Музыка всё ещё течёт из-под пальцев – прекрасная музыка, которая сильнее смерти.
Зигмунд продолжал играть. Дзинь-дзинь!
Вот уже три ночи Либертина и её бастард не говорили друг другу ни слова. Они сидели в разных комнатах: Либертина – на третьем этаже, Зигмунд – на пятом.
- Как там мадам ди Мариэмонти? – обратился Джентли к Хангеру (вампир этот выехал, как и Джентли, из замка Марциана, чтобы участвовать в коронации их нового господина Найджела Найта. Потому он хорошо знал Зигмунда и сочувствовал ему). - Ещё не убила нашего музыканта?
- Я проследил за их встречей, - ответил Хангер. – Как я понял из разговора, ей безразлично, будет он жить или умрёт, лишь бы суд оправдал её саму…
Вампир Хангер устроил так, чтобы его назначили тюремщиком над обоими заключёнными, чтобы у Зигмунда была возможность убежать; кроме того, так он приблизился к господину Гедиону и Ламберту Лисице, хозяину замка, а это могло оказаться небесполезно для него самого. Сказать по правде, последний мотив был основным.
- Может быть, они помирятся? – предположил Джентли.
- Куда там, - ответил Хангер со смехом, - они подходят друг другу, как правая рука и левая перчатка. Сначала объяснялись во взаимной ненависти, а сейчас вообще не разговаривают.
- Плохо, - сказал Джентли, который, в противоположность Хангеру, принимал в бастарде-музыканте искреннее участие. – Либертина может стать помехой для побега.
- Это вряд ли. Два дурака сидят в разных комнатах и даже отказываются пить кровь вместе. Должно быть, пройдёт не меньше недели, прежде чем мадам ди Мариэмонти заметит отсутствие своего бастарда. Другое дело, что Зиг и слышать не хочет о побеге.
- Всё ещё?
- Да, чтоб его черти пустили на десерт! Мерзавец вообразил себя жертвенным ягнёнком и жаждет обагрить своей кровью алтарь Закона. Кроме того, он боится.
- Чего ему бояться?! Ему же грозит смерть, если он останется!
- Видишь ли, он же музыкант. Все эти музыканты, художники, поэты и прочие воздыхатели искусства не совсем здоровы умственно. У них от рождения душа устроена по-иному, чем у прочих, нормальных, существ. Такова дьявольская сущность даров демона Азазеля. Он дал дамам косметику, но принудил их заплатить за белила и румяна болячками на лице. Он дал мужчинам музыку и картины, но заставил их рассчитываться собственным рассудком за мудрость созданных ими вещей…
- Это в нём христианский осадок мутит кровь, - сказал Джентли. – Смирение есть высшая из добродетелей, и так далее. Умудрился же он превратиться в вампира! Девственница в публичном доме!
- Ничего не поделаешь, - сказал Хангер, - не спасать же его насильно.
«Что я могла сделать? – думала Катарина. – Нельзя спасти того, кто не хочет быть спасён… - Её неожиданно охватила злоба. Как можно было мучить её так жестоко, так незаслуженно? Хочет умереть, так пусть умрёт. Чтоб черти растащили его на тысячу кусочков! Она рисковала своим бессмертием, предала своего господина, запятнала себя страшнейшим из преступлений – нарушив приговор Великого Совета, навсегда потеряла своё доброе имя – а что он дал ей в благодарность? Горе, одиночество, отчаянье и страх! - Жалкое существо, ничтожество, - подумала Катарина. - Я заставлю себя позабыть о тебе. И я отомщу тебе, негодный пёс: перед смертью ты узнаешь, как я презираю тебя».
Она села за стол, запалила свечу и, взяв лист бумаги, с яростью написала на нём:
«Зигмунд, я могу простить всё, кроме трусости и предательства. Если бы ты знал, как я любила тебя – но теперь золотая стрела Купидона в моём сердце превратилась в свинцовую. Да сбудется приговор Великого Совета Тринадцати, и я искренне раскаиваюсь в том, что протестовала против него: ты слишком слаб, чтобы быть одним из нас. Я желаю тебе умереть быстро и без страданий.
Покойся в мире,
Катарина».
Она так сильно нажимала на перо, что едва не разорвала бумагу.
Дзинь-дзинь, Зигги! А может, то дурацкие колокольчики на шапке шута?
Либертина умирала от скуки. Зигмунд терял рассудок от тоски и страха. Он играл на гитаре, она читала.
Красотка Либертина
Налила мне вина,
Вино испив до дна,
Я пострадал безвинно.
Сулила не усладу,
А гибель мне она,
И вместо кружки дна
Узрел я бездну ада.
Так рёк Господь всех сущих.
О вкус вина влекущий!
Душе смиренной, кроткой
Недоля суждена.
С той ночи проклятущей,
Всё по вине Красотки,
Не пить мне больше водки,
Не знать ночного сна.
