Либертина и на следующую ночь пришла в трактир «Дракон», и на третью тоже. Она уже жалела о том, как поступила с Симоне. В самом деле: они покинули трактир вдвоём, на глазах у дюжины человек, и вот мальчик исчез, а его спутница на другой вечер возвернулась невредимой. Ей отменно повезло: её не призвали к ответу и даже не заподозрили – виной ли тому была скромность Симоне, умолчавшего о направлении своих ночных похождений, или злостное попустительство трактирщика, или изобилие вина, поглощённого прочими свидетелями, или что ещё.
Но, в конце концов, кому какое дело? К тому же Симоне подошёл к ней первым, и без малейшего повода! Он, можно сказать, оскорбил её честь, её целомудрие своим скотским предложением, – оправдывалась перед собою Либертина.
Всё же, поняв свою ошибку, она остерегалась повторить её. А спустя четыре ночи случилось то, на что она уже не надеялась.
Молодой человек, по виду её возраста, с характерной наружностью, красным платочком в кармане и перстнем с лунным камнем сел недалеко от неё. К Либертине он никак не обратился и смотрел в сторону, но всем своим поведением старался попасться ей на глаза. Либертина, чтобы преодолеть его застенчивость, невзначай сверкнула значком летучей мыши и улыбнулась.
- Не желаете ли, чтобы я угостил Вас стаканом вина, прелестная дама? – спросил незнакомец.
- Я предпочитаю что-нибудь покрепче, - ответила Либертина. – Да и стакан мне не нужен – я пью прямо из горлышка. Тёмное прошлое, знаете ли.
- Тёмное прошлое?
- Тёмное, - подтвердила Либертина. – Пришлось ютиться по подвалам, точно летучая мышь. Я буквально белого свету не вижу. Работа моя начинается затемно, а покой ждёт лишь за гробом! Хорошо, что удочерил меня один добрый господин, мессер Гедион из Прованса. Он, можно сказать, избавил меня от смерти.
- Это он подарил Вам такой чудесный нашейный крест?
«Так вот что тебя смущает!» - подумала Либертина.
- Это память о моих умерших родителях. Так много времени прошло с тех пор, как они покинули этот мир – кажется, целые столетия пролетели. Я столь часто грешила, что – знаю сама – не имею права носить этот святой символ, ведь этим я нарушаю кодекс… благочестивого поведения. Но, надеюсь, мой бог меня простит, - Либертина сделала ударение на слове «мой». – К тому же это настоящие алмазы! Хотите посмотреть поближе?
И она наклонилась к самому лицу незнакомца, улыбкой обнажив зубы.
- О да, - сказал незнакомец. – Эти камни прекрасны.
- Не хотите ли прогуляться – при луне? Ведь Вы любите луну?
- Луна сегодня восхитительная. С удовольствием. А куда мы пойдём?
- В этом городе множество красивых мест: мост Алле Грацие, церковь Марии ди Фиоре…
- Я буду счастлив составить Вам компанию этой ночью, - сказал незнакомец.
Потом Либертина встала – молодой человек вслед за ней – и они вдвоём вышли из трактира.
Возможно, трактирщик, увидев рядом с Либертиной богато одетого господина, надеялся получить от неё особенно обильные отступные, но мечты его не воплотились. Либертина больше ни разу не появилась в его заведении.
Выждав достаточно, Ламберт Лисица высадился со своими сторонниками на злосчастном Острове Совета. И тогда они вошли в замок и узрели там вампира Гонория Гордого с немногими верными ему майскими бастардами, погружёнными в глубокий голодный сон, и всех их взяли, прежде чем те отверзли очи и смогли поднять оружие в свою защиту. И в таком виде их препроводили в замок Ламберта Лисицы, в Чёрном Броду.
И там вампир Гонорий Гордый предстал перед Ламбертом Лисицей, и господином Найджелом Найтом, и господином Гедионом, и Домиником Лайте, и Дени ди Диаманте, и Эриком Раушеном, и Яном Иллюминатом, и Урбаном Беспросветным, и Людвигом Лживым, и Ласло Лесным, и Гильдебрандом Бранчливым, и Болдуином Носатым, и Снандулией из Тускула, и другими, и был подвергнут допросу, на котором сказал, что совершил все вышеописанные деяния, дабы оборонить Закон, который мнил под угрозой. И на это господин Гедион ему ответил, что Закон живёт не во дворце и не на острове, а в том месте, каково бы оно ни было, где пребывает господин Гедион, ибо он есть олицетворение и воплощение Закона. И посему деяния Гонория Гордого противоправны, преступны и мерзостны.
Тогда вампир Гонорий был всеми упомянутыми тёмными тварями приговорён к смертной казни, и просил он лишь об отсрочке, чтобы предстать перед публичным судом Сообщества. Но господин Гедион и Ламберт Лисица не хотели, чтобы он жил так долго, сколько необходимо для суда; и он был казнён усекновением головы, рук и ног; и бастарды также были казнены.
