О, грязная Марго,
Тебя забрали далеко,
И по улицам ей больше не бродить!
Суд признал её виновной
В делах гражданско-уголовных
И приказал её связать и допросить.
Теперь тебе конец пришёл,
Болтаться будешь, как мешок,
На виселице нашей городской.
О, грязная Марго!
Зачем была дрянной такой?
Теперь уж нам не побарахтаться с тобой…
В дом Рори Мохана прибыли представители господина Гедиона: Гумберт Грустный и Катарина. На шеях их висели золотые знаки власти – маленькие летучие мыши. Гумберт держал жезл, а Катарина – свиток, который она развернула и зачитала официальное уведомление:
«В-ру Рори Мохану,
главе Дома Мохана,
члену клана Брайена Мак-Ангуса,
ард-бриага вампиров Айре,
бессмертному в седьмой крови.
Сим приказываю выдать в руки подателей сего, послов и служителей Великого Совета Тринадцати, Гумберта Грустного и Катарины, вампира, известного под именем Зигмунд, на основании того, что согласно Кодексу Неумерших он является незаконно созданным, для препровождения данного вампира в Суд Великого Совета Тринадцати и рассмотрения его случая по всей законности.
в-р Гедион,
Третий Бессмертный,
Сангвисорбер в первой крови,
Восприёмник вампиров,
Первый регистратор кровопитающихся тварей,
Учредитель Кодекса и Коалиции,
Председатель Великого Совета Тринадцати,
Верховный Судья,
Сеньор патронажей Северного моря, Франкского королевства, земель Римской империи, Среди¬земноморского побережья, Азии, Московии, Терра Ультима и диких земель и пр.,
Первый член Общины Старейших Неумерших,
Заслуженный Миротворец и Защитник Закона,
Почётный член Сообщества вампиров,
Кавалер Ордена Тёмной Крови, Египетского Креста, Алой Капли, Ордена Золотого Зуба, Ордена Пр. Вельзевула II степени, Короны Лилит, Ордена Пр. Смолкина, Верёвки Пр. Иуды, Ордена Пр. Фраттера, Кольца Большого Змея, Ордена Пр. Велиала, Ордена Пр. Мархозия, Ордена Пр. Астарота, Ордена Двенадцати Чудовищ, Ордена Летучей Мыши I степени, Ордена Пр. Бегемота, Пентаграммы I степени, Зуба Дракона, Ордена Меча, Золотого Глаза Совы.
Магистр римского права, Магистр семи свободных искусств,
Почётный Император армии,
Диктатор,
Глава Ведомства Блюдения Лояльности».
Зигмунда, связанного, под угрозой кинжала Катарины и топора Гумберта, вывели со двора, а волки, уже привыкшие к Зигмунду, подняли заунывный вой ему вслед.
О, грязная Марго,
Тебя забрали далеко…
Зигмунда загнали в кованый сундук, заперли там и погрузили на повозку. Сначала он пытался докричаться до своих спутников сквозь крышку – не то чтобы надеялся их уговорить, нет, но тишина его угнетала. Никто ему не отвечал, молчать же Зигмунд не хотел. С отчаяния он начал распевать все воровские и тюремные песни, которые только знал.
О, грязная Марго!
Зачем была дрянной такой?..
Через три ночи они подъехали к морю. Шум волн был слышен в сундуке. Погрузку на корабль Зигмунд запомнил недоброй памятью, поскольку толчки и удары отшибли ему все внутренности. На всякий случай он немного покричал – вдруг кто-нибудь придёт на помощь? но корабль, очевидно, принадлежал самому господину Гедиону и управлялся вампирами или погрязшими в грехе смертными, поэтому крики Зигмунда только навлекли на него насмешки всей команды, которая расселась вокруг и начала стучать по крышке сундука. Зигмунд был вне себя от злости. Пусть он виноват, но ведь он не сделал никакому вампиру ничего дурного – зачем же тогда так жестоко потешаться над ним? Он чувствовал себя мухой, пойманной в банку.
Я помню, раньше жил вольготно,
Вино и эль рекою лил,
Но руки стражников негодных
Меня в темницу повлекли.
Задрать подол у девки дюжей
Не мешкал я ни в дождь, ни в зной,
Невест имел я восемь дюжин,
Но плаха стала мне женой.
В дороге Зигмунда ни разу не кормили. Ослабленный голодом, полузадохнувшийся в сундуке, нежно укачанный волнами, Зигмунд задремал. Он очнулся – с большим трудом – только когда стали снимать крышку.
Сделав над собой отчаянное усилие, Зигмунд сел в сундуке. Он увидел крошечный двор, узкий, как колодец, со столбом посередине. Вокруг возвышались серые скалы, в которых непривыкший взгляд не мог отыскать никаких признаков жилья. Чуть позже оказалось, что словно случайно наваленные камни – не след оползня, а ступеньки к поросшей дикими травами расщелине, за которой скрывался вход. Но в первую минуту Зигмунд с удивлением смотрел по сторонам, нигде не находя ни крепости, ни дома, ни хоть захудалой хибары, служившей тёмному Сообществу тюрьмой.
Перед Зигмундом стояли оба вампира, мужчина и девица, арестовавшие его. Ещё несколько незнакомых ему смертных или неумерших молча ожидали поодаль.
- Встать сможете? – спросила Катарина.
Он поднялся, но в глазах его потемнело, и Зигмунд упал бы, не подхвати его Катарина под руки.