Эта глупейшая песенка, автор которой пожелал остаться неизвестен, обошла весь замок Ламберта Лисицы, к большому веселью бастарда и великой ярости Либертины.
- Хангер, друг мой, - сказала Либертина, - у меня к тебе преогромная просьба.
- Какая? – спросил Хангер.
- Видишь ли, - продолжала Либертина, обильно намазав свой голос мёдом, - Зигмунд, мой сосед по тюрьме, бесконечно музицирует, и все его мелодии печальны, как похоронный звон, и душераздирающи, как весенняя песня кошки. Я больше не в силах выносить это. Не мог бы ты передать ему, что было бы очень мило, благоугодно и любезно с его стороны сыграть что-нибудь менее тоскливое?
- А почему бы тебе самой не пойти и не сказать ему об этом?
- Во-первых, я с ним не разговариваю, - ответила Либертина, - во-вторых, он не станет меня слушать. Один раз я уже переступила через свою гордость и попробовала зайти в комнату, которую он отвёл для своего нечестивого обитания. Проклятый негодяй встретил меня такими непристойными словами, что другая дама на моём месте лишилась бы чувств.
- Не то чтобы он мой друг, - сказал Хангер, - но всё-таки мы делили кровь и кров в замке Марциана. Я не стану с ним ссориться, при всём моём к тебе глубочайшем уважении.
- Однако этикет обязывает тебя передавать письма, - возразила Либертина. – Я напишу ему письмо.
- Но ведь Зигмунд не может читать!
- Я напишу такое письмо, что он сможет прочесть его.
- Не знаю, попускает ли Закон переписку между узниками, – промолвил Хангер, однако любопытство и желание развлечься пробило трещину в его отказе, и Либертина поспешила этим воспользоваться.
- Попускает, конечно, попускает, - сказала она. – Удели мне несколько минут, чтобы я могла составить послание, и ты сам увидишь, что в нём нет ничего против правил. Вспомни хоть какую поэму про тюрьму: заточённые герои завсегда переписываются между собою каким-либо секретным способом, злостно обманывая бедного тюремщика, например, передают письмо в книге или в кушанье или сквозь потайную дыру. Я же, в отличие от сих лживых безобразников, ангельски честна перед тобою!
Хангер ухмыльнулся, сел на скамью и стал ждать, когда Либертина составит письмо.
Хотя размышление над эпистолой заняло у Либертины несколько больше времени, нежели она предполагала, в конце концов она осталась довольна: она послала бастарду переломленный цветок одуванчика, пилу, обёрнутую лентами, дудку, венок из цветов и три пера, продетые в кольцо. Как она и предполагала, Зигмунду не составило большого труда разгадать смысл подарка, и он легко распознал предметы, ощупав их и обоняв цветы.
Послание означало, очевидно, что его просят победить меланхолию, отбросить горести от сердца, предаться простым, порочным развлечениям и веселью, и вооружиться тремя добродетелями, как то: вера, надежда и любовь. Возможно, также, имелось в виду пожелание наилучшего исхода или выражение приязни, это, однако, явствовало из письма не столь ясно.
Зигмунд передал в ответ Либертине лютню, обвязанную верёвкою, сломанную свечу и разбитое зеркало.
Затем он заиграл:
- Словно блеск рубинов
Красный виноград…
Мой бог, услышь слова сердца моего, ибо я иду туда, где не светит луна и не течёт вода, и ни один лист не падает с дерева.
Всё, что движется, хочет покоя, и всё, что живёт, стремится умереть. Чем ярче пылает пламя, тем скорее оно обратится в пепел, и оно радо этому, страдая от ожогов собственного жара, и треща языками от боли. Когда догорят все звёзды и вернутся в чрево матери своей тьмы, и все ходячие, летающие и плывущие существа уснут в объятиях земли, а ангелы и демоны войдут в лоно Отца своего, тогда падёт на землю мрак и холод, и наступит вечный покой.
Не будет более страданий и криков, крови и огня, муки рождения и смертного ужаса. Вожделение утолится, и голод, пожрав свой хвост, насытится. И, взглянув на это, Создатель скажет: Я видел всё, что есть в этом мире, и теперь Я вижу то, чего нет, и Я доволен. Да будет так.
Я видел аббатов и бандитов, вепрей и гадюк, дубы и ежевику, живодёрни и закрома, исполинов и карликов, леса и моря, нищету и обильность, пиры и распри, свет и тьму, усадьбы, форты и хижины, цветы и червей, шлемы и щиты, эскофли, юбки и яцерины.
Я видел всё это. Мне не о чем жалеть. Да будет так.
Беды одолевали Ламберта, по прозвищу Лисица. Как мухи, вьющиеся над падалью, кружились над его челом несчастья и никак не хотели искать себе иной добычи.
Людская война подошла к самому его порогу и постучалась в ворота. Иначе говоря, гонец вручил Ламберту уведомление с требованием собрать воинский отряд и снарядиться самому для исполнения своего ратного долга.