И каждый из них пострадал различными мучениями, как то: многим выжгли глаза, и отделили от тела пальцы, ноги, руки, уши, и выпустили кровь из вен, и начинили животы угольями, и поднимали их на крючья, и влили в утробы серебро и золото, ибо за него они продались, а жизнь всё не хотела уходить из их проклятой плоти и тлела, вспыхивая и искрясь, как угли под метлой. Но нет огня, который нельзя потушить; потому они умерли все в конце ночи.
А господин Гедион, вновь овладев всей полнотой власти, поклялся кровью и дьяволом, что сохранит жизнь и честь и свободу каждому из зачинателей реформации, кто примкнул к Ламберту Лисице и прочим, и требования их, в разумной мере, будут приняты, и каждый вампир из числа упомянутых явится на всенародный суд Сообщества, чтобы претерпеть расправу над собой во имя торжества Закона, но не выходя из оговорённых выше условий; и там же, то есть на открытом собрании бессмертного Сообщества, будет зачитан статут о реформации Кодекса Неумерших. И с той минуты действие его распространится на всех.
В ту же ночь были разосланы письма во все страны, где могли их прочесть, и в них указывалось, что следует прибыть на общее собрание ночных тварей, на коем будут оглашены наиважнейшие новости, и каждый, кто имел яркое имя, должен был подчиниться этому либо выслать своего представителя вместо себя.
И был составлен следующий статут, получивший имя Змеиного Статута:
«Мы, крылатые тёмным духом нашим, но ползущие грязным телом, живущие в вечности, составили следующее постановление для всеобщего исполнения, от мая, двадцать седьмого числа, года 1421 от Р.Х., и во веки веков.
Признавая священным и нерушимым Кодекс Неумерших, мы вносим в него нижеследующие дополнения во имя всеобщего блага:
1. Всякая община неумерших, пожелавшая удалиться в какие-либо земли, может выбрать из себя своего главу, или обратиться за этим к Великому Совету Тринадцати. Этот выборный возглавитель вправе устанавливать законы для указанной общины, основав их на местных или иных условиях, в том случае, если:
1)данные законы не ограничивают власть Великого Совета Тринадцати и сковывают жизнь только лишь данной общины неумерших;
2)данные законы не противоречат нашему Кодексу;
3)данные законы не решают вопрос о жизни и смерти вампира.
2.Ни один неумерший, независимо от своей силы, статуса и власти, не может принудить другого неумершего служить себе; если же это происходит по обоюдному желанию, заключается письменное соглашение, скреплённое печатями либо подписями обоих на свинцовой лепёшке. В случае если одна из сторон не умеет писать, она ставит отпечаток большого пальца.
3. Неумерший, чтобы сохранить своё тёмное существование, может выдавать себя за смертного человека другим людям, при этом он обязан:
1)именоваться новым именем;
2)тщательно скрывать тёмную природу свою и сородичей своих;
3)не вступать в равноправные отношения с людьми и в связях своих ограничиваться соображениями личной безопасности.
4. Ежели вампир нарушает законы Сообщества, ссылаясь на незнание их и непреднамеренность деяния, он подлежит наказанию так же, как если бы закон был ему известен; однако смертная казнь заменяется другим достаточно суровым наказанием, если:
1)есть свидетели и объективные доказательства непреднамеренности или незнания закона;
2)при этом не был убит никакой неумерший;
3)тёмная природа никакого из других вампиров, их законы, обычаи и места их пребывания не были раскрыты смертным.
Пункт этот не касается незаконно созданных вампиров, ибо их истребляют, а не казнят, во благо всего Сообщества и миропорядка, и ради пресекновения чрезмерного размножения дьявольских отродий на земле. К незаконнорожденным вампирам недопустимо применять пытки и мучительные способы умерщвления, поскольку уничтожение их ни в коей мере не является наказанием.
5. Каждый вампир может выбрать любого другого неумершего своим правопреемником. Ежели вампир – донатор права издыхает, не сотворив себе потомка, вампир-правопреемник может создать двух себе подобных, заменив в сём случае погибшего собрата. Закон сей призван защитить существование и численность вампиров и может быть отменён в случае, если тёмные твари чрезмерно размножатся, обычным законным путём.
Составлено в замке вампира Ламберта Лисицы, бессмертного в двенадцатой крови, Чёрный Брод, в стране Прованс.
…………………………………………(подписи)».
И всё это получило имя Драки Мыши и Змеи.
Но никто не поглотил друг друга, и отделили они одно от другого, где Летучая Мышь взяла небо, а Змея – землю.
…Господин Гедион был прав: что толку, что они победили на маленьком островке, пусть даже это Остров Совета, если вся земля против них? Они, благодаря Фортуне, захватили нескольких членов Великого Совета Тринадцати, но другие старейшины успели удалиться в свои дома. И, разумеется, они поднимут войну против бунтовщиков, если господин Гедион силой своей вековой власти и апеллируя к Закону, не усмирит их гнев.
Ламберт Лисица в одиночестве прогуливался по саду и размышлял. Объятый сомнениями, он не замечал ни медоточивых цветов, ни золотых майских звёзд, ни нежных поцелуев ветра.