- Несчастное создание, – вздохнула Катарина. – Гумберт! надо бы поскорее дать ему пить. Плавание совсем его истощило. Боюсь, как бы он не отправился в ад, не дожидаясь суда.
- Лишь бы не убежал, - сказал Гумберт.
Зигмунда почти волоком довели до камеры и захлопнули дверь.
Оставшись один, Зигмунд присел на скамейку и обвёл глазами комнату. Могло быть и хуже, подумал он. Помещение оказалось довольно большим, без окон, освещённое свисавшей на цепи лампой, в двух разных углах находились стол и спальный ящик. Оранжевый огонь лампы, озарявший комнату мягким мерцающим тёплым сиянием, тихий треск горящего масла и горьковатый его чад придавали застенку несообразно уютный, домашний вид. На столе лежали кремень, кресало, свечи, восковые таблички, палочки, перья, чернила и два-три листа бумаги, а ящик был завешен балдахином. В третьем углу стоял медный умывальник, снабжённый полотенцем и куском мыла. Зигмунд обнаружил даже полку для книг – правда, книга на ней оказалась только одна. Зигмунд взял её и прочёл на переплёте: «ARS MORIENDI».
- Отлично! – сказал Зигмунд. – Постигнув семь свободных искусств, нужно знать и восьмое. Будем учиться – искусству умирания.
Теперь тебе конец пришёл,
Болтаться будешь, как мешок,
На виселице нашей городской…
Вот уже второй месяц я в этой тюрьме – подумала Либертина. Уж лучше бы её казнили, ей-дьяволу! Всё равно это не жизнь – взаперти, в четырёх стенах, наедине с унизительным страхом. А страх – это худший из любовников, хоть он и не нуждается ни в отдыхе, ни в ласке.
Поначалу-то она не боялась, зачем? Всё образуется, решила Либертина, необходимо лишь верить в добрый исход, ведь то, чего истинно ждёшь, обязательно сбывается.
К тому же сидеть здесь оказалось забавно. Этот дурачок, Гумберт Грустный (Либертина фыркнула) возложил на неё свой печальный глаз, вечно омрачённый лиловым туманом уныния. Ночи напролёт он разбрасывал перед нею сокровища своего сердца, слагал элегии, читал притчи, цитировал Цицерона, хвалился небывалыми подвигами, пытался даже говорить по латыни – с ошибками – и всё это с такой меланхолией, с такой безотрадной тоской во взоре, какие можно увидеть только у коровы, которую ведут на бойню. Свой второй глаз Гумберт отдал Катарине, другой служке Гедиона, – конечно, хорошенькая, но… Она-то никогда не нарушит закон – о, Закон! Сказочные указы, и неоспоримые нормы, и немеркнущие максимы, и перцепционные прецеденты! О золотые знаки на отороченных пурпуром и багряницей свитках!
Несравненный господин Гедион! Как только ни пыталась она изменить настроение его ума: умоляла, убеждала, угрожала – всё без толку, как воду толочь!
Клянусь я крови вермильоном алым,
Тот, кто в хитросплетениях морали
Знаток, умелец, дока и мастак,
Ни в жизни тот не попадёт впросак.
Кстати, о крови – об этой неудобоваримой, несъедобной, безвкусной, бездарной крови, которую им здесь, в тюрьме, подают. Глупо, конечно, потчевать заключённых хорошей пищей. Потому-то жидкость из человеческих жил положена им только по большим праздникам.
И это совершенно справедливо. Пусть преступник, собачий сын, питается собаками, а то и грызунами. Грызун – первый друг преступника. Ибо мы сродни серым голохвостым крысам, бездушно грызущим прекраснокорешковые белоснежностраничные тома законодательных актов. Как говорится, подобное – в пасть подобному. Хорошо, что она не простая преступница. Она сверхпреступница, символ преступления, преступление во плоти – и поэтому её содержат в лучших – хотя и плохих – условиях.
Безупречный господин Гедион – а ведь в глубине сердца, в темнейших катакомбах того стройного строгого здания, которое заменило ему душу, он привязан к ней, сильно привязан, бессильно привязан… Прекраснолицый, неуязвимый, незапятнанный господин Гедион! Как ты спишь днём? Разве не снится тебе законопослушное пунктуальное солнце, твой штатный палач?
Либертина лениво перевернула страницу книги, которую пыталась читать. Чудесное, нравственно полезное и одобренное Кодексом сочинение, честные листы, пламенеющие бодростью буквы и скромно оскоплённые картинки, и бумага шелестит тоскливо, точно дождь, идущий сорок дней подряд. Коробочка с пудрой для ума – необходимая часть косметики для образованной дамы. О ангелы с небесно прекрасными трубами! Чем она заслужила эту пытку, пытку скукой?
Конечно – нельзя не признать – возразить нечего – лучше читать, чем почтительно плакать над судьбой-самоубийцей. Самоубийц не хоронят: её судьба не обретёт вечного покоя. Либертина выживет, она не может умереть, она не представляет себе, что это – смерть? Либертина ведь не клад, чтобы зарывать её в землю, и не рыба, чтобы отрубать ей голову, и не пирог, чтобы жарить её на солнечной сковороде. Блюдо из Либертины не полезет в горло, это отвратительная отрава, разрывающая кишки любому, кто осмелится отверзать на неё уста; и смерть не съест Либертину.