Как владелец поместья, Гё-Нуар – таково было его имя в мире под солнцем – обязывался участвовать в распрях своих смертных господ, и, бывало, Ламберт так и поступал, путешествуя в крытых носилках или отсылая вместо себя доверенного слугу. Теперь же в его стране царил такой раздор, что он воистину не знал как поступить и к кому примкнуть.
Франкское королевство оказалось под властью сразу трёх королей, из коих один был британцем, второй бастардом, а третий безумцем. Коль уж среди коронованных особ произошла неразбериха, что говорить о других сословиях? Люди шли к своей погибели быстрым шагом, но каждый избирал собственный путь в преисподнюю и дрался с теми, кто не хотел следовать за ним. Ламберт никак не мог решить, к какой партии присоединиться: все они казались ему одинаково преступными и имеющими равную надежду на поражение. Но и уклониться было нельзя. Меньше всего на свете ему желалось бы, чтобы проклятые, вожделеющие крови смертные подпалили огнём его замок или устроили осаду его владений.
Чтобы отвести напасть от своих дверей, ему пришлось прибегнуть к золотому мёду и серебряному млеку, коими так хорошо утоляется людская жажда справедливости. Воители ушли, однако казна Ламберта оказалась опустошена, собирать подать с вилланов в начале лета было неразумно, и Ламберту пришлось считать гроши как раз тогда, когда ему особенно требовались деньги.
Джентли Рыжий проводил время, читая старые рукописи и хроники тёмного Сообщества. Чтение это преисполнило его столь великого уважения к деяниям Правителя Гедиона, что он написал в его честь оду. Ода начиналась так:
Пусть славится в столетиях Правитель,
Великий в битвах и делах своих,
Добра и справедливости ревнитель,
Защитник сирых, угнетатель злых…
Говорят, что когда вампиры услыхали это, от их хохота раскололся цветной витраж в центральной зале. Тем не менее, господин Гедион, хотя и смеялся, но сказал, что верность настолько же дороже витиеватостей стиля, насколько кровь ценнее киновари.
Однако были и такие, кто не поверил в поэтическое убожество Джентли и усмотрел в его стихах злостное и ядовитое шутовство.
Спустя несколько дней Либертина прислала Зигмунду оливковые ветки, за сбор которых ей пришлось подарить Хангеру колечко. Вкупе с ветками письмо содержало чашку, маску и свиток чистой бумаги.
Либертина предлагала ему примирение и приглашала посетить её нынче ночью.
Немного подумав, Зигмунд направился в её комнату.
До лестницы должно было быть три шага. Прижавшись к стене спиной, считая шаги, он достиг лестницы и начал спускаться. По поворотам он определял этаж. Наконец, под рукой его оказалась дверь в комнату Либертины. Она была закрыта, и Зигмунд постучался.
- Входите! – сказала Либертина.
Зигмунд приоткрыл дверь, боком протиснулся в комнату, всё время жмясь к стене.
- Смелее, - сказала Либертина. – Вампир не должен бояться темноты. Возьми правее. Ещё правее. Теперь садись, здесь скамья (Зигмунд услышал шелест её платья. Нащупав скамью, он осторожно опустился на сиденье). Не бойся. Тут нет колодцев в полу и досок с иглами. Благоустроенная тюрьма, не правда ли? Сообщество так заботится о нас! Ты не взял свою гитару? как же ты будешь петь мне серенады?
- Ваша красота не нуждается в воспевании, и нет песни, достойной её, - сказал Зигмунд.
- Прелестный ответ! Поистине, чем меньше смотришь на даму, тем она видится красивее. Как течёт твоя жизнь в этой темнице?
- Жалобы оскорбляют надежду, похвалиться же мне нечем, - сказал Зигмунд. – Но во имя затейницы-фортуны, которая в любой миг может извлечь нас из пучины бед, буде на то её каприз, я совершенствую мастерство музицирования. Таланты мои невелики, но я подпёр их усердием. А у вас как дела?
- Неплохо, - ответила Либертина. – Развлекаюсь чтением и любованием на полёт насекомых.
Неожиданно раздался треск, шорох и мягкий шлепок – должно быть, об дерево.
- Что это?!
- Бабочка сгорела на свечке, - ответила Либертина. – Бабочки это любят.
Господин Гедион, стоявший теперь во главе реформистов, сидел в это время в тюрьме… ах нет, в гостях! у Ламберта Лисицы. До чего же сложно одновременно и стоять и сидеть!
Глупцы, думал он. У тела должна быть одна голова, они же хотят предоставить самостоятельность рукам и ногам и животу и прочему. Всё равно как пьяница освобождает себя от разума с помощью вина, или свободный от рулевого корабль летит на рифы, или сад без хозяина свободно зарастает сорняками.
