*********************************
Впервые за последнее время он вышел гулять днем – светило солнце, разогнав, наконец, туман, и он с каким-то изумлением вновь открыл для себя, что существует день, и что птицы поют, щебечут, прыгая в светлой шелестящей листве, и солнечные пятна играют на дорожке, вьющейся меж круглых теплых камешков. Еще одна нечаянная радость – воображение тут же нарисовало ему то, как они втроем будут гулять по этим дорожкам, в этих парках, пронизанных насквозь тонкими солнечными лучами и пением птиц… Пред засмеялся и пустился бегом через мостик, все ближе и ближе к заветному дому…
Было ли Преду жаль своего недавнего знакомого, или совестно перед ним за то, что он хотел увести его женщину и отнять его уютное счастье? Нет; он даже ни разу не вспомнил о нем; он не думал ни о чем, кроме нее – сейчас, толком даже не зная, как выглядит эта женщина, он знал, он каждой клеточкой своего естества чувствовал, что это – его женщина. Что Господь Бог создал её для него, для его счастья, и что именно сейчас, когда он созрел для этого – для забот и семейных радостей, для любви, для разговоров, для взглядов её глаз и для её улыбки, для неё, - они встретятся, и… да, он хотел этой встречи, и знал – настало время, когда все будет правильно, когда в радость ему будет любая работа, забота, проблема – если он будет делать это для неё. Он хотел этих забот, он искал этих проблем… Все сокровища мира не нужны, и все величие славы земной блекнет рядом со смешной, может, даже по-мещански простой и бесхитростной перспективы провести всю свою жизнь рядом с этой женщиной.
« Это и есть предназначение, – лихорадочно думал он. – Странно. Готов даже гусей идти пасти, если она так захочет. Готов делать что угодно, если мы будем делать это вместе».
В свете дня их дверь оказалась темной, черной – он раньше никогда не видел её цвета, каких-либо особенностей. С сильно бьющимся сердцем он постучал раз, потом еще - сильнее. Прислушался. Кажется, послышались шаги – точно, загремел открываемый замок, распахнулась дверь, выпуская как обычно облако ласкового, теплого и уютного воздуха…
На мгновение сердце Преда словно бы остановилось, провалилось куда-то, а вернувшись, выплеснуло волну крови отравленной, отчего все тело и голову обдало ядовитой жгучей болью; пересохло в горле и все слова, что он хотел произнести Предназначенной, улетучились, растворились в отраве.
На пороге стояла она, - та, которую он отверг, от которой бежал из Юдина. На лице её не было тумана, и были ясно видны глаза – печальные зеленые глаза; как же он мог забыть! У неё зеленые глаза, да; и в них, на самом дне, он читал ответы на все свои вопросы – а может, ему раньше кто-то их говорил, и теперь, глядя в прозрачную, эту хрустальную зеленую бездну, он просто вспомнил их. Вспомнил – и все понял. Предназначенная – она может быть только одна. Никакая другая женщина не заставит тебя быть таким сильным и нежным, как это сделает она. И он, влюбившись, должен был сразу понять, в кого он влюбился.
В муке постиг он Предназначение – он в ужасе ощутил, как падает в какую-то жуткую пропасть, в ад и пламя, где будет один, и где будет очень страшно, потому что прочел в её глазах – ах, он же был Чтецом, еще Зед, тот, настоящий, ему это говорил..! – что она не пойдет с ним.
