вопреки деревенской традиции больше прозвища не дали.
У Машки по болезни, а у Романа по малолетству было только одно постоянное и лёгкое поручение: ежедневно возить из Богородска почту. Тридцать километров до райцентра, погрузка газет и писем на все деревни Хвощёвского сельсовета, обычно умещающиеся в одном казённом мешке, тридцать километров обратно до села. Осенью он ещё в Крутихе успевал с друзьями вечером сыграть в городки.
Ромка давно приспособился к такому графику: в сентябре и октябре ещё давал возможность Машке в пути отдохнуть, пощипать, если съехать с дороги в пойму Кудьмы или Шилокши, травы. И на обратном пути не очень спешил, то в Шилове у друга Норкина остановится, то в Кубаево заглянет. Главное, к закрытию почты в Хвощёвку успевает. Зимой для Машки стало хуже с кормами, что даст утром конюх Гриша, то и распределяй, Роман, на весь день. Зато по накатанной трассе Машке сани легко вести. Хуже стало в конце марта: дорога начала подтаивать и местами даже до голой земли. Утром в Богородск ехать ещё ничего – дорога ещё ледяная, после полудня уже начинает пригревать солнышко: на санях тяжело, а телегу брать ещё рано.
В тот день он впервые за всё время на почту опоздал к обеду, пришлось дожидаться, когда богородские конторские на работу явятся. А у них сразу какое-то собрание сразу началось, опять пришлось ждать, да и очередь он свою пропустил, хорошо, что возчики из ближних сельсоветов Роману возражать не стали в получении груза, когда долгое собрание почтовиков кончилось. Был понедельник, и газет дали мало, так что вся корреспонденция в один мешок убралась.
«До Шапкина бы затемно доехать» - подумал Роман, подгоняя Машку, да разве её подгонишь, идёт своим привычным шагом. После Шапкина действительно стало темно, дорога на мартовском солнце стала с проплешинами, не успевшими и за вечер затянуться коркой льда, так что в некоторых местах сани тащились по земле, кобыла напрягалась из последних сил. Однажды Ромашка слез с саней и подтолкнул их, а потом он и вовсе в сани не садился – всё кобыле легче. Иной раз наст на обочине был крепче самой дороги, тогда Ромашка сворачивал Машку в сторону от избитой до почти голой земли трассы. Вот и с небольшого бережка к Шилокше спустился он чуть в стороне от проторённой дороги, хотя там лёд был накатан и поэтому толще. Машка под уклон побежала резвее, копытами проломила лёд. Тут хоть и не глубоко, кобыле по пояс, но Машка больше не могла сдвинуться с места, ноги даже не могла поднять, чтобы подмять под себя лёд, попробовала идти назад, но вдруг осела вниз, только круп виднелся из полыньи. Вниз за ней стали уходить и сани, потом остановились, упершись в зад кобылы, но всё равно бы мешок с почтой намок, если бы Ромашка не успел его схватить с саней.
Сколько минут стоял парнишка у полыньи, скинув шапку, не помнит. Тулуп, снизу намоченный водой, отяжелел. Помочь Роману некому, все, кому надо, давно из Богородска уехали, чаи попивают дома в тепле. Темно. Но Ромка дорогу наизусть знает. Мешок, когда его со двора почты нёс в сани, казался лёгким, а теперь он тяжелее с каждой сотней метров дороги. Сперва он менял руки, перехватывая узел закинутого за спину мешка, но потом перестал, боясь, что уронит мешок и больше не в силах будет поднять его. Да ещё, не дай Бог, мешок при ударе разорвется, письма выпадут, и как он их в темноте будет искать. Рука, держащая узел, затекла, но надо терпеть: вот уже и овраг перед Хвощёвкой должен показаться, вот и подъем в крутую гору этого оврага, вот и крыльцо почты.