И доказательство этому – то безобразие, которое они учинили при казни майских бастардов – точно щенки, рвущие добычу заживо на части, так как ещё не умеют убить её сразу. И они ещё смели упрекать его в жестокости! Сам дьявол, должно быть, похолодел, когда увидел это бесчинство. Но щенки на своей первой охоте опьянели от крови, оглохли от звона своего бессмысленного лая, их крошечный мозг отравлен травлей. Щенки грызутся между собой, потому что вой диких зверей режет уши и колет сердце ужасом, а желудок болит от сырого мяса, и хочется домашней похлёбки.
Они до сих пор его боятся, иначе бы не закрыли здесь. Лишь ценную вещь запирают в шкатулку и только сильную собаку держат на цепи.
Ламберт Лисица хвалится и потрясает оружием и угрожает господину Гедиону страшнейшими карами, но по утрам, запершись в своей комнате, он проливает слёзы от страха. А Гильдебранд Бранчливый разодрался с Болдуином Носатым, и разняли их только кипятком, как котов.
Луна отняла у них разум.
- Более всего меня гнетёт, - говорил Зигмунд, - что я не могу обратиться к Господу в своей скорби и сомнении. Мне бы не показались мои напасти столь нестерпимыми, если бы я мог облегчить их молитвой. Да и куда я попаду после смерти? В преисподнюю на вечные муки, хотя я не успел даже толком нагрешить, и один Бог знает, как я раскаивался? Или же меня совсем не станет? Клянусь адовым смрадом, сам не знаю, что хуже!
Либертина сказала, играясь браслетом:
- Я верю в то, что, ежели Господь допустил наше существование, стало быть, на что-то мы ему понадобились. И по смерти Он распорядится нами с тою же мудростью, какую Он проявил, создавая нас. Не думаю, что в аду сейчас нехватка населения. Ты ведь преступал добродетель не из злонравия и не ради удовольствия. Зачем Ему обрекать тебя на муки?
- Затем, что в войне между дьяволом и Богом я перешёл на сторону дьявола, - ответил Зигмунд. – Войдя же в войско дьявола, нельзя не грешить.
- Господь всезнающ и всемогущ, - возразила Либертина, забавляясь сим теософическим словопрением. – Если же Он всемогущ, значит, Он сам назначил дьявола на его должность совратителя душ. И дьявол, и его воины такие же слуги Господа, как и добрые существа.
- Если Господь всемогущ, может ли Он создать такой тяжёлый камень, который сам не смог бы поднять? – вопросил Зигмунд.
- Всё это мудрствования пьяных теологов, - сказала Либертина. – Они помутились разумом, валяясь в путах безбрачия и безделья, как свинья в своей грязной загородке. Очевидно, что скудный человеческий рассудок не на все вопросы может обрести ответ. Размышлять о ненадлежащих вещах – такой же грех, как мечтать о жене своего батюшки.
Зигмунду надоел этот спор, и он сказал:
- Так или иначе, я скоро узнаю ответ на эти вопросы. Когда я попаду в ад или в то место, какое Создатель назначил для вампиров, я не упущу случай разузнать, наконец, всё это.
- А мне, выходит, придётся погрязать в невежестве, - сказала Либертина.
Зигмунд пообещал с серьёзным видом, положив руку на сердце:
- Я явлюсь вам в полдень бесплотным духом и всё расскажу…
Прекрасней солнца дева Смерть.
Глаза не устают смотреть
На блеск очей и кудрей медь.
Желанье силы нет терпеть!
Клянусь, словами не воспеть
Чресл шёлк и персей нежных твердь.
Но, чтобы Смертью овладеть,
Любовник должен умереть.
Item, в это время, в золотом месяце июне, Ламберт Лисица искал в своей мошне грошей, а в своём сердце – храбрости, господин Гедион пребывал в думах, Найджел Найт льстился надеждами, Зигмунд-музыкант сочинял песни, Либертина любовалась на бабочек, Джентли и Хангер играли в кости, ссорясь и громко ропща на невезение. Плоды наливались первым соком, цветы манили крылатых насекомых, птицы растили птенцов, волки шли за кровью и воспевали луну, а люди меж собою воевали.
Либертина и Зигмунд смеялись над книгою так громко, что Хангер остановился у их двери и покачал головою. Потом он произнёс довольно внятно:
- Подумали бы лучше о душе, которая, как знать, погрузится вскорости во тьму!
- Если думать о душе слишком много, она увянет, как роза, чересчур заливаемая водой! – крикнула Либертина в ответ, и было слышно, как Хангер, ворча себе под нос, удаляется.
- Обидно всё ж таки, что вампиру нельзя употреблять вино и вкусные яства, - заметил затем Зигмунд. – Каждый из этих двенадцати кесарей, про которых сказано в книге, услаждал себя напитками, едою и благодатью телесной любви, нам же всё это заказано!