« Пройдет еще года два, ну, может, три – и я рожу еще одного ребенка, девочку. А может, и мальчишку – скорее всего, мальчишку; это все равно. А самое большее через год мы с мужем переберемся из этого крохотного жилища в свой дом – большой, уютный. Натащим туда кучу вещей, мебель, все, что нам понадобится. Разбогатеем; жутко разбогатеем – я буду красивая. Стройная, модная, яркая и ужасно капризная. И дети у нас будут балованные и такие же шустрые, как вот мой сын сейчас. И мы будем жить дальше – не идеально, конечно; мы сто раз поссоримся и сто раз помиримся, но… неужели ты думаешь, что я пойду с тобой? Нет; мой муж дал мне любовь, защиту – я уверена в нем, как в монолите, как в скале; я знаю, что могу ему доверять, и могу опереться на него в любой момент. Он надежен; и он уверен во мне. Он меня балует и многое мне прощает; и никакие деньги не испортят главного – мы нуждаемся друг в друге и знаем, что не купим того, что ценим друг в друге – надежность и верность. Потому что в свое время нахлебались ненадежности и неверности. А наша девочка, дочка – да, наверное, я рожу дочь, - будет настоящей принцессой, умницей, красавицей – потому что она будет смотреть на любимую мать, любимую отцом, и будет учиться ценить себя. Разве я могу быть уверена в тебе – ты ведь избрал себе жену, и она родила тебе сына; а где они теперь? Ты бросил их; я не верю тебе. Пройдет твоя страсть, ты пресытишься тем, что я могу тебе дать, ты возьмешь все без остатка, успокоишь свою растерзанную совесть, душа твоя станет радостна и легка – и ты уйдешь от нас. Мы наскучим тебе. Сначала ты будешь задерживаться с друзьями в веселых компаниях, а я буду глядеть вечерами в темные окна и плакать, как плачут покинутые, ущербные, ненужные женщины; буду плакать, ждать и надеяться, и дочь будет впитывать эту тоскливую обреченность и бессмысленную надежду как что-то естественное. Потом будут скандалы, ссоры, яростный крик и истерики – какой образец женщины может изо всего этого создать для себя, для подражания потом, в дальнейшей жизни, моя дочь? Нет; я не хочу этого, и я не пойду с тобой.
Ты можешь возразить – ты скажешь, что изменился, что никогда, ни за что… Но я не верю тебе; ты много чего хорошего обещал мне и говорил; я знаю тебя, знаю насквозь, и знаю все, на что ты способен.
Я верю в себя и верю в своего Избранного мужа; он, может, не дает мне звезд с неба и жемчугов со дна морского, но он дает все, что в его силах. Он трудится, не покладая рук, для меня, он искренний, и он меня любит. Вот так просто – любит. И сейчас, не имея ничего, я не уйду от него к твоим дорогим коврам, тончайшим венецианским зеркалам и роскошной спальне с шелковым бельем.
Ведь я же предлагала тебе простое решение!
Я же предупреждала тебя..!
Я не уйду с тобой».
Как очутился он на улице, он не помнил.
Наверное, они долго стояли, глядя друг другу в глаза, а может, всего миг – этого он тоже не знал, не помнил. Он убегал прочь, а его догоняли, догоняли и терзали её слова; слова, которые она так и не сказала – они оба молчали на протяжении всего их свидания, странного и ужасного, - но которые наверняка могла бы сказать ему… Он вдруг увидел себя со стороны – как если бы был самому себе не знаком: молодой красивый человек, светящийся от счастья вспыхнувшего чувства, ведомый надеждой… какие светлые мечты, как сияют глаза!
И Пред устыдился; ему до лютой злобы стало стыдно за эту глупую доверчивую улыбку на своих губах, за пыл, достойный, наверное, лишь совсем неопытных юношей, стыдно перед самим собой за то, что впустил в свое сердце эту доверчивую чистоту и красивую надежду – и что все это, самое лучшее и невинное, что было в нем, вдруг вылезло наружу перед не той…Она уже не была его Единственной, она лишь казалась таковой, точнее – ему хотелось, чтобы она таковой являлась, но… И его драгоценный дар – о, теперь-то он понимал, насколько это дорогой подарок! – его любовь она отвергла, усомнилась, не поверила, не оценила…
Жгучий стыд горячими злыми слезами наполнял его глаза; разочарование – еще одно горестное чувство он познавал впервые в полной мере. Раньше ему приходилось разочаровываться, но это были быстропроходящие легкая досада, неудобства и скука. С предметом разочарования расставался он легко и без сожаления. Теперь, рыдая от злости и захлебываясь тяжелой душевной мукой, он не мог, просто не мог даже подумать, даже представить себе того, что эту жестокую любимую женщину нужно забыть. Отпустить?! О, нет, ни за что! Он был похож на человека, разбившего вазу, обрезавшегося её осколками и пытающегося этими же окровавленными руками собрать её вновь, надеясь, что она будет уже далеко не так хороша и упрямо не желая замечать того, что какие-то части утеряны, рассыпались в прах, их не восстановишь и не вернешь, и вместо самых ярких кусочков теперь пустые черные дыры…
Не сотвори себе кумира – ибо он сотворил его; не зная, что у неё на уме, он хотел, чтобы она стала его возлюбленной, он хотел верить, что если добьется её, если отдаст ей самое дорогое – свое сердце, - она разделит с ним его любовь… Ему хотелось в это верить…
****************************
Правда, Лиза? Знакомая ситуация; ты ведь хотела бы верить, что самый крутой парень в вашем классе, этот задира и балбес Вадим, будет любить тебя, и оценит все то, что ты из себя представляешь, если ты… м-м… скажем, разделишь с ним ложе? Не закрывай глаза на правду, не отворачивайся – ты ведь думала об этом, а? Ты знаешь (это ни для кого не секрет), что этот засранец перепортил кучу девчонок, и был бы не против затащить в постель и тебя; но где гарантия, что после он не расхохочется тебе в лицо и не скажет, что ты у него сотая, и все вы ничего не значите для него? А где гарантия, что в самый романтический момент (это ты так будешь думать) он не скажет, что ты ничего не умеешь в постели и вообще – строишь смешные рожи? Секс гораздо интимнее, чем ты думаешь. Если ты получаешь удовольствие, ты не сможешь контролировать себя и вовремя скроить физиономию, достойную романтической красавицы. Если контролируешь себя и притворяешься – не получаешь удовольствия. Оно тебе надо?