Итак, он либо отдаёт себя в длани господина Гедиона, Председателя Совета, либо сражается один против всего тёмного Сообщества. Ещё неизвестно, останутся ли верны ему его соратники, когда увидят над своей головой меч возмездия. Может быть, выкупят бессмертие ценой отступничества? А тогда – что будет с ним тогда! Достаточно вспомнить казнь майских бастардов при захвате Гонория Гордого.
Ламберт Лисица сжал кулаки – постыдная дрожь ужаса сотрясла всё его тело.
Есть ли у него выбор? Как глупо: поднял знамя во имя свободы и лишился малейшей возможности выбирать! Свобода – это бездонная пропасть. Когда падаешь, ничто не держит тебя, ничто не неволит; но невидимая сила влечёт вниз и только вниз, несмотря на все усилия.
Ангелы свободны, но им даны крылья. Ангелам и демонам дозволено летать по своей воле. Люди же рождены для рабства – и не одни только люди, но и тёмные твари, и звери, и всё, что создано из бренной плоти. Они лишь игралища для высших существ, сотканных из эфирной незримой материи духа.
Если Ламберт откажется от помощи Председателя, его ждёт поражение. И господин Гедион это знает. И, стало быть, он уверен в том, что Ламберт его помощь примет; и, следовательно, не испытывает беспокойства или страха, а раз так, зачем ему лгать? Как быть? Воевать и умереть, прозревая свою судьбу, без боязни, без колебаний, – или заключить мир и надеяться, трепеща за каждый свой шаг?
Ламберта продрал озноб.
Юная весна, пылкая и весёлая, танцевала среди цветущих ароматных яблонь, словно усыпанных перьями ангелов небесных. Земля была как горячий сладкий пирог, только что вынутый из печи, небо же точно пьяное прозрачное пурпуровое вино. Рассвет разбросал росу на траве; в зарослях распевали соловьи; розы, просыпаясь, расправляли лепестки. Только в сердце Ламберта царила лютая стужа, какой не бывает и в январе.
Джентли поправил воротник.
- Знаешь, Зиг, скажу тебе как лучшему другу, под розой, – плохи твои дела. Господин Гедион вновь утвердился, ты знаешь, что это значит. Я и сам стою на одной ноге. Мой господин, известный тебе Найт, тоже ничего не может сделать. Зигги, ты успеешь ещё убежать. Мы с Хангером посовещались и решили…
- Я никуда не поеду! – закричал Зигмунд.
- Почему, несчастный?
- Потому что я не могу, я боюсь, - отвечал Зигмунд, с трудом сдерживая крик. Боль, страх и беспросветная слепота сделали его визгливым, как младенец. - Ведь я совсем ничего не вижу, и как я поеду, куда? Как я буду находить себе кровь? А если меня застигнет рассвет?
- Мы об этом подумали, и…
- Подожди, Джей, незачем тебе терзать свой разум. Я не поеду. Джей, попробуй представить себе: вокруг меня ничего нет, только темнота. Я боюсь, Джей, мне страшно, меня убивает ужас, стоит только выйти за порог этой комнаты – да я и не знаю, комната это или тюрьма или мне всё это мерещится?!
- Ты либо убежишь, либо умрёшь: Ламберт…
- Джентли, если бы ты знал, как мне страшно, - сказал Зигмунд со слезами в голосе, но не в глазницах. – Чем скорее меня убьют, тем лучше: тогда этот ужас закончится! Вот что ты мог бы для меня сделать: попроси, чтоб меня не пытали перед смертью, и казнили как можно быстрее, топором или ножом или чем-нибудь подобным. А если получить такой приговор не удастся, передай мне оружие в камеру, я сам себя убью. Ты ведь сделаешь это, Джей? Ты можешь мне поклясться, что сделаешь?
Господин Гедион, покончив с официальной церемонией, обратился к вампиру Ламберту Лисице:
- Сказанные вами слова показали мне, что состояние вашего ума изменилось. Выслушав ваши просьбы, я счёл нужным даровать вам некий акт, corpus juris civilis, удовлетворяющий большую часть ваших пожеланий и стоящий наравне с Кодексом. Все вы его подписали, признав тем самым свою лояльность. Я также дал клятву, что не трону ваших жизней.
- Мы всемерно благодарны Вашему преопроклятству, - произнёс Ламберт Лисица с подобающим выражением почтительности на лице и в голосе.
- Однако, во имя утверждения Закона, я вынужден судить вас всех; шестерых из вас – тех, что должны будут заступить место покойных старейшин в Великом Совете Тринадцати, – тайным процессом…
- А остальных? – крикнул Джентли. – Поджарят на кемадеро?
- Господин Найт, - промолвил господин Гедион невозмутимо, - Вы давали слово Вашему вампиру?
- Вампир Джентли проявил недозволенную дерзость, как то свойственно его непристойному характеру, - ответил Найджел Найт, - и я приношу за него извинения. Но позволю себе повторить его вопрос в приличествующей Вашему достоинству форме: каков будет предполагаемый приговор?
- А если он не устроит вас, вы поднимете бунт? – спросил господин Гедион с иронией.
- Разумеется, - ответил Ламберт.
- Чего же вы ждали? Беатификации бунтовщиков? Внесения вас в золотые скрижали?