Ещё рано, чуть светает, едва заметен на фоне светлеющего неба купол разрушенной церкви, где теперь хлебозавод и откуда, кажется, так вкусно пахнет сдобой. А как есть хочется. Роман прислонился спиной к двери почтового отделения, присел на ступеньки, не снимая с плеч мешка. Совсем онемевшую руку он еле высвободил от мешка, который тихонько сполз со спины на ступеньки. И только теперь мальчишка испугался по-настоящему: его же за Машку спросят в «Красном маяке». Почему не уберег, почему недосмотрел? Что будет? Посадят, как за порчу движимого колхозного имущества? Только недавно он слышал на конном дворе разговор взрослых баб, что в военное время и детей стали сажать за вредительство.
Да какой он вредитель? Он же в колхозе работает, своим небольшим делом помогает Сталину победить ненавистного Гитлера…
- Ромашка, проснись! – будит его первой пришедшая на работу начальник сельской почты Римма Ивановна Иляева. – Что случилось?!
- Машка в Шилокше осталась. Умерла она. И сани остались там, в воде. А почту я принес, Римма Ивановна.
Почти одновременно подошли почтальоны, чтобы начать разбирать письма и газеты по деревням и адресатам. Римма Ивановна первой вошла в зал, распаковав мешок и высыпав его содержимое на длинный, но узкий стол. Ромка присел на лавку спиной к чуть теплой ещё со вчерашнего вечера печке и быстро задремал. Даже не слышал, как уборщица и истопница тетя Поля начала растапливать голландку.
- Ромашка, смотри, и вам, Ряхловым, письмо пришло от Андрея Ивановича. На, возьми.
Ромка очнулся.
- Нет, тётя Поль, пусть его домой отнесут, а мне сейчас в правление надо, про Машку рассказать. Меня теперь, наверное, в тюрьму посадят.
Четырёхоконный дом правления колхоза был неподалеку от конного двора, поэтому Ромка решил заглянуть до председателя к деду Григорию.
- Да не печалься ты. Все знают, что Машка у тебя доходяга была. Почему тебе её и дали, потому что ты подросток, чтоб особо и не бояться за неё. Не трусь, иди к председателю.
Рому вообще не наказали. Председатель сказал, что Машка своё давно отработала. А вот почту из Богородска всё равно возить кроме тебя некому.
- Так что забирай у Григория жеребца Пегого, пусть к работе привыкает. А если почты завтра не будет, мне солдатки за это знаешь, что оторвут.
Немедленно поезжай в Богородск. Забеги на минутку домой, перекуси чего, пока Григорий Пегого в дорогу готовит, да пусть ему для первого трудового дня корму больше даст и в дорогу пусть запас тоже даст.
Только поздно вечером Роман, привезя почту за вторник, попал домой. Люба с Тамарой прочитали ему вслух письмо от отца. Жив-здоров, чего и всем желает, особое к Ромашке обращение, как к единственному в доме мужику, пусть за домом смотрит, бережёт мать и сестёр, и чтобы в огороде со всеми наравне работал.
А на следующее лето Ромка уже самостоятельно и пахал, и сеял, и навоз в поля вывозил. Осенью вместе с бабами серпом ловко жал рожь, а девчонки вязали снопы. Хоть и была у него лошадь в подчинении, но на домашние работы председатель запретил её использовать. Конного тягла становилось всё меньше и меньше, лошадей надо было беречь. Но иногда тайком все же в огородах и усадах землю под картошку пахали на лошадях. А вот бороновать сами бабы впрягались в лямки. Трое впереди, тяжелый комель на борону - и вперёд, милые! «Я и лошадь, я и бык». Вот под эту частушку и бороновали, а в огородах даже и порой пахали бабьей силой, равной трети лошадиной.
Про День Победы Ромашка узнал, когда вечером приехал с поля за оврагом, куда отвозил последние семена ржи.
Через два с небольшим года Романа Ряхлова призвали в армию. Он попросился в кавалерию, поскольку любит лошадей. Над ним, деревенщиной, в военкомате посмеялись, сказали, что таких войск у нас теперь нет, и послали служить в авиацию, в команду аэродромного обслуживания.