- Оттого-то они и смешили людей глупостями и безумством, взять хоть того, что мочился на статую богини в отместку за то, что она не исполняла его велений. Будь они лишены частей тела, претворяющих в жизнь их пороки, всё окаянство их правления исчезло бы само собой. Хочет царь, скажем, предаться обжорству или же пьянству – а горло его смыкается и не впускает в себя дурные вещества. Или, допустим, решил он растлить чужую жену, а нож оказался не заточен – что ему остаётся делать? Только воевать или философствовать.
- Э, нет, а как же жестокость и жадность? – возразил Зигмунд.
- Да пусть их, эти грехи редко отнимают у людей разум. Ни алчность, ни лиходейство не совместимы со скудоумием. Поразмысли сам. Родится, скажем, глупый и жадный человек. Сможет он скопить богатство? Нет, конечно, ведь он же дурак; если даже достанется ему хорошее наследство, он его вскорости промотает. Что он сделает после этого? Повесится с горя, и одним грешником станет меньше. А жестокий человек? Он будет вершить злодеяния, но, будучи дураком, по недалёкости своей попадётся. Отрубят ему его дурацкую голову, вот и конец всем его гнусностям.
- И всё-таки мне досадно, - не унимался Зигмунд, - ведь нам не даны и добрые людские радости. Можем мы построить дом, завести семью, детей, путешествовать? Не можем! Дружеской попойки и той нам нельзя устроить. На чёрта рогатого тогда такая вечная жизнь? Впрочем, нет, мы ведь уже умерли; наше пребывание на земле правильнее назвать вечной смертью, и скукотища от него такая же, как в гробу!
- Ну, попойку-то вампиры могут себе позволить, - сказала Либертина и вздохнула. – Пьяная кровь ничуть не горше вина. А что до всего остального, я тебе возражу. Дитя мы можем себе взять, но только одно, и оттого оно истинно нами любимо, не то, что человеческие отродья, которые плодятся, как щенки. У смертных не понять кто родится: творя потомков, они будто в кости играют. Никогда не известно, кто у них выпадет, двойка или двенадцать. Старается отец, копит имущество, а сын родится и пропьёт всё его добро. Или на лицо окажется такой урод, что над ним обхохочется весь город. Мы избираем себе дитя сами. А как красив ритуал передачи крови! Полнолуние, золотые чаши с рубиновой влагой, обмен клятвами… а представь себе зачатие и ношение ребёнка! да что за гадость! О белолицая Лилит! Трижды умён был сатана, что лишил своих сынов деторождения. А жена – кто тебе мешает завести жену? Да заводи хоть дюжину.
- А дом?
- А с домом проще простого. Купи себе жильё в уединённом месте, либо построй под заказ. Для чего тебе видеться с подрядчиком? Он будет красть, само собой, но это пусть заботит его ангела-хранителя, ты ведь не обеднеешь. Затем найми жадного до золота строителя, чтобы он вырыл тебе подземелье в отдалении от дома и провёл к дому ход, плати ему щедро и одаривай, но условием поставь, что он будет работать под надзором, а в выходное время заперт. Ради денег смертные смиряются и не с такими странными условиями. У них, у людей, не так уж много времени, чтобы накопить ума. По окончании же работ похорони работника в подземелье, которое он для твоего удобства воздвиг. Можешь затем объявить себя хозяином дома, отягощённого помешательством или христианскими обетами или же хворями, дабы оправдать твоё отшельничество и бегство от солнца. Можешь пустить слух, что дом пуст, но посещаем привидениями. Увидишь, как будут сотрясаться от страха те болваны, что найдут в себе дерзость войти в твоё жилище, и как малейший шорох спугнёт их точно мышей. Касательно же путешествий, не объездил ли ты полдюжины земель за полдюжины месяцев, пока не оказался здесь? Чего ж тебе ещё надобно?
- А если б я хотел побывать за морем?
- А если б ты был смертным, но без ног, или без денег, или без мозгов, и хотел побывать за морем, смог бы ты претворить свои мечтания?
- Да, но бессмертному дана вечность, и что он должен делать, как не прибавлять познания, и как он будет познавать, не странствуя? Разве можно быть уверенным в истине, не видя её своими глазами?
- Да ведь ты же уверен во множестве вещей, хотя и не видишь их. Разум и мозг не имеют же глаз, однако они уверены в том, что происходит вокруг их вместилища. И в обществе, как и в живом теле, есть люди-глаза, и люди-руки, которые осматривают и ощупывают предмет, и передают донесения мыслительному органу, их главе. Чтобы познавать, разум не обязан нисходить со своего престола. Он объемлет взором все вещи, не глядя в окно, и бродит по всему миру, ни на шаг не подходя к двери.
- Познание сосредоточено не в голове и не в разуме, - сказал Зигмунд, - а в душе, а душа есть субстанция, разлитая равно по всему телу. Потому-то голова и может знать, что делает рука и что узрел глаз. Единая душа пребывает и в глазу, и в руке, и в голове, и она…
- Хорошо, а есть душа у вампира, у чёрта?