- О нет, - сказал Найджел, - но хотелось бы остаться в живых.
- Я дал вам клятву, и вы должны ей верить. Я клянусь только один раз. Но со своей стороны могу сказать, что на суде я буду настаивать на штрафах и контрибуциях различного размера. Также те из вас, кто запятнан кровью неумерших – я имею в виду, законнорожденных – будут, возможно, отправлены в изгнание на некоторые сроки. Эта кара не коснётся шестерых вампиров, которых я наметил в Совет Тринадцати. Им будет дозволено выкупить себе невиновность, поскольку я жду от них дел, а не страданий…
- Это разумно, - сказал Ламберт Лисица, - поскольку Вы всё ещё пользуетесь гостеприимством моего замка, а Ваше общество столь приятно, что я не смогу расстаться с Вами ранее того, как произойдёт указанный суд. А замок по бедности моей нуждается в ремонте, да и место глуховатое – не приведи дьявол, произойдёт несчастный случай.
- Не вздумайте меня запугивать, - сказал господин Гедион. – Вы нуждаетесь во мне не менее, чем я – в вас. Так давайте обоюдно радоваться друг другу. Я шагнул вам навстречу, и потребую от вас больших уступок и полной покорности, но не смерти. Мне это невыгодно. Ваши жизни небесполезны. И я не могу себе позволить столько смертей за одну ничтожную весну.
Ламберт Лисица, распустив руки в стороны, отвесил красивый поклон.
Когда Зигмунда посадили в темницу в одной из башен замка Ламберта Лисицы, он почувствовал себя спокойнее. Всё шло так, как и должно, и его место здесь. Ничего не изменишь, он будет находиться здесь, до самой смерти, и ждать уже недолго, так суждено, и ничего не изменится.
Либертина оделась к маскараду лисой. Наряд её составляли долгоносая маска из оранжевого шёлка, меховая шубка с пришитым позади хвостом, ярко-красное платье и перчатки с наклеенными коготками. Изящно кутаясь в мех, она вошла в залу.
Замок наполовину развалился; он пустовал уже не первый век, потому неумершие и избрали его для своих сборищ. Луна светила сквозь щели на голый пол и пустые стены. Из обстановки здесь сохранились лишь камин и сложенные из камня скамьи. Вампиры добавили к этому суровому убранству несколько канделябров, сейчас густо усаженных настоящими восковыми свечами, а скамьи устлали покрывалами и звериными шкурами, чтобы удобно было сидеть.
Вечеринка только началась: по зале ходили, беседуя, девятеро неумерших, а всего приглашённых было семнадцать. Гвидо Вендеммья ещё не подошёл. Любопытно – какой костюм он себе изберёт? Что-нибудь сногсшибательное – он всегда великолепен… У стены, сидя на скамье, наигрывал на дудке смертный спутник одной из вампирш, Джанмария; Либертина уже знала, что Лунита Ла Луна подобрала Джанни лет пятнадцать назад, ещё безбородым юнцом, и приручила его столь успешно, что не боялась приводить в публичные места неумерших – один из редких случаев, когда дневное существо смиренно служит ночному хищнику. Джанмария был одет шутом, а Лунита – Фортуной. Что касается остальных, Либертина затруднилась в догадках: лица были скрыты масками. Волки, мохнатые черти, пастушки, привидения – ничего нового не породила бессмертная фантазия.
Либертина подошла к беседующей группе: фигуре смерти, обёрнутой в белое полотнище и спрятавшей чело под маской черепа, изящно сложенному волку в серебристом платье и яркой, пёстро разряженной, набеленной и нарумяненной поселянке. Она остановилась поодаль, боясь прервать разговор, но её тут же заметили, радостно приветствовали и увлекли в свой кружок.
- Слыхали про Брунетту? – спросил волк, поднимая тонкую ухоженную руку к лицу. – Опять завела себе нового смертного, настоящее сокровище: молод, прекрасно воспитан и красив, как цветок. Бедняжка! Брунеттинелла такая разбойница – ведь не пройдёт и недели, как она отправит его к праотцам. Ах! если б он достался мне! Уж я-то не отдала бы его земле, подарила бы ему ещё несколько приятных лет.
- А потом? – спросила поселянка.
- Ну, потом, - томно протянул волк. – Потом он бы состарился. Старики – это гадость…
- Совсем забыл сообщить вам, - сказала смерть. – Я скоро покину вас – собираюсь в путешествие.
- Куда, если не секрет?
- В Валахию, Чехию, Польское королевство…
- Ты сошёл с ума! – сказал волк. – Разве ты не знаешь, что там война? Поберёг бы лучше своё бессмертие и сидел себе спокойненько дома.
- Вот ведь чёрт! Вот ведь дьявол! – сказала смерть. – А я уж экипаж заказал, чёрт бы его побрал, всю весну шил себе наряды, подарков накупил, провались они в ад, – у меня ж там старые друзья! То-то я от них писем не получаю! Да живы ли они ещё?.. Что, если бедствия войны их погубили? Нет, нет, я должен ехать!
- Пригласи их лучше к себе, - заметил волк. – Бела Лайта пишет, что его замок в осаде, и он рад был бы бросить всё имущество на волю людей и найти себе новое пристанище.