Не думаю; ну, попритворяешься год - а потом подумаешь: а чего ради?
Вот так-то; фишка в том, что все-таки надо ценить и любить себя, и искать такого человека, который искренне умилится, глядя, как ты во сне пускаешь носом пузыри. Впрочем, о пузырях я уже говорила.
******************************
Все это было в душе, и скрыто от глаз других людей; а то, что можно было увидеть, было весьма неприглядно.
Как сумасшедший метался Пред по своей квартире, яростно плюясь в зеркала, распинывая подушки, злобно хохоча и терзая свое лицо, свои волосы так, словно хотел сорвать свою голову, это глупое лицо, чтобы никто не узнал его! Как разъяренный бык налетел он на новую красивую дверь и стал долбить её кулаками, пинать, старался вырвать её к черту вместе с косяком; пот ручьем тек по красному, разгоряченному, злому лицу, костяшки пальцев, ногти были разодраны в кровь, но добротная работа не поддавалась, дверь и с места не двинулась.
- Что же делать, что мне теперь делать?! – истерично завизжал он; тело его, словно от боли, скрючивалось, сгибалось, словно в животе связывали тугой узел, от воплей на шее, висках вспухали толстые вены и глаза наливались кровью. Разум говорил, что когда-нибудь это пройдет, забудется, излечится… но как ему быть сейчас и теперь, когда так невыносимо больно?!
Торн!
Решение пришло само собой; ответ на его вопрос – она в самом начале, тогда, говорила о Торне; он может помочь. За секунду лицо Преда разгладилось, злая кровь схлынула, глаза приобрели осмысленное выражение, и он сполз по стене, усевшись прямо на пол под дверью.
Пусть, пусть будет все как есть; он не будет отрекаться, о нет! Он не вернется назад… он перепишет – что переписать-то? Он оглядел прихожую, светлый яркий пол, драпировку, отделяющую коридор от гостиной… Он напишет, что она согласилась стать его женой! И они будут счастливы! Он все же приведет её сюда, конечно!
Жизнь снова проникла в его сердце и теплой волной пролилась по венам. Он найдет этого Торна! Конечно! А где? Кажется, припомнилось ему, его вызывают в Юдине эти двое, Вэд и Зед. Снова в Юдин? Да хоть к черту на кулички! Конечно! Сейчас же! А как же работа – если он не будет работать, то не будет этого дома; где же они с нею будут жить?
Да отпуск за свой счет взять, вот и все!
Торн! Он поможет!
Торн!
…Удивленный Зед, его друг, застал Преда за бурной деятельностью – тот носился по всему дому, хватал какие-то бумажки, вещи, складывал их, разбрасывал, переносил с места на место… глубоко потрясенный, Зед с минуту молча рассматривал яркую прихожую и бархатную штору, кокетливо привязанную у косяка атласной лентой. Пред носился как ужаленный, не замечая Зеда, выглядывающего из-за двери, и вообще вел себя как буйнопомешанный.
- У тебя что, появилась женщина? – ошарашено произнес Зед.