- Не знаю!
- А у змеи, у червя есть душа?
- Нет!
- Откуда же они знают, что происходит с их хвостом?
Зигмунд плюнул с досады, но мнение своё не изменил.
- Ничего, - добавила Либертина успокоительно. – Поверь мне на слово: пройдёт пара-другая сотен лет – если, разумеется, мадам удача выручит тебя из этой паршивой башни – и ты научишься отличать правду ото лжи, не пользуясь ни осязанием, ни зрением, и сумеешь по одному перу узнать всю птицу.
Зигмунд улыбался, но не ответил, должно быть, считая пустым делом препирательство с такой ветреной и недалёкой дамой как Либертина. Либертина угадала его мысли, которые её немало насмешили. Она взяла книгу и продолжила чтение вслух.
Этой ночью в замок Ламберта, по прозвищу Лисица, прибыл вампир Рори Мохан из северных земель.
Написав донос, Мохан истерзался раскаянием и стыдом. Вследствие этого он послал Правителю довольно пространное и бранное письмо. Прочтя его, господин Гедион ответным письмом вызвал Мохана к себе, чтобы объясниться.
Мохан выехал на юг, и по дороге его настигли известия о бунте. Сведения эти были неточными и устаревшими. Посему Мохан, явившись пред глазами Ламберта, немедля заявил, что примыкает к бунтовщикам и поднимает свой честный меч против Совета и Закона.
Мохан не знал латыни и плохо владел франкским наречием. Ламберт почти ничего не понял из его речи. Помимо того, Ламберт и сам не мог бы сказать теперь, выступает ли он против Закона, и кого надобно именовать бунтовщиком. Слова Мохана попахивали кровью и изменой, и это совсем не успокоило и без того болящую, мятущуюся душу Ламберта.
Поэтому, во избежание лишних неприятностей, он до поры до времени запер Рори Мохана в одной из гостевых спален, решив разобраться с его делом на открытом собрании Совета, которое уже близилось.
«Зигмунд, я могу простить всё, кроме трусости и предательства. Если бы ты знал, как я любила тебя – но теперь золотая стрела Купидона в моём сердце превратилась в свинцовую. Да сбудется приговор Великого Совета Тринадцати, и я искренне раскаиваюсь в том, что протестовала против него: ты слишком слаб, чтобы быть одним из нас. Я желаю тебе умереть быстро и без страданий.
Покойся в мире,
Катарина».
Нет лучше барабана,
Чем сердца тамбурин:
В него ударит дама –
Танцует господин.
Что в мире благозвучней,
Чем наших душ гитерны?
Но струны часто мучим
Мы песенкою скверной.
Пусть церковь нас направит,
Играть научит школа
На флейте добронравья
И разума виоле.
- По моему смиренному мнению, - сказала Либертина, - злое существо, творя добро, так же точно преступает волю Всевышнего, как и доброе существо, совершающее злые поступки. Каждому созданию дана своя природа, и, следуя ей, ты радуешь Отца нашего, а жизнь свою делаешь счастливее и приятственнее.
- И это означает, - сказал Зигмунд, готовясь к опровержению, - что мы, например, должны творить только зло, а милосердие или благо для нас равносильны пороку?
- Да вовсе нет: земные существа, и даже звери, двойственны по своему составу, сочетая и тёмное и светлое начало, и сильно разнятся между собою. Песня не может быть написана с помощью одной только ноты, верно? Когда же ты поёшь ту ноту, которую поручил тебе Творец, ты следуешь своей истинной природе. Беда только в том, что не все себя верно понимают. Узнать себя – всё равно что вступить в брак с Фортуной. Следуй своей природе, и увидишь, как сама судьба охраняет тебя от разного рода переделок.
- Я вам на примере докажу, что это не так, - ответил Зигмунд. – Вот я последовал велению своего сердца. Зная, что я не преступник, не герой, что не смогу вечно скитаться, снедаясь страхом, что жизнь моя – отнюдь не драгоценность, я поступил по воле Вседержителя и согласно своей природе: я предал себя в клешни Закона. И что же? Вот вам награда: жить мне осталось не более недели, девица, которую я любил, презрела и прокляла меня, друзья мои от меня отреклись. Если бы всем так везло, наш мир скоро бы превратился в пустыню.
- Уж такова твоя планида: возможно, своими слезами ты кому-нибудь другому умастил путь к вящему блаженству, - провозгласила Либертина с высокопарным, пророческим видом. – Да и потом, кто знает? Пока не кончилась ночь, не следует считать свечи!
Весть о восстании, распре, казнях, реформации Кодекса между тем разливалась по умам жителей других городов и земель, как масло по волнам. Чем дальше доходила молва, тем более искажались в ней действительные события.