- Откуда новости?
- Мне пришло письмо с Острова Совета – от Гумберта Грустного.
- Как у них там дела?
- Хорошо… А вы не оттуда ли к нам прибыли, милая Лисичка?
- Да, - ответила Либертина, - но я пробыла там недолго… Обычно я живу в Париже.
- О, Париж! Как жизнь в Париже?
- Война, - ответила Либертина. – Английский король женился на дочери французского Безумца. Париж вышел замуж за Лондон, и Лондон вонзил свой меч в парижскую корону.
- Вот люди, – сказала смерть брюзгливо. – Тут война, там война! Чтоб их черти покусали! Путешествовать невозможно, навестить друзей нельзя, даже в гробу нет покоя. Как им только не надоело проливать свою кровь!
В залу чинным строем вступили новые гости: толстый вампир, одетый кабаном, за которым следовала свита из трёх поросят, в более скромных костюмах.
- А это кто? – спросила Либертина.
- Мессер Порко Маладетто, - ответил волк. – Со своими слугами. Он на каждый бал наряжается свиньёй. Сейчас опять что-нибудь устроит. Вот-вот, началось!
- Сидите здесь, как кролики, - загремел по зале голос кабана. – А снаружи-то целая толпа монахов! Еле я к вам пробился и разогнал этих бестий. Какое легкомыслие! Какая ветреность!
- Да-да, мессер! – сказал один из поросят наигранно гневно и взмахнул рукою. – Что с них взять – юнцы! На уме одни танцы!
- Вы разве ничего не слыхали? Ни крик монахов, ни стук лошадиных копыт? Клянусь адом, вы либо глухи, либо олухи!
В ответ раздался смех всех присутствующих.
- Я спас вас от гибели, а вы ещё смеете смеяться надо мной? Мерзавцы! Глупцы! Неблагодарные!
- Юнцы, мессер, - повторил поросёнок с негодованием. - Головы их пусты, как желудки нищих и дупла дубов! Но где им взять ума, когда весь ум дьявол даровал Вашей милости?
- Какие ещё монахи? – шёпотом спросила Либертина у волка. – Я ничего не слышала.
- Он у нас дурачок, - сказал волк. – Мы и на празднества его зовём только потому, что он всегда забавляет нас своими безумными визиями. В прошлый раз ему почудилось, что под скамьями спрятались убийцы – хотя у скамей и ножек-то нет – и он истыкал мечом весь пол. А в позапрошлый…
- Ох, тяжёлое время, страшное время, – говорил меж тем мессер Маладетто ко всеобщему увеселению. – Ни минуты покоя! Враги рыщут вокруг и не дают сомкнуть глаз. Вчера спал, и вдруг слышу: над гробом склонились проклятые смертные. Пытаются, сквернавцы, снять с него крышку! Но, слава преисподней, я заказал свой саркофаг из мрамора. Не так-то просто им было открыть его, а инструментами глупцы, как видно, не запаслись; я молчал, затаился, и они оставили меня в покое. Кто только им разболтал о моём убежище? Да низринется молния на голову негодяя! Придётся искать новый склеп! Ох, печальный наш век, век ужаса и томления… Вот, помнится, когда я только родился во тьму…
Присутствующие, не исключая и свиты мессера Маладетто, втихомолку давились от смеха; их внимание отвлёк только новый вампир, вошедший в залу. За ним ещё один неумерший вёл на привязи нескольких смертных пленников, предназначенных для утоления жажды. Оглянувшись на шум шагов, все в изумлении ахнули.
Первый пришедший был в одеждах ангела, с огромными крыльями, с мечом, обагрённым кровью. Голову его обвивал золотой обруч. Его спутник выбрал себе образ священника; как и полагается святого отцу, он вёл людей в последний путь. Следом за ними вошёл третий вампир, девица, в ниспадающих одеждах, с куклой на руках. Она прижимала куклу к обнажённой левой груди, как бы кормя её, и ласково улыбалась ей.
- О! – вскричал мессер Порко, потрясённый дерзким непотребством этого зрелища. От гнева он потерял на несколько мгновений дар произносить слова, и тем громче был его вопль, когда голос вернулся к нему. – Кощунники, святотатцы, паскудники! Как только не разразит вас гром! О мерзость!
- Успокойтесь, мессер, - вкрадчиво сказал неумерший, облачённый поросёнком, – и тихо вздохнул: должно быть, ему хотелось избежать ссоры и остаться на празднике. - Юнцы… Ум ещё не успел скопиться в их черепах…
- Прочь отсюда! Вон из этого вертепа!
Мессер Маладетто и его прислужники вышли, провожаемые хохотом оставшихся.
- Гвидо, как всегда, прекрасен, - мечтательно сказал волк.
- Вот нас и тринадцать, - произнёс ангел (он и был Гвидо). – Чёртова дюжина. За исключением почтенного старика в маске свиньи и его славных слуг, все в сборе. Можем приступать к пиршеству.
И пиршество началось.