Как по-волчьи забавляется иногда судьба! Стоило ей только угодить в темницу, и тут же изловили её бастарда, которого, как казалось, охранял сам злой дух. Интересно, что там этот бесёнок бастард наговорил про неё? Может быть, и ничего… хотя, говорят, к обычным заключённым применяют пытки. Это хорошо возбуждает воображение. Острая приправа горячит язык, а страдания сдабривают фантазию. Но тёмный бог с ним, с бастардом; видит дьявол, она не желает ему ничего дурного, пусть умрёт с миром.
Поднимем же невидимый кубок за красоту крови, за сияние ночи, за песню тишины, за величие вечности. Да здравствуют серость, и сырость, и стены, и истина, и закон! Аве, Либертина! Пей, ибо пьяница знает, что нет дурного вина, и философ знает, что нет дурной судьбы.
Но вот уже второй месяц – и Либертина устала не бояться.
- Чёрной решёткой
Изрезано небо,
Цепи, колодки,
Да корочка хлеба…
Зигмунд, отбивая такт на ведре и подыгрывая на гребне в паузах между словами, как мог громко пел во всю глотку. Чтобы скрыть свой страх – от самого себя.
- В застенке заперли меня,
И кандалы сковали руки.
Хирею я день ото дня…
У дверной решётки появилась Катарина. Она повелительно позвенела ключами.
- Заключённый Зигмунд!
- Что?
- Будьте так добры, Зигмунд, окажите любезность и одарите сию злосчастную темницу благодатью тишины!
- Разве вам не нравится, как я замечательно пою?..
Катарина ответила ему выразительным взглядом.
- Что ж! (Зигмунд погрустнел и печально опустил глаза). Тогда, специально для вас, я исполню другую песню. Это песня про великую любовь. Сейчас.
Две кошки сидят на крыше,
И одна говорит другой:
«Если дам я две жирных мыши,
Ты позволишь мне быть с тобой?
Твой хвост задеру я нежно,
Расцелую твои усы…
Никогда я не видел столь грешной,
Полосатой, пушистой красы!»
- Негодяй! – вскричала Катарина. – Как можно петь такие грязные песенки при дамах?
- Я посвятил её вам, Катарина, - произнёс Зигмунд, испустив глубокий тягостный вздох.
- Ещё раз услышу что-нибудь подобное, - сказала Катарина, с трудом удерживаясь от улыбки, - клянусь лунным ликом, вы получите от меня на орехи.
- О, нет, я не верю, - воскликнул Зигмунд, обнимая ведро. – Ни зло, ни тумаки не могут исходить от столь прекрасной дамы, как вы.
- Нет, вы только посмотрите на это неблагодарное существо, - сказала Катарина, воздевая руку с ключами. – Его поместили в хорошую камеру, его кормят, заботятся о нём, холят, лелеют – а он только и делает, что насмехается над несчастными тюремщиками! Следует посадить вас в холодный подвал с крысами – тогда вы оцените мою доброту, но будет уже поздно! - и Катарина исчезла в темноте за решёткой.
Зигмунд рассмеялся. Затем он запел другую песню.
Страх стучался в виски, страх рвался в горло удушьем, страх щипал глаза до слёз, страх ворочался в животе, ложась поудобнее. Всё её тело заразилось страхом, как чумой. Страх плёл мохнатыми лапами паутину на её душе, и в паутине этой путались мысли, а страх высасывал их дочиста.
Либертина, бедная маленькая Либертина, она так страшно устала…
- Гумберт, посмотри: я написала апелляцию в суд. Проверь, тут всё верно?
- Ты с ума сошла! – сказал Гумберт.
- Почему?
- Приговор уже вынесен. Не твоё дело лезть в работу Совета.
- Почему?
- Катарина!
- Приговор должен быть пересмотрен. Либертина, его создательница, арестована, она подлежит казни за убийство – заметь, не просто неумершего, а одного из членов Совета! Если её казнят…
- Её никогда не казнят! Гедион не Брут, он не осудит собственное создание.
- Гедион не один в Совете. Уж не думаешь ли ты, что он так дорожит этой дурочкой? Она устроила ему столько бед, что он рад от неё избавиться, - горячо говорила Катарина, - я сама слышала, что…
«Чудеса, да и только, – подумал Гумберт. – Если бы кто другой – но Катарина! Гипсовая статуя, заключённая в башню целомудрия! Добродетельная Диана! Беспощадная Юдифь!»
- Предположим, её действительно казнят. Но приговор её бастарду от этого не изменится. Знаешь, как всё сейчас ужесточилось: Кодекс то и дело нарушается. Помяни моё слово, их наверняка сожгут вдвоём, одновременно, в назидание всем остальным. Кроме того, господин Гедион…
- Гумберт! – рассердилась Катарина. – Я прошу тебя не выносить приговоры, а просмотреть прошение. Откажут – значит, откажут. Это уже не твоё дело. А я хотя бы сделаю всё, что могу. Может быть, тебе трудно прочитать один-единственный листок, может быть, тебя ждут дела государственной важности?
- Всё ясно! – сказал Гумберт. - Единорог снизошёл в утробу девы!
- Глупости! – закричала Катарина. – Я… я хочу только справедливости… ведь это справедливо… и сразу же про меня говорят гадости!.. Может быть, я давала для этого повод? Может быть, был хоть один раз, когда я?.. Конечно – каждый судит по себе! Ты-то конечно… для тебя ведь не существует ни закона… ни справедливости… ни чесн… чест…
Катарина закрыла лицо оконной шторой и расплакалась.