Слухи породили сумбур в сердцах неумерших. Кто-то сболтнул, что убили главу Сообщества, одни говорили – от Сообщества откололась та или иная земля, другие – об отмене смертной казни или о том, что отныне дозволено создавать более одного вампира, третьи – что Ламберту Лисице было видение и он установил для тёмных тварей новую веру, четвёртые… впрочем, что толку перечислять всю ту галиматью и бессмыслицу, в которую превратилась истина?
Среди неумерших начались беспорядки: более робкие бежали и скрывались в горах и лесах, самые бесстыдные грабили жилища своих братьев по крови, те же, кого дьявол обделил осторожностью и здравым смыслом, праздновали и пировали, так как думали, что близок их последний час. Кое-кто не поверил новостям вовсе и проклинал безумие, вдруг овладевшее всеми адовыми отродьями к востоку от великого моря.
Главы иных общин вооружились и потихоньку двинулись к Острову со своими сподвижниками, намереваясь разведать, что именно там произошло, и, в зависимости от обстоятельств и личных склонностей, выступить на стороне Закона либо против него. Вслед за ними потянулись тёмные твари знатного и простого звания, любопытствующие, взволнованные и испуганные смутой, те, что получили приглашения Правителя на открытое собрание Совета, и те, кто не знали, куда им ещё идти.
Вскоре их собралось в округе Острова столь неисчислимое количество, что это стало бедой, худшей, чем сам реформистский мятеж. В чащобах и полях их бродило не менее дюжины дюжин, громыхая оружием, ссорясь, прячась где попало, убивая смертных, собак и скот, страдая от крестьянских и церковных охот. Господин Гедион в ужасе хватался за голову, а Ламберт едва не стёр подошвы башмаков и седло своей лошади, неустанно разъезжая по окрестностям замка. Казалось, краткой летней ночи не хватит, чтобы выслушать всё умножавшиеся несчастья, и не достанет лунных лучей, чтобы их перечесть.
Зигмунд негромко наигрывал на гитаре: дзинь-дзинь!
Катарина гуляла по пустынным ночным улицам.
Как в холодном воздухе не бывает тумана, так же и ясный ум, очищенный от чувств, не может помрачиться и расстроиться. Она всё сделала правильно. Она не совершила ни одной ошибки. Катарина не позволит плесени грусти разъесть её душу.
Нельзя спасти того, кто не хочет быть спасён.
Ей не нужна красивая кукла с музыкальным механизмом внутри – в них она наигралась в детстве. Не жалеет же она тех, чью кровь забирает по ночам, а ведь любовное влечение есть ничто иное как та же жажда крови, то же желание взять себе чужую жизнь.
Но Катарина должна была сознаться себе, что куда охотнее отдала бы свою жизнь за помилование проклятого музыканта. Эта нежная, ненавистная слабость, как заразная болезнь, как антонов огонь разлагала сердце Катарины, и она задыхалась от сладкого, пьянящего аромата гниения.
Ноги у неё подкашивались, но Катарина заставила себя идти дальше.
Она повторяла про себя:
Невозможно избавиться от страдания, изменив обстоятельства. Страдание есть чувство, живущее внутри нас, и это чувство нужно вырвать и выбросить. Разумеется, это больно, но после операции сразу станет легче, и жар спадёт, и кровь вновь обретёт сладость, а луна – белизну.
«Зигмунд, скорее бы ты умер!» - подумала Катарина.
Её шаги стучали по улице: скорее – скорее – скорее – но пошёл сильный летний ливень и шумом заглушил их.
Вот и всё. Я знал, что так закончится. Я не стану рвать ногти с мясом, цепляясь за тебя. Вот и всё. Я надеюсь, у тебя всё будет хорошо. Пусть грязь, которой я покрыл тебя, смоется без следа, и ты засверкаешь вновь слепящим ледяным блеском и снежной белизной. Если кто-нибудь произнесёт моё имя, удивись и спроси: а кто это? Если увидишь меня в кошмаре, забудь его с первым лучом луны. Это всё. Ничего не изменишь, и мне некуда больше бежать.
В замке Ламберта Лисицы разразился скандал.
По мере того, как эта история повествовалась одними вампирами другим, менее осведомлённым, вампирам, она дополнилась многочисленными, красочными, противоречащими подробностями. Однако достоверно стало известно следующее.
Зачинщики безобразия, Либертина и Зигмунд, порешили в преддверии суда устроить гулянку. Весьма ли почитая совет Соломона и апостола Луки, гласящий, что надлежит всем добрым людям есть, пить и веселиться; или же попросту понукаемые жаждою и скукой, – они возжелали напиться пьяной крови и усладить сердце своё вином.
Закон не допускал пьянство среди арестантов. Поэтому жаждущим узникам нужно было каким-либо образом обмануть, уговорить или подкупить своего надсмотрщика, Хангера. Хотя Хангер не был камнем, который легко сдвинуть, как-то им это удалось. Как именно, осталось сокрытым. По одной из версий, подсудимые сослались на то, что желания приговорённых всегда исполняются, и что заключённым людям всегда подаётся по праздникам в камеру бутылка вина. Вампиры, хорошо знавшие Хангера, утверждали, что виною всему было его корыстолюбие и одна из драгоценностей мадам Либертины.