Либертина избрала великолепного Гвидо Вендеммья своим любовником – и теперь они делили между собой кровь, человеческую и свою собственную. Сейчас Гвидо откинулся на подушки, наигрывая на мандолине. Либертина невольно залюбовалась – поистине бессмертная красота.
- Брунетта написала новую картину, - сказал Гвидо. – Можно пойти поглядеть на неё. А можно посетить театр.
- Но разве артисты выступают ночью?
- Это не людской театр, - пояснил Гвидо. – Это театр неумерших.
- Как, у вас есть свой театр? – изумилась Либертина.
- Есть, - сказал Гвидо. – Ла Луна набрала себе труппу из безденежных актёров и музыкантов. Она любит людей…
Либертина получила письмо с чёрной печатью:
«В-ше Либертине,
Двадцать девятой бессмертной во второй крови.
Достопочтимая госпожа Либертина,
настоятельно приглашаем Вас принять участие в открытом заседании Великого Совета Тринадцати, что состоится 16 июля года 1421 от Р.Х. В силу того, что на упомянутом заседании будут обсуждаться наиважнейшие для всякого вампира вопросы, а именно, реформация права и Кодекса, а также назначение шести новых членов Великого Совета Тринадцати, берём на себя смелость назвать Ваше присутствие на этом заседание обязательным и неукоснительным. В противном случае, ежели Вы не можете осчастливить нас своим присутствием, просим вручить официальный письменный отказ главе общины флорентийских, генуэзских и венецианских вампиров и таковых из герцогства Миланского и гор к северу от него.
в-р Гедион,
Третий Бессмертный,
Сангвисорбер в первой крови,
Восприёмник вампиров,
Первый регистратор кровопитающихся тварей,
Учредитель Кодекса и Коалиции,
Председатель Великого Совета Тринадцати,
Верховный Судья,
Сеньор патронажей Северного моря, Франкского королевства, земель Римской империи, Средиземноморского побережья, Азии, Московии, Терра Ультима и диких земель и пр.,
Первый член Общины Старейших Неумерших,
Заслуженный Миротворец и Защитник Закона,
Почётный член Сообщества вампиров,
Кавалер Ордена Тёмной Крови, Египетского Креста, Алой Капли, Ордена Золотого Зуба, Ордена Пр. Вельзевула II степени, Короны Лилит, Ордена Пр. Смолкина, Верёвки Пр. Иуды, Ордена Пр. Фраттера, Кольца Большого Змея, Ордена Пр. Велиала, Ордена Пр. Мархозия, Ордена Пр. Астарота, Ордена Двенадцати Чудовищ, Ордена Летучей Мыши I степени, Ордена Пр. Бегемота, Пентаграммы I степени, Зуба Дракона, Ордена Меча, Золотого Глаза Совы.
Магистр римского права, Магистр семи свободных искусств,
Почётный Император армии,
Диктатор,
Глава Ведомства Блюдения Лояльности».
- А я бы не поехал, - сказал, узнав об этом, Гвидо Вендеммья. – Говорят, там творятся cose nuove – новые дела, и пролилась бессмертная кровь! Предпочитаю гулять по лунным улицам под нежным южным небом, чем совать свой грешный нос в осиное гнездо!
Но Либертина, соскучившись по Острову и старым знакомцам, и утомившись от умеренной жизни, после некоторых сомнений решительно захотела поехать – посмотреть, что это за «новые дела», и как там поживает её батюшка по крови, господин Гедион, да к тому же наверняка будет устроено пышное празднество…
Страх и слепота окружали Зигмунда невидимой стеной, как рыбу – стекло аквариума. Эта тюрьма оказалась хуже всех прочих. Дзинь-дзинь, Зигги! Бьёшься о стену, которую сам же и выстроил? Ведь правда, Зигги, – страх ставит на колени так легко? Ему не нужны ни кнут, ни колья, ни кандалы, ни калёные болванки. Но они к тебе милостивы, Зигги, – они оставили тебе гитару, чтобы ты мог услаждать свой слух и руки до самой смерти. Дзинь-дзинь – звенят струны под пальцами.
Чуть только Либертина явилась во дворец Великого Совета, как её арестовали – и она даже не удивилась. Это стало слишком обычно и буднично.
Оказалось – странности случаются – что её несчастный бастард жив, и дело его будет рассматриваться вновь, поскольку после исполнения казни приговор (таков обычай) потерял силу. И поэтому Либертину повели в одну из башен замка Ламберта Лисицы, чтобы запереть там.
Item, в это время, в июне года 1421, монахи из Сен-Дени оставили молитвы ради войны, Генри Монмутский оставил войну ради охоты на вепря, а Либертина ди Мариэмонти оставила охоту ради тюрьмы, ибо всегда и во всяком случае может отыскаться дело более неотложное.
Либертина, когда её друзья и поборники свободы задвигали за ней засовы, лишь рассмеялась.
Немало повеселило её и то, что, по вине архитектуры замка и по распоряжению господина Гедиона её посадили в ту же самую башню, что и бастарда Зигмунда-музыканта.
Когда все замки закрылись и все шаги удалились, Либертина хлопнула ладонями по двери, сама себе ободряюще улыбнулась и решительно направилась наверх, в комнаты.