- Катарина, - испуганно заговорил Гумберт, - я тебя не хотел обидеть. Я сказал ужасную глупость. Лучше забудем про это, Катарина, и прости меня. Давай мне твоё прошение.
- Пошёл к дьяволу в его чёрный зад! – закричала Катарина сквозь слёзы, прижала к себе бумагу, скривившись от ярости, ударила Гумберта по лицу и выбежала из комнаты.
Гумберт остался один, с большим изумлением рассматривая свой выбитый зуб.
Либертина долго-долго-долго-долго-долго-долго-долго-долго-долго писала оправдательную (но не совсем правдивую) речь для Суда (о Суд! да неподсуден будь!) Чем дальше она писала, тем меньше и ничтожнее становился страх, пока не сжался в малюсенькую съёженную дрожь. Тогда Либертина решила, что очень глупо тратить свой последний день на писание. Гори оно огнём! Она взяла рукопись и медленно, со смаком, сожгла её на свече. А потом легла и уснула.
Сегодня видел я во сне,
Как падал с неба красный снег,
Чернело солнце, розы пахли серой,
Пятнистые рогатые химеры
Щипали жадно, нежно, как траву,
Людские руки, что росли во рву.
За рвом тем возвышался низкий дом,
Из дерева, без двери и окон.
Зигмунд провёл рукой по глазам. Вампир проливает кровь, а не слёзы.
Что же с ним случилось, о лунная Лилит? Он хотел бы всю жизнь оставаться в этой темнице, он готов был сочинить прекрасную песню про каждый камень в этих стенах. Ибо здесь звучал звон твоих ключей и шорох твоих шагов.
О, грязная Марго!
Зачем была дрянной такой?..
О Суд! да непаскуден будь!
Когда Либертина взошла на помост для подсудимых, страх умер. Она окинула взглядом зал, полный вампиров и их смертных прислужников – ах, да! Сегодня же пятое мая, великая Ночь Мира! У вампиров значок летучей мыши был приколот к левому плечу, у неправедных смертных – к правому; только тем они сейчас и отличались, одинаково нарядные и трепещущие перед Законом: парадные, покорные, почтительные, упорядоченные лица. Нет, это не лица; это зеркала, многократно отражающие сияние Совета, с господином Гедионом во главе.
Вспомнив о празднике, Либертина ощутила приятную щекотку в подвздошье. Празднество было образом её жизни, её дыханием, походкой. Её кровь танцевала в венах, и мысли играли в мяч, когда она красиво вальсировала или отчаянно отплясывала под дудочку судьбы.
Либертина тряхнула головой, улыбнулась, качнула белым блестящим платьем – она почувствовала себя на балу, окружённой вниманием и восхищением. Ей велели сесть, и она села, ярко сверкнув нашейным распятием, словно подмигнув этим чинным, послушным рабам Закона, сидевшим в зале.
Зал зашумел, как море, потревоженное ветром, но господин Гедион стукнул жезлом, встал и взял слово.
Господин Гедион был прекрасен сегодня. Недаром загнанная в зал толпа взирала на него с молитвенным благоговением. Он оделся тщательно – ни пылинки на чёрном бархате, белый как соль ворот, волосы уложены ровнее и глаже, чем струи дождя. Господин Гедион стоял прямо, но не навытяжку, опершись рукой на кафедру. Его лицо оставалось бесстрастным. Он не грозил толпе, не метал молнии взглядов, не устрашал подданных. К чему? Стоит ему шевельнуть мизинцем, как они падут ниц; если же нет, он не будет беспокоиться и тогда. Незачем волноваться из-за каких-то там бунтов, убийств, покушений. Господин Гедион знал толпу с ног до шеи, и она всегда оставляла его равнодушным.
- Приветствую вас, братья и сёстры по крови, дети вечной тьмы! Счастлив видеть вас в этом древнем зале. Прежде чем вы прослушаете изданные за год документы, хотел бы отвлечь ваше внимание на факт – пожалуй, его можно назвать прецедентом – факт настолько чудовищного преступления, что я, как ни стараюсь, не могу найти для него ни оправдания, ни объяснения.
При этих словах Либертина встала и театрально поклонилась залу. Господин Гедион постучал жезлом.
- Взгляните на неё! В самом этом её движении сквозит цинизм, свойственный лишь звероподобным существам, отбросам человеческого общества; что касается нас, то бессмертие и обязанность проливать кровь возложили нам на плечи столь большую ответственность, что поразительно видеть среди нас, братья и сёстры по крови, такое существо. Разум отказывается верить глазам – может быть, это лишь наваждение?
Отвращение и страх сковывают мой язык! Ибо этот вампир, эта дама совершила преступление, омерзительнее и страшнее которого нет для тёмной твари. Убийство себе подобного! Последний рассмотренный нами случай такого рода произошёл четыре сотни лет назад. Но мало было для неё пролить бессмертную кровь. Она убила безобразным, жестоким, постыдным способом, подобающим лишь палачу или наёмнику, одного из старейших и наиболее знатных неумерших, члена Великого Совета Тринадцати, всеми нами уважаемого и почитаемого господина Марциана, патрона всех вампиров Северного моря и прилегающих областей! Одним взмахом меча она отсекла – не только голову господина Марциана, нет – она разрубила мир и порядок во всём Северном патронаже, больше того – она ранила сам Закон. Ибо любой из старейших вампиров есть воплощение Закона, и убить его значит отрезать часть тела у Мира, Порядка и Законности.