По той или иной причине, Хангер, соблазнённый мольбами или посулами арестантов, и полагая, что дело не всплывёт и всё будет шито-крыто, провёл в тюремную башню смертного, опьянённого вином. При этом он строго-настрого наказал заключённым не шуметь, не буянить и в питье знать меру, ибо, если об этом узнают, им всем троим хорошенько накрутят хвоста.
Не учли они маломальскую мелочь. Поскольку пьяный смертный был только один, арестантов же двое, а им хотелось ублажить свою жажду вволю, жертву одурманили вином вдрабадан. Узники рассчитывали возместить малое количество крови собственно крепостью напитка. Крепость же оказалась такова, что опоённый и потерявший всякое человеческое разумение смертный забыл и страх, и вежество, и добрые манеры. Он начал буянить, горланить песни, орать, лезть в драку, перебил значительную часть убранства, отчего воспоследовали звон и грохот; наконец, попытался спастись от вампиров-бражников бегством.
К этому времени прочие обитатели замка уже уяснили, что в башне происходит нечто необычное: слишком силён был доносившийся оттуда шум, в котором явно слышались вопли, треск мебели и другие странные звуки. Джентли Рыжий, который подумал, что это мадам Либертина убивает своего бастарда, и поэтому прибежал в башню одним из первых, рассказывал потом, чуть не плача от смеха, как Зигмунд преследовал свою жертву, ковыляя по комнатам на четвереньках и щупая всё впереди себя руками, так как сослепу боялся бежать, сопровождая все свои движения глупым пьяным хихиканьем. Поймать смертного ему не удавалось, а Либертина оставила его без всякой помощи, один на один с увёртливым врагом. Она валялась на скамье, хохоча так, что слёзы струились из её глаз, корчась в приступах весёлости, икая и стеная от смеха, не в силах ни встать, ни умолкнуть.
Новость облетела замок быстрее, чем колокольный звон облетает городишко. Хангеру устроили головомойку. Хозяин замка Ламберт Лисица ругался, как пророк Иезекииль пред лицом блудницы Иерусалимской; и брань его, говорят, была страшнее, нежели проклятия катаров на костре, а по цветистости пышно сотканного сквернословия он не уступал даже доблестным рыцарям креста.
Господин же Гедион не засмеялся, не улыбнулся, не удивился, не рассердился, и сказал, что у него имеется много задач поважнее, чем хмельное буйство двух упившихся, как тамплиеры, дураков и их безмозглой жертвы. Так всё ничем и кончилось.
Нынешним вечером Сон и Дремота,
Видно, проспали опять на работу.
Как ни молюсь, как святых ни зову,
Грезится морок пред мной наяву.
Кружатся в танце прозрачные тени
Страстных желаний и тяжких сомнений.
Дьявол рогатый в атласном дублете
Тренькает струнами лунного света.
Сил нет очнуться и спать не могу.
Дева нагая в поганом кругу
Скачет, свой лик затаивши под маской.
Больше невмочь любоваться их пляской.
Корчась, как вьюн, в бесноватом веселье,
Черти уже подступили к постели.
Весь бы пропал, да Господь уберёг:
Молнию бросивши, снова разжёг
Веры очаг и рассудка свечу –
Свет убивает безумие чувств.
Дождь шумел за окном. Он мешал господину Гедиону сосредоточиться. Сочинить речь, которая понравилась бы каждому, сложнее, нежели воздвигнуть дом на куче булыжников. Как осторожно ни строй, всё равно хоть один камень да выкатится.
Будь проклято это время!
Скорее бы пришла ночь оглашения Змеиного Статута – само название у него скользкое и извивающееся! Когда господин Гедион взойдёт на помост и встанет перед съехавшимися со всех сторон слушателями, они вновь превратятся в толпу. Цементом покорности и восхищения он скрепит камни. То, что сейчас мешает ему, превратится в прочнейший фундамент. Нужно отдать должное Лисице – его очень трудно обработать и огранить, но и сломать будет почти невозможно. Он сделан из плотной, чистой породы, почти без трещин и вкраплений.
И Найт перестал скалить клыки – господин Гедион каждому бросил по хорошей кости.
Настала ночь, когда объявили, что суд состоится не далее как завтра.
- Не бойся, - сказал Джентли Зигмунду. – Тем паче, что хуже быть уже не может.
- Мне всё равно, - ответил Зигмунд.
Не бойся, не плачь,
Оставь глупые страхи,
Смотри – вот лодка и море,
Мои подарки тебе.
Больше не будет боли,
Ничто тишины не нарушит,
Твой сон убаюкают волны,
Просто протяни ладонь
И возьми. Видишь, как легко ступает смерть.