- Боже праведный и сатана порочный! – воскликнула Либертина, невольно содрогнувшись.
- Кто это? – спросил Зигмунд испуганно.
- Твоя создательница, - сказала Либертина. – Либертина ди Мариэмонти.
- Здравствуйте, мадам, - отвечал Зигмунд. – Очень рад вас не видеть!
- Давненько не встречались!
- Да – много крови утекло с тех пор…
В разговоре возникла небольшая пауза.
- Пришли убивать, так убивайте, - сказал Зигмунд затем.
- Не собираюсь я тебя убивать, - ответила Либертина. – Мне только мертвецов здесь не хватало. И так со скуки можно помереть. Ах, да ты же, должно быть, не знаешь: я здесь в заключении. Нас вместе будут судить, за то, что я осквернила тебя своей кровью. Так что, сын мой, мы теперь товарищи по несчастью. Обнимем друг друга!
- Неудобно отказывать в объятиях прекрасной даме, – сказал Зигмунд, - но я откажусь.
- Ты зря меня боишься, - заметила Либертина, усаживаясь. – Я не такая уж кровожадная, как ты думаешь.
- Да почему бы вам меня не убить? – возразил Зигмунд, незаметно отползая в угол. – Я бы на вашем месте так и сделал. Если вы меня уничтожите, то выполните приговор Совета, и судить вас будет не за что. Вас тут же выпустят на свободу. Разве не так?
- Вот это прекрасно – он готов умереть за меня! Вот пример истинного сыновнего чувства! Это приводит мне на память известную историю о гневливом юноше, который в порыве раскаяния отрезал себе ногу, так как пнул ею мать. А может быть, ты тайно влюблён в меня, как славный Антиох в свою мачеху Стратонику?
- Вы ещё смеётесь надо мной? Вы сделали из меня проклятое существо, гонимое всеми, всеми ненавидимое, довели до безумия своими преследованиями, не давали ни минуты покоя, и вот вам, наконец, посчастливилось! Чего же вы ждёте? Клянусь здоровьем сатаны, так будет лучше для нас обоих. Я смирился с неизбежностью смерти, а вам, должно быть, уже порядком надоело это бесконечное судилище?..
- Зигмунд, - перебила его Либертина, - дитя моё! Не могу я тебя ни умертвить, ни пальцем тронуть. Ты посмотри только на себя – ах, да, ты же не можешь… Зигмунд, ты и так мёртв на три четверти. Нет, я не могу убить тебя такого. Я даже готова записаться в поборники отмены смертной казни на солнце – хотя нет, пожалуй, ещё не готова.
- Ещё бы: ведь это вы пролили на мою жизнь солнечный свет, – ответил Зигмунд, вложив в свои слова столько же насмешки, сколько и надежды. Мгновенье назад смерть промчалась так близко, что ветер от её крыльев овеял его лицо; но она вновь пролетела мимо, не запустив в Зигмунда когтей, и, трясясь от пережитого ужаса, он пытался теперь шутить. – Представьте только: ещё месяц ваши глаза будут мучительно страдать от моего уродства, а ваши уши… как вы понимаете, едва ли я смогу усладить ваш изысканный слух. Не лучше ли махом пресечь обоюдные наши невзгоды?
- Зигмунд, дружок, - сказала Либертина. – ей-богу, не буди во мне человека! Что ты пристал, бес тебя укуси, – убей да убей!
Зигмунд уселся на полу поудобнее и сказал, совершенно успокоившись:
- Зря. Себе же делаете хуже…
- И кто это придумал поселить нас вместе? – вздохнула Либертина.
Башня, в которой заключили Либертину и её неудачное создание, представляла собой бастион, возвышавшийся в центре замка, на случай осады и войны, чтобы одновременно можно было обороняться и следить с высоты за действиями противника и удобнее производить обстрел. Башня состояла из девяти комнат, расположенных одна над другой, сообщающихся с помощью витой лестницы. Окна отсутствовали, за исключением бойниц в верхних двух этажах; и эти щели были плотно затянуты кожаными чехлами. Пролезть сквозь них было невозможно, да и некуда: высота башни составляла семьдесят пять футов. Дверей имелось несколько, из крепкого дуба, окованных сталью; к ним примыкали узкие тамбуры, предназначенные для того, чтобы затруднить врагу доступ в башню.
Внутри башни, поскольку предусматривалась возможность осады, имелись уборная и желобной водосток, а также самое минимальное убранство. И так как Либертине многие симпатизировали, а Зигмунда защищал господин Найджел Найт, пленников устроили довольно благопристойно. Бастард, в частности, получил музыкальные инструменты, а Либертина – книги, перья и бумагу, и также им предоставили все необходимые средства по уходу за собой.
Их не стали вгонять в голодный сон, не связали, не приковали к стене и не подвергали никаким истязаниям или допросам. Вампиры, излив всю свою тёмную природу во время восстания и сами ужаснувшись своей жестокости, теперь впали в милость и жалость.
Поэтому, если узники и испытывали под арестом какие-либо тяготы, то исключительно морального порядка. Либертину ди Мариэмонти истощала скука, а Зигмунда-музыканта терзал страх.