Подсудимая Либертина, как вы знаете, является моим единокровным созданием. Слова эти сжигают мне рот, как яд! Возможно, я слишком потакал ей в прошлом. Но из семечка вырос ядовитый сорняк, который следует вырвать с корнем. Я первый требую для неё смерти, публичной казни на костре, дабы каждый узрел силу Закона в его пламени. Думаю, что все члены Великого Совета Тринадцати – вернее, Великого Совета Двенадцати, к величайшему нашему несчастью! – думаю, что все они поддержат меня в том, что следует приговорить подсудимую Либертину к смерти через сожжение.
Прежде чем удалиться на совещание – как вы понимаете, всё это есть лишь необходимые формальности, ибо смертный приговор в силу чудовищности преступления не подлежит никакому сомнению – мы обязаны предоставить последнее слово подсудимой. Либертина, ты ещё можешь очистить свою совесть раскаянием и смирением. Признаёшь ли ты свою вину?
- Уважаемый Суд! – сказала Либертина.
Уважаемый Суд!
Да – я признаю свою вину: я признаю, что совершила убийство, преднамеренное убийство одного из старейших вампиров, господина Марциана. Я отрубила ему голову мечом. Это отвратительно, гадко, да попросту ужасно! Я признаю свою вину – но можно ли это назвать виной? Разве господин Марциан не сам занёс меч над своей головой?
Господин Гедион хотел возразить, но тут же усмехнулся и, сложив руки на груди, продолжал слушать.
- Господин Марциан, как вам, возможно, неизвестно, беззаконно захватил меня в плен, закрыл под замок и принудил работать на него. Но не это толкнуло меня на преступление. В тюрьме – а что это было, как не тюрьма? – в рабстве я подверглась столь невыносимым унижениям и оскорблениям, что не побоялась и смерти ради глотка свободы. Я решила, что пожертвовать своей жизнью, чтобы восстановить законность и избавить ночной мир от этой гнусной гадины, будет достойным, похвальным поступком.
Знаете ли Вы…
Господин Гедион ударил жезлом в пол.
- Знаете ли Вы, - возвысила голос Либертина, - что происходило в его замке, который правильнее назвать застенком, и что подразумевалось под должностью слуги господина Марциана? Слуги! Бессмертные, сидящие здесь! Даны ли нам сила и вечность на то, чтобы быть слугами? Вампир – слуга! Вслушайтесь в звучание этих слов. Вампир – чернорабочий, вампир – уборщик, вампир – горничная для смертных, содержащихся в замке, вампир – швея и вышивальщица! Разве не прекрасно иметь таких слуг? Разве не чудесно держать в доме вампира?
- Либертина, ты заговариваешься! – сказал господин Гедион.
- Что – я посягнула на святое, на основу основ? Знаете ли вы, что господин Марциан подвергал своих слуг телесным наказаниям, морил голодом, сажал на цепь и за решётку – не за преступление, нет, за неверно сказанное слово или за нестёртую пыль в темнейшем уголке закрытого подвала? Разве Кодекс дозволяет такое беззаконие? Уже не говоря о том, что меня подло заманили в замок и схватили силой, а затем угрозами приказали ублажать достопочтенного господина Марциана? Знаете ли вы, что господин Марциан использовал вампиров как смертных людей и пил их кровь без их на то согласия, применяя низкое насилие? В этом зале собрались неумершие со всех стран – ведь здесь присутствуют и несчастные подданные господина Марциана?
- Либертина, не отягчай свой грех грязной ложью! – сказал господин Гедион.
- Будь я проклят, если это ложь! – вдруг завопил один из вампиров в зале (Либертина его не знала). – Так, именно так всё и было! Её нужно не судить, а чествовать как освободительницу. О Великий Совет Тринадцати! я знаю, вы пребывали в неведении, ибо невозможно, немыслимо, чтобы по другой причине вы допустили подобное нарушение законов!
- Вампир Джентли! – закричал господин Гедион. – Сядь на место и молчи, иначе я прикажу вывести тебя вон.
- Тёмный бог мой! Господин Гедион повысил голос! – воскликнул Джентли. – Он пожертвовал своим величием ради меня, ничтожной пиявки с английских болот! Не трудитесь выводить меня. Я и сам уйду – мне противно смотреть на эту мясную лавку! – с этими словами Джентли встал и покинул зал, заложив руки за пояс. У входа он отстегнул значок мыши, швырнул его в зал, и дверь за ним захлопнулась.
Господин Гедион не изменился в лице. Он лишь начертал что-то на листе бумаги и передал его слуге.
- Я продолжаю, - сказала Либертина, с удовольствием следя за эффектом своих слов. – Итак, если сеньор и один из старейших вампиров нарушает Закон, разве удивительно, что слуга (мне нравится это слово!) слуга и младший по крови следует его примеру? Пробив дыру в заборе, не удивляйся ворам. Но виноват ли сам господин Марциан? Нет! Ибо, как вы видите, он жил по обычаям своего времени и согласно своему статусу. Разве у вас дома не происходит сплошь и рядом то же самоуправство?
Зал зашумел. Господин Гедион слушал молча, иронично улыбаясь.
- Но кто же тогда виноват? – закричала Либертина, взволнованная устремлёнными на неё со всех сторон взглядами. – Я скажу! Виновато само общество, это рабовладельческое грубое общество, доставшееся нам от человеческого прошлого. Разве мы обрели право на кровь и бессмертие ради того, чтобы стать обезьянами людей? Ваш порядок прогнил насквозь, от него воняет мертвечиной, ибо Закон умер много столетий назад, а мы лишь личинки, копошащиеся в его разлагающихся кишках!
- Либертина! Выбирай слова, прошу тебя!
- Общество! – закричала Либертина на грани истерики. – Я обвиняю тебя! Я подаю на тебя встречный иск!
- Выведите её из зала, она не умеет вести себя, - сказал Гедион.
Раздался ужасный грохот – это разом опрокинулись скамьи, с которых вскочили зрители. Тишина не успела наступить. Все подняли крик наперебой друг другу, так что ни слова нельзя было разобрать; при этом шум многократно усилился акустикой зала. В толпе замелькали золотые вспышки огня, как миниатюрные молнии – это наиболее дерзкие срывали с себя значки мыши, по примеру Джентли. А иногда вспышки были белыми и длинными: некоторые пронесли ножи через охрану. Шум становился всё громче и ужасней, пока не застонали сами стены; казалось, в зале вдруг разразилась майская гроза.
- Тихо! – крикнул господин Гедион. – Тихо! Всем сесть на место! Иначе я буду вынужден успокоить вас водой из бочки, как диких зверей! Позор! Вампиры, созданные по подобию князя тьмы, ведут себя как крестьяне на ярмарке! Тихо! Я скажу.
Поскольку в ходе расследования выяснились некоторые неизвестные мне факты, в частности, непростительные нарушения Закона, допущенные самим господином Марцианом, – я думаю, что все члены Великого Совета Тринадцати меня поддержат?
Совет промолчал, но зато зал поддержал господина Гедиона громким рёвом.
«Ослы, - подумал господин Гедион. – Они и кричат, как ослы».
- Действия обвиняемой Либертины расцениваются как допустимая и необходимая самооборона. В подобных случаях Закон предписывает обращаться с жалобой в Суд, но, как я понимаю, такой возможности у обвиняемой Либертины не было…
Зал зааплодировал.
«Да, да, прославляйте меня, безголовые, - думал господин Гедион. – Не потому ли вы зовётесь детьми ночи, что ваш рассудок подобен сумеркам, а сердце – полоумному лунатику? Безмозглое, жалкое отродье жабы… Дёрнул же меня чёрт устроить эту показуху во славу закона! Но твоего бастарда, Либертина, я буду судить на закрытом заседании».
- Либертина приговаривается к штрафу в размере десяти тысяч золотых монет и… Тихо! к публичному бичеванию на Солнечной площади. Ввиду её безупречного прошлого («За исключением вампира-бастарда, пьянства, разгула, разврата и дебоша в гостинице» - подумал господин Гедион) наказание это будет условным. Вместо обвиняемой будет высечено её чучело. Пусть это зрелище послужит ей уроком на будущее.
«Стану я смотреть на это зрелище, - подумала Либертина. – Делать мне больше нечего».
- Обвиняемая Либертина! Штраф должен быть выплачен тобой в течение двух месяцев, в противном случае ты будешь взята под стражу до момента выплаты всей суммы. Сейчас ты можешь покинуть зал.
Толпа закричала так, что стены вновь содрогнулись. Либертина не успела сойти с помоста – её стащили и понесли к выходу на руках.
«Майское безумие! – подумал господин Гедион. – Дикари... А девчонка-то вся в меня. Ума вот только маловато. И несдержанна. Но ведь это приходит с возрастом…»
- Значит, её освободили? Это правда? – спросил Зигмунд.
- Да, - сказала Катарина.
- Выходит, рождение – более тяжкое преступление, чем убийство?
Катарина провела рукой по волосам.
- По большому счёту, это одно и то же, что рождение, что смерть. Какой бы стороной игрок ни повернул карту – чёрной или белой – в пасьянсе «Бессмертие», в любом случае он разрушит порядок.
- Мы оба играли не по правилам, - сказал Зигмунд.
- Удивительное дело! – сказала Катарина. – Либертина нарушила правила преднамеренно, а вы – нет, и всё же…
- Я теперь понял, - сказал Зигмунд с усмешкой. – Самый страшный грех – это незнание. Любое преступление при большом желании объяснимо, но ничем нельзя оправдать ошибку.
- Мне нужно идти, - ответила Катарина. – А вы бы лучше подумали, как обелить себя, чем упражняться в признании своей вины. Осуждать вас будет Великий Совет. Не облегчайте им задачу. Когда лисица бросается на зайца, он не думает, голодна ли она, а бежит со всех ног!
- Я устал убегать, - сказал Зигмунд. – К тому же, как вы знаете, это бессмысленно. Что ещё я должен говорить, кем ещё притворяться? Вы уж извините, но я и в самом деле слабое, трусливое, бесполезное и ленивое существо, которое живёт лишь тем, что само падает ему под ноги. Эти последние месяцы были драгоценным подарком судьбы, ничем не заслуженным, а теперь я получил вексель. Я ни о чём не жалею, и незачем меня жалеть.
Джентли, дурачась, подошёл к специально ради него выстроенному эшафоту на Солнечной площади. Он взял под руку чучело Либертины – уродливую тряпичную куклу в белом платье – и поднялся наверх.
- Приветствую вас, братья и сёстры, дети вечной ночи! Счастлив видеть вас на этом лобном месте! – воскликнул он.
По толпе зрителей пронеслось сдержанное хихиканье.
- Должен ли я уступить место даме? – спросил Джентли. – Приподнять ей юбки?
- Сейчас тебе будет не до смеха, - ответил ему смертный, служивший здесь палачом.