- Послушай, о слезославящий сердцераздирающий певец печали! – сказала Либертина Зигмунду, который изливал своё мрачное настроение в скорбных и заунывных напевах. – Повеселее-то ничего не знаешь?
- Порочен тот, кто веселится перед лицом горя, - заметил Зигмунд, принявшись за особенно тоскливую, грустную песню, под созвучиями которой струны словно преобразились в терзаемых плетью котов или в болящих младенцев, мучимых пучением чрева.
- Друг мой, твоя гитара стонет, будто с неё шкуру сдирают! Чтоб Вельзевул вздел меня на рога! Нельзя же употреблять такое благословение Божие, как музыка, на столь злозвучные и унылые песнопения!
- Посмотрел бы я, как бы вы запели на моём месте, - ответил Зигмунд.
- Уж я не стала бы, поверь мне, увечить и безобразить свои последние ночи такой пакостной музыкой. Я бы украсила остаток жизни весельем, смехом и сладостными удовольствиями.
- У вас сердце меньше и холоднее, чем у рыбы, - сказал Зигмунд. – Да и зачем я жду от вас сочувствия? Не идиотично ли это? А что вы от меня хотите? Я не два дня, а два месяца провёл в застенке Совета, в этой высшей школе горести, и только тем и занимался, что постигал постулаты долорологии и алгософии. Теперь же я поднаторел в сих предметах, и делюсь своим знанием с вами, а также и с мебелью, и со стенами.
- Зигмунд! – воскликнула Либертина. – Я совсем не поняла, чему ты тут так старательно учился, но, клянусь чернотою ночи, это богопротивные, мерзкие науки. Я бы отдала ноготь на то, чтобы их на веки веков запретить.
Зигмунд не ответил и вернулся к гитаре.
- О тёмный бог мой! Опять! – воскликнула Либертина. – Неиссякающий источник стенаний и слёз! Поистине, солнце есть наикрасивейшая в мире вещь, если, раз узрев её, ты плачешь от горечи разлуки по сей день.
- С меня хватит, - сказал Зигмунд. – Довольно вам вливать отраву злобных, фальшивых слов в мои беззащитные уши. Я отказываюсь разговаривать с вами. Беседуйте с равными вам субъектами: с кирпичами, с каминными щипцами и с кучей пепла в печи.
- Ох, нет! Да как у тебя жестокости хватает отлучать меня от своего общества? Что, если я наложу на себя руки? Сойду с ума от отчаяния?
Зигмунд молчал.
- Ну и пожалуйста! Ну и не разговаривай! Подумаешь, какое горе! – сказала Либертина, открыла книгу и погрузилась в чтение.
- Правда переменчива как море, - говорил господин Гедион. – То, что сегодня и справедливо, и оправданно, завтра приведёт к чудовищным преступлениям. Поэтому мы обязаны соблюсти Закон хотя бы формально. Закон должен оставаться нерушимым. Это каркас, который сдерживает страсти. Если мы отойдём от традиций слишком далеко, быть беде. Сегодня вы ополчились против нас, а завтра против вас восстанут другие, моложе, глупее и сильнее!
- Согласен, - ответил Ламберт. – Но я не могу допустить ощутимого наказания для тех, кто был со мной.
- Во-первых, следует выдать убийства за самозащиту, - сказал господин Гедион. – Например: вы явились во дворец Великого Совета для переговоров, но на вас напали, необоснованно пытаясь лишить жизни. И вы защищались. Немного перегнули меч… Представив всё в таком свете, мы избежим смертных казней. Впрочем, я обязан приговорить всех участников к штрафам и к ограничению в правах. Лично я не сторонник строгостей, но Закон…
- Хорошо, а как нам быть с бастардом Либертины? – Господин Гедион приподнял брови, и Ламберт Лисица поспешил добавить. – Нет, я не испытываю мук милосердия. Вы знаете твёрдость моего сердца… Но всё-таки… Ведь он стал таковым против своей воли! Более того, он доказал свою верность Вам и Совету! Кроме того, английская община весьма просит за него. Преклоните своё достопочтенное внимание и к тому обстоятельству, что в замке Марциана лишилось бессмертия несколько неумерших, не имевших потомка. Как, например, вампир Гарфлёр: он не передал свою тёмную кровь никому, и все поступки его говорят о добром отношении к бастарду. По словам английской общины, он наставлял и берёг бастарда, как собственного сына.
- Оставлять бастарда в живых нельзя. Он создан незаконно. Но за заслуги перед Законом я готов даровать ему лёгкую смерть: отрубить голову вместо сожжения на солнце.
- Но ведь не по его вине…
- Мало ли, кто в чём не виноват, - сказал господин Гедион. – Я вовсе его не осуждаю, пожалуй, даже соболезную. Но моё сострадание ограничено рамками Закона. Мы не можем ничего изменить.
- Это же клятвопреступление! – воскликнул Ламберт Лисица.
- Ну, так что же, - сказал господин Гедион, - мой тёмный бог – отец лжи, – и я весь в него.
Ламберт Лисица вздохнул. У него не было выбора; или, вернее, был: между молчанием и смертью.