Джентли положил куклу на доски, красиво встал на колени и сделал страдальческое лицо – заранее. Несколько секунд он стоял спокойно, но, едва получив первый удар, заверещал голосом кота, которому прищемили хвост:
- О, пожалуйста! Не надо!! Я больше не буду!!! Я снова надену знак летучей мыши! Принесите мне мышь! Я хочу мышь!! Я люблю, я обожаю великую летучую мышь! Я так люблю всех летучих мышей! О, как я горько раскаиваюсь! Как я мог быть таким скотом и бросить на пол такую прекрасную мышь?! О, простите меня! Не надо!! Дайте мне мышь!!! – при этом он строил такие ужасные гримасы, что собравшиеся для назидательного зрелища вампиры корчились и стонали от смеха.
- Если ты будешь оскорблять наш герб, - крикнул ему господин Гедион, - я из тебя все кишки вышибу. Насмехаться над нашей святыней! Негодяй! Задай этому скомороху как следует, не жалей. Может быть, мозги у него перескочат из зада в голову.
- Ах, какая ужасная боль! Невыносимая мука! Чем я заслужил столь тяжкие страдания?! О Лилит! О Люцифер! Как мне больно!!! Ой, я не вынесу этого, я умру, о пощадите, пощадите, о великий милосердный господин Председатель! Я умираю!! Помогите!!! Помогите!!! – дико завывал Джентли – а толпа покатывалась от хохота и хлопала ему.
Поняв, что сурового урока не вышло и показательное наказание отнюдь не пробуждает в собравшихся смирение, господин Гедион поднялся, махнул рукой и сказал:
- Достаточно!
И Джентли, поцеловав тряпичной кукле ручку на прощанье, под смех и аплодисменты сошёл с помоста. Значок летучей мыши он всё же действительно приколол.
- О, благодарю Вас за Ваше милосердие, господин Председатель! – воскликнул он, кланяясь Гедиону. Джентли вышел с площади, сопровождаемый веселящейся толпой, а господин Гедион – внешне непроницаемо спокойный – в душе кипел от злости и досады.
Молодое поколение совершенно распоясалось! Испорченные, наглые глупцы! Ещё первая кровь на губах не обсохла, а уже рвутся указывать ему дорогу. Знали бы они, сколько сил, страха и страданий ему стоило установить порядок в обществе, раздираемом войнами, когда число вампиров то возрастало втрое, то во столько же сокращалось за одну только ночь! Одиночество, ненависть и насмешки – вот награда за всё…
- Катарина, дайте мне ещё свечу или фитиль, - сказал Зигмунд. – Пожалуйста. И бумаги.
- Зачем вам?
- Написать речь для Суда.
- Напрасно потратите масло и труд, - сказала Катарина, - что бы вы ни сказали, ваша судьба уже решена.
- Но это не значит, что я должен произнести глупую речь, - ответил Зигмунд. – Ведь это последнее, что я скажу. Раз уж я такой дурной, пусть хотя бы речь моя будет прекрасной.
- Они только посмеются над вами, - заметила Катарина. – Но свечу я принесу.
- Катарина, - прошептал Зигмунд, прильнув к решётке, - можно мне поцеловать вашу руку?
- Вы слишком долго пробыли в тюрьме, - сказала Катарина. – Ваш рассудок повредился.
- Катарина, я люблю вас больше крови, - сказал Зигмунд. – Мне уже всё равно, что вы обо мне подумаете, потому что послезавтра меня убьют. Но, если бы я мог хоть раз глотнуть огня, который течёт в вашем горле, я бы с радостью умер, Катарина!
- Как вы смеете! – воскликнула Катарина, покраснев и поспешно отступая от решётки. – Ещё чего захотели! И как только наглости у вас хватило!
- Две кошки сидят на крыше… - запел Зигмунд.
- Замолчите! – закричала Катарина, убегая.
- Катарина! Катарина! Не забудьте свечу!
Либертина восседала перед сундуком с нарядами. Её уже перевели в обычные жилые комнаты, для гостей; но и это ненадолго. Она не станет здесь задерживаться. В спешке Либертина хваталась то за одно, то за другое: составить список покупок, достать денег, написать письма, не забыть мыло и щётки, починить бельё…
Ярко, как наяву, предстали перед ней её родные горы – так, что ночной туман защипал ей глаза до слёз. Неужели она снова это увидит, скоро, всего через несколько дней, после всего, что было?
Едва Зигмунд увидел лица судий – более бесстрастные, чем у мертвецов, – как понял, что вся его изящно составленная речь прозвучит столь же бессмысленно, как проповедь рыбам Антония Падуанского.
Поэтому он совершенно не слушал, как Председатель Великого Совета Тринадцати (тот самый, которому он писал, прося о милости) обосновывал необходимость смертного приговора. Вместо того Зигмунд озирался по сторонам и от нечего делать разглядывал зал Суда: каменные стены, головокружительные своды, герб с летучей мышью на стене, огромные судебные книги…
- Слово даруется бастарду Зигмунду, - услышал он и встал.
- Достопочтимый Суд! – сказал Зигмунд. – Чтобы не тратить понапрасну Вашего высокоценного времени, сразу и полностью признаю свою вину и справедливость приговора, каким бы он ни был. Вероятно, я должен оправдываться. Но само моё преступление отрицает всякую возможность оправдания. Ведь я не совершил никакого злодеяния. Проступок мой в том, что я стал вампиром – но не могу же я утверждать, что я не вампир! Правда то, что сделано это было по неведению и случайности, однако, согласно пункту два Кодекса Неумерших, незнание законов не снимает вины с преступника.
Поначалу я хотел лишь попросить о полном соблюдении закона, то есть об осуждении моей невольной создательницы, Либертины. Ибо я не стал бы вампиром, если бы не был ею укушен; а, выпивая мою кровь, она имела возможность убить меня. Следственно, вампиром я стал не только по своей воле. Но затем я понял, что месть есть человеческий порок, недостойный тёмной твари. Поскольку лишить кого-либо жизни – есть деяние в тысячу раз меньшее, чем отнять вечность и бессмертие.
Пока что я совершил преступление – и признаю это ещё раз – которое обрекает меня на смерть, но оно никак не чернит моё имя. Хоть я и преступил Закон, но лишь одной ногой. Отец мой – тьма, и мать моя – кровь! Пусть я с миром вернусь во тьму и кровь, породившие меня, и обрету в них покой и беспамятство. Ибо я родился по ошибке и жил по ошибке, и хотел бы стереть начисто всю ту бессмыслицу и всё то безумие, что произошли по моей вине. Я не достоин ни вечного блаженства, ни вечных мук – так да будет мне даровано забвение. Лишь об этой милости я прошу – не у Великого Совета Тринадцати, но у тёмного бога нашего. Я сказал.
- Суд уходит на совещание, - сказал господин Гедион, – и Зигмунд на некоторое время остался наедине с охранявшими его Гумбертом Грустным и Катариной.
«Зачем они совещаются?..» - подумал Зигмунд, и на мгновение его обожгла надежда, но он заставил себя задушить её. Он оставался стоять, но разрешил себе закрыть глаза. Ждать пришлось недолго – судьи вернулись.
- Бастард Зигмунд приговаривается к уничтожению путём сожжения на солнце, - сообщил господин Гедион, когда все сели.
Затем Зигмунда отвели обратно в его камеру.
Суд признал её виновной
В делах гражданско-уголовных
И приказал её связать и допросить…
Зигмунд задумчиво смотрел на пламя свечи. Теперь ему осталось терпеть лишь несколько часов. Наконец-то всё закончится. Вся его жизнь, и в человеческом обличье, и после перерождения, была беспутной и глупой, с начала и до конца. Так пусть будет, как будет. Ручей пробежал по кладбищу, по свалкам, по развалинам, мимо борделей и трактиров – и вот пришло ему время впадать в сточную канаву. Но откуда взяться чистому морю здесь, в сумасшедшем грязном городе, который он построил из своей жизни?
Мартовский рассвет ярче киновари,
Солнечною кровью красит ветки клёнов.
Под окном поёт менестрель влюблённый,
Как любовь-лисица зайца-сердце травит.
«Дурак!» - сам себе сказал Зигмунд. Дурак и шут, смешная уродливая кукла. Спектакль сыгран, и кукла отправляется в сундук. Как он мог мнить себя достойным бессмертия, на небе или на земле? Тряпки, опилки, бусины, конский волос – вот всё, из чего он сделан. Ничего, ровно ничего, что стоило бы спасать. Вы были правы, о Великий Совет Тринадцати, абсолютно правы.
О, грязная Марго,
Зачем была дрянной такой?
…Зачем была дрянной такой?
Катарина бросила труп мальчика в костёр. Когда всё сгорело, она тщательно собрала кости и пепел в кожаный мешок. Затем забросала пепелище мусором.
Во дворе спрятанного в скалах дворца Великого Совета Тринадцати стоял столб, именуемый солнечным. К нему спиной поставили Зигмунда, обмотали толстой цепью, заперли замок, затем все ушли – а Зигмунд был прикован, как девица Андромеда, чтобы быть съеденным чудовищем-солнцем.
Рассвет уже начинался. Небо посерело, птицы подняли гвалт. От ужаса у Зигмунда подкосились ноги, но цепи удержали его. Он попытался вырваться, и, конечно, не смог – не он первый, кто исчезает здесь, и никто до сих пор не спасался отсюда. В горле пересохло, каждый вдох причинял боль, а кровь окаменела от страха. Сердце колотилось так скоро, что удары его сливались, – словно бы оно пыталось успеть отсчитать все положенные ему годы за одно это короткое утро. Зигмунд впал в лёгкое безумие: он почти равнодушно, отстранённо наблюдал, как наливаются соком облака, как корчится от страха его тело, как оранжевый ужас поджигает макушки башен и опускается вниз, к нему.
Солнечный огонь уже сползал по столбу. Вот он коснулся волос, и Зигмунд в изумлении увидел, как его собственные волосы тлеют, сворачиваются чёрными спиралями и обращаются в ничто. Ему это показалось даже забавным: он уже умирает – и ровно ничего не чувствует! Затем лучи лизнули темя. Зигмунд вскрикнул и дёрнулся вниз, но продетая под подбородком цепь позволяла ему лишь вертеть головой в стороны. Солнце меж тем поднималось всё выше, и вот свет коснулся его глаз.
Чтобы не закричать, Зигмунд запел старинную песню о том, как наступает утро.
Чёрная ночь тает
От поцелуев солнца
Небо бледнеет
В его горячих объятиях
Птицы звенят
Как погремушки на празднике
Цветы открывают глаза
Белые облака
Краснеют, увидев солнце
Их нежное тело трепещет
Под ударами ветра
И покрывается кровью
От укусов жгучих лучей
Лист падает на воду
Туман умирает
Всё залито золотом
И восходит солнце